Пятеро повешенных

01.01.1826 00:02 ночи Мозалевский просыпается после легкого и чуткого сна, точнее сказать будит его солдат, который остался с ним в повозке. — Ваше благородие, я боялся будить раньше, но вроде люди с улиц все разошлись уже… — тихо говорит солдат, а Мозалевский зевает ещё раз, протирая заспанные, болящие от напряжения глаза. В целом, если сейчас около полуночи, то помешать юноше план командира исполнить ничего не должно. — Спасибо, что разбудил. Оставайся тут с лошадьми, но если в течении трех часов я сюда не вернусь: уезжай. Увидеть тебя и повозку здесь не должны. — дает солдату краткую инструкцию Александр и вылезает из повозки, ощупывая в кармане мундира три письма: ничего не потерял, уже хорошо. Юноша идет по неосвященной улице и от нечего делать по сторонам смотрит: вокруг совершенно спокойно спят люди, кажется даже не подозревая, что происходит не так далеко от них в городе Василькове. Здесь будто никто и не знает о том, что начато восстание Черниговского полка. Мозалевский слабо усмехается: хорошо это или плохо — не понятно, но солдаты его наверняка Катехизисы уже распространили, а значит люди совсем скоро все узнают. Наконец, взглядом найдя на соседней улице одиноко горящий фонарь юноша встает под него и вытаскивает из мундира первое попавшееся под руку письмо, дабы посмотреть адрес, куда ему идти. Достаточно много раз в жизни своей Александр был в Киеве, а потому знал здесь практически весь город, что конечно же играет сейчас ему на руку. Что же, пожалуй с адресами юноше везет: все не далеко друг от друга. Может потому, что все они в достаточно тихом районе находятся, чтобы меньше был шанс нарваться на жандармов. Мозалевский видит, что первый, нужный ему дом, дом генерала Павла Яковлевича Ренненкампфа куда и заходит, встречая в прихожей горничную генерала. — Здравствуйте. Прошу простить меня за столь поздний визит, но это очень важно. Не могли бы вы сообщить Ренненкампфу о моем прибытии? — не смотря на то, что горничная видимо ждет, когда Александр назовет свое имя и звание, юноша не делает того и лишь окликает девушку снова, после чего ей приходится удалиться в кабинет генерала в изрядном смущении. Мозалевский усмехается: интересно, а его в столь позднее время пустят? Павел Яковлевич его не знает даже. Однако, сегодня Александру видимо везет, потому что генерал пускает его в кабинет, смотря на юношу подозрительно и слишком уж недоверчиво, ну наверное такое его отношение скептическое сменится на радость едва узнает Павел Яковлевич о причине визита Мозалевского. — Знаете, странно мне, что звания своего не назвали вы. Есть вам чего скрывать? — щурится недоверчиво Ренненкампф, а Александр на шаг назад отходит: глаза его бегают волнительно по стенам кабинета, будто уже предчувствует юноша, как прочь его прогонят здесь. Но не время пока терять надежду. Мозалевский приободряется немного, подходит снова, немного ближе и улыбается, так, как может только он, но видит, на Павла Яковлевича это не действует, он не пойдет за ними, не поддержит. Все как обычно. Снова и снова разбиваются мечты о реальность, но почему так происходит? — Я с поручением от Сергея Муравьёва. — все-таки тихо говорит Александр, внимательно следя за эмоциями, что выражает лицо генерала. — Потому и решил, что имя и звание мои не столь важны, как просьба, с которой к вам я пришел. Мозалевский дрожащей рукой протягивает Павлу Яковлевичу письмо, которое все это время сжимал в ладони судорожно, от Муравьёва-Апостола. Ренненкампф уже после слов юноши настораживается сильнее, но письмо принимает, разворачивает его и пробегает по строчкам глазами, с каждой прочитанной буквой все больше отходя назад, пока к концу письма не садится наконец генерал в свое кресло и выдыхает сдавленно. Александр грустно усмехается, про себя спрашивая: — Не того ждали, не так ли? — Я не буду отвечать на письмо: скоро сам с Муравьёвым увижусь. — то и дело покашливая, будто стараясь каждое свое слово от невидимых ушей скрытьт— теперь испуг, уже принявшего неизбежное, а потому спокойного, Мозалевского, перенимает Павел Яковлевич. — Я прошу вас, оставьте мой дом. Уезжайте из Киева. Вас уже наверняка ищут. Александр нервно кусает губу и вспоминает, что Сергей его просил принести ответы ясные, а слова генерала не привносили в ситуацию точности: было не понятно — выведет ли он свои полки чуть попозже или просто прогонит Мозалевского прочь так и оставшись в своем Киеве пока по восставшим будут стрелять Николаевские части? — Что же мне сказать Муравьёву на словесные его поручения? Ренненкампф мешкается, чуть опосля отвечает нерешительно: — Я ничего не знаю. Александр удивленно поднимает брови и повторяет снова вопросы, ответы на которые требовал от него принести Сергей Иванович. — Выйдете вы за нами? Павел Яковлевич же с тем же отрешенным замешательством и волнением повторяет: — Ничего не знаю, прошу оставить меня. Александр, видя, что генерал уже хочет очень вытолкать его прочь, просто не решается из-за чувства такта, видя его боязнь, решается наконец уйти — зачем здесь ещё находится, переубедить Ренненкампфа не выйдет. Не говоря более не слова Мозалевский разворачивается и выходит из дома Павла Яковлевича, а тот, сидя в своем кресле, хватается за голову руками: Сергей Иванович — самоубийца, раз после провала в Петербурге начал восстание. Как бы не хотел Ренненкампф заговорщикам помочь — затея эта заведомо пропащая, просто нету даже смысла пытаться что-то сделать, а потому прогнать Мозалевского сейчас было необходимо, и хоть чувство совести в душе просыпается медленно, говоря что-то о предательстве, Ренненкампф слушать его не собирается: все-таки жизнь гораздо важнее идеи. Тем более такой. Александр же доходит обратно до того самого фонаря, где разглядел на первом письме он адрес, и вытаскивает из кармана другое, где написано имя; подполковнику Крупенникову; а чуть ниже адрес. Мозалевский бросает на улицы вокруг взгляд: замечает знакомый закоулок и идет в его сторону, отчасти надеясь на то, что внутренний компас выведет его к нужному дому по наитию, потому как район этот имеет достаточно плохую освещенность — пытаться ориентироваться здесь по домам — не вариант, остается лишь уповать на чутье. --- 01:37 ночи Даже не понятно: везет ли сегодня Александру: дом подполковника — второго адресата — он находит, но ведь Ренненкампф отказался помогать — выходит 50/50. Мозалевский хмурится, отбрасывая прочь лишние мысли; совсем уж раскис, хоть и отказался всего один, а Сергей Иванович отправил его к трем людям. Шанс ещё есть. Мозалевский, даже на время забывая о том, что на дворе ночь, заходит в дом Крупенникова, почти с порога извиняясь за неожиданный и дерзкий визит, говоря, что причина того стоит. Подполковник не так давно собирался спать, да вот только уснуть так и не успел, потому Александра он принимает, ибо лицо Мозалевского Крупенникову даже с темной улицы кажется знакомым. Когда же наконец включает подполковник лампочку в своей комнате, куда он приглашает Александра, пока тот в прихожей оставляет свою, от снега промокшую, шинель, узнает он черты лица прапорщика Черниговского полка: Крупенников заезжал в полк несколько раз в 24 году, для обсуждения плана будущего восстания с Сергеем Муравьёвым-Апостолом. Подполковник не пугается, как сделал это Ренненкампф; не злится, а все так же с интересом встает у стола своего и смотрит на Александра, ожидая, пока тот наконец раскроет причину своего визита. Мозалевского такая спокойная реакция радует, он даже улыбается кротко и протягивает очередное письмо Крупенникову. — Я от Сергея Ивановича, вы это уже наверное поняли. Мы восстание начали. Вооруженное. Вот, прочтите обо всем в письме. — Да и без письма знаю и желаю вам успеха от всего сердца, но в Киеве многие знают тоже о восстании, опасно вам быть здесь. — немного взволнованно говорит Крупенников, опираясь рукой на стол сзади себя, другой же разворачивая письмо. — Не стоит вам за меня беспокоится, главное, полк наш вышел уже, многие из нас сейчас разъезжают по городам вокруг Киева, пытаются связаться с членами общества, чтобы донести до них это. Я — один из таких посланцев. Сил у нас не много: один полк, да две роты, но солдаты наши многого стоят, вы, думаю, и сами знаете. Никита Никитич кивает по мере прочтения письма, а после откладывает его от себя на стол: Александр внимательно смотрит на подполковника, но в глазах его все так же никакой злости и испуга, сплошное лишь спокойствие. Это придает Мозалевскому ещё большую уверенность. — Куда намерен идти Сергей Муравьёв и надеется ли на помощь других членов? — Сергей Иванович собирается идти на Брусилов, хотя, возможно и поменяет маршрут свой: все зависит в основном от обстоятельств, а так же от наших сил. Естественно, Сергей Иванович надеялся и надеется на других членов общества, только в последние дни так много людей просто уходит от нас, не из числа полка нашего, а из союзников, что большие надежды остается командиру нашему возлагать на Киев. — Я уверен, что братья Александр и Артамон Муравьёвы первые пристанут к Муравьёву со своими гусарскими полками. — возражает Крупенников, отводя глаза в сторону: явно пытается вспомнить ещё членов общества, которые собою все сознательное время существования общества подавали самые явные надежды. — За четверть часа до вашего прихода здешнее начальство, как я и сказал ранее, получило известие о вашем восстании, и вот-вот начнут бить тревогу: все войска, находящиеся здесь, будут собраны и пойдут в Васильков для усмирения вспыхнувшего мятежа; посему, если вы имеете ещё какое-либо поручение, то исполняйте его как можно скорее и спешите выехать из Киева; я думаю, впрочем, вы не успеете уведомить Сергея Муравьёва; правительство везде берет против него сильные меры. — на грустной ноте заканчивает Крупенников, а Мозалевский чувствует, как в груди его сердце начинает биться быстрее, и совсем не от прилива эндорфина. Крупенников говорит так уверенно, будто сам в этом замешан. — Чтобы не задерживать вас, я не стану отвечать письменно, но скажите Сергею, что из Киева идут против него три батальона. Я иду с ними и немного позже буду иметь случай соединиться с вами, исполнить данное обещание и разделить общую опасность. — на этих словах вся печаль с лица Мозалевского пропадает: даже, если арестуют его, будут у Муравьёва-Апостола союзники и разве может сейчас для дела быть что-то важнее? Ради такого успеха Александр и свободой, и даже своей жизнью пожертвовать готов. — Спасибо вам большое, я все передам, обязательно. — торопливо Александр благодарит Никиту Никитича и надевает в прихожей на плечи свои шинель: от соприкосновения рук с мокрой тканью юноша брезгливо морщится. — Я не могу уведомить Муравьёва, что думают другие члены, находящиеся в Киеве, насчет восстания, на что они решились и что намерены делать, но, вероятно, Воронежскому и Витебскому полкам также дано повеление идти против него, и, конечно, думаю, члены, находящиеся в сих полках, воспользуются случаем исполнить принятую ими обязанность и соединиться с Черниговским полком для общего дела. Александр благодарит Крупенникова ещё несколько раз и выходит из дома его, а душа его ликует: и правда, если пошел Крупенников, то и остальные пойдут, и на фоне этого Ренненкампф не кажется уже такой огромной проблемой, главное, что Мозалевский в Киев поехал не зря. Юноша идет по темной улице и слышит, как уже во всем городе бьют тревогу, а ведь ему нужно ещё отдать третье письмо. Александр ощущает, как не смотря на холод вокруг, становится ему жарко: это все от волнения. Улицы начинают наполнятся испуганными, взволнованными людьми, которые переговариваются друг с другом пытаясь понять, зачем в такое время позднее подняли их столь оглушительным шумом барабанного боя. Смятение увеличивается с каждой минутой: горожане толпятся на улицах, а некоторые и вовсе куда-то бегут, совершенно сбивая Александру все ориентиры, его самого едва не сбивая с ног. Но что неприятнее: на улицах, даже столь неоживленного района, все чаще видит Мозалевский солдат, в полной амуниции и при виде их сильнее натягивает юноша на глаза шапку гражданскую: хоть бы не заметили, не определили — не важно как. --- Александр, понимая, что исходил уже все возможные районы и так нигде не нашел третьего адресата понимает где-то в глубине души, что искать более нет смысла, нужно уходить — солдат на улицах все больше, до повозки своей добраться ещё нужно, людей вокруг толпы целые — в Киеве становится слишком опасно. Мозалевский вздыхает, и поворачивает обратно, к тому району, где оставил юноша лошадей своих. Солдат своих ещё нужно найти у Подольской заставы, нужно спешить, чтобы их не арестовали — от находчивости и скорости Мозалевского сейчас зависит многое. Стоит упомянут, что солдаты справились со своим поручением: успешно раздали все Катехизисы, по большей мере оставив их в людных местах, во время паники вызванной тревогой; и ждут сейчас командира своего на заставе. Александр проталкивается сквозь людей, которые оборачиваются на него, а Мозалевский только сильнее в плечи вжимает голову и оглядывается: так до заставы ему не добраться, вокруг людей слишком много и солдат, а вокруг, кажется, только большие улицы, до тихого района, судя по домам вокруг, юноша добрался, но народу здесь не меньше, что конечно очень печалит. Добирается, наконец, с горем пополам до своей повозки, Александр и заваливается в неё, встречаясь с испуганным взглядом солдата. — Трогай, пожалуйста. Солдат не спорит: и сам уже понимает, что времени совсем нет, потому пытается проехать мимо людей, которых здесь как не кстати много, Мозалевский дышит глубоко: не выберется он так, люди совсем не желают расступаться. До заставы правда не так далеко осталось, может пронесет? Однако, почти сразу слышит Мозалевский за спиной своей лошадиный топот и смешанные крики. «Едут, черти, по дороге, которую повозка моя расчищает» — мелькает в голове Александра безнадежная мысль. — Стой, стой! — различает Мозалевский среди какофонии звуков, доносящихся сзади и точно убеждается: это гонятся за ним. Александр же сдаваться самостоятельно не собирается. До заставы совсем не далеко, должен успеть доехать и там уже оторвется, не может же Мозалевский не привести Сергею Ивановичу ответы на вопросы его. Александр, полный твердой решимости уехать с Киева, наклоняется к солдату. — Не жалей лошадей, прошу тебя, постарайся до заставы доехать, нам нужно успеть. — почти шепчет Александр и облизывает пересохшие от волнения губы: сердце возвращаться в нормальный ритм уже не собирается, а все тело вдруг наливается силой: Александру кажется, что он мог бы сейчас растолкать всех и убежать прочь из города, быстрее лошадей, что гонятся за ним, но к сожалению, это скорее всего лишь его фантазии. Усилия солдата же, увы, оказываются тщетны: толпы горожан стремятся повозке навстречу, оттесняя её от заставы и беспрестанно останавливая. «Не спастись мне. Но Сергея Ивановича я не подставлю» — решает Мозалевский и вытаскивает письмо, которое спрятано было в нагрудном кармане его мундира: юноша разрывает его на мелкие кусочки, чтобы ничего у него не нашли при будущем обыске, после чего, верно боясь, что жандармы не побрезгуют и не поленятся даже найти обрывки бумаги в снегу, начинает эти кусочки бумаги глотать, морщась от накатывающей тошноты — это, кажется, единственный вариант спасения — первое, что пришло в затуманенную испугом голову. Выбора нет. Солдат же все ещё не теряет надежды выехать с города, а Мозалевский, едва проглотивший все письмо и оправившийся от накатывающих приступов тошноты, видит, как повозку окружает взвод жандармов, для которых народ расступается. «Изменники» — скалится без слов Мозалевский, когда начальник штаба 4-го корпуса генерал Красовский приказывает старшему адъютанту Малецкому и киевскому полицмейстеру полковнику Дурову скрутить его — Мозалевского, как государственного преступника. Александр не сопротивляется: душа его спокойна, потому как сам он знает, что к Черниговскому полку примкнут ещё солдаты, командира своего он не компрометирует, потому как не найдут жандармы у него ничего, как бы не искали, а в себе юноша уверен: он будет молчать до конца. Мозалевского отвозят на главную гауптвахту. --- 02:45 ночи Не успевает даже Александр на гауптвахте освоиться, присесть на скамейку деревянную да и обдумать все произошедшее, как к нему в камеру заходит Трухин, злорадно усмехаясь, тряся ключами от, бывшего ещё минуту назад запертым, замка — будто намеренно дразнит Александра не доступной теперь для него свободой. — Ну что, добегался? — Мозалевский поднимает свой спокойный и твердый взгляд на Трухина и молчит, отчего майор вдруг весь сжимается, на фоне закованного в кандалы Александра становится весь таким слабым, будто сам на месте арестанта находится сейчас. Понимает ведь майор, что ударить Мозалевского может, может посадить на всю жизнь, убить, но душу его и порывы к вольности, столь порочные, не сломит и не сможет заставить Александра замолчать. Трухин может все, а все равно чувствует себя бессильным. — Что думаешь, молчать будешь так я уйду? Я тебя признаться заставлю, изменник, жизни не будет тебе спокойной. Да я тебя хоть сейчас могу избить до полусмерти и меня похвалят, потому что ты — предатель, а таким лишь собачья смерть. — повышая тон голоса, с нотками истеричности говорит Трухин, но Мозалевский, вопреки ожиданиям майора, лишь удовлетворенно хмыкает: чтобы не говорил сейчас Трухин, а всё-таки по нему видно — боится. Боится, что заговорщики смогут победить и хочет сейчас отыграться на пленнике, чтобы потом не было так печально, когда начнут отыгрываться за все страдания на нем. Трухин дышать начинает чаще и даже чувствует, как просит его внутри что-то уйти из этого места, потому как в лице Мозалевского видит он столь незыблемое спокойствие, уверенность, будто сам Бог с Александром находится рядом и защищает. Пожалуй, это стоит проверить и всеми силами постараться вывести Александра, чтобы самому не было так страшно и противно от былой своей трусости, которую сейчас совсем не намерен показывать Мозалевский. — Неприлично сидеть, когда старший по званию с тобой говорит. — шипит Трухин и хватает Александра за цепь наручников, вынуждая подняться на ноги: юноша же морщится, потому что с непривычки наручники сдирают кожу с кистей рук. — Жалкий трус. — сплевывает на пол камеры Трухин, не убирая с губ ехидную улыбку. — Государь на вас найдет управу. — майор продолжает сквозь смех говорить что-то о будущей каре Мозалевского и остальных, а Александр вздыхает: нет, его на место поставить необходимо. — Не вам говорить о трусости. — наконец тихо выдает Александр, даже не чувствуя в груди страха или злобы, хоть и понимает юноша, что если будет с майором пререкаться, тот может ударить его и не раз — у Мозалевского здесь прав нет, ну да это его уже больше не волнует. «На Бога уповаю, не боюсь — что сделает мне человек?» — мелькает в голове Александра мысль и тот улыбается слабо: со смирением примет судьбу свою, даже если и умереть придется: хорошо, что не как Трухин, в ногах победителей, умоляя о пощаде, а с гордо поднятой головой и за свое Отечество.

30.12.1825

20:35 вечера.

Мозалевский с Сухиновым идут на гауптвахту: Мозалевскому туда последнего арестованного жандарма нужно отвести, а вот Сухинов с ним решил пойти за компанию. Едва Александр заходит в камеру, ведя перед собой арестованного жандарма, что-то с громким шумом падает на пол: Мозалевский даже вздрагивает от неожиданности. Жандарм отходит к скамье, а Александр с Иваном видят тогда: это арестованный майор Трухин перед ними на колени упал.

— Прошу вас, доблестные офицеры, пощадите. Не убивайте. Иван удивленно поднимает брови после чего переглядывается с таким же удивленным Мозалевским.

— Да вы не переживайте, ваше благородие, мы ведь не за тем пришли. — даже немного смущается Сухинов, — Встаньте, я прошу вас. Не прилично для вас, как для майора, такое положение. Видя, что вставать Трухин не намерен и он продолжает что-то бормотать себе под нос, трусливо голову прижимая к полу, Сухинов и Мозалевский не сговариваясь к нему подходят, берут подмышки, и поднимают, после усаживая на скамейку, к без эмоциональному от сильного стресса жандарму.

— Прошу вас, простите меня. Не убивайте. — то и дело повторяет Трухин, Сухинов же чувствует, как начинает медленно злится: он ведь сказал несколько раз, что не за этим пришел — ясно становится теперь, что Трухин пытается себе вымолить освобождение, слабостью своей наигранной надавить на чувство вины своих надзирателей: подлость и низость помыслов Трухина начинает выводить из себя.

— Ваше благородие, успокойтесь. Не хотим мы убивать вас. Если выпустим мы вас отсюда — народ растерзает вас, за развратное поведение ваше, страх и низость перед начальством, тиранство по отношению к солдатам. Вы ведь и сами все понимаете. Сергей Иванович вовсе не хочет зла вам, напротив, он вас пытается защитить. А что бы после победы нашей или проигрыша вам не страдать дальше, бросайте-ка вы лучше военную службу и не марайте более трусостью свой мундир. — зло заканчивает Иван, Трухин же со всем только молчаливо соглашается, усердно кивает головой: Мозалевский усмехается скептически — как же от этого зрелища мерзко.

— Признаю, я во всем виноват. Службу оставлю, клянусь, ибо служить не достоин, теперь понимаю. — а после снова на колени перед Сухиновым падает и жалобным тоном просит, повторяя: — Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость! Сделайте милость! Сухинов с Мозалевским, который только прикорнуть успел на дверном косяке, снова с поспешностью поднимают Трухина с колен, усаживая его обратно на скамью.

— Не бойтесь, ваше благородие, вас скоро отпустят. Вас для вашей же безопасности держат здесь. — увещевает Трухина Иван. — Чего вы хотите?

— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость, пришлите мне бутылку рому. — отвечает наконец что-то членораздельное Трухин. После этих слов вдруг наступает тишина гробовая, в которой слышит Мозалевский собственное дыхание, а после раздается хохот, по истине громогласный — это над командиром своим бывшим насмехаются жандармы, а в такт им творят караульные. Сухинов выходит за дверь камеры и кричит:

— Унтер-офицер, пошли ко мне на квартиру за бутылкою рому для майора, и ежели он вперед захочет хоть целую бочку водки привезти к себе на гауптвахту, то позволить ему это, для утешения его. Караульные же и арестованные заговорщиками жандармы смеются громко, не прекращая: до сих пор единственное, о чем думает Трухин — алкоголь, вместо того, чтобы задуматься о своем поведении. И как ему не противно от себя же? Мозалевский, более не в силах выдерживать всю эту вакханалию, уходит с гауптвахты на квартиру к себе. Позже Александр узнает от Сухинова, что в этот же день, из жалости, Кузьмин, после разговора с ним — Сухиновым, послал на гауптвахту 100 рублей майору на водку и ром.

— Ах ты ещё смеешь говорить со мной в таком тоне? — Мозалевский понимает: Трухина не остановить, но его это уже не волнует, юноша начинает смеяться. — Смею, и посмеет даже простой крестьянин, потому что в вас, Трухин, не капли самоуважения. Не хотите ли, как в Василькове, поползать передо мною на коленях? — Александр ядовито усмехается, но вдруг осекается — в себе самом видит Трухина, и отступает: злости нельзя дать взять верх над телом своим, а потому Мозалевский вздыхает несколько раз воздух глубоко грудью, успокаивается. Из крови выветривается ярость. Трухин отходит на шаг от Мозалевского, прожигая его взглядом, полным ненависти, присматривается пару секунд и ударяет юношу кулаком, попадая им в скулу, отчего Александр только губу кусает, никак не меняясь в лице: нельзя показать врагам, что больно. — Да ты не бойся, можешь плакать, я разрешаю. — насмехается Трухин, а после, что бы не осталось синяков, как доказательств, что Мозалевского били, ударяет его несколько раз по щекам ладонью — на глазах Александра выступают слабые слезы, а губа верхняя поднимается к носу в оскале, показывая самое искреннее презрение к своему мучителю. Трухина это потешает — он улыбается довольно и переходит снова на злорадное шипение: — Долго молчать у тебя не получится, либо я убью тебя. — Трухин выходит с камеры, а Мозалевский облокачивается спиной на стену холодную, каменную и вздыхает: зато будет время в уединении смятение в сердце своем унять, привести его к балансированному спокойствию. Убить можно лишь тогда, когда человек позволит это, а Александр всеми силами будет цепляться за жизнь и свою невиновность. Трухину ничего не доказать. Мозалевский решает, что будет рисковать снова пока, наконец, не выйдет из битвы этой победителем. --- 11:59 утра Подпоручик Быстрицкий со 2-й мушкетерскою ротой входит в Мотовиловку, после чего строит мушкетеров почти у самой заставы на небольшой полянке. — Спасибо вам, солдаты, что проделали со мной этот путь. Спасибо, за то, что соблюдали приличие и сохраняли тишину и порядок. Я уже не ваш командир: вы здесь найдете любимого вашего капитана. — и после, простившись с солдатами юноша уходит к Муравьёву, чтобы расспросить командира о ближайших планах. На пути своем Быстрицкий встречает Соловьева и только хочет сказать, что роту привел, как Вениамин уже без слов понимает все, улыбается Быстрицкому не слова не говоря и спешит к своим солдатам. Солдаты, едва видят командира своего, бросаются навстречу к Соловьеву и скомкано, как-то резко, но тепло обнимают его. — Я рад вас видеть, дорогие, но прошу, расходитесь пока по квартирам, потому как Сергей Иванович поведет нас всех завтра, а сегодня у нас дневка. — утирая с щек слезы радости, спустя минут 10 искренних объятий говорит Соловьев солдатам своим. Те изъявляют готовность повиноваться, а Соловьев тогда находит в роте своего фельдфебеля, которому передает ещё некоторые указания, по поводу размещения роты по квартирам. --- 15:39 дня. Сергей Иванович же в Мотовиловке объезжает роты свои, проверяя: как чувствуют себя солдаты; заходит на все заставы, удостоверяясь в упорстве караульных и ободряя их, если нужно. Когда же Муравьёв-Апостол возвращается на площадь главную, в деревне этой негласно избранную заговорщиками, окружают там его люди, возвращающиеся с церкви — крестьяне. — С Новым годом вас, ваше высокоблагородие! — Да поможет вам бог, добрый наш полковник, избавитель наш. — Счастья вам и полку вашему. — Муравьёв-Апостол смахивает с ресниц слезы, вызванные столь радушным приемом местных жителей и улыбается им. — Спасибо вам, дорогие. Умру за вас и облегчение жизни вашей с радостью. Солдаты и офицеры мои жертвовать за вас собою готовы, но награды иной не надо нам, кроме как любви вашей. Только бы заслужить её. Сергей чувствует, как сердце его трепещет от одной мысли, что крестьяне, хоть и будучи необразованными, понимают, что солдаты не вреда хотят им, что движение декабристов не обогащения карманов своих жаждет, а спасения страны, и людей в её числе, от рабства тиранией. Не смотря на собственные лишения крестьяне помогают солдатам чем могут и понимание этого почему-то только сейчас наконец пробивается в черепную коробку Муравьёва-Апостола, заставляя его все-таки заплакать, хоть и сквозь улыбку. Чувства и поддержка этих грубых людей, искаженных рабством, прямо сейчас утешают Сергея и слезы с щек своих юноша все-таки стирает: поддался минутному искушению, временной слабости, и за это получил наисчастливейшие минуты жизни своей. Минуты единения с простым народом. --- 18:45 вечера К вечеру Муравьёв-Апостол снова собирает собрание, состоящее из тех же лиц, что и в Василькове, но в этот раз Анастасий ведет себя более заинтересованно, но в то же время более взволнованно: юноша сам предлагает Сергею собрание организовать после прогулки по деревушке в целях отдыха от обсуждения дальнейших дел, да и приходит на него самый первый, как в прошлый раз Дмитрий Грохольский стучит пальцами по столу, в ожидании остальных. — Анастасий Дмитриевич, в чем причина вашей спешки и такого сильного желания в собрании участвовать? Вы же вроде не рвались особо к управлению солдатами — смеется Сергей, но едва видит глаза Кузьмина, потерянные и испуганные — замолкает. Может и правда случилось что-то, о чем Сергей не знает? — В том, что солдаты злы на вас. Потому что дневку вы устроили. Вчера они разошлись, потому что Михаил Павлович успокоил, а теперь, к ночи, им надоело это, по лицам я вижу. Да к тому же в рядах наших предатели завелись. Отвращают они от нас солдат наших. Я говорил вам не уходить из Василькова. Я не знаю, как можно помочь вам, но, если задержитесь вы здесь ещё хоть на день, весь ваш полк уйдет в леса. Сергей Иванович, я вас прошу, выступать надо. — Анастасий встает изо стола и подходит к Сергею, который задумчиво склонился над картой рассматривает её. — Вот сюда. — офицер показывает пальцем на Белую церковь, — а потом и в Житомир. Муравьёв-Апостол вспоминает слова друга — Александра Вадковского и улыбается незаметно почти: ну да, у Белой церкви и полк будет 17 Егерский. Шансы есть, а значит: — Решено, выдвигаемся завтра к Белой церкви. Такое решение Анастасия успокаивает немного, и юноша уходит в комнату, для того, чтобы собрать свои немногочисленные вещи, да ещё и подумать, как им быстрее добраться к Белой церкви: а для того офицер с собой забирает карту, не встречая от Сергея никаких возражений. Наверное, проблема решена? Увидим завтра.