Пятеро повешенных

14.12.1825 Около 8 часов утра. Начало агитационных действий. Солдат Московского лейб-гвардии полка судорожно офицеры строят на плаце для присяги, вокруг переговаривающиеся жандармы готовят присяжные листы, которые эти самые офицеры должны будут подписать. Дмитрий Щепин-Ростовский, один из вышеупомянутых офицеров, а если точнее штабс-капитан, кругами ходит чуть поодаль от своей роты, то и дело кивая на различные вопросы жандармов. Они сейчас — это последнее, что волнует юношу. Немного вдалеке замечает Дмитрий Михаила Бестужева, который кажется о чем-то переговаривается с уже вставшими в строй солдатами. Щепин-Ростовский подбегает скорым шагом к Михаилу и кладет ему руку на плечо, разворачивая штабс-капитана почти на 180 градусов, и в самое лицо едва шевеля губами шепчет: — Пора. Бестужев кивает и окидывает плац быстрым взглядом: в поле его зрения появляется генерал-майор Фридрихс, который прибыл в полк, дабы привести его к присяге. Михаил резко глаза уводит в сторону: за взглядом его внимательно следит Дмитрий и видит только что пришедшего в казармы брата Михаила — Александра Бестужева, штабс-капитана Драгунского полка. — ..давай к нему.. — Дмитрий вырывает из длинной фразы те слова, что услышать смог, и так же быстро преодолевает плац, останавливаясь уже у Бестужева Александра, который выглядит не лучше: запыхавшийся, вымотанный, хоть ещё только ранее утро, а глаза красные: толи не спал, толи плакал. Сейчас это уже не важно. — Поднимем? — Бестужев окидывает взглядом пять рот Московского лейб-гвардии полка, поджимает губы на пару секунд и кивает, хоть и с запозданием — отвечает так на вопрос Дмитрия. — Брат заждался вас, Александр. Идите. — подталкивает Бестужева к Михаилу Дмитрий, а сам отходит ближе к солдатам: к нему подходит жандарм, на лице которого расплывается широкая улыбка, но отчего то вызывает она у Дмитрия такое отвращение, что юноша морщится, и даже отворачивается: от радости врагов тошнит. Ну не долго радоваться им осталось, не долго. Ловит Дмитрий быстрый взгляд Михаила на себе и неосознанно тепло улыбается: поднимут они три роты, не зря ведь весь день вчера офицеров убеждали в правоте своей, не зря учили полк этот примером своим ещё семёновцы. Как Рылеев говорил вчера на собрании: Подняться нам надобно, что-нибудь уж выйдет. Щепин-Ростовский берет в руки присяжный лист: буквы в глазах его расплываются, руки начинают мелко дрожать, на лбу выступает испарина, отчего Дмитрий на шаг от жандарма отходит, сильнее в ладони сжимая данное ему для выставления собственной подписи перо. Вдох. Выдох. Юноша бросает перо на землю, ловит лишь боковым зрением удивленный взгляд рядом стоящего жандарма, а после рвет присяжный лист. Сначала напополам, потом ещё, и ещё. От листа через пару минут остается лишь труха, которую Дмитрий развеивает по ветру. Солдаты и офицеры стоят, и Щепину-Ростовскому думается, что у них замирает сердце, как и у него сейчас, а после для себя неожиданно, штабс-капитан разражается смехом и ударяет жандарма, все ещё рядом в оцепенении стоящего, по лицу. — Что же вы, дорогие, думали, что присягнем мы узурпатору? Доколе нам надобно было себя опустить в глазах ваших, чтобы надеялись вы на помощь нашу? В день по несколько присяг, миллион Государей вокруг, вы уж судари определитесь, кто властвовать будет над нами. — хочет Дмитрий продолжить речь свою ещё и перейти заодно на необходимость в Отечестве республики, о нужности свержения царя, но осекается, замолкает, понимает, что солдаты не готовы, тогда-то Бестужев Михаил шпагу оголяет и кричит громко: За Константина! Солдаты взрываются криками поддержки. Братья Бестужевы рвут листы присяжные, что выдали им, подходят к Дмитрию ближе и оба ему на плечи кладут руки: юноша шатается, белеет лицо его, кажется, будто вот-вот он упадет в обморок, но генерал-майор Фридрихс, который до сих пор не показал себя, подходит к Дмитрию в сопровождении нескольких жандармов. — Что вы творите? — с нескрываемой злобой вопрошает Фридрихс, отчего Дмитрий снова заливается смехом, но уже жутко насмешливым, и оголяет шпагу, ударяя ею плашмя генерала-майора по голове. Фридрихс дергается, за голову рукой хватается и падает на землю, опираясь на нее лишь локтем одной руки: глаза его, расширенные непроизвольно, бегают по обидчику, который к лицу его подносит шпагу. Бригадный командир подбегает к Дмитрию: лицо его полное так и пыщет волнением, мужчина дергает руками в исступлении, требуя, чтобы Дмитрий прекратил свои надругательства. Юноша прыскает в ладонь от вида взъерошенного, разъяренного, будто нахохлившийся петух, командира, коему раньше никаких не доставлял хлопот, и не особо раздумывая ударяет мужчину рукой, чем его повергает на землю, а с ним подоспевшему полковнику Хвощинскому наносит Дмитрий несколько ран в руку и плечо шпагой. Михаил Бестужев берет жандармов на себя, несколькими ударами укладывая молодых ребят на землю, стараясь не причинить им особо вреда, только лишь обездвижить на время, чтобы не мешали. — Ребята, генерал-майор клятвопреступник! Вынуждает нас присягать тому, кто Государя нашего держит взаперти, да пытает сурово, как будет пытать и нас царствованием своим. Пойдете ли вы с нами за Государя своего, Константина, который срок службы сократит вам, подаст права личные и подарит возможности? — кричит, воодушевляя солдат Дмитрий, и видя, что Фридрихс пытается встать сурово цедит ему: — Лежите сударь. — Мы не пойдем. — вдруг слышит Щепин-Ростовский чей-то громкий крик и хмурит брови, разворачивая голову к кричащему: пред ним унтер-офицер Моисеев, офицер 4-ой роты. Дмитрий, на чьем лице не остается и капли от былой радости, скалится и твердо говорит: — Кто не с нами, тому смерть. — после чего шпагу свою вонзает Моисееву в живот: офицер этот в обществе не был, роту восставших каким-то невообразимым образом на сторону свою перевел, план весь рушит — не гоже такое без внимания оставлять. По рядам проносится шепот или может даже ропот, а Дмитрий выдергивает шпагу и лишь громче повторяет: — Кто не с нами, тому смерть, ибо узурпатора поддерживает и процветание дает нахлебнику Отечества тот, кто гонит прочь нас. Ропот постепенно замолкает — Дмитрий выдыхает более спокойно, генерал-майора, который верно оправился от испуга, и след простыл, но сейчас штабс-капитана это волнует меньше всего. Щепин-Ростовский вместе с Александром Бестужевым выходят в середину плаца, на котором уже переминаются с ноги на ногу в ожидании солдаты, готовые в любую минуту с места подорваться и бежать из казарм прочь, по улицам рассыпаясь. Видя это Александр подмигивает Дмитрию и тихо шепчет: — Таки подняли, Щепин. — штабс-капитан в ответ лишь удовлетворенно улыбается. — Таки подняли. — и громче продолжает: — Дорогие мои, солдаты, давно вы меня и Михаила знаете, многие из вас в тайном нашем обществе состоят и вот, день этот знаменательный настал. Вперед же ребята, на Сенатскую площадь! За Константина! За Конституцию! Один солдат поднимает над головой знамя и повторяет выкрики Дмитрия, чему следуют и остальные солдаты, которые открывая двери казарм быстро выбегают на улицу, поднимая знамя все выше и горланя лозунги восставших. Щепин-Ростовский и Бестужев Михаил выходят с ними, придерживая строй в более-менее приличной шеренге, подталкивая солдат в нужном направлении шпагами — таким образом этот полк выходит из казарм и направляется к Сенатской площади. Однако, оставшийся ещё на несколько минут в казармах Александр Бестужев замечает, что вышли за товарищами его не все солдаты: две роты остались стоять в стороне: будто дикие зашуганные зверьки злобно зыркают из них солдаты на Александра, который подходит к одному из них и тянет руку. В ответ пустота. — Отчего же вы не с нами ребята? — не теряя приветливой улыбки спрашивает Бестужев, а солдат отворачивается от него, тогда как другой выкрикивает, едва не ударяя Александра по вытянутой руке, извлеченной из ножен шпагой. — Мы, за Николая. Мы за Моисеева, коего верно убил ваш офицер, будущий изменник Родины, имя чье знать не желаем. Уходите прочь ваше благородие, пока не убили. Бестужев руку убирает, лицо его темнеет от недовольства, взглядом штабс-капитан пробегает по плацу: немного в стороне офицер рот этих, точно не участник тайного общества, подписывает присяжный лист. Александр кусает нервно губу, запахивает шинель свою и уходит прочь: пытаться уговорить сейчас, лишь время терять — кто вышел, тот вышел, теперь надобно к остальным полкам. Нужно больше людей. Нужно заставить Государя приклонить голову и слушать народ свой. --- В казармах Гвардейского экипажа тем временем происходит полная кутерьма. Офицеры, жандармы, матросы бегают по плацу, толи друг от друга, толи друг за другом: смотря на это издали Арбузов курит припасенную им сигарету и спокойно выдыхает облачко сизого дыма изо рта, прикрывая глаза: пока до него не добрались можно выдохнуть. — Слишком шумно. — жалуется Антон стоящему рядом в состоянии такого же спокойствия Михаилу Бодиско, тот в ответ с выражением сочувствия на лице кивает головой. Борис Бодиско в это время стоит немного поодаль, ближе к ротам и разговаривает с офицерами вокруг себя: либо припоминает план Антона о выводе войск с казарм на площадь, либо расспрашивает товарищей о самочувствии. Арбузов облокачивается на стену спиной и вдруг подбегает к нему мичман Петр Беляев, который вчера за полночь приходил к Антону и клялся с братом Андреем и несколькими товарищами своими в квартире Арбузова, что не при каких обстоятельствах присягать Николаю не станет. — Помните вы, ваше благородие? Ведь план наш помните? Антон бросает на Михаила взгляд быстрый, Бодиско кивает, поправляя короткостриженые волосы, Арбузов тогда улыбается широко Петру и тоже кивает. — Помню, Пётр, помню, и вы не забудьте. Скоро уже начнем. Брат ваш здесь? — Пётр кивает, Арбузов же взглядом окидывает солдат вокруг, но пока, к сожалению, Андрея Беляева не видит, но это дело времени. Ребята у них в обществе морском революционном бойкие, они не из тех, кто сбегает в самый ответственный момент. — Кажется нас зовут. Будьте осторожны. — стушевывается Антон, отходит от стены, бросая на брусчатку сигарету, туша ее носком ботинка, после чего отдает честь мимо проходящему генерал-майору Сергею Шипову и подходит юноша к подзывающему его жандарму. — Вот, возьмите ваше благородие. — Антон усмехается, получая в руки присяжный лист и сжимая его пальцами до образования вмятин. — Будьте пожалуйста с этим документом осторожны... — жандарм правда договорить не успевает, а Арбузов уже рвет лист и бросает его на брусчатку. Это действие будто и остальных офицеров пробуждает: все, у кого на руках присяжные листы их выбрасывают прочь от себя, вставая перед своей ротой, готовые уже выходить. Арбузов улыбается: ну не зря же почти все офицеры Гвардейского экипажа замешаны в заговоре так ещё и истинную его цель знают, о полной смене режима в стране. Как не странно матросы поддерживают республику, а потому Антону не так сложно сейчас, как например было некоторое время назад Дмитрию, вновь взбунтовать и вывести своих солдат. — Мы отказываемся присягать. — начинает говорить Антон, а предложение заканчивают громко уже все ротные командиры-офицеры, чьи взгляды устремляются на генерал-майора, который, видя неподчинение багровеет и подзывает жандарма к себе. — Наше дело — Отечество спасти от ига самовластья и республику воплотить во всей её прелести. Уничтожить нахлебников Родины и подарить стране своей процветание. — Всех мятежников арестовать! Рассеять! Уничтожить! — срываясь на истерический крик приказывает Шипов с благоговением поправляя свои новенькие эполеты, и жандармы, которыми в достатке снабдили посланцев с присягой после ситуации в Московском лейб-гвардии полку, окружают ротных командиров, которые пытаются сопротивляться, но отчего-то все безрезультатно. Их берут под стражу, однако, будто сама судьба благоволит заговорщикам: ворота в казармы открываются и заходит туда Николай Бестужев, который видя ситуацию бросается офицерам на подмогу. Жандармы отвлекаются на вошедшего всего на пару секунд, но и того времени хватает, дабы офицерам Гвардейского экипажа всем собраться в одном месте, бок о бок и Антону захватить Николая к себе в круг. — Ребята, как вы видите арестовать хотят за благое дело нас, а сколько мы с вами бок о бок служили, товарищи? — взывает к морякам Антон, понимая однако, что им долгой тирады не надо, революционное общество Гвардейского экипажа давно уже сделало все за заговорщиков Северного общества: взбунтовало моряков и все им пояснило, многим лично. — Выходите за нами на Сенатскую площадь, надобно бороться нам с вами против узурпатора, за свободное наше Отечество. Против самовластья и за личные права ребята! За Конституцию! — крики поддержки стихают лишь спустя несколько минут, хотя Шипов отчаянно пытается заставить матросов замолчать и присягнуть новому Государю, но обстановка лишь сильнее накаляется. Неужели Сергей Шипов не осознает, что ситуация провальная и ему уже никак матросов в казармы не запихать, не закрыть им рты? — в ответ на эту мысль Антон усмехается. — Товарищи наши из Московского полка уже стоят на Сенатской. Я сам оттуда. — перехватывает разговор с матросами Николай Бестужев и сомнения матросов тогда уходят окончательно, ребята поднимают знамя свободы над головами, открывают ворота, да и выходят на улицы Санкт-Петербурга; Антон выходит за ними, перебрасываясь с Николаем лишь парой фраз по делу, благодаря юношу за спасение себя и ситуации. --- 11 часов утра. Восстание Северного общества. Сергей Трубецкой стоит у открытого окна, вслушиваясь в громкий топот солдатских сапог по брусчатке Английской набережной и крики за его окном: «Ура Константин! Ура Конституция!» Князь, за ночь, едва смог немного поспать, потому чувствует себя сейчас крайне скверно, к тому же волнение уже грызет его сердце, будто голодная собака. Но едва Трубецкой слышит счастливый возглас Бестужева Михаила, который, верно, подгоняет солдат к Сенатской, его губы искривляются в подобии улыбки. Пожалуй, свое неявление можно и отложить на потом. Сергей надевает на плечи шинель, после чего выходит из своего дома, стараясь смешаться с толпой, и идет к Зимнему дворцу, вокруг которого строятся, в срочном порядке подведенные к присяге и выведенные далее к Зимнему дворцу из казарм, 4 роты Гвардейского и 4 роты Учебного саперного батальонов, чья цель — защищать царскую семью и сам дворец, дабы восставшие не захватили его. Но даже несмотря на это у подножия Зимнего дворца заметная паника. Царь ожидал, что может быть бунт, но, вероятно, до самого конца не верил, что тот все-таки произойдет. Шервуд, Витт, капитан Аркадий Майборода, написавший донос на Пестеля и его Вятский полк, указавший на заговор среди офицеров Васильковской управы, и на вхождение в их число Сергея Муравьёва-Апостола, и Михаила Бестужева-Рюмина — все они писали про выбор мятежниками для действий своих 1826 года. Приходил к нему 12 декабря и Яков Ростовцев, но он ведь не одного имени не назвал, лишь сказал: заговор. Николай Павлович морщится болезненно, его глаза стекленеют — от злобы или от ужаса юноша и сам ещё не понимает, но с площади приезжает Бенкендорф на лошади и в панике говорит о чем-то торопливо: Николай не слушает, да и не слышит, ибо мозг мыслями занят, но лишь несколько слов из транса выводят Романова, ибо их не услышать новый Государь Российской Империи не может: Московский лейб-гвардии полк. Николай Павлович дергает Бенкендорфа за руку, тем самым останавливая его бессмысленное и бессвязное бормотание. — Московский полк среди заговорщиков? — Александр Христофорович кивает, и тогда Николай поникает окончательно. Самый сильный полк, самый элитный и тот с этими изуверами. — Так вокруг ещё и собираются зеваки из многоликой черни. Может быть много жертв, Ваше Высочество. Романов более Бенкендорфа не слушает, просит его уехать на площадь обратно, а сам в спешке выходит на площадку перед Зимним дворцом разворачивая свиток со своим манифестом. Возможно усмирить народ получится, если сообщить им волю покойного государя, а так же свои планы на эту страну. Народу наверняка понравится, один из авторов Манифеста, окроме Николая Павловича, ведь известный либеральный деятель — Сперанский. К Николаю и подходит Трубецкой. Романов поворачивает голову к князю, сверлит его холодным взглядом зеленых глаз, будто пытаясь по его прежде темно-серым, а сейчас кажется совсем выцветшим глазам прочитать на чьей он стороне. — В чем дело князь? Что за вооруженный мятеж? — видимо Государь не распознал скрытого шпиона в своих рядах. Сергей Петрович натянуто улыбается, держит осанку и деловито прячет руки за спиной. — Позвольте мне вывести не присягнувшие полки из города. Вы же не хотите, чтобы первый день царствования вашего омрачился пролитием крови? — Николай хмурится, а рядом с ним стоящий Мордвинов уводит взгляд от ропщущей толпы, которая вокруг Зимнего дворца сдерживается солдатами Конного лейб-гвардии полка, снимает с головы шляпу и утирает платком пот со лба. — С чего вы решили, что вас будут слушать? Трубецкой усмехается едва заметно, приподнимает подбородок, еле сдерживаясь, чтобы не оскалится в презрительном оскале, бросить наземь свою шинель, да и уйти к своим. — Меня знают. Я скажу им то, чего они желают. Николай поникает головой, переступая с ноги на ногу, теребит пальцами синюю ленту поверх своего мундира. — Они желают, чтобы я дрогнул и уступил... Конногвардейцы присягнули? — спрашивает Николай Павлович, поворачивая голову к подъехавшему с площади обратно вновь Бенкендорфу: Сергей Петрович же щурится и прислушивается к разговору. — Присягнули ваше Величество. — Ступайте к Орлову, скажите, пусть выводит своих. — Александр Бенкендорф откланивается и уходит, а Николай переводит взгляд на Трубецкого, замечая, как тот дергается, верно собирается уйти на площадь. — А вы останьтесь. Можете понадобиться. Сергей стискивает зубы, а все-таки сдерживается от показа собственной досады и недовольства — если Государь поймет сейчас, что Трубецкой один из восставших, ему не позволят вывести свободные полки, а ведь для декабристов даже один человек неимоверно важен, а здесь около семи полков, которые все ещё не присягнули. Пока остается только ждать. Николай разворачивается обратно к народу. — Объявляем всем верным Нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести, Нас, Императорский Наш Дом и любезное Отечество Наше объявшей, в едином Боге Мы ищем твердости и утешения. Кончиною в Бозе почившего Государя Императора Александра Павловича, любезнейшего брата Нашего, Мы лишились отца и Государя, двадесять пять лет России и Нам благотворившего… — Николай Романов продолжает читать Манифест, на скорую руку набросанный вчера вечером Сперанским, а в ответ на это со стороны толпы звучат неодобрительные возгласы — народ ропщет. Сергей не сдерживает кроткой улыбки. Хорошо, что они не испугались и начали сейчас. Народ против царя, у декабристов должно выйти точно ещё два полка — Лейб-гвардии Гренадерский полк и Гвардейский морской экипаж. Скорее всего подтянется ещё Измайловский лейб-гвардии полк во главе с Якубовичем и Глинкой. «Удача на нашей стороне» Трубецкой отходит от Романова, но на площадь выйти ещё не решается — в душе теплится надежда на разрешение государя к выводу полков, пока надобно обождать. --- 11:20 утра Александр Бестужев, не успев даже дойти до площади подходит к брату Михаилу и быстро ему кричит, ибо в шуме том, что создают переговаривающиеся, возбужденные до пика солдаты с горящими глазами и красными от холода щеками, спокойного голоса просто не услышать: — Миш, я к Панову, за гренадерами. Стройте своих, я приду позже. Бестужев Михаил кивает и подталкивает ребром шпаги нескольких из строя выбившихся солдат. Воздух сотрясается от лозунгов за Константина и Конституцию, а Щепин-Ростовский с другой стороны строя слабо улыбается: перед глазами уже брусчатка Сенатской площади, а слева здание Сената, как раз самое главное звено заговора. Туда наверно скоро потекут сенаторы: вот уж они удивлялся, увидев на площади вооруженных солдат. Роты Бестужева доходит до Медного всадника быстрее, чем рота Дмитрия, потому что юноша немного мешкается: видит удивленные взгляды народа и теряется немного, но минутная робость проходит, и Щепин-Ростовский с ротой достигает Медного всадника, у которого Михаил уже выдает взятые из казарм патроны солдатам. Дмитрий повторяет за Бестужевым и отчего-то очень торопится, знает ведь, что скоро уже гренадеры придут, потом матросы и вообще будет не до всех этих нудных пересчетов, надо будет не минуты не теряя начинать штурмовать Сенат, а то Государь он ведь как змея, везде пролезет, наберет союзников себе из бедных обманутых солдат и уничтожит единственно верное желание свергнуть его-тирана и завершить эпоху самовластья. Щепин-Ростовский раздавая патроны то и дело руки трет друг об дружку, так пытается их согреть, потому что прохлада уже не приятная, каковой она была пока шел юноша с солдатами из казарм по Гороховой улице к зданию Адмиралтейства — сейчас холод этот уже пронизывает конечности, не давая им двигаться быстро, как надо. Но все мелочные дела когда-нибудь заканчиваются и наконец расправившись с раздачей патронов ребята начинают строить солдат в каре, а если быть точным: свою роту Бестужев с рядовыми из прочих строит в два фаса: один - обращенный к Сенату, другой - к монументу Петра I. Щепин-Ростовский свою роту с рядовыми других рот строит в фасы, обращенные к Исаакиевскому собору и к Адмиралтейству. И вот после того среди заговорщиков наступает наконец идиллия, к тому же со стороны набережной реки Мойки, по Вознесенскому проспекту широкими шагами, прерываясь на болезненный кашель идет Рылеев, которого Дмитрий конечно же замечает и радостно над головой поднимает руку, тем самым приветствуя литератора — Рылеев все же вышел на восстание больной: «Из-за простуды нельзя отменять то, что изменит жизнь всего человечества» — так сказал литератор своей жене — Наталье, после чего вышел в морозное утро на Сенатскую. Немного позже, когда Рылеев доходит-таки до каре мятежников, сообщает он Бестужеву Михаилу, который находится пока ещё вне каре, одну неприятную новость: Кондратий, потому как тоже шел через здание Сената и Синода, заметил, что внутри до сих пор нет никого — это литератора напрягло и даже напугало — восставшие ведь вывели свои полки для того, чтобы вынудить Сенат подписать будущий главный документ их Отечества — “Русскую правду”, а вынуждать, как оказывается, некого. Сенаторы ведь должны были уже приехать. Цепь из солдат Московского полка, которую перед каре выстроил недавно пришедший на площадь Оболенский, перед Рылеевым расступается, и литератор проходит внутрь каре, к Медному всаднику ближе, где встречает взглядом Щепина-Ростовского и почти только что пришедшего, такого же как вчера отрешенного Петра Каховского, из кармана шинели которого торчит рукоять пистолета. Петр спокоен, как никогда и так же отрешен от всего вокруг — будто мраморная скала он стоит и беспечно раскуривает сигарету: наверное, дал её ему Бестужев Михаил, который все ещё находится где-то за пределами каре, потому что Рылеев до сих пор его не видит. Кондратий срывается на истерический смешок, а после хрипло кашляет — ему бы сейчас не помешала хоть капелька спокойствия, как у Каховского, хоть ещё утром юноша думал, что все будет хорошо, а сейчас просто чувство такое, что все на глазах рушится, даже не успев начаться. Страшно. — Мы вышли. Мы на месте. Нас не арестовали. Мы успели. Все будет хорошо, все обойдется. — теперь уже радуются, смеются уже офицеры — пришедшие в каре Бестужевы Михаил и Александр, так же Дмитрий — все едва могут сдержать слезы, однако Кондратий эту радость не поддерживает — юноша думает, почему до сих пор не приехали сенаторы и когда же уже, наконец, им можно будет действовать. Каховский тоже не двигается со своего места, когда видит радость товарищей, лишь сигарету докуривает и с презрением сплевывает пепел с языка — никакого желания нет быть здесь. --- 11:45 утра На площади звенят штыки, и брусчатка сотрясается под строевым шагом, идущего по Сенатской, полка. Только за кого они — прибывшие, сейчас из казарм на Екатерининском канале, матросы? Уж не перешли ли они на сторону Государя как часть Московского лейб-гвардии полка? Бестужев Александр щурит глаза, пытаясь рассмотреть командира полка, но от того, что у штабс-капитана плохое зрение, он не может разглядеть, мешает к тому же снег — назревает метель, потому Александр челку из коротких белокурых волос заправляет под фуражку и быстрым шагом подходит к Евгению. — Матросы наши? Оболенский, в ответ, пожимает плечами, но после будто тень с его лица исчезает, и оно озаряется светом улыбки. — Наши. С ними Антон Арбузов и Николай Бестужев. Взбунтовали-таки. — Евгений идет навстречу Антону быстрым шагом и приветствует его, как и Николая кивком головы, с поднятием фуражки над головой, потому и Николай Бестужев кротко улыбается. Антон разворачивается к своему Гвардейскому морскому экипажу и командует: — Стройтесь слева от Московского полка, ближе к Неве, лицом к Адмиралтейству, в колонну к атаке! Антон подходит к Александру Бестужеву, которого Рылеев оставил в восстании за главного, пока сам он уговаривает Трубецкого выйти на площадь. — Александр, дорогой, а где же Трубецкой? Или Кондратий? Иль вы диктатор теперь, а они удалились с площади? Почему мы не наступаем? В чем дело? — Арбузов засыпает Бестужева Александра вопросами, а тот в свою очередь чувствует, как по телу проходит холодный пот, отчего ладони неприятно сводит судорогой — их надобно согреть, но, чтобы не распалять сознание солдат, стоящих на холоде в одних лишь гимнастерках, Бестужев их брать с собой не стал, а потому пальцы его уже не естественно бледного, а скорее алого цвета. — Ждем Трубецкого. — сухо отвечает Александр, да ему и нечего больше ответить, потому как план ему известен: без Трубецкого слушать его не будут, а значит нужно ждать. Только чего ждать? Ну верно Кондратий знает лучше, потому как является заместителем прекрасного диктатора, который уже около часа не может явиться на восстание. А вдруг Рылеев сам подельник власти, как и Сергей?.. — злобная мысль пролетает в сознании, задевая воспаленные страхом нейроны и остается там, будто не желая исчезать, однако Александр насильно прогоняет её — пусть в Трубецком он не уверен и имеет на это все основания, Рылеев никак не может быть предателем. Бестужев Александр слишком хорошо его знает. Трубецкому не доверял никто, кроме Рылеева, просто высказывать открыто это не хотели, а Кондратию доверяли многие. В «Северное» общество многие вступили благодаря его речам и искренности. Кондратий не мог бы предать. Он только трусит сейчас почему-то, но даже Кондратий наверняка понимает, что время не вечное и в конце концов, когда сам он убедится в предательстве Трубецкого, тогда и начнет он действовать, лишь бы только восставшим до того момента выстоять. — Но..разве это не глупо? — к вопросу Антона присоединяется Николай Бестужев, который переминается с ноги на ногу, хоть одет теплее солдат и взгляд его, направленный на брата, уже давно не такой радостный, как был в начале восстания, когда юноша убеждал матросов выйти за Константина, скорее теперь сочувственный. — У нас сейчас преимущество, поверь, Николай солдат найдет, не воспользуемся большинством сил сейчас, просто его потеряем. — Я право не могу знать. Оболенский говорил — без самодеятельности. Он заместитель Трубецкого, а я, увы, не имею права на решение вопроса жизни и смерти. Ты же сам знаешь, Ники. — Бестужев улыбается растерянно и Николай отступает. Верит. --- На исходе одиннадцатого часа к своему полку Московскому возвращается из Рылеев, к которому подходит Александр Бестужев , тихо ему сообщая, что лейбгренадеры под руководством Панова выйти должны уже сейчас, через минут 20 будут значит они уже на площади. Кондратий благодарит Александра, а тот извиняется скомкано за то, что надобно ему скоро будет снова покинуть каре. Оболенский же замечает Одоевского и подходит к нему: юноша пришел на площадь немного позднее матросов — утром Александра вынудили выйти на караул Зимнего дворца, потому, как весь Конный лейб-гвардии полк, в котором Александр и числится в звании корнета, один из первых успешно присягнул Николаю и когда на площадь Сенатскую вышли солдаты братьев Бестужевых и Щепина-Ростовского, тогда-то и поставили весь полк Одоевского вместе с ним на караул к Зимнему дворцу. Не так давно удалось наконец юноше вырваться, потому что Государь увидел, что заговорщики не предпринимают попыток захватить дворец, потому и решил немного ослабить защиту его и все имеющиеся достаточно скудные присягнувшие войска перекинуть лучше на Сенатскую площадь, не оставляя однако же Зимний дворец совсем без защиты. К несчастью, когда Одоевский шел к каре, у него заболела голова. Хотелось бы Александру пойти домой, да отдохнуть немного, потому как боль даже думать нормально не давала, но юноша понимал, что ждать более нельзя, иначе пропустит самое интересное, да и Кондратий ему голову эту открутит после за неявку. Рядом с Одоевским стоит Иван Коновницын — отчего-то юноша смеется в голос, а Александр стирает едва заметные слезы с глаз от боли неприятной. Евгений Оболенский сводит брови к переносице и в непонимании смотрит на Ивана тот из себя даже ничего членораздельного выдавить не может, только лишь ловит ртом воздух, да смеется, уже не то что бы спокойно, скорее истерически, как будто это не смех просто, а настоящие слезы, им замаскированные. — Александр, что с ним? Одоевский плечами пожимает, но после будто вспоминает что-то, спохватывается, наклоняется к Оболенскому и тихо ему на ухо говорит: — Да он просто еле-еле в полку своем лейб-гвардии Конной артиллерии из-под ареста вырвался. Иван ведь с Лукиным и ещё несколькими товарищами в полку присягу Николаю сорвать хотели — не вышло. Вот их всех и арестовали. Один Иван вырвался, я даже не представляю как. Я встретил его, когда с внутреннего караула возвращался. Вот и нервный срыв у него походу. Делу помочь хотел, а не вышло. Евгений поджимает губы и переводит взгляд на Коновницына, который уже тихо извиняется за произошедшее и пытается нормализовать сбившееся дыхание, а заодно расстегивает шинель свою, дабы тело разгоряченное остудить воздухом холодным, после чего на Ивана смотрит с удивлением уже и Одоевский. — Иван, вы точно в порядке? Застегнитесь пожалуйста, Заболеете ведь. Нам здесь не пять минут стоять. — Кстати об этом. — прерывает заботливую тираду Одоевского Оболенский и извиняюще ему улыбается, ловя на себе недовольный взгляд Александра. — Я хотел бы вас попросить поехать к лейбгренадерам. Александр сказал мне, что был у них, но переживаю я потому, что информацию всю он Панову передал: Сутгофа по близости не было. Николай совсем уж юный, 22 года отроду, вдруг забыл чего передать, да и местность совсем не знает. К тому же с Пановым рядом были жандармы, может его взяли уже под стражу. А так он испугается, потеряется, ну чего не может быть в такой-то обстановке. Вы там выведайте пожалуйста, что и как, и Сутгофа немного подтолкните, а то он тоже медлит. Иван пожимает плечами и перекидывается взглядами с Одоевским, после чего согласно кивает: — Ладно, лучше быть вдали от эпицентра чем здесь. Вернемся быстро, как только сможем, а вы тут стойте уж, не подведите нас. Одоевский на прощание приподнимает козырек фуражки и с Коновницыным на извозчичьих санях в казармы лейб-гренадер спешно отправляется, посланный Евгением торопить с прибытием на подмогу. Особо Александр не сомневается в том, что вывести лейбгренадеров труда не составит, потому что надобно отдать должное, за несколько недель до начала восстания Каховский и Булатов проводили в полку этом масштабную агитационную работу, и многие офицеры, а в их числе Панов и Сутгоф, были готовы поддержать мятежников. Главное, чтобы сейчас они не струсили и вышли, как и обещали. --- 12:10 утра Оболенский то и дело поднимает шпагу в небо, после чего солдаты выкрикивают: «Ура Константин! Ура Конституция!» И только Рылеев до сих пор неспокоен. Он, все ещё, не видит среди товарищей Трубецкого — однако, чуть позже, замечает его рядом с подъехавшим на лошади к Исаакиевскому собору Государем; сенаторов до сих пор нет, а сам Николай Павлович выглядит необычайно спокойным, будто он знает что-то, чего не знают восставшие, или же у него есть план. — Пойдемте на Зимний дворец! — предлагает Щепин-Ростовский, Рылееву, растирая ладонями розовые щеки и дыша на руки после горячим дыханием. — Власть сейчас в растерянности, у нас численное превосходство — самое время. У них даже полков при себе нет, кроме предательской части Московского. Мы сможем победить! — Давайте придерживаться плана. Я за Трубецким — отрешенно бросает Кондратий Дмитрию и подсаживается в подъехавшую повозку, которая едет к Исаакиевскому собору. Немного опосля, в толпе Сергей замечает повозку, а на ней Рылеева — Кондратий слезает с повозки и подбегает к Трубецкому, пару раз правда останавливаясь для того, чтобы покашлять. — Князь! Сергей! Вы здесь. Как хорошо, что вы пришли. Pourquoi n'êtes-vous pas à un soulèvement? Tout le monde t'attend. — Amenez les étagères non attachées restantes sur le carré. Видя непонимающий взгляд Рылеева Сергей поясняет: — Finlandais, Izmailovsky, garde de cavalerie. Dès qu'ils seront alignés sur la place Sennaya, nous lancerons une attaque contre le Palais d'Hiver. — Je voulais également poser la question suivante: pourquoi n'y a-t-il toujours pas de sénateurs? — Il s'est avéré qu'ils ont prêté allégeance à Nikolai à sept heures du matin et sont partis. Eh bien, nous allons le découvrir sans eux. Tuons le tsar et saisissons le palais d'hiver. Sortez les étagères, Kondraty! «Значит уже присягнули и уехали. А зачем тогда мы вывели солдат? Что нам теперь вообще делать? Просто стоять?» Трубецкой улыбается, отходит от Рылеева, наклоняя голову в знак прощания и расстроенный Кондратий, поджимая губы, пробирается на повозку обратно, после чего едет обратно к каре у Медного всадника. Кондратий слезает с повозки — до мятежных полков Рылееву остается пара метров, как вдруг он замечает, что к восставшим подъезжает граф-губернатор Санкт-Петербурга Михаил Милорадович. Милорадович на коне прорывает цепь из солдат Московского лейб-гвардии полка, которые к слову сказать не особо-то и пытаются его сдержать: все-таки Михаил Андреевич в рядах солдат популярный генерал. К Милорадовичу с другого конца каре тут же подбегают Оболенский с Щепином-Ростовским: первый угрожающе вынимает шпагу, требуя от генерал-губернатора покинуть защищенное пространство. Милорадович же не слушает, вздымает на дыбы лошадь свою прямо-таки над головой Евгения — тот даже на секунду от страха млеет. После мужчина опускается вместе с лошадью на её передние ноги обратно и поправляет съехавшую на бок фуражку. — Братья! Я был свидетелем отречения Константина от престола. Я знал его в лицо, знаю я и брата его — Николая Павловича. — Милорадович достает из ножен шпагу и поднимает ее над головой. — Шпага сия, подарена мне цесаревичем Константином. Вот здесь написано: «Другу моему, Милорадовичу». Друг я Константину Павловичу, друг. Да и стал бы я, старый генерал, лгать вам, товарищи? Я, как никто из вас, хотел бы назвать Константина Павловича своим Императором, но он отрёкся. Я сам тому свидетель. Отныне наш государь — Николай Павлович. Прошу вас, умоляю вас братцы, одумайтесь. — уже более жалостливым голосом взывает Милорадович к солдатам. — Если вы сейчас разойдетесь по казармам, то я клянусь: за руку каждого возьму и подведу к Государю для его, всемилостивого, прощения. Я никого из вас не оставлю, за всех горой встану. Бестужев Михаил видя, что солдаты мечутся, а строй опасно волнуется, вынимает из-за пояса пистолет, но пока его опускает — раздумывает: стрелять или обождать — в процессе этого юноша нервно кусает губу. — Извольте отъехать и оставить солдат в покое — тоже видя волнение солдат твердо требует Оболенский, поднимая шпагу уже выше и угрожающе смотрит на Михаила Милорадовича. Михаил усмехается презрительно и разворачивает свою лошадь в сторону Дворцовой набережной, убирая шпагу обратно в ножны. — Равняйсь! Смирно! Левое плечо вперед марш! — звучно командует генерал-губернатор. Некоторые солдаты слышат приказ и повинуются, поворачиваются за Милорадовичем, однако стоящие с ними рядом товарищи разворачивают их за плечи, намекая, что слушать приказы пока ещё враждебного им лица не стоит. — За мной в казармы шагом марш! Каховский бегает по солдатам своим глазами, нервно кусает губу, видя, как некоторые из них повинуются, многие в нерешительности переминаются с ноги на ногу, и уже готовы уйти с площади. «Этого допустить нельзя» Пётр, не думая, достает пистолет из кармана; Бестужев Михаил в это же время уже прорывается через адъютанта Милорадовича — поручика Башуцкого, с боем, поднимая свой пистолет на уровень груди генерала — Оболенский замечает это и пользуется тем, что стоит рядом с Милорадовичем — корнет хочет вонзить штык в бок коня, чтобы лошадь убежала отсюда вместе с седоком, пока Пётр или Михаил его не убили, однако, не нарочно, попадает в бок Милорадовича. Каховский, в этот же момент, выстреливает в спину генерала, а Михаил Бестужев в последний момент убирает палец с курка, когда видит уже, что в плече Милорадовича зияет рана. — Пошла кровушка — хрипло шепчет себе под нос Милорадович и покачивается на лошади — вот-вот упадет на землю. Оболенский выдергивает из тела Милорадовича штык и в ужасе падает на снег, на локтях отползая от места ранения генерала — с его головы слетает фуражка, а глаза корнета широко распахиваются — Евгений точно не этого хотел. Милорадовича подхватывает Башуцкий — лошадь скидывает генерала со своей спины и убегает с поля боя, а поручик тащит раненого по снегу, к Николаевски-настроенному Московскому полку, стоящему напротив полков восставших, чтобы там генералу оказали помощь. Рылеев торопливо подбегает к Каховскому, определенно забывает про вчерашний казус, а Бестужев убирает свой пистолет за пояс и возвращается к своим солдатам, не особо желая вникать в разговор товарищей. — Ты зачем его убил? Пётр прячет пистолет в карман шинели, и туда же убирает руки, хмуря брови. Он не хочет отвечать, но глупо молчать в такой важный момент. Потому юноша над собой делает усилие и выдает сухо: — Так я решил. — секунду юноша молчит, а после добавляет более мягким тоном: — Он бы увел их. Кондратий тяжело вздыхает и виновато поджимает губы, похлопывая Каховского по плечу. — Выходит не смогли без крови, как хотел Сергей Петрович. Да и ладно. Сейчас он к нам должен прийти, и мы пойдем на Зимний дворец. — Каховский снова проваливается в свой транс, а в голосе Рылеева слышатся революционные нотки, его глаза загораются с новой силой и лишь простуда мешает говорить без запинок. Эту воодушевленную речь слышит Михаил Бестужев, который тогда подходит к Рылееву. — Почему князь до сих пор не с нами? Он перешёл на сторону Николая? — в голосе Бестужева слышится новое ему разочарование. Рылеев правда не понимает? Хотя, он и не поймет. Слишком наивен. Еще Саша говорил об этом. — Нет же, он ждет удобного момента. У нас ещё недостаточно сил. — Как же недостаточно??? У нас, на данный момент — специально интонацией голоса выделяет Михаил, будто намекая, что все может измениться. — ..численное превосходство, мы стоим в паре шагов от Зимнего дворца, чего вам нужно ещё? Где Трубецкой? — прямо и грубо, без всяких лирических отступлений, спрашивает Бестужев, сверля Кондратия раздосадованным взглядом. — На площади перед Зимним дворцом. У Николая. — тихо, с перерывами отвечает Кондратий, будто растерял весь свой революционный накал, будто чувствует сам, что Михаил-то прав, и правда его по сердцу ножом режет: на самом деле, а есть ли смысл Трубецкого ждать? — Он против нас. Нужно найти другого диктатора. Кажется Оболенского делали заместителем Трубецкого, так пусть он и командует наступлением.. — Не несите чушь! — на этот раз грубо прерывает Михаила, Рылеев. — Я пошел выводить не присягнувшие полки из казарм, и как только нас будет достаточно мы начнем наступление. А до тех пор извольте не своевольничать господин Бестужев. — саркастически-колко просит Рылеев, улыбается, кривя губы, и выходит из-под защиты каре. — эту ссору слышит Каховский и слабо усмехается. “Подлая страна, подлая Россия! Помыслы чистые, светлые, а люди подлые, глупые. Бедная, бедная Россия. Обречена она на вечные страдания.” Каховского эта ситуация не волнует: у него цель другая и он её выполнит. Любой ценой. “Один был — один и умру.” — Благодаря вашим ожиданиям мы проиграем. Вы предопредяете исход войны своим бездействием. Вы — настоящий преступник, Рылеев. — бросает Рылееву вслед раздосадовано Бестужев и разворачивается к Медному всаднику — понимает ведь, что любая минута может стать последней. Все планы разваливаются, даже не начавшись, а Рылеев лишь усугубляет ситуацию своей трусостью. Кондратий не реагирует — он уже все решил и план его не может провалиться, никак. --- По прибытии в казармы лейбгренадеров, Одоевский слезает с повозки первым, за ним спрыгивает на землю Коновницын, слегка отряхивая полы своей припорошенной снегом шинели. Александр подходит к воротам казарм и заходит в них, внутри замечая выстроенный уже в полной боевой готовности полк лейбгренадеров и от них не так далеко стоящего полкового командира полка Николая Карловича Стюрлера. Коновницын оттаскивает опасно вышедшего в самую середину Одоевского к себе, дабы Стюрлер его не увидел, а после, Александр в рядах солдат замечает Александра Сутгофа, который как кажется и не собирается даже бастовать, или проявлять неповиновение. Одоевский злится, отходит от отпустившего его Ивана и подбегает к Александру, буквально вырывая его за руку из строя. — Почему вы не бастуете? Сутгоф, мы вышли уже давно, все на площади. Почему вы здесь? Почему ваши солдаты не противится присяге? Почему я над их головами вижу царский флаг? Почему вы Бестужева не послушали? — засыпает вопросами Александра Одоевский, с намеренно колкой интонацией в голосе, сжимая рукой кисть руки Сутгофа. Сутгоф болезненно морщится: видимо Одоевский прикладывает слишком много усилий, чтобы просто удержать Сутгофа на месте, а может и намеренно причиняет ему боль. потому что считает его изменником заочно, даже не выяснив ситуацию. Сутгоф вздыхает устало, расцепляет на руке своей хватку Одоевского крепкую и отстраняет юношу от себя немного, чтобы у того не возникло снова желание вцепиться в Александра. — Потому что я не видел никого из вас здесь уже около двух часов с момента предполагаемого начала восстания, и я подумал, что вы решили обождать. Вероятнее всего Александр Бестужев говорил с Пановым, а тот мне не сообщил, потому что до сих пор держат его у себя жандармы: в последнее время знают о его неблагонадежности в полку нашем. Я не решался к нему идти, а Бестужева наверняка приняли за Государева посланника, либо сам он себя так преподнес: вы же Сашу знаете. Театр — это определенно его ниша, мало того, Бестужев ведь известен как литератор, он вовсе вне подозрений. А я без информации не могу же сквозь стены видеть, что там в городе происходит. Понимаю, что возможно по вашему мнению Александр, я проявил трусость, не решился выйти без зова, как договаривались вчера, но вы ошибаетесь. Я поступил рационально, однако раз уж вы теперь сказали мне, что вы выступаете, я тотчас же возвращаюсь в строй и вывожу свои роты на площадь. Если конечно вы соизволите меня отпустить. — устало улыбается Александр и опускает взгляд вниз: за ним следит Одоевский и видит, что руки его неосознанно цепляются за шинель Сутгофа. Александр краснеет, извиняется и отпускает Сутгофа, который быстрым шагом подходит к ротам своим и выцепляет из них нескольких солдат: непосредственных участников мятежа. Дабы не провоцировать пока никаких вопросов ребята, посвященные в заговор в полку лейбгренадеров стоят чуть поодаль, внутри рот, чтобы их было не видно, и не имея времени для раздумий на месте формируют план. Одоевский и Коновницын отходят от казарм обратно к повозке, на которую садятся — она доведет из до Сенатской площади обратно, а уж Александр с Николаем разберутся, главное, что у них теперь есть вся нужная информация. Александр Сутгоф же подходит к жандарму, у которого просит разрешения переговорить с Николаем — разрешение юноша через некоторое время уговоров все-таки получает и тихо на ухо Панову шепчет что-то, делая вид, будто его просто обнимает. Переговорив о чем-то с Николаем и отправив его к жандармам обратно, юноша получает от жандарма в руки присяжный лист и усмехается, потому как взгляд его не нарочно пересекается с полковником Стюрлером: тот ведь даже не представляет ещё себе какое здесь сейчас будет шоу. Губы Сутгофа расплываются в насмешливой улыбке: сейчас он жандармам и командиру своему полковому за все притеснения вольных мыслей отомстит, да и делу поможет. — Ребята, дорогие мои, — Стюрлер слышит, но внимания особого возгласу Александра не придает, хотя и брови его немного смещаются к переносице, выражая непонимание. — Видите вы, что в руках моих? — вопрошает Александр и поднимает руку с зажатым в ней не подписанным до сих пор присяжным листом. — Это очень важный документ Государю нашему посвященный — красноречие Сутгофа не на шутку Стюрлера начинает бесить, а потому полковник отходит от жандарма, с которым о чём-то своем армейском говорил, но никак не о полке своем, и подходит ближе к Александру, вокруг которого уже в несколько рядов выстроились солдаты. — Что вы творите? — злобно шипит Стюрлер, а Сутгоф усмехается, лишь отступая на пару шагов назад. — Так вот мои дорогие, с документом обращаться надобно бережно, холить и лелеять — Сутгоф на весу разрывает лист, специально старается, чтобы разрыв был кривой, чтобы было не восстановить документ. — Ой. Панов отпущенный жандармами из-под строгого присмотра, из-за появления, нарушающего не только словами, но и действиями спокойную в полку обстановку, прыскает в ладонь от вида того, как над Стюрлером издевается Сутгоф, и даже сгибается едва ли не пополам, заливаясь задорным смехом. — А сейчас я объясню вам, отчего я волю Государеву нарушил. Хотя не Государеву, а узурпатора волю не принял я и вы не принимайте. Государь наш истинный, законный, Константин Павлович под арестом в Варшаве, Узурпаторы во главе с Николаем Павловичем захватить жаждут Отечество наше от того, что богато оно и развивается с каждым днем все быстрее, успешнее. Поживиться на нас с вами они хотят братцы. На Сенатской площади несколько полков стоит, они за Константина вышли за него и умереть готовы. Так выйдем же и мы на подмогу товарищам, не примем присягу предательскую и лживую, клятвами направо и налево бросаться не станем. Вперед братья! Наденьте только шинели, амуницию, зарядите ружья свои и возьмите боевые патроны, потому как на площадь мы идем не на пять минут и не на десять, однако за свободу Отечества своего на ней я готов всю жизнь свою отстоять, не выпуская их рук ружья. — речь Александра пробивает солдат на восторженные крики, и усилия Стюрлера отвратить солдат от своего командира, против двух рот лейбгренадеров, что ещё с первых слов Александра готовы были пойти за ним, оказываются настолько ничтожно малы, что удержать солдат в казармах Николай Карлович не может — выходят две роты лейбгренадеров около 12:30 на Петровскую набережную под возгласы: «За Константина!»; «За Конституцию!»; а Стюрлер злится, но Сутгофу это уже нипочём. Николая с Александром конечно же не отпускают, за ним напротив устанавливается надзор сильнее прежнего и юношу вынуждают лист присяжный подписать, однако несколько солдат из роты его, что об участии Панова в заговоре знают, понимают сразу, что не все здесь так уж просто, а потому и не осуждают его за данную им предательскую присягу, и роту не отвращают от него, лишь просят своих товарищей обождать немного, пока не идти животами на штыки. Николая возвращают в роту, не сбавляя косвенного надзора, а Панов тогда первым делом перед товарищами извиняется, клянясь честью своей, что присягу сердцем не принял, а бумага — ничто, в сравнении с духом, сломить который не может не одно вынужденно данное обещание. Николай решает ждать, когда выйдут они из казарм, да пойдут к Сенатской площади на сторону Государя, тогда-то и покинет он полк свой, уводя из него роту свою, на сторону своих товарищей. Стюрлер выбегает, так быстро, как может из казарм, и садится в стоящую недалеко извозчью повозку: рядом с казармами такие часто дислоцируются потому что много всегда желающих среди офицеров доехать до своих товарищей в других казармах, или же, например, среди командиров, которым надобно срочно донести до солдат других свои поручения. Николай Карлович шепчет с придыханием, пытаясь отдышаться: На Сенатскую пожалуйста; извозчик трогает, а Стюрлер откидывается на деревянную спинку повозки: та по ощущениям скреплена из мелких веток, некоторые сучками впиваются в спину полковника, но Стюрлер только сильнее заворачивается в шинель и прячет в её высокий воротник свои щеки. Извозчик выезжает на Петровскую набережную и уже там, на льду видит полковник Сутгофа и две его роты, которые медленными шагами, дабы не расшатывать лед, а все-таки идут вперед к Сенатской площади. Николай хмурится, выпрыгивает из повозки, всовывая прежде извозчику рубль, а после быстрым шагом доходит до льда, где и замечает его Александр, можно даже сказать спиной своей взгляд полковника, прожигающий до дыр чувствует. Сутгоф цыкает и закатывает глаза: ну конечно, не отстанет ведь Николай от него, ну, наверное, Панов сейчас уже тоже на пути к площади, а значит сейчас главное реку пересечь и все будет. — Александр, немедленно остановите своих солдат! — зло требует Стюрлер, после того, как многочисленные его уговоры в очередной раз не срабатывают — полковник едва поспевает за Сутгофом, а тот оборачивается и кричит, дабы все услышали: — Ребята, не выдавай, не слушайте его, а подавайся вперед!; и роты лейбгренадеров с большим ещё противу прежнего устремлением идут за ротным командиром. Александр улыбается и где-то на задворках его сознания даже всплывает мысль о солдатах гордая, что они молодцы, не поддаются на чужие уговоры и за Отечество готовы бороться, потому юноша ускоряет шаг и наконец роты отрываются от Стюрлера, который понимает где-то на середине Невы, что все его старания ни к чему не приведут. Полковник с досадой плюет себе под ноги и разворачивается: принципиально не хочет Николай идти по льду к Сенатской площади, лучше уж он вернется, соединится с полком своим, который должен был выйти уже из казарм, и дойдет до площади, только на сторону Государя встанет, как и планировалось. Нескольким ротам Александра все равно не выстоять против полков, которые уже есть в распоряжении Николая Павловича. Стюрлер хищно улыбается: не долго этим глупцам осталось бастовать и уже для них запланированы камеры в Равелине. Панов же идет сейчас в числе полка лейбгренадеров, присягнувших Николаю, а сам то и дело крутит головой: пытается прикинуть, где бы им с ротой отступить от полка и перейти на лед. Стюрлер до сих пор в полк не вернулся, что крайне странно, но для Николая сейчас, пожалуй, даже хорошо, потому что в отсутствие полковника надзор за ним уменьшился, и есть шанс уйти хотя бы на первое время незамеченным. Юноша замечает взглядом переулок, отходящий от Петроградской набережной по которой ведут лейбгренадеров на Сенатскую, только на сторону Государя. Панов переглядывается с назначенными им командирами из числа солдат, которые знают о заговоре — те в ответ кивают. Николай первый ступает на брусчатку Пеньковой улицы, того самого им замеченного переулка, за ним идут введенные в мятеж солдаты, ну и за ними рота, которая слепо повинуется командиру. Панов облегчённо выдыхает, когда жандармы, приставленные к полку, не замечают их не особо-то замаскированного ухода и показывает солдатам, что скоро им нужно будет пересечь реку Неву: это и будет их последним препятствием на пути к площади. --- 12:40 утра Николай Павлович кружит на коне около строящегося Исаакиевского собора и думает, как бы ему подавить восстание. Царь смотрит на Сенатскую площадь, откуда доносятся крики за Константина и придерживает лошадь за узду — та в ответ фыркает. Стройку на время восстания остановили, а потому рабочие, сидящие на лесах, толи от скуки, толи от желания искренне поддерживают восставших. — Узурпатор! Смутьян! Самозванец! — кричат они на Николая Павловича, который даже не оборачивается, только продолжает кружить у подножия Исаакиевского собора на лошади. — Ваше величество, вам стоит отъехать. — заботливо сообщает Николаю какой-то близкий советник, но Романов не слушает, старается вообще не слышать и не видеть ничего, что происходит. Он не знает, что делать дальше. Однако, во спасение ситуации, к площади прибывают кирасиры Конногвардейского полка под командованием полковника — Алексея Орлова, а Николай Павлович отъезжает ближе к собору, пропуская кирасиров. Как вдруг, словно озарение, в голову Романова приходит идея: что спасало его и его семью всю сознательную жизнь? — Вера. А посему нужно облагоразумить мятежников, привести к ним слуг божиих, пусть священники остановят эту вакханалию. Романов посылает своего адъютанта за отцом Серафимом и отцом Евгением в Александро-Невскую лавру. По рядам восставших ходят Оболенский и Каховский: декабристы пытаются контролировать обстановку, сдерживают солдат, дожидаются прихода Трубецкого. --- К мятежным полкам по Сенатской площади приближаются две роты Лейб гвардии Гренадерского полка под командованием капитана — Александра Сутгофа, перешедшего все-таки Неву по льду, хоть и было это достаточно непросто. Лейбгренадеры, по приказу командира, строятся справа от каре, выстроенного ранее Московским лейб-гвардии полком, и внешне дополняют импровизированную шеренгу, делая строй более плотным. Николай Павлович на другой стороне площади вздыхает и охает от разочарования: ещё один полк, который ему почти присягнул, и снова на стороне мятежников. Будто Бог и вправду отвратил чело свое от монархии и династии Романовых. От мыслей таковых лицо Государя темнеет, становится мрачнее тучи, а сам он лишь тускло взирает на происходящее, пропуская выкрики толпы в свой адрес мимо ушей. Александр присоединяется к резко проявившейся минутной радости офицеров в честь прихода Сутгофа. Рылеев рядом с поручиком стоящий озирается: на площади теперь стоит почти весь резерв войск декабристов, за исключением роты Панова и добровольцев, если таковые ещё найдутся, но на них надежды мало, а Сергея Петровича все нет. Ещё и это наводит Кондратия на тоскливые мысли, не смотря на всю веселую обстановку вокруг. Юноша лишь тяжело вздыхает: хочется верить, что все это ещё не конец. --- 13:05 дня Щепин-Ростовский видит движение в Николаевски-настроенном Конном лейб-гвардии полку, который не так давно появился на площади, оставив Зимний дворец на попечение Учебного Сапёрного батальона. Юноша подходит к князю Оболенскому, но не говорит ничего, замирает, ибо видит, что жилка на виске Евгения подрагивает нервно, вместе с его руками, а взгляд его мечется тоже по собирающейся напротив Адмиралтейства в шеренгу коннице, коей командует полковник — Алексей Орлов. Будет ли атаковать Государь Император — пока неизвестно, но очень вероятно, а потому в венах бурлит кровь, приливая к мозгу одной лишь мыслью, как страшно прямо сейчас: оступиться, не успеть и проиграть. Матросы Николая Бестужева и Арбузова уже строятся в строй и поднимают винтовки на изготовку, страхуют себя и товарищей своих, а Антон с Николаем понимают, что не может Николай Павлович не замышлять какую-то атаку, такой уж он человек — царство свое новоиспеченное без боя не отдаст, как и любой узурпатор дорвавшийся до власти. Дмитрий отходит к своему фасу, готовый стрелять по противникам. Антон Арбузов, видя это, тяжело вздыхает и встает перед матросами, всматриваясь куда-то вдаль. Жалеет ли он сейчас, что согласился, вышел и вывел своих матросов на возможную смерть? Наверное, да, но по-другому в этом государстве бы и не получилось, а отсиживаться в казармах, как трус, и не менять ничего Антон бы просто не смог. С другой стороны каре, где стоит Сутгоф, мелькает шапка Рылеева, но, в который уже раз, без Трубецкого. Кондратий быстро доходит до Антона и горячо обнимает его. — Кондратий, не пора ли нам наступать? — немного холодно спрашивает Антон, на объятия все же отвечая — из всех восставших Рылеев сейчас выглядит самым счастливым, по его лицу кажется, что он уверен в своих действиях и точно знает, как победить. Или это Арбузову только кажется? — Пока нас ещё очень мало. Трубецкой приведет часть лейбгренадеров и половину Измайловского полка! — Рылеев слабо улыбается Антону и Николаю, стоящему рядом, не говоря им, что Глинка, который должен был вывести измайловцев ещё утром отказался выходить на площадь, а Якубович, цель которого была идентичной, ушел около 12 часов с площади, сказав: — Стойте, они вас боятся; и пожаловавшись на головную боль, посему юноша скорее всего и не явится. Рылеев не хочет сбивать настрой своих друзей, а потому подбадривающе хлопает Бестужева по плечу, после чего удаляется в сторону Дмитрия и Евгения Оболенского — собирается расспросить их об обстановке. — Trubetskoy, comment. (Трубецкой приведет, как же.) — ворчит Михаил Бестужев, стоящий перед фасом своей роты Московского лейб-гвардии полка, обращенной к монументу Петра, рядом с подошедшим к нему Николаем и хмурит брови, с непониманием смотря на брата, который переглядывается с ним то и дело и тихо зовет к себе. — Qu'est-ce que tu veux, Niki? — Tu comprends que Sergey ne viendra pas? Peut-être aller au palais pendant l'absence de Ryleev? Néanmoins, nous avons d'énormes forces derrière nous, Chepin et Obolensky nous soutiendront, car tout cela a été conçu comme un soulèvement et non comme une manifestation sans but sur la place. Et les soldats en ont déjà assez de rester immobiles. Nikolay rassemble ses forces et nous perdons du temps, ainsi que de l'excellence. Михаил поджимает губы и сжимает плечо брата рукой, вынуждая его замолчать. Вероятно, понимает сам, что Николай прав, но если начать наступление сейчас, то будет много крови, а Кондратий говорил о плане Сергей Петровича, что можно подождать до наступления темноты, и тогда все войска перейдут к восставшим, за счет чего победить можно будет без крови. Хотелось бы в это верить. — Ne parlez pas beaucoup dans l'air glacial-vous aurez un rhume. Nous attendons trubetsky, nous n'avons pas le choix. rébellion. Николай распахивает глаза широко: от шока, и смотрит на Михаила с непониманием. — Tu soutiens Ryleev? C'est un écrivain — il ne comprend pas ce qu'est une rébellion.. — Михаил брата грубо прерывает. — Nikolaus! J'ai dit de me taire. Tu vas te faire virer d'ici si ryleev entend parler comme ça. Et en général, nous devons croire que Kondraty sait ce qu'il fait, car il est notre seul espoir. Si on perd, on sera tous à la potence. Tu es en train de bouleverser la situation en parlant comme ça. Et si tout le monde est mauvais et effrayant, comprenez-le. Tout le monde est fatigué de rester debout, mais nous ne savons pas encore, que faire ensuite. — разговор братьев останавливает злобный окрик Оболенского, от которого Николай вздрагивает. — Дмитрий! Вы вообще видите, что происходит на площади? Командуйте своими солдатами наконец. Нас атакуют! Бестужев Николай поворачивается к Конному лейб-гвардии полку, прежде стоящему в виде шеренги перед Адмиралтейством и видит, что на восставшие полки, а точнее на: цепь из 40 человек Московского лейб-гвардии полка — Евгения Оболенского, матросов —его и Антона, лейбгренадеров — Сутгофа и, наконец, той части Московского лейб-гвардии полка, что стоит обращенная к Адмиралтейству которой и командует Дмитрий Щепин-Ростовский — летит конница: на конях сидят кирасиры, держа в руках палаши заточенные, дабы колоть восставших; коими они вот-вот норовят воспользоваться. Николай в спешке добегает до своего полка и встает рядом с Антоном, слабо ему улыбаясь, Щепин-Ростовский встает по левую руку своего полка и командует, почти одновременно, с Сутгофом, Арбузовым и Оболенским: — Ружья на изготовку! — матросы, солдаты и две роты лейбгренадеров заряжают ружья и направляют их на вражеских солдат. — Стреляйте по лошадям! — надрываясь кричит Евгений, чтобы все полки услышали; после чего дула ружей опускаются чуть ниже — с тел противника, на коней. — Пли! — командует Бестужев Николай и его матросы, как один, спускают курок — Антон напротив закрывает глаза, как-то вся бодрость резко пропадает едва проливается первая кровь. Несколько коней падают раненые, отчего кирасиры, на них сидящие, вылетают из седел, на брусчатку площади: кто-то попадает под копыта выживших лошадей, кто-то разбивает голову о плитки Сенатской, кто-то глухо стонет и пытается выползти с поля боя — Михаил, стоящий поодаль от боевых действий, от этой картины морщится и закрывает глаза, однако в ушах с новой силой раздаются вопли и крики: — Пли! — теперь уже звучит команда Александра Сутгофа. Все новые раненые и убитые падают на брусчатку, а матросы, которые на себя принимают основной удар конницы, не церемонятся — их терпение просто стоять давно закончилось, потому они стреляют не в лошадей, как повелел Оболенский, а по людям — им хочется крови, на то они и люди служивые: жестокие и беспощадные. Алексей Орлов, чудом не попавший под пули противников, скачущий на лошади впереди всех, оборачивается и видит, что большая часть конницы с кирасирами полегла на площади, потому разворачивает свою лошадь и командует отступление. Выжившие кирасиры разворачивают коней и скачут обратно к Адмиралтейству. Матросы снова заряжают ружья, показывая свою готовность стрелять по бегущим прочь противникам, но Евгений с Антоном вовремя кричат: — Не стрелять!; потому ружья опускаются и восставшие рукоплещут своей маленькой победе. Оболенский вздыхает тяжело, радуясь в душе, что никто из их солдат не пострадал, однако площадь выглядит отвратно — залитая кровью, покрытая отчасти людскими и животными трупами — зрелище неприятное. Николай Павлович видит поражение своей конницы и опускает голову. --- 13:59 дня Ещё одна атака конницы для Николая заканчивается неудачно: восставшие отбивают противников и немного оттесняют с площади, однако с Александро-Невской лавры прибывают наконец священники, которые могут спасти ситуацию, а значит и проигрыш сейчас уже не столь важен. Хоть бы образумили они бунтовщиков. Отец Серафим поправляет рясу, берёт у отца Евгения крест и спешит с ним на площадь: народ расступается, но отец Серафим слышит от них совсем не похвалу и благодать, а скорее смех, упреки, за то, что встал на сторону Государя — узурпатора. Отец Евгений мелкими шажками следует за своим наставником, да вот только вместо привычного спокойствия чувствует он страх: страхом здесь пропитано все, однако стоит пересечь священникам незримую половину площади, как тут же в легкие их врывается воздух, заряженный уверенностью. Отец Серафим к груди ближе прижимает крест и шепчет молитву, а люди вокруг сгущаются, подходят к священикам близко совсем и норовят из рук вырвать крест, чтобы, как думает отец Серафим, последнее спасение отнять, ибо люди эти — с толку сбиты дьяволом. Как только мысль эта проскакивает в голове отца Серафима тот видит, что земля под ногами разверзается, с каждым шагом все сильнее и пламя адское вырывается из нутра её, охватывая собою людей, что встали на сторону заговорщиков. Отец Серафим подходит к самой заградительной цепи Оболенского и видит его самого. — Князь, и вы с ними? — шепчет отец Серафим, а Оболенский только лишь слабо улыбается. «Нет, их нет смысла переубеждать, они внутри пусты и сам сатана восседает в душе их. Нужно отвратить от дела диавольского народ и солдат.» — думает отец Серафим и поднимает крест высоко в небо, насколько позволяет ему рост: люди на площади замолкает резко, повисает гробовая тишина. — Господь Бог не оправдывает данное действие. Люди, услышьте и на сторону добра встаньте. Господь покарает вас, если предадитесь искушениям диавола. Николай Павлович — истинный наш государь.. — на сим моменте толпа взрывается смехом и улюлюканьем, в отца Серафима даже прилетает несколько маленьких камушков: наверное мальчишки на стройке шалят. — Не вам говорить о Боге. — голосит наперебой толпа. — Вы присягнули двум Государям. Грош цена словам вашим. — Покайтесь. — увещевает и отец Евгений, но толпа уже не желает слушать, только лишь прогоняет священников с площади, напирает на них, однако Оболенский сей хаос прерывает, потому что подходит близко к отцу Серафиму, который от него резко шарахается. — Уходи прочь — безбожник! — Евгений Оболенский улыбается и тянет к кресту руку. — Позвольте покаяться? — отец Серафим смотрит на Оболенского с недоверием. — Не волнуйтесь, я отдам вам крест в целости и сохранности. — отец Серафим озирается: люди вокруг наступают сильнее, будто вот-вот разорвут, едва от груди отнимет отец Серафим крест, но священник, на Господа уповая, всё-таки крест отдает. У Николая улыбка на губах проступает: неужели и правда сейчас все закончится? Евгений целует крест, передает его Бестужеву Александру, тот Дмитрию Щепину-Ростовскому и так каждый заговорщик из числа офицеров касается креста губами, даже Каховский. После всего этого крест возвращается в руки Оболенского, тот передает его отцу Серафиму и усмехаясь говорит: — Сами того не понимая, осенили вы, отец Серафим, восстание наше знаменем крестным, а потому Бог теперь будет на нашей стороне. Ура Константин! — толпа поддерживает возглас Оболенского, а отец Серафим с отцом Евгением убегают с части площади, что подконтрольна восставшим. Николай снова поникает. И вера его не спасла. Рылеев наблюдает за сражением чуть издали, теперь уже не находя Трубецкого и среди офицеров царя, однако видит недалеко от Николая I Николая Семёновича Мордвинова — начальника Американской компании, в которой сам Кондратий работает около двух лет, отчего Рылеев усмехается и пересекаясь с Мордвиновым взглядом улыбается ему, поднимая фуражку — показывает начальнику, что на стороне восставших и сам неописуемо рад этому — чувство такое по венам проходит приятное, гордость и самолюбие пробиваются сквозь толщу метели и летят во все концы Петербурга, будто сообщая, что прежней жизнь никогда не станет — Рылеев меняет Россию навсегда прямо сейчас. Как сказал сам Николай Семёнович, на днях зайдя к Рылееву с желанием справится о его здоровье: «История вершится здесь и сейчас.» Так и происходит. Мордвинов же, в ужасе смотрит на Кондратия, чья шея замотана плотным шарфом, глаза блестят толи от слез, толи от гордости, а из горла вырываются хрипы, сообщая о болезни своего обладателя, отчего Рылеев то и дело кашляет в черную перчатку. — Что же вы творите, Кондратий Фёдорович.. — шепчет Николай Семёнович и ужасается ещё больше, после того, как Рылеев улыбается, встречаясь с ним взглядом — мало того, что Кондратий на стороне восставших, он ещё и горд за это — он счастлив. — Немыслимо. — выдает осиплым голосом Мордвинов, поправляет шляпу и отводит взгляд от Рылеева, сил у него больше не хватает смотреть на этого беспечного и безответственного юношу. --- 15:29 дня Николай Романов уезжает к Зимнему дворцу, дабы обстановку проверить, да и к тому же на площадь Государь пока не рискует выезжать, не хочется на ней стоять, не имея возможности что-либо изменить. Со стороны Невы, Николай Павлович видит идущих вероятно к площади, солдат Лейб-гвардии Гренадерского полка, отчего на лице Государя проявляется слабая улыбка надежды. Офицер, ведущий лейбгренадеров — Николай Панов нервничает, видя, что он выходит не к площади, а к Зимнему дворцу: надо было, наверное, все-таки вырваться с Сутгофом, он местность знает, а Николай по-видимому заблудился, и времени сориентироваться в пространстве города ему сейчас явно не хватает. Едва замечает Николай Панов Государя не так далеко от себя, так ощущает, как сердце в пятки падает: вот сейчас их расстреляют, а все из-за него, потому что не довел солдат. А на площади так и будут их ждать, да не дождутся товарищи. — Господа — лейбгренадеры! С нами Бог! — восклицает Николай, обращаясь к своим генералам. — Государь, мы не знаем на чьей они стороне. Это может быть опасно. — предупреждает Александр Бенкендорф прежде учтиво перед Государем кланяясь. Николай подъезжает к лейбгренадерам и они окружают его, останавливаясь, рассматривая царя, как некую диковинку. Панов останавливается перед лошадью государя и, со смесью злобы и страха во взгляде, смотрит на Николая — негодует, что царь остановил его, и себя корит, что вот так вот просто привел солдат своих в самые лапы самодержавной власти. — Лейбгренадеры за мной! — командует Николай Павлович Романов, все ещё не убирая приветливую улыбку с лица и собирается развернуть лошадь, однако голос Панова останавливает его. — Мы, за Константина! — выкрикивает Николай и смотрит Государю в глаза испуганно, хотя и сурово. На своем Панов до конца будет стоять, пусть убьют его, а за Государя не выйдет, и солдат не выведет, ни за что. — Ах так! Вот вам — дорога. — Николай Павлович отъезжает на лошади чуть поодаль и пропускает лейбгренадеров на площадь. Те, с прежним воодушевлением, продолжают движение по площади, а Панов на пару секунд задерживается, будто с сочувствием смотрит на царя, который в очередной раз поникает головой. «Он мог убить меня, но не сделал этого. Он пропустил нас» — летают мысли в голове Николая, сбивая его прежний пыл.. Однако, отгоняя прочь надоедливые мысли, Панов спешит за своим полком на площадь. Пробегая быстрым шагом со своей ротой мимо Адмиралтейства Николай Панов замечает на себе взгляд полковника Стюрлера и ёжится, а Николай Карлович напротив улыбается расстроенно и преграждает юноше путь к площади. — Лейбгренадеры, дорогие, воротитесь! На смерть вас ведут товарищи ваши нерадивые. К измене Государю привлекают. Подумайте: на что вам пятно такое на репутации? Ежели сейчас воротитесь все прощу, никаких более телесных наказаний, клянусь. Каховский, заметивший лейбгренадеров ещё минут 10 назад, сейчас мечется по защищенной площади: почему они не идут? Кто-то встал на их пути, но кто? А вдруг их к Государю завлекут? Нельзя такое допустить. Пётр подходит к монументу Петра I, залезает на решетку и поднимается на руках ещё немного выше, хватаясь одной рукой за выступ на камне: отсюда видно большую часть площади, а том числе и лейбгренадеров, которых Стюрлер все ещё пытается увести за собой к Государю. Пётр достает из-за пояса одной рукой пистолет, опасно покачиваясь на решетке — если и упадет, будет даже лучше. Но не смотря на такие спокойные мысли юноше страшно, он крепче хватается за выступ на камне памятника, и целится в спину Стюрлера. Звучит выстрел после чего Николай Карлович шатается и падает в снег, обагряя его своей кровью. Полковника оттаскивают солдаты Николаевские к своим, мускулы на лице Петра дергаются, он сжимает рукоять пистолета сильнее, а после пихает его в карман шинели изо всех сил, даже не попадая с первого раза. Голос совести вопрошает зачем Каховский человека убил, снова, а Пётр не отвечает. Он сам не особо понимает, ведь сделал все интуитивно. С Милорадовичем было ясно, там выбора не было, а здесь был: может Панов справился бы сам? Но Петр решил убить, потому что ошибаться нельзя. Николай мог бы и не справится. Однако, совесть Каховского все равно корит его за мгновенно спланированное, необдуманное действие, принёсшее другому человеку ущерб, но юноша быстро заставляет её замолчать: сейчас не время вспоминать былое благородие. Сейчас нужно доказать себе и Рылееву, что не трус, не сумасшедший и не предатель. Каховский слезает с монумента и снова каменеет, отходя к краю каре, на груди скрещивая руки. «Ей богу, лунатик.» — ужасается видя это хладнокровное убийство Рылеев, «Спит и даже не ведает, что делает.» Панов со своей ротой доходит-таки благополучно до площади, хоть и выглядит испуганно: юноша не видел, кто ранил Николая Карловича, а все-таки этому Панов, стыдно признать, немного рад — он на площади. Наконец-то. Восставшие торжествуют и тепло приветствуют новый полк. Рылеев так же воодушевлен тем, что прибыли ещё лейбгренадеры, но среди них он, почему-то, снова не находит Сергея, который должен был вести их. — А где Трубецкой? — все молчат, потому как ответить нечего. — Ладно, ладно я за ним. Строй своих. — говорит Кондратий Николаю Панову и направляется в сторону здания Сената, в надежде найти Трубецкого там. — Боже мой, Пётр, вы представьте: иду я со своими лейбгренадерами, понимаю, что вышел не на площадь, а к Зимнему дворцу, ну у меня сердце в пятки уходит, я думаю уже что все, заплутал, и тут нам путь преграждает Николай на своей лошади. Ну я уже с жизнью попрощался мысленно, ему кричу, что мы за Константина, а он пропускает нас к площади, вместо того, чтобы убить, например — смеясь рассказывает Каховскому Панов. Вернее: лучезарное свечение Николая Панова гордостью пробуждает Петра на время, вынуждает, хоть и через силу, а поддерживать диалог, ведь пока Панову поговорить больше не с кем, а он в обиде Каховского на Рылеева не виноват. — Зачем ты не убил его? — Николай умолкает и хмурит брови, отступая от Петра на один шаг. — Не был намерен совершать цареубийство. Пётр с досадой кивает — это ведь его дело, почему именно Панов, а не Каховский оказался там, с Государем? Евгений, с Бестужевым Михаилом рядом стоящий, обращает взор на площадь, на которой солдаты Гвардейской Артиллерии строят пушки в ряд. Собираются стрелять? Да нет, за гвардией слово, а потому они не посмеют. — такими мыслями успокаивает себя Оболенский, однако на этом выброс кортизола в его кровь не заканчивается, потому как к нему подходит Антон Арбузов, явно раздосадованный. — Господа, давайте взглянем правде в глаза. Мы окружены. Изберем диктатора среди нас и вступим в переговоры. — просит Арбузов Оболенского и, кажется, Бестужева, которой просьбы этой не слышит. К просьбе Антона присоединяется Александр Бестужев, однако пока не так рьяно, как хотелось бы. Юноша пока ждет как будет развиваться обстановка. — Какие переговоры, мы только что стреляли в них. Ступайте к солдатам, ждем темноты. Ступайте. — раздраженно требует Оболенский, а сам ходит вдоль своей защищающей цепи из солдат — думает, может и впрямь начать действовать, пока не стало совсем поздно. —...К тому же ни Рылеева, ни Трубецкого до сих пор нет на площади. Они бросили нас. — продолжает Антон. Евгений вздыхает тяжело, а руки дрожат — выдавая волнение Оболенского, однако, после слов Арбузова о предательстве Рылеева, Евгений вспыхивает от злости и переводит взор с площади на Антона. — Что за чушь вы несете? Трубецкой — да, вероятнее всего предал и бросил наше общество, но по нему это всегда было видно: он хотел уйти, просто смелости раньше не хватало. А Рылеев никогда таким не был, Кондратий с каждым из вас был искренен… — монолог Оболенского прерывает злобный вопрос. — Тогда, где Рылеев? Почему он не с нами? Почему же он выбрал, заранее неблагонадежного, человека в диктаторы? — напирает Антон, подойдя к Оболенскому ближе на шаг. — А почему вы не протестовали? — так же громко и резко отвечает вопросом на вопрос Евгений, после разворачивается и уходит к другому концу подконтрольной восставшим площади, намекая, что разговор закончен. Арбузов в сердцах сплевывает на снег и уходит в другой угол каре к своим солдатам, где встречает его Николай Бестужев, там Антон запирается в закрытой позе, насупив брови, руки на груди скрещивает, а Николай осторожно его по плечу гладит рукой, успокаивает. — Antosh, ne t'énerve pas. — мягко говорит Бестужев, все ещё не убирая руку с плеча Арбузова. — Idiots! — злобно цедит Антон, и с яростью, снимает с себя фуражку, намереваясь сломать кокарду, которая обозначает, что он состоит в восставшем полку. — Anton! —уже более серьезным голосом прерывает Арбузова Николай, в очередной раз останавливая его от необдуманного поступка. Бестужев вырывает из рук друга фуражку и дает ему не сильный подзатыльник. — Pourquoi es-tu comme un petit enfant? Calme-toi. Антон поджимает губы и забирает свою фуражку у Николая, одевая её себе обратно на голову. — Nous allons mourir, non? — былая злость пропадает — в голосе остается лишь страх и Арбузов, сам себе, сейчас кажется маленьким мальчиком, которому сказали, что он болен неизлечимо и завтра-послезавтра умрет. Николай берет друга за руку и мягко сжимает её. — N'y pense pas. Nous n'avons pas encore perdu. Рылеев же стоит сейчас у здания Сената и пытается убедить Трубецкого прийти на Сенатскую — принять на себя диктаторство над полками, пока они ещё не проиграли окончательно. — ..Я требую, нет я умоляю князь, идемте. Они ждут вашего слова, вашего подвига. Идемте, черт вас возьми! — раздосадовано просит Рылеев, то и дело кашляя в перчатку, готовый уже упасть перед Сергеем на колени, только бы он не бросал восставших. — Я благодарю вас. Вы сделали невозможное: на площади лучшие гвардейские полки, толпы зевак. Все идет по плану. Будем ждать темноты. Кондратий заглядывает в самые глаза Сергея Петровича, пытаясь понять, почему Трубецкой так противится выйти на площадь, хотя день назад так жаждал быть главным, требовал: без его ведома ни шагу не делать, и ждать его. — К чему все эти реверансы, князь? — с придыханием спрашивает Рылеев, кусая от волнения свои губы. — Извольте слушать! Солдаты — это щит за котором зарождается будущее России. Стойте дотемна, осталось недолго. Этот упрямец думает, что окружил вас. Но я приведу ещё полки едва вы отпустите меня и перестанете взглядом следить за мной, намерения мои Государю выдавая излишним вниманием. Все только начинается. Он поймал сам себя. Наконец он поймет, что придется уступить. — все так же воодушевленно говорит Трубецкой, но в глазах его будто огонь погас, потому как Рылеев не видит былой бойкости Сергея — в князе он больше не видит ничего, будто он, как и душа его вольная — испарился, пропал. Сергей и сам не осознает что с ним: хочется сбежать отсюда вот и обещает привести полки, только бы найти повод и уйти домой, прочь от этого ужаса. “Я хочу отойти от общества” — нет, сказать снова не получается, да и поздно уже метаться. — Николай ближе чем на выстрел от нашего строя, один удар и не с кем будет разговаривать. Идемте, ну! Идемте! — Рылеев хватает Трубецкого за рукав шинели и тащит в сторону площади, но князь вырывается и отталкивает Кондратия от себя. — Господин литератор, ступайте домой, лечите простуду. Не до вас. — резко огрызается Сергей, прожигая Рылеева злобным, недовольным взглядом. Трубецкой хочет уйти, очень, а Рылеев все никак не отстанет. — Да вы трус… — ахает в ужасе и осознании Рылеев и отшатывается от Сергея, задевая локтем прохожего, перед которым даже не успевает скомкано извиниться. — Вы безумный, Кондратий Фёдорович, но все равно, спасибо. — улыбается натянуто Сергей и отворачивается от Рылеева, желая завершить разговор — вперивает взор в своих солдат. «Скорее бы он ушел.» — Я безумен, а вы слишком умны и расчетливы князь. — все чаще кашляя, держась за саднящее горло, почти шепчет Рылеев, растирая замершую ладонь шарфом. — Безумцы меняют мир! Идите на площадь и побезумствуйте! Хоть раз в жизни. — снова возвращается в голос Рылеева его накал, однако Трубецкой осаждает его словами, будто пощечину дает. — Ступайте домой! Вы мешаете. — Кондратий снова отшатывается от Сергея в ужасе — он не узнает совсем своего друга Трубецкого, он видит лишь жалкого труса и убогого лжеца, который к тому же оскорбляет его, бьет в самое сердце, заявляя, что Кондратий сейчас и вовсе не нужен. — Ах это я мешаю? Будь оно проклято! — злобно сплевывает Рылеев на снег и быстрым шагом уходит прочь, сдергивая с себя шляпу, и срывая кокарду с нее, выбрасывая её в снег. — Ненавижу вас. — в отчаянии шепчет Кондратий толи сам себе, толи своим идеям, толи солдатам на Сенатской. Рылеев уходит недалеко и останавливается, будто что-то не позволяет ему уйти домой окончательно. Кондратий, сквозь наступающие слезы, смотрит на своих товарищей и замечает, что пушки снова приходят в движение, а потому понимает, что видимо они проиграли. А все-таки Сергей оказался трусом. Едва Рылеев отходит Сергея Петровича, тот проталкивается сквозь народ и отходит от здания Сената, где стоял последние минут тридцать, в сторону своего дома на Английской набережной. Наверное, сейчас ему хочется побыть в одиночестве, спрятаться от всех, чтобы этого ничего не было, а ведь дальше только хуже — дальше только казнь, может ссылка. Свободной жизни больше не будет. От таких размышлений Сергей часто моргает, смахивая с ресниц слезы и морщит нос — толи от холода, толи от накатившей тоски. Мужчина быстро забегает по ступенькам лестницы на второй этаж, где находится комната для молитв, и падает на колени почти у самого входа: по щекам его начинают струиться слезы. — Лучше бы я не вышел, лучше бы отказался. — все те же слова, что не смог вчера Трубецкой сказать Рылееву, всплывают в его памяти, и Сергей складывает руки в молитвенном жесте, прося у иконы Спасителя прощения за бесов, что попутали его душу, вынудили участвовать в этом хаосе, да только Спаситель выглядит сурово, взгляд его полон укора и потому Трубецкой продолжает молиться. Сергей читает все известные ему молитвы, затем снова и снова, пока наконец не падает в обморок от переизбытка эмоций. --- 16:10 вечера Николай Павлович нервничает: темнота наступает на город, охватывает часть его своими щупальцами, а в темноте лица солдат искажаются до неузнаваемости и кажется Романову, что вокруг него не преданные ему части, а только лишь насмешники, что так усердно добиваются его поражения. Николай Павлович подзывает к себе столь же испуганного генерала гвардейской артиллерии Ивана Онуфриевича Сухозанета. Романов шепчет что-то тихо — Богу, верно, молится за то решение, которое пришло к нему, словно озарение. — Привезите артиллерию. — понурым голосом требует Николай, а после добавляет уже более строго: — Рассеять! Мятежников рассеять. Сухозанет, которому посвящается эта Николаевская просьба, кивает головой в знак понимания и отправляет офицеров с солдатами за орудиями из соседних казарм. Но Николаю до сих пор страшно, и даже осознание, что теперь у него будет перевес в силах не особо успокаивает Николая. Они ведь найдут как пролезть, завлекут преданные части за собой, как диавол страстями опутывает мозг обывателя: солдаты Государя и не заметят, как пойдут против него. По телу Романова проходит мелкая дрожь, но держаться он старается достойно, чтобы ни у кого не возникло мыслей, что он боится измены. Пушки приезжают быстро, но темнота обгоняет, а потому как только артиллеристы подкатывают оружия к площади Николай подъезжает к ним, среди них выискивая офицера Гвардейского артиллерийского полка — Бакунина. Только Николай хочет приказать, чтобы по мятежникам начали стрельбу, как замечает вдруг, что у артиллеристов нет снарядов. Совсем. Чем они собираются стрелять? У Николая на лбу выступает холодный пот, который он смахивает платочком, взятым из нагрудного кармана. Изменники. Как думал так и получается. А на той стороне уже готовится новая атака. А вдруг заговорщики решат штурмовать Петропавловскую крепость прямо сейчас? — А где же снаряды, артилеристы? — Николай ощущает, как страх его сменяется злостью, но нужно держаться, все они хотят лишь того, чтобы он сорвался, чтобы было за что после посадить его и лишить власти. — Никак нету, Ваше Высочество. — Как нет? Я же сам на складах был недавно. — Так вашего разрешения просят, Ваше Высочество. Николай смотрит на Бакунина, который говорит со смирением, но вместо смирения сего видится ему насмешка. Темнота наступает, в темноте легко перебежать к заговорщикам, а они тянут время. Издеваются. Бакунин подходит к Государю с взятой, кажется, из неоткуда, бумагой, а Романов берет у адъютанта своего перо и подписывает размашисто разрешение на выдачу снарядов. «Всех с должностей сниму» — крутится в голове Романова, когда он отдает бумагу Бакунину, а сам снова осматривается, сидя на лошади: на той стороне все тихо, пока, но перебежчиков точно не избежать. А если артиллеристы не поторопятся, то тогда все пропало. Бакунин с солдатами своими уходят медленно, маячат на горизонте, кажется, что и вовсе в другую идут сторону, но это наверное у Николая просто настолько разыгралось от волнения воображение. — Ещё один перебежчик, Ваше Высочество. — торопливо говорит Бенкендорф, длительное время отсутствующий — наверное ходил на ту сторону площади и пытался уговорить мятежников сдаться, снова. А они и не нападают и не сдаются. Издеваются. Выжидают. — По ним бы выстрелить разок. — В том-то и проблема — артиллеристы явились без снарядов, это же немыслимое дело. Они на их стороне. Романов хватается за голову руками. Везде предатели и изменники. — Надеюсь, что мы с вами доживем до завтрашнего утра. --- 16:26 вечера Щепин-Ростовский, Бестужев Михаил, Оболенский и остальные восставшие офицеры в растерянности ходят по своим полкам — Рылеева, как и Трубецкого, искать уже не пытаются, а потому думают, кого назначить диктатором, чтобы спасти положение; не позволить друг другу так глупо проиграть. Никто не хочет брать на себя эту ответственную роль, к тому же, есть среди восставших и те, кто понимает, что все проиграно. С другой стороны площади к Николаю подъезжает Иван Сухозанет, и видя происходящее слезно умоляет Государя разбить мятежников картечью, потому, что начинает смеркаться, а в темноте, и впрямь, солдаты Николая могут перейти к восставшим и тогда переворот будет завершен успешно для восставших. Александр Бенкендорф, судя по рапортам его, только за последний час сумел заметить нескольких перебежчиков с царских полков, которые пробивались в ряды декабристов и просили их простоять до ночи, уверяя, что в темноте на их сторону встанут, только немного надобно подождать. Николай поникает головой, но решает предпринять последнюю попытку решить все мирно, без крови. Романов просит Сухозанета, проехать к восставшим с белым флагом и сообщить им, чтобы убирались прочь, тогда по ним стрелять не будут, иначе они сами будут виноваты в своей глупой смерти. — Генерал, скажите им, пусть уходят. Сухозанет садится на лошадь и пришпоривает её, чтобы быстрым галопом доехать до восставших, но государь останавливает его, придерживая его лошадь за узду. — И ещё, я не хочу, чтобы они оставались в столице. Пусть уходят прочь. Иван Онуфриевич склоняет голову, поясняя государю что понял его требование, и едет к полкам восставших, где его встречает взволнованный Александр Бестужев. — Солдаты, государь надеется, что вы образумитесь. Государь хочет, чтобы вы ушли из столицы, когда все это закончится. — говорит Сухозанет, придерживая одной рукой лошадь, а другой белый флаг, сообщающий, что посланник прибыл с миром. — Разве ты привез нам Конституцию? — щурясь встревает в разговор Каховский и усмехается злобно: мир от Государя принимать нельзя. Это конец. В этой войне нет проигравших или выигравших, она провалена окончательно, а изначальная цель забыта: теперь лишь желание доказать миру что-то, о себе страничку в истории оставить. Восставшие поддерживают Петра криками: «За Константина!» Бестужев Александр смотрит на Каховского в недоумении, а тот обратно закрывается в себе и мерит шагами плац, как вчера ночью в доме у Рылеева. — Зачем вы так? — шепчет, а в голове мелькает: «Сумасшедший», но от мысли этой Бестужев открещивается. Юноша Петра уважает, но разве Пётр ли с ними на площади сейчас? Разве не бесы в обличии его? Бестужев морщится: снова желание философствовать накатило в ненужный момент. — Я приехал не для переговоров. Я предложил вам милость. — раздосадовано говорит генерал и уезжает прочь быстрым галопом. — Ваше величество, позвольте мне распорядится. Пусть я буду виновен в этой крови. — просит Николая Павловича генерал Сухозанет, вернувшись на контролируемую Николаевскими войсками часть площади. Снаряды артиллеристы принесли наконец, а потому Романов успокоился, совсем немного, и вот сейчас он грустно опускает голову на грудь и катается на лошади взад-вперед. — Они вашей милости не желают. — Вся кровь будет вечно на мне. — тихо говорит сам себе Романов и устало трет свой лоб, желая избавится от всех тяжелых дум, в которых мозг погряз основательно. — Наводите на них пушки. Солдаты и офицеры Гвардейского артиллерийского полка выполняют приказание государя и поворачивают пушки чуть вправо, поднимая их дула на уровень тел восставших солдат. Михаил Бестужев видит эти приготовления и мысленно понимает уже, что видимо все потеряно, однако, он лишь возлагает надежду на то, что царь не посмеет стрелять, решит сдаться, дабы не омрачать первый день своего царствования кровью. — Вы гвардия. С нами Бог, закон и правда. Они не посмеют в нас стрелять! — Михаил пытается убедить солдат в победе, потому как настрой играет важную роль. Сейчас главное не дать слабину, не показать Государю, что сами в себя не верят. — Они не посмеют стрелять! - поддерживает реплику Михаила, возвратившийся в свою роту матросов, Антон и взмахивает обнаженной шпагой, для антуража. Сухозанет смотрит на государя с сожалением и показывает солдатам знак удара, чтобы поджигали фитили пушек. — Пли! — кричит Бакунин своим солдатам, но те не двигаются с места, потому как не хотят стрелять по своим: уже думают над тем, как бы скорее наступила темнота и тогда перейти бы к восставшим, ведь среди них есть товарищи, друзья по службе — вместе ковали на поле боя в 1812 году победу. Рылеев стоит чуть поодаль от площади у Исаакиевского собора и смотрит на приближающийся проигрыш своих товарищей со стороны. Он боится или не хочет прийти к ним, просто ноги не двигаются, не давая Кондратию не прийти к своим, не уйти прочь. Прямо на его глазах рушатся все его планы, идеи проваливаются под землю — прямо сейчас людей, которые поверили в них, вышли за смену царя, хотят убить, и Кондратий уже ничего не сделает. А все это началось с трусости Трубецкого, все это восстание было глупой, не подготовленной идеей, перенесенной на этот год из-за страха ареста. А ведь восстание было не готово и с самого начала было обречено на провал. Чувствовал ведь Кондратий, что плохо все это кончится ещё вчера вечером, когда Каховский отреагировал обидой на предложение: убить Государя, а потом, утром, после того, как не нашел сенаторов на месте, тоже в груди что-то оборвалось, намекая, что все это плохая идея, а теперь остается лишь пожинать плоды своей беспечности, увы такие же горькие, как и сама цель. — Пли! — снова кричит Бакунин, но солдаты не слушаются. — Выполнять приказания! — сквозь зубы цедит испуганный неповиновением Бакунин, видя, что Сухозанет на него смотрит сурово, после того быстрым шагом юноша подходит к солдату, держащему горящую палочку, которой тот должен бы поджечь фитиль. Бакунин выдергивает из его рук палочку и поджигает фитиль пушки сам. Звучит громкий выстрел, от которого пушка откатывается назад и картечь, которая вылетает из дула пушки, попадает в ряды восставших, выбивая из них нескольких человек, которые замертво падают на землю. Солдаты восставших доблестно продолжают стоять на площади, несмотря на то, прямо перед ними падают их товарищи на землю, обагряя выбившуюся из-под снега брусчатку площади кровью. Александр Бестужев в ужасе смотрит на все это, встречается с испуганным взглядом брата Михаила и вытирает с лица капли крови, со рвением после начиная их вытирать об армейские штаны, дабы не чувствовать себя виноватым в этих смертях, но все равно не получается. — Пли! — ещё один грозный крик разрывает тишину морозного вечера, и Николаевские солдаты будто смелеют — начинают поджигать фитили пушек, давно уже оставив мысли о переходе к восставшим, как пережиток прошлого. Восставшие солдаты стоят на месте, скорее потому, что понимают, что даже бегство им не поможет. Им уже ничего не поможет, потому как картечь найдет их везде, а даже если жизнь сохранят, посадят в каземат, а то и повесят, потому как историю пишут победители и жизнью проигравших распоряжаются они же. Трубецкого на пороге молебной комнаты находит сестра и приводит его в чувство несколькими слабыми ударами по щекам. — Где ты был весь день? — спрашивает девушка испуганно, а Сергей не отвечает, лишь слышит на площади первые залпы и тихо шепчет — голос Трубецкого полон ужаса: — Господи, вся эта кровь будет на мне. — после чего Трубецкой снова теряет сознание. Одоевский и Коновницын, до настоящего времени не проявляли особой активности, потому как руководители все восстание решали вопросы между собой и в помощи Александра с Иваном окроме подвода лейбгренадеров не нуждались. Сейчас же Александр и Иван выходят на линию военных действий, ребята лишь каким-то чудом остаются живы, однако в руку Александра в течении всей битвы с Николаевскими войсками прилетает несколько дробинок картечи, которые оставляют в плече его и кисти маленькие, но очень болезненные раны. Ивану везет немного больше: у Коновницына заметен только вывих голеностопа: наверное, бежал быстро, неудачно наступил на ногу и вот итог. Хоть юноша и прихрамывает, а поле боя не покидает, идет к артиллеристам с призрачной надеждой захватить пушки в свой арсенал и тем самым спасти восстание. Однако, порывы ребят быстро прерывает Моисеев: к сожалению, не так сильно ранил его утром Щепин-Ростовский, хоть у юноши и замотан бинтом живот, двигается он в разы быстрее даже Одоевского, лицо которого все бледное уже, может от холода, а может от потери крови. Моисеев подзывает к себе жандармов и те заламывают обеим заговорщикам руки, не особо внимая слезливым мольбам Александра, дабы ему их не крутили, потому что раны открываются сильнее от таких резких движений и кровоточат с новой силой, а боль стреляет во все конечности, отчего Одоевскому кажется, что вот-вот он упадет в шоковый обморок. Иван пытается сопротивляться, но его руки зацепляют наручниками, после чего сделать юноша уже особо ничего и не может, только лишь в составе лейб-гвардии Конной артиллерии, бывшего своего полка, смотреть, как постепенно уничтожают восставших. На глазах арестованных ребят выступают слезы от того, что видят они перед собой. Но вдруг Ивана Коновницына будто озаряет: среди полков артиллерии замечает юноша члена филиала «Южного» общества в Петербурге — Ивана Александровича Анненкова — поручика кавалергардского полка. Кажется, сейчас Анненков командует взводом кавалергардов, которые охраняют правительственную артиллерию. Но почему Иван Александрович не со своими? Неужто неявка Трубецкого это не единственное предательство? Но уж Анненков, он ведь блюститель порядка, истинный поклонник “Русской правды”, радикал, и вдруг такое. Иван Александрович видимо на себе пристальный взгляд замечает, поднимает голову и окидывает Коновницына взглядом, отчего-то последний во взгляде этом замечает презрение, или юноше только кажется? Анненков подходит к Ивану, который его тихо подзывает к себе, потому что сам не может к нему подойти, все ещё стоит с жандармом рядом: юношу более не выпускают из под присмотра, как и Одоевского. Жандарм с непониманием смотрит на Ивана Александровича, но решает, что Анненков знает наверняка, что делает, а потому ничего не предпринимает, тем самым не мешая ребятам разговаривать. — Что вы здесь делаете Иван Александрович? Почему вы не на нашей стороне? — Обещался я выйти за Государя, вот и вышел. — отстраненно отвечает Анненков. Коновницын очень удивляется, показывая это только лишь взлетевшей на мгновение ко лбу бровью. — А за Государя пошто выйти обещались? — теперь уже и вовсе ничего не понимая спрашивает Иван. — Отказ выступить с полком на площадь мог вызвать мой немедленный и преждевременный арест, за которым могли последовать аресты моих товарищей-декабристов. Коновницын кажется хочет ещё что-то переспросить, понять, о чем вообще говорит Анненков, ведь понять юноша не может, как не пытается, чем связан возможный арест и выход за Государя? Можно ведь было пообещать и не выйти; пообещать, выйти и после перевести полк на сторону товарищей; не позволить стрелять в конце концов; а здесь получается так, что погибают солдаты на той стороне площади отчасти и потому, что Анненков вышел на площадь за Николая. Бред. Коновницын злится, но не успевает более ничего сказать — его, вместе с Одоевским уводят прочь с площади, дабы не присоединились больше ребята к своим товарищам. Конец уже близок, и это не может не печалить. Выстрелы не прекращаются, а потому солдаты, видящие, что уже множество их товарищей повержено, а площадь буквально залита кровью, начинают бежать в сторону казарм — инстинкт самосохранения побеждает любые идеи и цели, к тому же, руководители позорно сбежали, а потому незачем за такие идеи рисковать жизнями. Оболенский пытается остановить солдат, крича им что-то вроде: «Стоять! Стоять я сказал!» — но слушать его уже никто не хочет, потому что командовать нужно было раньше, когда был перевес сил, а сейчас, против артиллерии, декабристы бороться уже не способны. Рылеев видит, что по восставшим начали стрельбу и только сейчас, наконец, уходит в сторону дома. Расстроенно литератор бредет по Исаакиевской площади, а где-то сзади раздаются крики и выстрелы, к сожалению, побеждают не свои, а чужие. По щекам Кондратия медленно текут слезы, а глаза смотрят вперед невидяще, потому свой дом литератор проходит и идет куда-то дальше по набережной реки Мойки, до тех пор, пока Наталья, следующая за ним по пятам, наконец не догоняет и не останавливает его. — Пойдем домой, Кондратий, пойдем. — успокаивает Рылеева Наталья и берет его под руку, уводя с набережной в сторону дома. — Я ошибся. Я обрек этих людей на гибель. Я страшно виноват перед Отечеством и перед людьми, которые поверили в меня. — в запой повторяет Кондратий, даже не слушая слова жены, которая говорит ему, что это не его вина. До дома Рылеев доходит как в тумане, его ноги не слушаются его, а потому стоит ему сесть на кровать, у него начинается приступ удушающего кашля, от которого Кондратий сжимает руки и откашливаясь начинает плакать об бессилия. В тетрадке, что у юноши под рукой всегда, куда записывает Кондратий стихи свои, в момент, когда льются они из-под пера его рекой; открывает Рылеев страницу чистую, на которую несколько слезинок его горьких капает, но не мешает это юноше взять перо с обмакнутым в чернила кончиком, которое жена ему протягивает, и в правом углу страницы, размашисто записать:

“Зимним днем на Сенатской площади,

Разбивают картечью лед.

В бой летит кирасир на лошади;

Пушек царских стрельба ревёт.

Разметались тела унылые,

Кровью вольною снег окропив,

Вас враги окружают постылые,

Ухожу прочь с Сенатской сглупив.

Лишь прощенья молю у общества,

Мне не надобно славы пустой,

Ждал забвенно народа тóржество,

Что идею рекло бы святой”

После ложится Рылеев на кровать, отдав потрепанную знатно тетрадь жене и смотрит в потолок растерянно, но думы его прерывает кашель, от которого юноша морщится и снова начинает плакать, совсем беззащитный, крохотный человек, который уже никак на ситуацию повлиять не способен — только так и может сейчас описать себя Кондратий, прокусывая нежную кожу губ до крови. Это все от нервов. --- 16:56 вечера Солдат, в панике бегущих с площади, удается остановить Михаилу Бестужеву, который, чудом выживший, берет над ними командование. — Пойдемте к Петропавловской крепости! Захватим оружие и арсенал! — бойко командует Михаил, понимая, что сейчас у них есть призрачный шанс спасти ситуацию и упустить его, как и остальные, ранее данные возможности, нельзя. Солдаты подчиняются, за что Михаил их очень благодарит и вместе с оставшимися частями полков идет к Неве. По пути он встречает Александра, который так же не сбежал — остальных искать времени нет, и вместе с братом Михаил перепрыгивает через каменный бортик прямо на лед Невы. Солдаты оказываются на льду, спустя пару минут, примерно таким же способом, как и командиры полка. Николай видит, что солдаты бегут и решает, что победа уже в их руках, но замечает, по какой траектории двигаются части восставших. Они идут к Петропавловской крепости, а значит хотят захватить оружие. «Неужели нельзя просто сдаться?» — с досадой вопрошает Николай сам себя и подзывает Сухозанета к себе. — Отдай приказ стрелять по льду. Не по людям. Генерал подчиняется и приказывает поворачивать пушки в сторону восставших, на реку Неву. В это время солдаты строятся на льду, более-менее ровным строем, и Бестужев Михаил пытается объяснить им, как добыть оружие. Раздаются первые выстрелы, ядра, покатившиеся по снегу, разбрасывают его в разные стороны и волнуют строй солдат. — Стоим, ребята, стоим! — подбадривают солдат Михаил и Александр, и медленно сформированная из совершенно разных по виду службы солдат рота, начинает двигаться к Петропавловской крепости. Ядра продолжают падать на лед, разбивая его в некоторых местах, провоцируя многочисленные трещины во льду. Солдаты расшатывают лед, а оттого он ещё сильнее трескается и начинает ломаться под весом роты. Солдаты начинают падать в образовавшиеся проруби, моментально умирая от переохлаждения; некоторые пытаются выбраться на лед, но их руки соскальзывают, и они медленно идут на дно, набивая свои легкие ледяной водой. Фуражки падают с голов солдат, их тела разрывают пули или поглощает холодная вода, а лед окрашивается в багряно-красный. Михаил и Александр подбегают к бортику, с которого прыгали не так давно и, пытаясь отдышаться, смотрят на вакханалию, которая происходит на льду. Александру становится плохо от всего этого, а потому юноша сгибается и с его глаз на снег падают слезы, а замершее лицо сводит судорогой, от которой плакать хочется ещё больше. Михаил молчит, потому как не знает, что сказать, как поддержать брата и вовсе как реагировать на все вокруг. Однако к Михаилу и Александру прибиваются некоторые, сумевшие выбраться со льда, солдаты, и со всех сторон обступают командиров, прося не сдаваться и продолжать бороться. Братья Бестужевы решают попытаться, на этот раз засесть с оставшимися солдатами в Сенате, чтобы по ним не было возможности стрелять. Ребята оглядываются: половина их отряда либо осталась лежать на льду без движения, убитая картечью, либо потонула в Неве, одна часть пересекла бортики Невы в очередной раз и разбежалась по казармам, а несколько солдат как раз осталась с ними, потому Михаил и Александр с солдатами поднимаются по ступенькам на набережную Невы и мелкими перебежками достигают Галерной улицы. Артиллеристы переводят пушки на этот маленький, оставшийся в живых отряд, и солдаты, совсем потеряв мужество, все-таки убегают в казармы. Им вслед звучат выстрелы. Михаил и Александр, с которых власть чудом убрала свой надзор, и на время оставила их в покое, разочарованно переглядываются. Теперь это уже точно конец. --- Примерно к 19 вечера пальба окончательно затихает. Все выжившие декабристы, не пересекаясь и не договариваясь друг с другом, идут в сторону дома Рылеева — бывшие заговорщики понимают, что сейчас им нужно переговорить друг с другом, чтобы знать, как вести себя на следствии.