Ничего такого

      В спальне зябко — не иначе Сириус курил и проветривал после. Римус стягивает пониже рукава пижамы и поглубже закапывается под одеяло.       Спать не хочется, хотя по времени уже стоит переходить к отдыху.       Несмотря на каникулы, Римус старается соблюдать режим, чтобы в новом семестре не умирать от внезапной нагрузки — её и без того будет достаточно. ЖАБА на носу, как-никак.       Мысли текут в обычное русло — вторая лунная четверть, скоро полная луна, уже немного потряхивает. Надо завтра повторить запланированные пять тем по зельям и трансфигурации, а то после луны размажет, как всегда, фиг потом себя организуешь на плодотворные труды…       Римус лежит без сна ещё десять минут. Времени становится жалко, он выныривает из-под полога. Холодный воздух тут же пробирается за шиворот — ну, Сириус, выстудил спальню, спасибо тебе большое. Вставать босиком на каменный пол не хочется, Римус длинно вытягивается, балансируя на грани падения, и добывает себе учебник по чарам из сумки. Хоть почитать, раз не спится.       Дверь негромко хлопает — Сириус. Больше некому, все на каникулах.       Вообще-то, Джеймс сначала на них обиделся, что в последнее школьное Рождество они остались в Хогвартсе. Но причины у обоих были веские: Римус знал, что едва ли хоть раз откроет учебник, если все соберутся на праздники у Поттеров; Сириус же по обыкновению включил необъяснимую придурь. Этот, конечно, не корпел над домашками и в замке.       Джеймс ещё соглашался войти в положение Римуса, но Сириуса готов был собственноручно казнить за саботаж. Он смиловался только после того, как Сириус намекнул, что Рождество — семейный праздник, и Джеймсу стоит в этот раз отметить его с семьёй будущей и настоящей. Джеймс расцвёл, расцеловал Сириуса за идею и пошёл приглашать на каникулы Эванс.       Таким образом, Римус и Сириус оказались на каникулах вдвоём, впервые… курса со второго?       На самом деле, это было… комфортно.       Сириус умел вести себя так, чтобы его было много, чтобы его было чересчур, чтобы захотеть лезть от него на стену, бросая через плечо что-нибудь оглушающее.       Но в этот раз Римусу почему-то досталась другая ипостась Сириуса.       Тихий, часто — сонный, с мягкой улыбкой наблюдающий из-под загнутых ресниц.       С сигаретой в углу пухлых губ у открытого окна с видом на заснеженное озеро.       С расслабленным пучком волос на макушке, из которого со временем выскальзывают кинематографично красивые крупные шёлковые кудри.       С магловской книжкой — устроившийся, перекинув обе ноги через подлокотник кресла. Качает ногой, пока с неё не свалится тапок, а потом прячет её под себя, чтоб не мёрзла.       Такой Сириус Римусу не мешал учиться, не требовал участвовать в каком-нибудь идиотизме и, как ни удивительно, даже не вызывал тревоги, что с ним что-то не так.       Может быть, зря.       А может быть, Римус сглазил.       Потому что стоило ему об этом подумать, как полог подался, впуская внутрь Сириуса с загадочно блестящими глазами.       — Не спишь?       — Очевидно, — пожимает плечами Римус.       — Выпьешь со мной?       Римус хмурится:       — Случилось чего? Или это типа… праздник какой?       — Праздник, — поводит плечом Сириус, и Римусу совсем не нравится блеск его глаз. — Рождество. Мы имеем право отмечать всю неделю.       Римус собирается выбраться из кровати, найти свитер и пойти с этим всем в пустую гостиную, но у Сириуса другие планы.       — Мне нравится здесь. Здесь хорошо, — говорит он, забираясь под одеяло к Римусу с другой стороны, чтобы прислониться к изножью кровати спиной. Римус чувствует под одеялом ледяные ступни, прижавшиеся к его собственным ногам, и ему делается не по себе.       Постепенно Сириус согревается.       Он принёс с собой немного пива, и они даже умудряются не залить Римусу одеяло, открывая бутылки.       Настроение у Сириуса какое-то странное, как будто у него под кожей зудит сотня-другая светлячков. С ним такое бывает в последний год, с тех пор, как он ушёл из дома. Обычно он это носит к Джеймсу, но иногда приходит и к Римусу. Как правило, ему нужно, чтобы его обняли и не расспрашивали. Говорить о чём-нибудь постороннем и обнимать. Иногда — помассировать затылок.       Поэтому Римус не удивляется, когда Сириус в один момент сгребается со своего места и шагает по кровати на коленях, к нему. Зато удивляется, когда он не садится рядом, как всегда, а по-хозяйски откидывает одеяло и устраивается аккурат между ног Римуса, отклоняясь на его грудь спиной.       — По-моему, ты набрался, — говорит Римус, как-то нехорошо холодея.       — Ага, — соглашается Сириус легко и отводит свои волосы Римусу за плечо, чтобы не лежать на них. Чтобы они не мешали прислониться к Римусу виском.       Это ещё не тот момент, когда от Сириуса хочется на стену, но отсесть уже хочется. Хочется срочно, потому что… потому что.       Римус старается ровно дышать через нос и не обращать внимания на запылавшие щёки.       — Так что ты говорил?       — Флитвик с Макгонагалл на лестнице болтали, а я шёл к тебе, — как ни в чём не бывало продолжает Сириус, прикрывая от удовольствия глаза. — Флитвик говорит, трансгрессионные испытания в этом году будут в феврале. Надо Питу сказать — может, он пересдаст?       — Не думаю. Он и так намучился в том году. Ты уже забыл, как он орал, что метла — ван лав, и вообще, пешком ходить полезно?       И пяти минут не проходит, как Римус отставляет свою бутылку. На самом деле, он выпил всего ничего, но ему отчётливо достаточно. У него горят уши и шея, и расплавляется в мелких пузырьках нутро, и он вообще не может взять в толк, как можно при этом беседовать на отвлечённые темы типа Пита, который провалил экзамен по трансгрессии девять раз — рекордные за последнее пятилетие, если верить министерским сотрудникам из комиссии.       — Удивительно, как его не располовинило к чертям собачьим, — вздыхает Римус, и удовольствие пополам со смущением бьёт под дых, когда Сириус вдруг берёт его свободную руку и кладёт себе на пах.       У него стоит.       Бескомпромиссно.       Блин, как и всё, что Сириус делает.       — Ты… обалдел? — давясь вдохом и языком, интересуется Римус прерывисто.       — Да ладно тебе, — говорит Сириус и улыбается с закрытыми глазами. — Что такого.       — И правда… — насмешливо шепчет Римус, тоже откидывая голову назад, на спинку кровати.       Сириус накрывает его ладонь своей, не давая убрать. Римус неподвижен, чтоб не дай бог ненароком не сжать пальцев, и тогда Сириус напрягает член, чтобы толкнуться ему в ладонь, в самую середину. Ткань пижамы намокает, впитывая смазку, Римус глубоко вдыхает, понимая, что воздуха не хватает так и так, а Сириус чуть поворачивает к нему голову — полуопущенные ресницы, улыбка на мягких полных губах, — и приподнимает бровь:       — Пожалуйста.       — Давай сам, — беспомощно протестует Римус.       — Хочешь посмотреть? — улыбается Сириус ещё шире.       У него тоже проступает румянец на бледных скулах, но, очевидно, не от смущения. И такой он, блин, красивый: тонко, хрупко, откровенно красивый, как никто в этом замке. Как никто в этом мире… Римусу хочется записать момент во всех подробностях фактур себе в сердце.       — Я… нет, спасибо, — приходится напомнить себе, что вообще-то ему задали весьма важный вопрос. С Сириуса станется принять молчание за согласие и устроить тут…       — Тогда я не хочу сам, — безапелляционно сообщает тот, перебивая мечущиеся мысли. — Хочу, чтобы ты.       Час от часу не легче. Одним гибким движением он приподнимает бёдра, освобождаясь от одежды.       Римус бегло оценивает своё состояние — опасно, алерт, всё очень опасно. У него самого уже тоже каменный; он, в принципе, согласен сейчас на любые капризы Сириуса. И это, конечно, не айс, потому что… ну… это Сириус?.. Ему-то в голову что угодно может взбрести, а Римусу потом с этим…       О.       Сириус горячий и нежный под пальцами, Римус сглатывает и понимает, что путей к отступлению нет. Что он сдаётся сам, по своей воле, потому что объективно это прекрасно, и глупо отрицать, что он тоже этого хочет. Может быть, ещё и сильнее, чем Сириус.       И тогда он всё-таки проводит снизу вверх, а потом перебирает пальцами упругий край головки, и Сириус довольно вздыхает.       — Тебе так нравится? — шепчет Римус ему на ухо. — А так? — он скользит большим пальцем по смазке вдоль уздечки.       Сириус неосознанно облизывает губы.       — Да, — он тоже почему-то шепчет, когда можно орать хоть на всю Гриффиндорскую башню, никто не услышит. — И так.       — Я хочу тебя раздеть, — сообщает Римус обстоятельно и занимается пуговицами на пижаме, и Сириус охотно помогает ему.       Он скидывает рубашку, а Римус свою только расстёгивает — отчасти ради экономии времени, отчасти потому, что немного неловко светить шрамами. Он не даёт Сириусу откинуться назад сразу же, широко оглаживает красивые плечи, соскальзывает к бокам и обнимает поперёк груди, прижимаясь щекой к его затылку.       — Ты такой красивый, Сириус… — бормочет он, и тот закидывает руку так, чтобы гладить его шею и пробраться за воротник. Римус с наслаждением целует его напряжённое плечо с лёгким проступающим рельефом, а потом снова берёт его в ладонь. — Как ещё ты любишь?       — Сейчас, подожди, — просит Сириус и наклоняется, чтобы добыть из своих штанов тюбик смазки. — Давай вот так…       Гель прозрачный и прохладный, он капает между пальцев Римуса Сириусу на бедро. Бёдра у него тоже красивые, нежные, с проступающими мышцами. Есть вообще в нём что-нибудь не совершенное?.. Римус растирает соскальзывающую каплю по тёплой коже, и Сириус снова облизывает пересохшие губы и откидывается ему на плечо.       Смазки они используют почти половину тубы — оказывается, из Сириуса можно извлекать удивительные звуки, если поглаживать его по груди и шее влажными скользкими пальцами, если обводить ареолы, проскальзывать ногтями по соскам, ласкать напрягающиеся мышцы…       Когда Римус чувствует себя насытившимся этими прикосновениями, Сириуса уже колотит от возбуждения. Он накрывает руку Римуса своей, помогая двигать скользкий кулак ритмично и быстро, выгибается у Римуса в руках и шумно дышит, и кончает почти сразу, заливая себе грудь и живот.       Потом он ненадолго замирает с закрытыми глазами, и в наступившей тишине Римус слышит, как у него самого колотится кровь — в ушах, в паху и, кажется, во всём теле.       Сириус тяжело отлепляется от его груди и тянется за своей рубашкой. Бережно берёт Римуса за руку и подносит её к лицу, чтобы поцеловать, несмотря на то, что она вся перепачкана в сперме и смазке. После — аккуратно и чисто вытирает его, а потом и себя.       Римусу кажется, что при всех волчьих плюшках органов чувств он никогда не ощущал всё настолько остро. Оказывается, можно наслаждаться, даже когда с твоей ладони стирают сперму чуть шершавым пижамным хлопком. Или когда тебя осторожно держат за запястье, будто оно драгоценное. Или когда чужая задница — всё ещё голая, на минуточку, — находится в еле ощутимой теперь близости от твоего члена.       Сириус благодарно улыбается через плечо, отбрасывая рубашку обратно, и вдруг, окончательно избавившись от застрявших на щиколотках штанов, стекает ниже и, перевернувшись, оказывается на животе.       Римус, честное слово, полюбовался бы его бледными замечательно круглыми ягодицами — они того заслуживают, однозначно, — но он не может отвести взгляда от лица Сириуса. Оно хитрое и предвкушающее, и Римус понимает, чего Сириус хочет, и понимает, что кончит в десять секунд, если тот действительно сделает то, что собирается.       — Нет, — говорит он серьёзно, чувствуя своё пылающее лицо, уши и шею. — Сириус, нет.       — Почему? — спрашивает тот. Тон у него какой-то странный. Он не обижается, но и не кокетничает, приглашая поломаться. Как будто ему реально важно знать, почему. — Ты хочешь. И я хочу.       Такая простая, простая логика.       Римус молчит, чувствуя — согласится, и всё сразу станет сложнее стократ. Сириус не трогает его, молча ждёт ответа.       — Ладно, — сдаётся Римус и откидывает голову на спинку кровати.       Сириус, довольно урча, освобождает его от одежды и потирается о горячую длину горячей же мягкой щекой.       Римус не смотрит на то, что происходит потом.       Специально.       Специально, потому что иначе он вообще никогда не сможет смотреть на Сириуса без мучительного стояка.       Вид его чувственных губ, обнимающих член, будет преследовать Римуса вечно. Он будет вспоминать это при любом случае — даже если Сириус своим чувственным ртом будет есть овсянку в этот момент.       Возможно, нет разницы, смотрит он или нет.       Возможно, эта картинка с ним навсегда так и так.       Благодаря мыслям про овсянку Римус кончает не через десять секунд, а через тридцать.       Сириус соскальзывает с него почти в последний момент, и Римус оторопело наблюдает, как он удовлетворённо прикрывает глаза и подставляет лицо под белые тёплые капли. И это бесконечно, бесконечно красиво — его сомкнутые полные губы, покрытые густой жемчужной спермой. И да, это бесконечно пошло. И всё-таки — бесконечно красиво.       А потом он облизывается с таким наслаждением, что Римус мог бы кончить, если бы только что не. Римус заламывает брови, раздавленный этим опытом, и сгребает Сириуса к себе, чтобы поцеловать, чтобы самому собрать с него всё.       Потом Сириус уходит в душ, а Римус так и лежит в кровати, совершенно растерзанный. Сириус неплотно задернул полог, выходя, и теперь свежий, прохладный воздух спальни понемногу замещает запах их тел и жаркую духоту.       Из душа Сириус возвращается почти бегом по холодному полу, мгновенно запрыгивает в чистую одежду — Римус отрешённо смотрит, как круглую, в мурашках и редких каплях воды задницу обнимают трусы, прежде чем Сириус одёргивает свободную футболку, закрывая прекрасный вид. Он поворачивается и ловит на себе взгляд, сверкает улыбкой и ныряет к Римусу под одеяло, снова холодный и свежо пахнущий мылом.       — Ты как, нормально? — спрашивает он, чуть озаботившись, потому что Римус не то что не собирается сходить умыться после пикантных поцелуев — он даже пижаму не застегнул.       — Нормально ли я, — риторически повторяет тот и сглатывает в очередной раз вкус собственной спермы. — Иди уже сюда. Ты замёрз.       Сириус ярко улыбается снова и обнимает его, скользнув под полу холодной рукой, и целует под челюстью.       — Ну хорошо же было?       — Да хорошо. Спи.       В общем-то, с этих пор Римус готов официально признать себя поехавшим.       Член Сириуса оказывается в его руках значительно чаще, чем перо, но не сказать, чтоб это кого-нибудь расстраивало.       В этом есть и плюсы.       Стресса от приближающихся экзаменов становится меньше, а Сириус почти бросает курить. Сложно курить, когда у тебя во рту чужой язык. Ну, или не язык. Как пойдёт.       Римус никогда не думал, что в нём есть эта озабоченная, ослеплённая гормонами и по-подростковому сумасшедшей страстью часть. Он всегда считал себя стариковски разумным — ага, в свои семнадцать, точно. Он полагал, что неподвластен всей этой суете ниже пояса. О боже, нет, очевидно, он не собирался аскетически отрицать секс до конца своих дней, но, на самом деле… то, как неутолимо он хочет Сириуса, поражает даже его собственное воображение.       Вообще-то, интересно, что будет, когда каникулы закончатся.       Римус думает об этом вечером в предпоследний день, когда сидит у камина, повторяя свои запланированные пять тем по трансфигурации.       Сириус возвращается с кухни, приносит шоколадных кексов и какао, оставляет на столе и проходит к своему креслу, приятно почесав Римусу макушку по дороге. Он не отвлекает Римуса, когда тот учится: всегда ждёт, пока тот отложит свои талмуды, прежде чем оседлать его прямо на диване и долго целовать. И сейчас тоже он тихо садится рядом с книжкой, перекинув ноги через подлокотник.       Римус провожает его взглядом, думая снова — что будет, когда все приедут?