Пятеро повешенных

20.01.1826 Перед глазами Муравьёва-Апостола кромешная тьма — только кожей он ощущает ткань на глазах — наверняка, на него надели черную повязку, как в тот раз, когда пытались арестовать первый раз, но зачем было делать это сейчас? Сергей хмурит брови, размышляя над этим вопросом, но в ответ голова только сильнее начинает болеть, поэтому парень свои попытки провальные оставляет и пытается изо всех сил прислушаться, чтобы понять хотя бы где он. — Сюда его? — спрашивает какой-то суровый голос. В ответ тишина. Сергея заводят в какую-то видимо комнату и лишь тогда с глаз его снимают повязку. От яркого света люстр, который тут же юноше бьет в глаза, Муравьёв-Апостол щурится и закрывает глаза, пытаясь их закрыть ещё и руками, но вспоминает, что те за спиной его наручниками скованы — не выйдет. Проходит несколько минут и когда глаза Сережи более-менее привыкают к яркому свету он открывает глаза. Сначала перед ними все расплывается, затем появляются цветные пятна, а потом и лицо едва-ли не перед самым носом; худое, выразительное, аристократическое. И глаза зеленые, жгучие. На лице явные признаки брезгливости или презрения — после таких выводов до Муравьёва-Апостола доходит наконец где он и юноша тоже отходит от Государя на пару шагов прочь, а губы его кривятся в оскале. Вот кого не ждал так скоро увидеть, а пришлось. Сейчас будет допрашивать, точно. Николай Павлович показывает жандармам рукой: выйдите; те повинуются и закрывают дверь. Сергей глубоко в легкие втягивает воздух. — Сергей Иванович Муравьёв-Апостол. Исповедания христианского. — Николай Романов быстро глазами пробегает по бумаге и откидывает её прочь. — Мне не важны все эти формальности, я хочу только знать: зачем? Вы не у Бенкендорфа сейчас: поверьте, он не стал бы вас слушать; я стану, поэтому говорите мне все как есть. Мне нужно это знать. — Я не собираюсь вам ничего говорить. — противится Сергей, то и дело сжимая и разжимая пальцы на руках, чтобы и через пережатые наручниками вены к ним шла кровь. Николай поднимает одну бровь, обходит юношу и расстегивает ему наручники ключом, который достает из кармана. Муравьёв-Апостол тут же потирает продолговатые отметины на руках, которые наполняются маленькими капельками крови. — Я не хочу вам зла. Я хочу знать: зачем? Я знаю, что вы действовали ещё при брате моем; знаю, что деятельность «Союза Спасения» и «Благоденствия» была легальна, но не знаю зачем вы перешли к радикализму? Сергей не выдерживает, хватается за стол рукой и сгибается едва-ли не пополам, заходясь в нервном смехе. — Это радикальность? Это черт возьми радикальность?? Да вы не знаете, что такое радикальность, вы не знаете, каково это: предлагать выступать сейчас же, а в ответ получать: рано, рано, страшно, опасно. Никто из нас не был столь радикален, как я, Я готов на себя взять всю вину, но знаете что? Дело мое правое и правым всегда будет. Ежели вы меня убьете позорно, тело мое сгниет в земле, как сгнили солдаты семёновские в казематах ваших, а душа, душа вольная, размышления мои вне ваших рамок разбудят ещё сотни таких же как я. Вам нас не остановить никогда. И не потому, что власти мы хотим, нет, совсем нет, власть свою заберите себе, ибо один лишь царь есть на небе и на земле: Иисус Христос, и более не надобно нам, православным людям и Родины спасителям, никого. — Но разве Господь Бог оправдает революцию вашу? Насилие — это плохо; а поднимать руку на помазанника Божия и того хуже. — встревает в спор Николай, радуется, что Сергей разошелся в гневе своем. — Господь Бог против царствования вашего, да и любого из монархов, ибо говорил он сам, что един царь народов всех — он сам. Господь оправдает нас, примет нас в Царствие Божие, потому, как намерения наши благие. Любой судья, а тем более тот, что небе, судить нас не по делам, по желаниям будет. И желания наши чистые, не оскверненные алчностью, порочностью и гордыней, желание наше : Отечество от ига тирана спасти; да увы, не вышло. Вы победили — Николай Павлович. Царство Зверя ныне пред вашими раскинулось ногами. Я вас поздравляю. — скалится Муравьёв-Апостол злобно и замолкает вдруг, понимает, что разозлился, а в гневе можно и проговориться. — Знаете, Сергей Иванович, не долго говорили мы с вами, но по речи вашей слышу, что вы любите Отечество свое, а это похвально. Бог с ним с этим обществом вашим, знаю я, что вы не расскажете ничего мне, но ежели поведаете о целях, да согласитесь служить мне, забуду все, помилую вас. Но едва вы попадете к Бенкендорфу от меня, шанса более вам такого не представится. Решайтесь. — Николай Павлович тянет Сергею руку. Муравьёв-Апостол смотрит на нее секунду другую, дергается, будто пожать хочет, а после вдруг вспоминает Мишеля, Павла Ивановича и остальных. В голове, как на заезженной пластинке проявляются слова: Никогда и ничего царю не говорить, хоть пусть убьет, но молчать обо всем; а потому Сергей отходит на шаг назад и обе руки протягивает вперед, но никак не для рукопожатия, а для того, чтобы Государь их скрепил наручниками обратно. — Не нужна мне милость ваша, Николай Павлович, помилуйте лучше ребят, что со мной прибыли сюда, им явно нужнее. — Хочет Сергей очень о Мишеле сказать, да боится, а потом понимает, что раз Бестужев-Рюмин под арестом, кары ему не избежать, так пусть уж будет она лучше менее суровой. Тем более на допросах мальчик точно покажет на себя, пытаясь выгородить Сергея и остальных. Проверенная схема. — Помилуйте лучше Михаила Павловича. Романов поджимает губы и одевает наручники юноше на руки обратно. Естественно никого миловать Государь более не собирается. --- 22.01.1826 Ночью Сергей, которого в Равелин привезли буквально вчера, просыпается от того, что кто-то тихо проходит в его камеру. — Кто здесь? — парень практически вскрикивает, но вошедший начинает показывать ему рукой: будьте тише, и осторожно подходит к кровати офицера. — Вы новенький? Простите, я не хотел вас пугать. Я думал здесь находится прежний заключенный. — голос незнакомый, а от того Муравьёву-Апостолу ещё страшнее — мало ли кто это, а вдруг это государев жандарм? А вдруг его уже собрались на расстрел вести? А он и с Михаилом то не попрощался, виделись они в последний раз около трех недель назад, примерно, а Сергей соскучился безумно. — Я просто зашел проверить, как вы здесь. Как давно вас привезли? — Уходите к черту, коли вы не царский жандарм. — не понятно почему срывается на грубость Сергей, наверное, от страха. — Я не слова вам не скажу. — Ох, не стоит так горячится, юноша. Вы не могли бы мне сказать, связаны ли вы с движением декабристов или за иные преступления против власти здесь сидите? Муравьёв-Апостол распахивает глаза неосознанно, на пару секунд и сердце его начинает биться быстрее. «Допрашивать пришел, от Николая точно» — мелькает мысль в голове, и Сергей вдыхает глубоко воздух, после чего гладит себя ладонью по руке — старая привычка, помогает себя успокоить. «А я тебе ни слова против друзей не скажу, как не пытай.» — Связан. В обществах не состою и вовсе мне ничего не известно. Сам вольнодумством занимаюсь, но лишь потому, что власть вашего сиятельства для меня невыносима. — Муравьёв-Апостол проговаривает, давно выученный в за время допросов текст. Сергей прекрасно понимает, что сдать никого не имеет права, как бы не спрашивали, не втирались в доверие, нужно молчать и ни слова, ни слова лишнего не сказать. — Боже мой, юноша, успокойтесь. — растерянно усмехается солдат. — Я понимаю, что сложно поверить мне, так вот сходу, потому как вы меня не знаете, но меня очень хорошо знает товарищ Пестель, да и Кондратий Рылеев со мной знаком. Понимаете — я на вашей стороне. Что бы вы не сказали, я не донесу. Сами посудите — мне это для чего? Раз все вы здесь, то на вас уже есть какие-то зацепки, а раз вы в равелине, то зацепки очень серьезные и поверьте, пара моих слов никак не изменят вашу ситуацию. Разве что в лучшую сторону. Но это получится лишь тогда, когда вы сможете мне довериться. Я не прошу вас сейчас рассказывать мне все тайны, показывать на карте, с точностью до миллиметра, место, где зарыта “Русская правда”. — на этих словах Сергей жмурится — помнит ещё, как в кромешной темноте рыл лопатой, изо всех сил, сырую землю, а рядом стоял Михаил, у которого в руках был ларец с документом, единственным не поврежденных из всех, которые Пестель, перед арестом, как выяснилось, сжег в огне разведенном во дворе. Просто полковник не смог уничтожить свое творение, а Алексей Петрович успел его Серёже передать..

— Миш, я уже не могу. — Сергей втыкает лопату в землю и наклоняется, кладя руки на колени, тем самым давая им отдохнуть. Юноша тяжело выдыхает — почва здесь каменистая, копать трудно, но именно поэтому царю явно не придет в голову искать здесь. Именно поэтому Юшневский предложил товарищам по обществу зарыть “Русскую правду” — Конституцию будущего государства — здесь, зная, верно, что Пестеля арестуют и увезут далеко, откуда полковник не сможет уже спрятать и сжечь свои документы. А любое лишнее слово, записанное на бумаге, может как привести на виселицу, так и вынуть прямо из петли. В случае “Русской правды” — она приносила, как раз, вхождение на виселицу — горделивое и свободное по всем своим проявлениям.

— Сереж, ну ты понимаешь, нужно. Давай я закончу рыть, а ты пока подержи клад наш. Муравьёв-Апостол поднимает взгляд на Бестужева-Рюмина и тихо смеется, после чего вытаскивает лопату из земли и продолжает копать — яма ещё недостаточно глубокая, чтобы спрятать ларец. Управляется Сергей с остатками земли на удивление быстро, однако усталость уходить явно никуда не собирается, но это уже дело последнее. Михаил закрывает ларец на ключ, который прячет пока в карман своей шинели, и опускает документ в землю. Михаил отходит чуть в сторону, а Муравьёв-Апостол закидывает землю в яму обратно. Для того, чтобы особо не было заметно, что здесь зарыто что-то, юноша проходит по свежей земле несколько раз, чтобы из состояния только что вырытой превратить её в состояние протоптанной, как и было ранее. Сергей закидывает лопату на плечо и вместе с Михаилом отходят от придорожной канавы, которая находится недалеко от Кирсановки, попасть к которой было и будет трудно — дорогу к ней размывали всегда дожди, а идти по слякоти и грязи не самое приятное занятие. Это ещё одна причина для выбора этого места, как сохранения “Русской правды”…

«Он знает? Откуда? Неужели Пестель или Юшневский рассказали? Как неблагоразумно.» — хмурит брови Сергей, рассматривая внимательнее лицо солдата. — Я, всего лишь, прошу вас назвать мне свое имя, потому как Павел Пестель попросил. Понимаете ли, я можно так сказать, его друг. Да и Николай Первый вовсе не та власть, которую хотел бы я. Я не от царя, поймите это, прошу, потому как в будущем я ещё буду к вам заходить и может быть смогу вам даже чем-то помочь. Сергей внимательно слушает монолог солдата, но верить ему пока не хочет, без доказательств боится. Кстати к слову о них. Можно ведь воспользоваться этим шансом. Попросить солдата устроить им встречу с Михаилом, прямо сейчас. И если этот человек и правда хороший, и готов помочь, то он не откажет, он сможет это сделать, и тогда уже ему можно будет доверять. Идея безумная, но попробовать все-таки стоит, потому как такого шанса больше может не представиться. — Хм, хорошо. Если вы и правда на нашей стороне, то мог бы я вас тогда кое о чем попросить? А после я скажу все, что от меня требуется. Солдат вопросительно наклоняет голову чуть в бок. Муравьёв-Апостол в ответ сдержанно усмехается. — Конечно. — Не могли бы вы прямо сейчас организовать мне встречу с Михаилом? Это такой молодой человек, у него волосы волнистые, достаточно короткие, русые и глаза карие.. — Вы можете не продолжать. — загадочно улыбается солдат и выходит из камеры Сергея. Сердце Муравьёва-Апостола постепенно начинает биться все сильнее, а по телу проходит легкая дрожь, от которой конечности ломит — первый, и самый яркий признак наступающего страха. «Неужели он и правда вернется с Мишелем? Почему-то не хочется мне верить этому человеку.» Сергею кажется, что проходит целая вечность, прежде чем дверь наконец открывается и заходит тот самый таинственный юноша, а с ним, о боже..Михаил! И правда, это он. Мишель Бестужев-Рюмин. А ведь Сергей даже не надеялся его увидеть до казни, или до ссылки, смотря куда их отправят, ведь так с Трилес ребята и не виделись. Михаил идет медленно, едва поднимая ноги, потому как на них надеты тяжелые кандалы и его испуганный взгляд бегает стремительно по камере, будто пытаясь на стенах прочитать, отчего ночью его разбудили и привели сюда. Солдат, чтобы не мешать друзьям, как только заводит Михаила в каземат, тут же выходит из него и теперь стоит рядом с дверью, следя, чтобы никто из проверяющих не решил глубокой ночью проверить камеры. — Мишель, mon chèri, я думал мы уже никогда не увидимся. — в глазах Сергея камера раздваивается, потому как их застилают слезы, но, наверное, впервые это слезы радости, которые медленно стекают по щекам и тают где-то в полосатой рубашке юноши. Бестужев-Рюмин, стоит ему услышать голос Сергея, сначала останавливается посреди камеры, будто слепой котенок и протирает, округлившиеся от недоумения, глаза, явно не веря тому, что он видит. — Но ты же.. — шепчет и замолкает, потому как говорить сейчас что-то уже нет смысла и как же хорошо, что все то, о чем думал Михаил и почему по ночам плакал, оказалось ложью. Бестужев-Рюмин, стоит ему понять, что это все не сон, расцветает заново, к его конечностям приливает сила, а потому парень, будто забыв о кандалах, быстро, как может, достигает кровати и крепко обнимает Муравьёва-Апостола за шею. После юноша берет Сергея за плечи, трогает его ладони и руки, прижимает к своей груди его голову, потому как поверить не может, что Муравьёв-Апостол выжил. — Боже мой, ты понимаешь хотя бы, как сильно я за тебя волновался? — с капелькой злости в голосе спрашивает Бестужев-Рюмин и гладит Сергея по волосам, а тот размеренно дышит. — Ты понимаешь вообще, что я чувствовал? Ты, когда упал, я подумал, что тебя ранили, а потом убили. Понимаешь? Я думал, ты умер. Потом мне дали надежду Трилесы, когда я сквозь покидающее меня сознание видел тебя, но твоя рана так и кричала, что ты погибнешь, не доживешь. А после твоего обморока и самоубийства Кузьмина меня увели на следующий день, отправили сюда, и я все это время думал, что ты остался там один, что тебя никто не спасет, если вдруг тебе станет плохо, что я ничем помочь тебе отсюда не могу. Я боялся, что начнутся осложнения и ты умрешь, а когда я так и не увидел тебя в течении двух недель я уже окончательно решил, что ты погиб. Я думал, что никогда тебя больше не увижу. — по щекам Михаила начинают течь слезы, скорее переизбытка эмоций, словно погружается юноша на пару минут в то свое состояние, когда в смерти Сергея был уверен. — Мне было так страшно все это время. Когда ты не послушал меня там, под Устимовкой, я за тобой пошел, я не мог тебя бросить, но боже, я так жалел тогда, что остался жив. Но несмотря на это, я молился, чтобы ты выжил, боже, я так счастлив, что ты сейчас рядом со мной. — Михаил ведет ладонями по волосам Сергея, останавливается на ушах, из которых к шее протягивается алая струйка крови — периодически, во время сильного волнения, у Муравьёва-Апостола начинает идти из ушей кровь — последствия контузии. — Но ты дурак, такой дурак, в самую гущу пуль пошел. — уже сквозь слезы смеется Михаил и стирает пальцами кровь с щек Сергея. — А ведь я звал тебя к себе, а ты всё равно пошел, боже. Я так тогда перепугался за тебя. Больше никогда, никогда не бросай меня. — просит Бестужев-Рюмин чувствуя, как Муравьёв-Апостол гладит его по спине ладонями и улыбается, потому, что давно не чувствовал простого, человеческого тепла. — Я знаю, что дурак. Я ради тебя старался. Прости меня. — усмехается Муравьёв-Апостол и Михаил решает промолчать: он смотрит в счастливые, блестящие в свете луны от слез, зеленоватые глаза напротив — просто пытается поверить в то, что это не сон и офицер правда жив. В камере повисает тишина — Михаил и Сергей, и без слов друг друга понимают, а потому сейчас просто сидят рядом и молчат — говорить нечего и в то же время хочется сказать так много всего, что просто распирает изнутри от мыслей. Михаил утыкается лбом в плечо Сережи, наконец позволяя себе расплакаться. — Ты не поверишь, как я хотел увидеть хоть кого-нибудь из общества нашего или северного. В одиночной камере, как не странно, никого нет, а без тебя было и вовсе скверно. Я не знаю, как все это время отсидел. Я был готов, мне кажется, разбить себе голову об стену, и если бы не трусость моя, я бы сделал это, а сейчас я счастлив, что мне не хватило сил и смелости на это. Меня, кажется, тошнило от всего, и я просто залипал в потолок днями и ночами. Однако было и то, что спасало меня. Михаил отстраняется от Сергея и показывает ему руку с плетенным браслетом: подарок Серёжи ещё со службы в Семёновском полку. Муравьёв-Апостол улыбается и вытаскивает из-под рубашки крестик. — Выходит, что мы квиты. Михаил, впервые за долгое время, тихо смеется, прикрывая рот рукой, дабы никто не услышал. — Мне кажется, что мне нельзя долго быть здесь, но я приду ещё, обязательно приду, потому как солдат этот, что привел меня: он друг Пестеля, он здесь его спасал, пока нас не было, а сейчас и нас спасает. Даже нас с тобой. А это значит, что все будет хорошо. Быть может нас помилуют. Михаил встает с кровати, после чего за ним встает и Сергей, чтобы проводить друга до двери. Бестужев-Рюмин дважды стучит в дверь и тогда солдат открывает её, после чего Михаил опускает взгляд и обнимает крепко Сергея на прощание, а после уходит. Муравьёв-Апостол расплывается в глупой, но безумно счастливой улыбке и возвращается на кровать, прижимая к груди ладонь — давно в этом месте он не чувствовал столько эмоций, совершенно разнообразных, а раз их проверяющий столь добродушен, то может получится видеться с Михаилом чаще. О, это было бы просто замечательно. Солдат возвращается в каземат Сергея через пару минут, и Муравьёв-Апостол подходит к нему быстрым шагом, после чего берет парня за обе руки и пожимает их. — Спасибо тебе огромное, честно, от всей души спасибо. Если бы ты знал, как дорога для меня эта встреча, ну да слова здесь излишни. Я правда надеюсь, что ты не царский жандарм и не сдашь меня, потому что я готов тебе рассказать все, кроме, однако же, совсем частной информации. Сергей устало усмехается. — Ах да, меня Сергей зовут. Пестелю передай, что Муравьёв я, потому как Сергеев несколько у нас было, но это так, между словом. Солдат благодарно улыбается и протягивает Муравьёву-Апостолу тот самый обрывок ткани с азбукой, который он давал Рылееву этим утром. Кондратий переписал весь шифр на стену, и пока Бестужев-Рюмин и Муравьёв-Апостол болтали между собой, солдат сходил в каземат Кондратия и забрал импровизированную азбуку. Сергей пробегает глазами по строчкам, берет перо и чернила, которые ему предоставили для того, чтобы юноша мог написать обвинения в адрес своих товарищей для следствия (Рылеев шифр на стену писал так же, чернилами), и быстро начеркивает написанное на стене. — Отнеси, пожалуйста, это Михаилу, если тебе не сложно будет. Я хотел бы так с ним общаться. — солдат кивает и забирает клочок ткани, убирая его за пазуху — в рукаве уже было не безопасно. — Спокойной вам ночи. — солдат наклоняет голову, и легкая улыбка касается его уст, после чего он выходит из каземата, и на пути к своей каморке заходит лишь к Михаилу, дабы молча положить шифр ему под подушку и уйти, потому как будить и так уставшего, но теперь уже точно счастливого офицера совсем не хочется. --- Утром, ну или где-то в районе утра, потому как точного времени Сергей не знает, Муравьёв-Апостол просыпается и радостно улыбается, потому как в голове всплывает вчерашняя встреча с Михаилом. А после этого в голове офицера всплывает образ солдата — их вчерашнего спасителя. Сергей подходит к стене, совсем рядом с дверью из камеры, и стучит наручником пару раз. Проходит некоторое время и с той стороны ему отвечают: — К.т.о. э.т.о.? Муравьёв-Апостол усмехается — значит солдат ещё не успел к Павлу зайти, сообщить, что с ним рядом сидит его «радикальный и беспечный» товарищ с Василькова, который контужен снарядом ранее и арестован, как и Питерские ребята. Значит Пестель ещё не знает, что и восстание Южного общества проиграно. — С.е.р.г.е.й. я., М.у.р.а.в.ь.е.в.-А.п.о.с.т.о.л. — И. в.а.с. а.р.е.с.т.о.в.а.л.и.? — Что странно Пестель отвечает почти сразу, хотя учитывая их взаимоотношение почти все время нахождения в обществе Сергей даже и не думал, что Павел, узнав о своем соседе, и вовсе с ним будет общаться. — И. м.е.н.я., и. М.и.ш.у. А.х., д.а З.а.б.ы.л. с.к.а.з.а.т.ь. М.ы. т.о.ж.е. п.р.о.и.г.р.а.л.и. Сердце Павла пропускает удар, потом ещё один и он, в отчаянии, прислоняется лбом к холодной стене, медленно выдыхая — они все-таки вышли, даже без командира. Сергей взял на себя командование и не сбежал, поджав хвост как трусливый Майборода. Павел Иванович чувствует, что щеки его краснеют от стыда: он ведь Сергея получается и не знал даже, раз думал, что они с Михаилом не пойдут до конца, а ещё и не слушал его планы, отвращал от себя и от дела. Честно признаться Пестель вовсе не думал, что будет восстание Южного общества. С момента ареста своего он рассчитывал лишь на Петербург и только сейчас понимает юноша, как же ошибался. Стыд пожирает с новой силой. Проходит несколько минут прежде чем Пестель находит в себе силы ответить: — С.е.р.е.ж.а, я. п.р.а.в.д.а. р.а.д, ч.т.о. в.ы. с.и.л.ы. в. с.е.б.е. н.а.ш.л.и. в.ы.й.т.и. П.р.о.с.т.и.т.е, з.а. т.а.к.о.е. м.о.е. к. в.а.м. о.т.н.о.ш.е.н.и.е. И. ч.е.г.о. в.а.м. н.е. с.п.и.т.с.я.? Муравьёв-Апостол не сдерживает улыбки, потому как по всем своим товарищам юноша очень соскучился, а услышать неожиданную заботу Пестеля и даже извинения, пусть так, было просто одной огромной радостью для Сергея. — Х.о.т.е.л. с.п.р.о.с.и.т.ь.: ч.е.г.о. э.т.о.т. с.о.л.д.а.т. т.а.к.о.й. д.р.у.ж.е.л.ю.б.н.ы.й.? О.н. п.о.д.с.т.а.в.н.о.й. ч.т.о.-л.и.? Павел со своей стороны закатывает глаза и несколько раз стучит быстро и несвязно, сообщая таким образом, что Сергей совершенно не прав в своих выводах. — О.н. м.о.й. д.р.у.г. и. п.о.м.о.г.а.е.т. м.н.е. с. м.о.м.е.н.т.а. м.о.е.г.о. а.р.е.с.т.а. З.а. н.е.г.о. я. р.у.ч.а.ю.с.ь. Е.м.у. м.о.ж.н.о. д.о.в.е.р.я.т.ь. Муравьёв-Апостол глубоко вздыхает и прислоняется лбом к стене: значит, остались ещё на земле люди с честью, готовые за идею бороться, только гниют они, как узники в тюрьмах, хоть и пытаются первым помочь сами, часто ценой своих жизней. — С.п.а.с.и.б.о. Я. о.ч.е.н.ь. р.а.д, ч.т.о. г.о.в.о.р.ю. с. в.а.м.и. с.н.о.в.а.