Пятеро повешенных

12.12.1825 Зимний дворец. Кабинет Николая Павловича. 19:34 вечера Николай Павлович заходит в свой кабинет и видит на столе лежащий пакет с письмом внутри. Князь удивленно смотрит на пакет: мало кто имел право заходить в его кабинет в отсутствие самого Николая Романова, а кто и мог заходить, приносил всегда лишь не терпящие отлагательств сведения. Значит здесь написано нечто очень важное. Николай садится на стул, вынимает письмо из пакета: глаза Государя, ныне цвета травы скошенной, бегают по строчкам с предельной быстротой. «В продолжение четырех лет, с сердечным удовольствием замечая, иногда, Ваше доброе ко мне расположение; думая, что люди, Вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с Вами; горя желанием быть, по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России; наконец, в уверенности, что к человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность, я решился на сей отважный поступок..» — Неизвестный пишет вещи для Государя приятные, потому на губах Николая улыбка появляется, но едва глаза его доходят до строчки: «отважный поступок.» — лицо Романова темнеет: он будто догадывается о чем пойдет далее речь, просто верить не хочет до сих пор. «..Не посчитайте меня коварным донощиком, не думайте, чтоб я был чьим-либо орудием или действовал из подлых видов моей личности,— нет. С чистою совестью я пришел говорить Вам правду. Бескорыстным поступком Своим, беспримерным в летописях, Вы сделались предметом благоговения, и История, хотя бы Вы никогда и не царствовали, поставит Вас выше многих знаменитых честолюбцев; но Вы только зачали славное дело; чтобы быть истинно великим, Вам нужно довершить оное. В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко доброму влечению Вашего сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам Вашим, Вы весьма многих против Себя раздражили. Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся; Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и сделает ее державою Азиятскою, и незаслуженные проклятия, вместо должных благословений, будут Вашим уделом. Ваше Высочество! может быть, предположения мои ошибочны; может быть, я увлекся и личною привязанностию к Вам, и любовью к спокойствию России; но дерзаю умолять Вас именем славы Отечества, именем Вашей собственной славы — преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь с Ним курьерами; это длит пагубное для Вас междоцарствие, и может выискаться дерзкий мятежник, который воспользуется брожением умов и общим недоумением. Нет, поезжайте Сами в Варшаву, или пусть Он приедет в Петербург; излейте Ему, как брату, мысли и чувства Свои; ежели Он согласится быть Императором — слава Богу! Ежели же нет, то пусть всенародно, на площади, провозгласит Вас Своим Государем. Всемилостивейший Государь! Ежели Вы находите поступок мой дерзким — казните меня. Я буду счастлив, погибая за Россию, и умру, благословляя Всевышнего. Ежели же Вы находите поступок мой похвальным, молю Вас, не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благодарен в глазах Ваших и моих собственных! Ежели Ваше воцарение, что да даст Всемогущий, будет мирно и благополучно, то казните меня, как человека недостойного, желавшего, из личных видов, нарушить Ваше спокойствие; ежели же, к несчастию России, ужасные предположения мои сбудутся, то наградите меня Вашею доверенностию, позволив мне умереть, защищая Вас.» — Николай Павлович морщится. Вроде написано письмо с разными почестями, это приятно, видно ещё, что не лжет автор его, противоречий нет, а с другой стороны суть письма пугает. Ну наверное следует поговорить с автором. Николай Павлович письмо переворачивает и видит там имя: Яков Ростовцев, Лейб-гвардии Егерского полка подпоручик. Романов хмыкает: эту фамилию он видел в очередном доносе о заговоре в столице. Может ли такой человек говорить правду? Николай выходит с письмом из кабинета и говорит о чем-то с сидящим в кабинете рядом Александром Бенкендорфом и вот уже спустя 10 минут Яков Ростовцев, уставший и запыханный, заходит в Зимний дворец. Николай спускается к нему, окидывает юношу взглядом неожиданно мягким, а для себя Яков отмечает глубину глаз князя, после чего заходит в его кабинет. Романов закрывает за собой обе двери, берет Ростовцева за руку и обнимает со словами: — Вот чего ты достоин, такой правды я не слыхивал никогда! — Ваше Высочество, — осторожно говорит Ростовцев, боясь прервать восхищенную речь Николая, — ..не почитайте меня доносчиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться! Романов улыбается слабо и отвечает все так же мягко: — Подобная мысль, недостойна ни меня, ни тебя. Я умею понимать тебя. А нет ли против меня достойно организованного заговора? Или тебе известно лишь о светских беседах офицеров? — вопрошает Николай Павлович. Ростовцев поджимает губы и уводит взгляд: думает верно, говорить или нет, но все-таки не решается, а потому отвечает размыто: — Я не могу никого назвать, многие против вас питают неудовольствие, но люди благоразумные в мирном воцарении вашем видят спокойствие России; наконец, что хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, но в самой этой тишине может крыться возмущение. Несколько помолчав, Государь продолжает расспрашивать Ростовцева: — Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству — и не называй! Мой друг, я плачу тебе доверенностию за доверенность! Ни убеждения Матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону; он решительно отрекается, в приватном письме укоряет меня, что я провозгласил его императором, и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно. — Но лучше было бы, если бы Цесаревич сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил бы вас своим государем. Николай Павлович возражает: — Что делать? Он решительно от этого отказывается, а он — мой старший брат! Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе и мне нужно погибнуть, то у меня — шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руках, уверенный в правости и святости своего дела и предстану на суд Божий с чистою совестию. На лице Якова проявляется волнение и Николай Павлович замечает это, чему очень удивляется: неужели один из заговорщиков волнуется за судьбу Государя страны его? И отчего своих выдавать не хочет? Делом чести лишь прикрывается, а вдруг лжет? Но Романов недоверие свое не показывает и лишь улыбается натянуто, чтобы не отпугнуть доносчика от себя. — Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею? Николай Павлович резко в лице меняется: снова привычная презрительность на черты лица накладывается, но юноша держит себя в руках, обратно старается вернуться в состояние обычное и никоим образом не показать, что слова Ростовцева задели его. — Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? Но престол празден; брат мой отрекается; я единственный законный наследник. Россия без Царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе! — Тут Николай Павлович снова меняется, на этот раз сердце его, опротив прежней злобы, наполняется смирением и спокойствием: он понимает, что делать надобно и кто ныне Государь Российской Империи. Романов обнимает Якова и оба ощущают, как глаза слезами наполняются. — Этой минуты, — продолжает Николай Павлович с душевным трепетом, — я никогда не забуду. Знает ли Карл Иванович Бистром, что ты по просьбе Бенкендорфа поехал ко мне? — Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчить его этим; а главное, я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен насчет вас. Николай благодарно юноше улыбается: не хватало ещё, чтобы высшие чины прознали о заговоре. — И не говори ему ничего до времени; я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека. Ростовцев головой кивает в знак отказа и Романов видит, как поникает юноша, неужели и правда с чистой совестью, с желанием страну спасти говорил он все это, а не ради награды. — Ваше Высочество, всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих. Николай Павлович решает в конце концов довериться, перестать давить. — Наградой тебе — моя дружба. Прощай! Романов обнимает Ростовцева и тот выходит из кабинета Николая Павловича, ощущая в душе пустоту некую: вроде и спас Россию, а товарищей подставил? Выбора не было. Яков поджимает губы виновато, уверяя себя: выбора не было; но чем больше повторяет это, идя к казармам полка своего, тем больше сам себе не верит. Но что сделано: то сделано. Раз резкий импульс души заставил говорить, значит так было нужно. --- 13.12.1825 Санкт-Петербург. Дом Рылеева. Около 17:49 вечера — И для чего мы здесь, Кондратий? — устало спрашивает, сидящий в кресле в верхней одежде и треуголке, полковник Трубецкой, не поднимая, на вошедшего Рылеева, взгляда; подпирая рукой лоб. Пётр Каховский не смеется, как обычно на прежде веселых и торжественных собраниях: руки его плотно сжаты в кулаки и спрятаны в бездонных карманах пальто, а глаза серые, потухшие видимо навсегда, сверлят в полу квартиры Рылеева очередную дыру. — Для начала, я хотел бы сказать, что сейчас очень удачно для нас и дела нашего складываются обстоятельства. Нам надобно завтра же выйти на площадь, что-нибудь да выйдет. — говорит Кондратий тихо, но достаточно, чтобы в полной тишине его было слышно. Со своего места встает недовольный Сергей Петрович. — Я извиняюсь, господин Рылеев, но что произошло такое, что вы за все общество решаете, готовы ли мы к восстанию или нет? Не посоветовавшись с остальными участниками, или хотя бы со мной. Вы уподобляетесь Пестелю, который несколько недель назад на собрании требовал объединения наших обществ и немедленного наступления на самодержавие лишь оттого, что их «Южное» общество раскрыли. — Как вы сами сказали, «Южное» общество Пестеля было раскрыто, но в этом лишь доля проблемы. Я получаю новости с самого верху и до меня дошли сведения, что в Малороссии начались аресты. Жаль только, что я не знаю кого конкретно арестовали, но уверен, что люди это из Южного общества. Если мы сейчас не выйдем, не выйдем уже никогда. Ещё несколько дней и доберутся до нас. У России такого шанса не будет ещё лет 100, князь. В России две недели уже нет Верховной власти, они слабы сейчас, как никогда, а наш заговор разваливается! Вы думаете, почему я позвал сейчас только десять человек-руководителей, хотя изначально планировал организовать масштабное собрание? Они все трусят: приходят ко мне целый день и отказываются, не хотят завтра выходить! Это же вздор, боже мой. — Кондратий потирает ладонью лоб, а другую руку убирает за спину, расхаживая по комнате, перед Сергеем, Петром и ещё несколькими людьми, в числе которых: Николай Басаргин, Евгений Оболенский, Дмитрий Щепин-Ростовский, Антон Арбузов, Ипполит Муравьёв-Апостол и братья Бестужевы: Александр, Николай и Михаил. — А ещё: на нас донесли. Вчера мне Басаргин письмо передал от младшего его товарища по полку: Якова Ростовцева. У нас нет больше времени: Государь все знает. Да, Ростовцев не выдал имен, но сказал суть. Мы столько готовились, столько сделали. Неужели все это зря? Да, восстание не готово: сейчас все происходит спонтанно, плана нет, но мы создадим его там, на поле боя. Царь возможно будет растерян, нужно лишь набраться смелости и выйти. — Вы так просто говорите об этом. — осторожно заявляет Александр Бестужев, дабы не расшатывать обстановку, пока что. Юноша поправляет фуражку рукой и приподнимая бровь смотрит на Кондратия. — Это не так легко, как вы думаете. Я, безусловно, уважаю вас и ваши планы, но вы поймите — так идти на площадь, без плана и подготовки, это же самоубийство. К тому же, как я понял, вы понимаете, что восстание распадается, а все равно зовете нас за собой. Это безумие, Кондратий Федорович. — Ах, и вы туда же! — Кондратий заламывает пальцы, а после прячет руки за спину. — Александр Александрович, при всем уважении.. — слышится откуда-то сбоку недольный голос, предупреждая грядущую злость Рылеева — это встает с места Николай Васильевич Басаргин. Он тянет Бестужеву письмо: дубликат того самого, которое отдал 12 декабря Николаю Павловичу Яков. — Почитайте. И сами поймете, что времени больше нет. Рылеев разворачивается к Александру спиной, заглядывая в окно — на дворе стоит ночь, спокойная; звезды освещают небо и лучи лунного света проникают в квартиру Рылеева, но тут же смешиваются со светом свечей. Рылеев поворачивается лицом к товарищам — на нем ясно читается отчаянье и злоба, а глаза его, карие, сияют решительностью. — Ну и что же вы предложите, господин Бестужев? — колко язвит Кондратий, щурится, а после выпрямляет спину и расправляет плечи — хочет показать, что в себе и силах своих уверен. К Александру подходит его брат Михаил, и через плечо юноши заглядывает в письмо. Александр не отвечает на выпад, поправляет белокурые волосы ладонью, чтобы челка не мешала читать, а после прочтения письмо возвращает Басаргину с гораздо более грустным выражением достаточно красивого лица. — Что же, пожалуй вы правы. Нас и впрямь подставили. — Слыша это Рылеев резко в лице меняется, вымученно улыбается и подходит к Александру ближе, под недоверчивым взглядом его брата Михаила Бестужева, который до сих пор стоит рядом с братом, и садится напротив него, скрестив руки на груди. — Простите, сорвался. И я рад, что вы тоже поняли это. — А ведь я ему доверял, — сокрушается Николай Васильевич, — Говорил с ним о деле, лишь изредка в речи моей гневные комментарии в адрес Николая проскакивали, видимо Яков понял что-то. А вообще, мне кажется последней каплей было наше, с офицерами других полков, собрание. Басаргин морщится, а Рылеев вопросительно на него смотрит. — В общем я собрал офицеров у себя в обеденное время, говорили мы о грядущем выступлении 14 декабря, и вдруг дверь в комнату нашу открывается и входит Ростовцев, видимо с донесением срочным, ибо по пустякам я просил его не беспокоить меня. Я оборачиваюсь на него, делаю знак офицерам, чтобы замолчали, а он резко в лице меняется, видно, волнуется, и тут же уходит не слова не сказав. Видимо догадался. — Николай Васильевич грустно опускает голову. — Простите меня. — Чтож, это не ваша вина. — выдает сухо Рылеев, скрещивая на груди руки и облизывая губы судорожно. — Александр прав. — тихо говорит Сергей Трубецкой, который, кажется, лишь сейчас вник в суть собрания и решил поддержать диалог, все так же не поднимая взгляда. — Я ходил по казармам весь день, меня выставляли оттуда, как щенка. Никто из офицеров не слушал меня, несмотря на то, что я выше их по чину. — Трубецкой умолкает, бегая взглядом по сидящим вокруг ребятам. Антон Арбузов подрывается со своего места и подходит к Сергею Петровичу, облокачиваясь на стол руками, ловя взглядом взгляд Рылеева, слабо улыбаясь. — Сергей Петрович, дозвольте говорить? — Трубецкой кивает в знак позволения и Антон тогда продолжает: — Я тоже ходил по казармам вчера весь день. Практически безрезультатно, окроме бесед с офицерами из Московского полка и Гвардейского экипажа, те верно к расквартированным по России семёновцам по духу близки. Ребята пообещали мне не приводить на присягу завтра солдат и за нас выйти, коль за семёновцев тогда вступиться не смогли. — активно жестикулируя сообщает Арбузов, бегая по присутствующим зорким взглядом, едва успевая набирать в грудь воздуха, дабы не задохнуться. — А остальные..сколько бы я не говорил о грядущей свободе — им не понять. Солдаты полков в округе нашей, что взрощены реакционной политикой государя почившего, не выйдут за нами, ежели мы будем их вести за смену режима. За смену государя выйдут, а вот за республику — нет. Семёновцы, о которых я не могу перестать упоминать —благородные солдаты, под чьим крылом воспитаны и мы, давно уже сгноены в казематах равелина за свой доблестный бунт против диктатуры полковника Шварца. Понимаете, мы с Сергеем Петровичем просим нынешних офицеров выйти за нас, а им жизни собственные дороже. Почти все говорят, что завтра присягнут Николаю, а наши порывы призовут бойкотировать во всех остальных, нейтрально-настроенных полках. Мы не выведем больше двух тысяч человек. Рылеев хмурится. — А лгать или обещать к примеру, вы пробовали? — Всмысле? — Антон поднимает недоумевающий и даже скорее шокированный взгляд на Кондратия, который, в свою очередь, поправляет свой замявшийся сюртук, едва покашливая, заполняя тишину. — Идите к солдатам и офицерам, говорите, что Константин обещает им 15-летнюю службу, жалования разные, хоть царствие небесное им обещайте. Любым способом выведите как можно больше солдат. Трубецкой вздыхает тяжело и садится в кресло глубже, снимая с головы фуражку, вертя её в руках. — А вы, Сергей Петрович, станете нашим диктатором? — риторический вопрос Рылеева поддерживают остальные заговорщики и, хотя Трубецкой пару минут назад хотел сказать, что тоже жаждет выйти из общества и растерял весь накал, нужный для успешного выхода на площадь завтрашним утром, от такого напора все-таки не решается. Полковник некоторое время молчит, понимая, что сейчас у него есть последний шанс и, если Трубецкой упустит его, выйти на площадь ему придется, либо же он прослывет трусом, но предполагая, что завтра ещё будет шанс отказаться один на один с Рылеевым, князь не решается поставить точку в провальном деле прилюдно, язык не поворачивается, хоть и ехал за этим к Рылеева, а потому полковник только лишь согласно кивает. — Хорошо. Завтра утром я обойду самые ближние к Сенатской площади, казармы с полком лейб-гвардии Конной артиллерии и Финляндским лейб гвардии полком — они к тому же дважды отказывали мне; и приведу их на площадь. Мой план таков: как только выйдет хотя бы два-три полка, офицерам идти тут же идти с солдатами к следующему полку, а как тот пристанет — к следующему, — и так далее. Когда полки гвардии по большей части будут собраны вместе — надобно требовать прибытия цесаревича Константина в Петербург. Так будет соблюден вид законности, и упорство полков подано с верной целью.. — Однако же цель общества будет потеряна. — вступает в диалог Рылеев, поправляя воротник сюртука. Сергей Петрович хмурится и продолжает, будто и не услышал этого замечания: — Если известие к цесаревичу послано не будет, то идти к Сенату и требовать издания манифеста. По объявлении его войскам непременно выступить из города и расположиться близ оного лагерем, дабы сохранить и посреди бунта совершенную тишину: спокойствие и тишину — вот.. — стихает к концу своей речи Сергей Петрович и из голоса его пропадает всякая энергия. — Однако же прекрасный план, Трубецкой. — улыбается Рылеев. Так все же лучше, чем если диктатор вовсе прийти не захочет. Лучше его условия, чем 3000 человек без руководителя. — Только боюсь не долго ли будет от полка к полку ходить? — Так непременно надобно, как же иначе? — А так — прямо на площадь. Я полагаю, что довольно одной роте взбунтоваться, чтоб свершился переворот. Хоть пятьдесят человек придет — я встану в ряды с ними. — глаза Рылеева загораются таким огнём, что Сергею Петровичу жутко становится. Он решает спор прекратить и прислушаться к происходящему вокруг. От гула голосов Трубецкой закрывает уши: голова начинает неприятно болеть. — Оболенский, вы тоже идите завтра в казармы, что поближе, а я доведу солдат до площади. Главное — не струсьте. Вся на вас надежда. Рылеев доходит взглядом до Евгения и ласково ему улыбается, пытаясь немного подбодрить уставшего, но не настолько отчаявшегося юношу. — Выступаем завтра к 11 часам. В 9 часов у Сената назначена переприсяга Николаю, а мы на Сенатской площади собираем подконтрольные нам полки и будем требовать, чтобы Сенат подписал нашу конституцию будущего государства и принял наши требования. Если мирно не получится захватим арсенал в Петропавловской крепости и силой подчиним Сенат, а после захватим и царскую семью в Зимнем дворце. — Рылеев сейчас, как никогда, похож на себя прежнего, заряжающего всех вокруг революционным духом. — Кондратий Федорович, а как же Ростовцев? Он ведь может донести на нас? Не сказал вчера — может сказать сегодня. Нужно пойти к нему и не позволить ему это сделать. — наконец, и Каховский включается в процесс, видимо вспомнил снова об арестах на юге и испугался, что они не успеют. Сергей Петрович вслушивается, и на задворках сознания мысль крутится: “Я желаю отойти от общества” — да только чем дольше проговаривает про себя эти слова Трубецкой, тем менее сил в себе ощущает сказать это вслух. Кажется вот наконец пришли заговорщики к консенсусу, а здесь он, со своими страхами. Ересь какая-то. — Пётр, не волнуйтесь. Раз он такой педант и во всем повинуется закону, и правилам, он имен наших не выдаст — устав общества не позволяет. К тому же Яков не сможет жить с мыслью, что предал наше общество — он ушел не потому, что ему не важны наши дела, он ушел от трусости, а потому струсит и имена наши раскрыть. Он уже сказал все, что мог, более не следует его трогать. Рылеев кивает Петру, показывая, что ситуация под контролем и Каховский доверяется, потому как выбора нет — да и отчасти ему все равно: арестуют ли его раньше, или же Пётр успеет завтра постоять завтра на Сенатской за план товарищей и свое Отечество. Единственное, чего Каховский хочет на данный момент — это спать, потому как сути собрание в себе никакой не несет, одни лишь бесконечные пререкания, но заговорщики все никак не могут разойтись по домам — все спорят. Трубецкой подходит к Ипполиту Муравьёву-Апостолу, брату Сергея Муравьёва-Апостола — члену Южного общества Петербургской ячейки и осторожно за плечо юношу трогает, выводы из состояния некоего транса. — Ипполит Иванович, приедьте ко мне домой сейчас, мне нужно вам письмо отдать для брата вашего. Сможете? — Муравьёв-Апостол согласно кивает и Трубецкой на свое место возвращается, однако же понимая, что дальнейшее обсуждение не к чему толковому не приведет, наконец решается. — Ну, я пойду. — поднимается Сергей со своего места и подает Рылеева на прощание руку. — Куда? Мы ведь ещё не договорились и не решили почти ничего? — удивленно спрашивает Кондратий. — Да что решать-то? Все равно ведь не решим.. — А ведь, пожалуй, и впрямь: не решим. А может и решать не надо: обстоятельства покажут. С Богом! Значит до завтра? — Рылеев кладет Трубецкому руки на плечи. — А вы, Трубецкой, на меня не сердитесь? Не сердитесь на меня, Бога ради, голубчик! — Кондратий Федорович улыбается наивной, нежной улыбкой. — Уж виноват, сам знаю, что виноват. Распоряжался, своевольничал. Ну более не будет такого. Пикнет только завтра кто против вас — своими руками убью! — Сергей Петрович вздрагивает: все только о крови, об убийстве и думают. «Нет, Господи, я так не могу. Бог видит душу мою: никогда не был ни злодеем, ни извергом, и произвольным убийцей быть не могу.» А сказать, что отойти от дел хочет, так и не находит в себе сил. — Ну, Христос с вами! — Кондратий хочет обнять Трубецкого, но тот отшатывается, как-то странно бледнеет. — И обнять не хотите? Значит сердитесь? — смотрит прямо в глаза Сергею Рылеев. Трубецкой думает лишь, как бы уйти ему скорее, чтобы опять дурно не сделалось. Потому резко вдруг Рылеева обнимает, а затем ещё и целует, чтобы точно с себя все подозрения снять. “Я хочу отойти от общества” — слова так и застревают в горле, Сергей кашляет, искривляется его лицо болезненно. «Целованием ли предаешь Сына Человеческого?» — думает Трубецкой и выбегает из комнаты. Ипполит, видя поспешный уход Сергея Петровича и вспоминая про его поручение, подходит к Кондратию, который о чем-то говорит с Якубовичем. — … Вы приняты в отряд цареубийц. Каховский должен убить царя, а вы подстрахуйте, на случай если струсит или не попадет четко в цель. — поучает Якубовича Рылеев. — Здравствуйте — немного застенчиво, но все же спокойно здоровается с Александром Ивановичем и трогает Рылеева за плечо, намекая, что хочет поговорить. Кондратий пожимает руку Якубовича на прощание и поворачивается к Муравьёву-Апостолу-младшему ожидая его вопроса. — Не знаете ли, отчего Пётр Григорьевич такой отстраненный? Он все собрание сам не свой, хотя, с ним такое уже около недели, как мне кажется. Может новость об арестах так на него повлияла? Или это из-за Ростовцева? — Рылеев слабо усмехается. — Понимаете, Пётр Григорьевич, как вы правильно подметили, не отошёл ещё от волнения за общество наше в связи с масштабными арестами, однако, вы ещё не знаете, что мы замышляем цареубийство, как и хотел Пестель, чего вы, наверное, тоже не знаете. Ипполит хочет сказать что-то против позиции Кондратия, но литератор останавливает его рукой. — Понимаю, что вы будете говорить о гуманности, но здесь о ней не может быть речи. Царь отнесся не гуманно к нам, так же поступим и мы. К тому же, без уничтожения царской династии, не возможна революция. В общем-то, мы давно уже обсудили это со всеми участниками заговора, и все пришли к единогласному решению, что нужно назначить цареубийцу. Угадайте: кто предложил свою кандидатуру? Муравьёв-Апостол-младший в ужасе отшатывается от Рылеева и закрывает рот рукой. — Oh mon dieu, pourquoi fais-tu ça? — шепчет одними губами Ипполит, отходя от Кондратия все дальше, садясь на, стоящую посередине комнаты, скамью — кажется, до него тут сидел Сергей Петрович.. — Думаете, что он сам не мог бы? — будто прочитывает мысленный вопрос Ипполита Кондратий и указывает на человека, сидящего чуть поодаль от всех, все ещё держащего руки в карманах, буквально спящего на месте. — Спросите у него сами. А прежде чем спрашивать — подождите минутку. Вы ведь пришли сюда чтобы попрощаться, потому что уезжаете к месту службы, в Тульчин, верно? Ипполит кивает, и Кондратий садится за стол, достает из тумбочки чистый лист и быстро начеркивает что-то, скорее всего кому-то письмо, после чего подхватывает его и вкладывает Муравьёву-Апостолу-младшему в карман шинели. — Прошу вас, Сергею передайте письмо это. — Я передам брату письмо, а может ещё чего сообщить ему надо? Рылеев пару секунд молчит, вспоминает все, чего хотел бы и не хотел бы Сергею Муравьёву-Апостолу сказать, а после говорит: — Передай ему, что мы вышли и нам не вернуться. Как только приедешь скажи, пусть он идет сразу же нам на встречу. Надеюсь о победе нашей или о проигрыше он узнать сумеет, просто скажи ему, что мы начали. — Хорошо. Ипполит кутается в недавно одетую шинель сильнее и наклоняет голову в знак прощания, однако из дома не уходит, потому что ему хочется ещё переговорить с Каховским. Рылеев улыбается и отходит обратно к Якубовичу, с ним продолжая обсуждать завтрашний день. Ипполит подходит к Петру и осторожно кладет руку ему на плечо, отчего юноша вздрагивает и поднимает голову наверх: его глаза больше обычного и, кажется, в них собираются первые слезы. — Петь? Зачем ты согласился? По глазам ведь вижу: не хочешь. Каховский не отвечает, встает и выходит из комнаты в коридор, молча начинает ходить вдоль него вперед-назад, а глаза стеклянные, тело признаков жизни не подает только шаги мерные звучат: туда-сюда. Ипполит в непонимании смотрит за Петром, а Кондратий поджимает губы: — С ним такое бывает. Наверное просто шок. Муравьёв-Апостол виновато опускает глаза: ему сейчас по истине жаль, что он может немного подождать, когда разойдутся все заговорщики расспросить Петра о его состоянии, потому как нужно ему спешить к Трубецкому. Юноша быстро прощается с Рылеевым и выходит из его дома, рядом с которым поджидает Ипполита уже товарищ его — кавалергард Петр Свистунов. — Поля, собираешься к Трубецкому? — безошибочно угадывает Петр и Муравьёв-Апостол кивает. — Откуда знаешь? — удивленно вопрошает Ипполит, а Свистунов только улыбается загадочно. — Он и меня позвал. Поручение у него там какое-то. — Тогда пошли. — усмехается Ипполит и ребята идут по заснеженной брусчатке набережной реки Мойки в сторону Английской набережной к дому Сергея Петровича. Благодаря тому, что Свистунов так и норовит весь путь о чем-то говорить и расспрашивать Ипполиту, путь от дома Рылеева до дома Сергея Петровича пролетает незаметно, а потому через две-три минуты юноши уже стучаться в дверь Трубецкому. Проходит минут пять, но дверь так и не открывается, а потому Муравьёв-Апостол-младший начинает нервничать и стучит снова, несколько раз. Дверь открывается, как-то резко — Ипполит едва успевает отпрянуть. На пороге Петра и Ипполита встречает встревоженный Сергей Петрович, кажется, он испугался, что это стучат жандармы, однако же при виде Ипполита Трубецкой тут же успокаивается и вручает ему письмо. — Вот то, что я хотел брату вашему передать. Только прошу вас, Ипполит, как можно скорее и лично в руки. Если получаться не будет Сергею доставить — письмо уничтожьте. А вы, — Сергей Петрович с неким недоверием осматривает Свистунова. Стоит заметить, что Трубецкой никогда не возлагал на кавалергарда особых надежд, только лишь потому, что следующее его письмо было адресовано Орлову, чтобы не задерживать с сим поручением Ипполита, чье скорое прибытие в Тульчин для плана Сергея Петровича было необходимо, Трубецкой решает к этому поручению привлечь Свистунова, у которого как раз удачно на это время выпадает командировка в Москву. — отвезите это письмо Орлову. Свистунов и Муравьёв-Апостол-младший кивают, после чего получше прячут письма в свои мундиры и выходят из дома Сергея Петровича. — Ну что, поедешь со мной до Москвы? Тебе все равно через нее ехать. — спрашивает кавалергард, а Ипполит запускает в волосы руку — раздумывает. — Ну в целом, почему бы и нет. Давай. Только нужно письмо одно курьеру отдать. — Так тебе же Трубецкой сказал: в руки лично. — Ипполит усмехается и отмахивается. — Да другое письмо.. А вот и курьер. — Муравьёв-Апостол-младший подходит к юноше, который одет в форму почтальона, говорит с ним о чем-то несколько минут, а после улыбается: видимо уговорить получилось; и передает ему письмо вместе с деньгами — аванс за ожидаемо проделанную работу. После этого Ипполит подходит к Свистунову и слабо зевает. — Вот теперь поехали. --- 01:56 ночи. Наконец едва не заглохнувшее на самой середине собрание подходит к концу, однако никто из заговорщиков не торопится покидать дом Рылеева. Рылеев подходит снова к Якубовичу. — Итак, что я вам говорил: убить надобно Царя, в крайнем случае семью. Думаю, вы сможете справится с этим. — Александр хмыкает насмешливо. — Справится — конечно справлюсь. Только вот сами вы не понимаете, что делаете. Я не откажусь, предателем прослыть побоюсь, да вот сердце только может не позволить. Поднять руку на Священную особу Государя. — Якубович качает головой. — Это у нас у всех в крови: революционеры — безбожники. — плюется словами юноша, поднимая на Кондратия свой взгляд. Рылеев ожидает в нем увидеть злобу, но нет, видит лишь смирение. — Вы не волнуйтесь, я не уйду, — снова усмехается нервно, — Не подлец ведь, не трус, умру за благо Отечества, но вот как до Царя рука дойдет — не подымется она, сердце откажет. В сердце-то Царя легче убить, чем на площади.. В комнату входит Каховский. На лице его ничего, пустота кромешная, однако стоит ему до Якубовича дойти, тут же проявляется злость: — Молчать! — неожиданно кричит Каховский — все оставшиеся оглядываются на него с изумлением. — Что с вами Каховский? — не чувствует в себе ответной злобы Якубович, лишь удивляется, даже забывая о чем дальше сказать хотел. — На кого вы кричите? — На тебя! Молчать! Не сметь говорить об этом при мне! — Каховский хочет что-то ещё сказать, но меняется, успокаивается и лишь машет рукой. “Только и умеете, что болтать без умолку” — говорит этот жест. Пётр из комнаты выходит снова и возвращается в коридор. Снова шаги его мерят время: туда-сюда, без остановки. Бестужев Александр откидывается на стену спиной: и что это только что было? Кажется Каховский от ответственности цареубийцы сходит с ума. — Да что он, рехнулся что-ли? — теперь уже ощущая прилив бешенства, а с ним и сил, кричит Якубович, и порывается за Петром пойти, но Рылеев его удерживает на месте. — Оставьте его. Он сам не знает, что говорит. Якубович машет рукой, как сделал недавно сам Каховский и выходит из квартиры, вместе с Александром Бестужевым, который кажется только вспомнил, что ему домой надобно, чтобы завтра выйти на площадь, потому как братья его давно ушли. Вдруг Александра озаряет будто и он, не обращая внимания на шагающего по коридору Каховского, возвращается в комнату и спрашивает Кондратия: — А где же наш диктатор? Что же он все прячется? — Трубецкой сегодня не здоров. — отрешенно отвечает Кондратий, поправляя рукой черные волосы. — А завтра.. Завтра будет-ли он на площади? — ужас пробегает по лицу Александра и Рылеев спешит успокоить его положительным ответом. — Помилуйте.. — Бестужеву продолжения не надо, он кивает и выходит из квартиры Рылеева вместе с Якубовичем. Ипполит роняет на грудь голову: ещё успеет поспать, пока Каховский придет в себя. Правда надежды его не оправдываются, потому как в коридоре слышится копошение: к Каховскому подходит Рылеев и берет его за плечо. — Что с тобой? Нездоровится? Пётр выплывает из транса, глазами пустыми на Кондратия смотрит, и усмехается. — Нет здоров. Прощай. Пётр жмет Рылееву руку и собирается уходить, но тот его останавливает. — Постой, мне надо тебе несколько слов сказать. Пётр морщится. — Ещё говорить? Зачем-же? — Ну можно и молча. Рылеев отводит юношу немного в сторону и в руку ему всовывает что-то длинное, холодное, Пётр морщится снова. Каховский разворачивает бумагу газетную и видит: кинжал. — Помню, помню. Значит все-таки я? Рылеев отвечает что-то, потом тон его меняется на торжественный, но Каховский не утруждает себя слушанием всего этого, лишь спрашивает, когда Рылеев заканчивает говорить о важности его миссии. — Как же мне, убить Царя? — Надень мундир офицерский рано по утру, пойди во дворец, или на площади. — спокойно отвечает Рылеев. — Ну.. ладно. — медленно отвечает Каховский и не впопад его состоянию лицо его бледнеет. — Я — его, а ты — всех? Кондратий тоже бледнеет, только от страха. — Зачем же всех? — шепчет тихо. — Как? Ты же сам говорил: одного мало — надо всех. Кондратий же никогда такого не говорил, и даже думать об этом боялся. Потому и молчит сейчас юноша, не знает что ответить. Каховский стоит с минуту, впивается в Кондратия взором горящим и наконец просыпается, транс покидает его мозг полностью, остается беспросветная злость. — Боишься. Сам говорил — а теперь боишься. Ну да, сказать проще чем сделать. Кого мы сделаем цареубийцей? Меня. Верно. Человека, которому терять нечего. Сумасшедшего. Потерянного. — Каховский кривится в злой усмешке. — Что же ты не говоришь? Молчишь? Или сказать нельзя, а сделать можно? Ну спасибо за честь! Лучше никого не нашлось, так вдруг я и пригодился. В крови неохота пачкаться. Вижу. Честные люди, благородные, дворяне. — продолжает язвительным тоном Пётр. — А меня? Только свистни. Отверженное лицо! Оружие убийства! Агнец на заклание! — Каховский смеется обреченно, сгибается, а Рылеев взволнованно ловит руками лицо его, и пытается заглянуть в глаза. — Что ты, Каховский, я не заставляю тебя, ты ведь сам.. — Пётр возвращает свой взгляд горящий в глаза Рылеева и продолжает: — Сам! Как захочу, так и сделаю. Пожертвую собой для свободы Отечества, для общества, но не для тебя. Не с вами я, не с вами — я был один и буду один! Один и умру. — выдыхает Каховский, более говорить не может, задыхается, ртом хватает воздух усиленно, становится Петру тошно. Юноша отбрасывает клинок от себя и лишь шепчет: — Мерзавец, как низко пал ты, желая использовать меня в целях своих; после чего Каховский выбегает на лестницу. Рылеев оседает на пол, к нему подходит Оболенский, который помогает юноше встать на ноги. — Он ведь сам, сам попросил. — в беспамятстве шепчет Рылеев, едва не плача. — Я не заставлял. Честное слово. Евгений не понимает, что ему делать, а потому просто обнимает Кондратия, давая ему время успокоится. — Я понимаю. Он сам не ведает, что говорит. Рылеев поджимает губы. Ему становится жутко. --- 14.12.1825. Дом Рылеева. Утро для Рылеева начинается рано. Несмотря на то, что лег спать вчера литератор поздно, около 6 утра юноша уже на ногах — будит его неожиданный гость, который оказывается Фёдором Ивановичем Глиной. Кондратий потирает виски, сжимая зубы и поднимает взгляд на Глинку — на дрожащих ресницах Кондратия мерцают капельки слез, от боли. — Фёдор Николаевич? — устало спрашивает Рылеев, даже не уходя из коридора. — Вам чего? Глинка смотрит на Кондратия взглядом злым, каким-то напуганным или недовольным — сразу и не понять. — Я не явлюсь на площадь и не выведу Измайловский полк. Хотел сказать об этом ещё вчера, когда слухи дошли до меня. что вы выступать хотите, да не успел, а потому говорю сейчас, чтобы вы потом не проклинали меня и не обвиняли во всех бедах. У меня совершенно нет желания во всей этой авантюре участвовать, я за ночь все обдумал и решил, что ухожу. Даже выхожу из общества. Я давно уже от дел отошел, но это — последняя капля. Вы и дальше своими жизнями рискуйте, а я не желаю. Рылеев трет заспанные глаза ладонью и осторожно зевает — не может сдержать усталости. — Мм, ясно. Как Ростовцев поступаете. Не ожидал я от вас такого, господин Глинка, не ожидал. Ну что же — ваше право это конечно, оставить наше общество, но вы, все так же, не имеете право разглашать наши имена. Помните хотя бы об этом, ежели хотите о себе оставить должное достойное мнение. Рылеев прижимает к голове ладонь — та ноет, от каждого действия литератора все сильнее раскалываясь. Так с ночи ещё донимает кашель. Вчера, на собрании, окно было открыто, вот Кондратий и заболел. Фёдор Николаевич раздосадовано кивает, не спрашивает даже о Ростовцеве: явно утомился от всей этой беседы. Глинка скорее уходит из дома Кондратия — тот с недавних пор стал ему совершенно неприятен. Рылеев вздыхает устало и уходит обратно в комнату, после чего садится на поскрипывающую, время от времени, кровать и смотрит вперед, будто обдумывая: что будет дальше? Что делать дальше? «А явится ли Трубецкой?» — закрадываются в голову сомнения, но Рылеев отбрасывает их и ложится на кровать в рубахе — если вдруг кто захочет снова потревожить его сон, чтобы не тратить время на одежду. Однако уснуть Кондратий так более и не может. Встает с кровати, ходит по комнате кругами, а голова ватная — совсем не соображает, потому как перед глазами все темнеет периодически, и они болят — уже красные от недосыпа. Как бы капилляры в них все не полопались. Тело все же пробирает холодный пот и донимает кашель, отчего Кондратий снова ложится, кутается в одеяло теплее и несколько раз сжимается в приступах кашля. Как он пойдет таким морозным утром на площадь, да ещё и за солдатами, да кричать и вдохновлять их? И сам не знает. Но раз надо, значит надо. Рылеев ведь не Глинка, и не Ростовский, кои могут от заболевшей головы или же от нежелания на собрания прийти, на площадь не явится даже после принесения клятвы делу общему. Для Кондратия это — дело чести, а потому болезнь подождет. В дверь снова стучат, а Рылееву открывать страшно, потому что бог знает, а вдруг Трубецкой это и что тогда делать? Ежели диктатор на восстание выйти откажется за пару часов до него, то тогда и смысла не будет его вовсе начинать. Придется идти к остальным участникам, просить их остаться дома, объяснять, что все провалится. Мерзкое, липкое чувство страха течёт по венам, отчего Кондратий растирает пальцы рук ладонями и выдыхает весь губительный кислород из легких, наполненный страхом, после вдыхает глубоко: заменяет его на свежий. Оттягивать момент долго смысла нет, к тому же в дверь стучать начинают сильнее, и если это Трубецкой, то так тому и быть, значит сам бог против восстания их, а против воли Всевышнего не пойдешь. А вдруг это жандармы, коим Ростовцев позавчера все донес? Вдруг он сегодня и имена рассказал, забыв об уставе? Сердце в груди бьется быстрее с каждой секундой, но Кондратий будто сквозь страхи свои перешагивает, оставляя их глубоко в теле, а душа его вольная занимает все оставшееся пространство, в том числе и мозг. Рылеев наконец встает с кровати, и подходит к двери. Кондратий открывает дверь и на счастье свое видит за ней Александра, с раскрасневшимися от холода щеками, и растрепавшимися от ветра волосами. Кондратий на эмоциях юношу обнимает, кашляя в кулак и из глаз его брызгают слезы — если бы только Бестужев знал, как помог Рылееву поверить в успех дела, ведь именно он, а не жандармы, не Трубецкой к нему явился, а значит все обязательно получится. — Кондратий с вами все в порядке? Кажется, вы больны? — участливо спрашивает Бестужев, после того, как Рылеев от него отстраняется и смотрит прямо в черные юношеские глаза. — Я в порядке, не волнуйся. Как же я рад видеть тебя Саша. Ты ведь пришел сюда чтобы спросить состоится ли восстание наше, верно? Александр кивает и Кондратий снова обнимает его. — Все в силе, Саша. Иди в казармы Московского полка, я тоже пойду в другие. Пора начинать, что-нибудь точно уж выйдет. Бестужев кивает в знак согласия, да и уходит прочь, а Кондратий выдыхает спокойно, стирая со лба холодный пот и снова кашляет — на руке юноша замечает капли крови и от того морщится. Вся болезнь эта как-то не вовремя, саднящим от боли горлом неприятно кричать, однако нужно для дела великого, для всеобъемлющей борьбы, а значит здоровье не важно и тело бренное подождет. Скоро уже выходить в казармы и ситуацию спасти можно лишь горячим чаем, да разговором последним с женой. Времени осталось очень мало. Война началась.