***
Грядут пасхальные каникулы. У Римуса крыша едет от обилия информации, которую он ежедневно достаёт из закромов памяти и встряхивает, проверяя на пригодность. Настроения у семикурсников нет — по крайней мере, у тех, кто не забил на учёбу. Сириус — тот в последнее время благостен и энергичен, и Римус рад, что тот его уравновешивает. Кому в преддверии экзаменов не до благости — это Лили. Она тоже уже устала от гонки повторения, потому этим утром за завтраком садится за гриффиндорский стол с таким лицом, будто сварит пятнадцать разновидностей сыворотки безумия из печени того, кто первым скажет ей «Доброе утро». — Клянусь, Сохатый, ты должен её… — Сириус зажёвывает слово «трахнуть», хотя, если честно, вообще ничего оскорбительного в нём не видит, но Джеймс недвусмысленно предостерегает его взглядом, — уложить в постель со всеми почестями, которых потребует твоё благородное сердце, — говорит тогда Сириус, не переставая улыбаться. — Она же нас всех на ингредиенты разберёт ещё до Пасхи! — Отвали, — Джеймс возводит глаза к обложенному тучами потолку Большого зала. — От меня и от неё. — Не говори мне, что вы ждёте свадьбы, — сокрушается Сириус, но умолкает, потому что они приближаются на расстояние слышимости к Лили, пасмурной не меньше потолка. — Нахрен, — как раз говорит она мрачно, захлопывая с ужасающим звуком толстенный том «Яды в лекарственном зельеварении». — Всё. Я не открою ни одну книгу до конца каникул. — Отличная идея, — хмуро поддерживает её Римус, усаживаясь на лавку напротив. — Супер, — почему-то озаряется счастьем Сириус и достаёт Римусу его любимую булочку с шоколадом. — Ты-то чему радуешься? Как ты собираешься сдавать экзамены, Блэк?! Ты вообще хоть что-то повторял? — возмущается Лили, но её крик души повисает в воздухе. Сириус отвечает ей только взглядом: «Заткнись, пожалуйста, Джеймс запретил нам препираться», — и тоже передаёт ей булочку. — Съешь, дорогая, это очень вкусно, — воркует он. Вопреки стенаниям отчаяния, после овсянки Лили снова раскрывает свои «Яды», Римус поддерживает виски вытянутыми пальцами и с прикрытыми глазами на память перечисляет зелья, в которые входит яд гюрзы. Питер сидит рядом, навострив уши, и даже вытаскивает из сумки пергамент, чтобы что-то записывать. Джеймс с Сириусом, переглянувшись, сваливают под предлогом тренировки, хотя до неё ещё час. За стол приходит Мэри — как раз в тот момент, когда Джеймс целует Лили в макушку, прежде чем уйти. — Любовь всей жизни в семнадцать лет: миф или реальность, — журналистским тоном проговаривает она, садясь за стол. Лили провожает её мрачным взглядом — это любимый конёк Мэри. Если не заткнуть, сейчас её понесёт. — Съешь вот, очень вкусно, — Лили достаёт подруге такую же булку с шоколадом, как ей передал Сириус. Но Мэри не понимает намёка или делает вид, что не поняла: — Нет, ну серьёзно, малышка. Что, Поттер — последний парень на Земле? Почему надо останавливаться, даже не начав пути? — Так, ладно, я пошёл, — быстренько собирается Питер. — Ты идёшь? — Я ещё не допил какао, — качает головой Римус. С этими лекарственными зельями поесть некогда. — Встретимся позже, — торопливо бросает Питер, который не хочет видеть, как Лили пустит Мэри на сыворотку безумия. Римус доливает себе какао и достаёт ещё булочку. Он почти не слушает препирающихся девчонок, потому что думает — а вот они с Сириусом? Будут ли они вместе надолго? Где-то неделю назад у Римуса выдалось примечательное утро. Он проснулся с Сириусом одновременно — от будильника на завтрак. Невыспавшийся Сириус прижал ладони к лицу и скатился со своей подушки к нему на плечо, потом уткнулся в него носом и замер так, додрёмывая. Римус, тоже не до конца проснувшийся, почувствовал тихое счастье — медленную, текучую волну тепла, поцеловал Сириуса в спутавшиеся волосы и подумал: хочу, чтоб так было всегда. Не гипотетично-романтично «всегда», а вполне себе ощутимо, реально. После школы. И потом. И когда у Лили с Джеймсом родится куча малышей, которые, ясное дело, сразу станут и их с Сириусом семьёй тоже. И когда эти малыши поедут в Хогвартс. И потом, и потом, и потом. Но жизнь такая нелинейная штука. Он думает об этом, доедая булочку и вполуха слушая, как Мэри бесстрашно доводит Лили до белого каления. В конце концов, ты даже не знаешь, будешь ли завтра жив, или — даже не говоря о войне — на тебя упадёт гиппогриф, которого в небе прихватил сердечный приступ. Прикол, конечно, но Питер позавчера читал им о таком случае из «Пророка». Повод подумать о превратностях судьбы, и в разрезе всяких там «всегда» в том числе. — А ты что думаешь, Римус? — втаскивает его в разговор Мэри. — Гиппогриф, — озвучивает последнее, что было в мыслях, тот. Девушки смотрят на него с одинаковым недоумением на лице. Римус допивает какао и понимает, что не хочет ничего объяснять, а потом ещё и справляться с сопротивлением, которое возникнет не у одной, так у другой. — Неважно, — говорит он и встаёт (его кружка и тарелка исчезают со своих мест). Он наклоняется через стол и кладёт руку Лили на плечо: — Живи, как хочешь. Вторую руку он опускает на плечо Мэри: — И ты тоже. Подхватывает свою сумку с пола и уходит — у него как раз сейчас перевод рун. За его спиной девочки переглядываются. — Действительно, — соглашается Мэри и принимается за булку, а Лили снова открывает «Яды в лекарственном зельеварении» на параграфе про гюрзу. Вечером Римус приходит из библиотеки в одиннадцатом часу — Сириус ждёт его в пустой гостиной, лёжа на бордовом диване у камина. Над ним вьётся марево какого-то заклинания, в нём вращается алый цветок лучистого ликориса. Упругие тонкие стрелки тычинок раскинулись вокруг лепестков. Паучья лилия, автоматически вспоминает Римус. Цветы увядают, когда растёт лист, и наоборот — листья опадают в период цветения. В зельеварении используют и то, и другое. Напиток живой смерти, оживляющие составы против заклятий оцепенения, и… сыворотка безответной любви, точно. Сириус лениво вращает кистью, и цветок превращается в пылающего феникса. — Что делаешь? — спрашивает Римус негромко, присаживаясь на подлокотник, и Сириус от неожиданности теряет концентрацию — феникс развоплощается в книжку, которой, очевидно, и был изначально. — Тебя жду, — Сириус немедленно садится ровно, вынимая книгу из облака поддерживающих золотистых чар. — Ты феноменально талантливый раздолбай, ты знаешь об этом? — риторически спрашивает Римус с бесконечной любовью. Сириус хмыкает — удивительно, но, кажется, немного смущённый. — Тоже ждёшь от меня высоких академических результатов? — прищуривается он. — Эванс мне уже плешь проела… Как будто они с Джеймсом усыновили меня, и теперь она мнит своим долгом дать мне достойное образование… — Мне плевать, — откровенно констатирует Римус. — Даже если ты завалишь больше предметов, чем Пит. Даже если завалишь все. — Будешь любить меня всё равно? — уточняет Сириус, блеснув глазами, какой-то особенно, точёно красивый в отсветах камина. Римус кивает, улыбаясь. Сириус тогда улыбается тоже, но что-то тревожное всё равно остаётся в его глазах. — Я спросить хотел — ты правда на каникулах не планируешь учить? Подумав, Римус снова кивает. — Рациональная часть меня утверждает, что я пожалею, но ещё более рациональная часть меня уверена, что иначе я заработаю нервный срыв, так что стоит дать себе передышку. Сириус подтверждающе кивает, а потом со смешком толкает его носком в щиколотку: — Мой Римус. У которого нет нерациональной части: только рациональная и ещё более рациональная. — Зато все нерациональные части — твои. Всё честно, — парирует тот. — Съездишь со мной домой? — вдруг спрашивает Сириус серьёзно. — Я имею в виду мой дом. Хочу посмотреть, что там осталось после дяди Альфарда. На каникулах. — Конечно, — Римуса немного сбивает с толку его тон — как будто он ему как минимум поменяться дипломными проектами предлагает, а не съездить посмотреть, как обстоят дела с наследством. Он понимает, почему Сириус вёл себя так, но не сразу. — Сто двадцать квадратов… Нормально, — вечером первого дня каникул Римус оглядывает два этажа безжизненных окон, изучая документы, которые Сириус достал на вокзале, чтобы уточнить координаты трансгрессии. — Ты был тут раньше? Сириус отрицательно качает головой и направляется к заднему крыльцу. Они продвигаются вглубь дома, включая свет по пути. Здесь пугающе тихо, но в целом — хорошо. Старший Блэк явно предпочитал минимализм. Никаких статуэток, бесполезных вещей, скоплений дорогого сердцу хлама, как это бывает у людей в возрасте. Просторные, светлые, максимально функциональные пространства. Коллекция алкоголя. Коллекция музыкальных пластинок. Штук тридцать мётел на бронзовых подставках — и приличная библиотека. О, и телефон. — Ну, как тебе? — спрашивает Римус потом. Перед отъездом они набрали в лавках Хогсмида съестного, и теперь он разбирает свертки — откладывает на стол выбранное для ужина, а остальное убирает в работающий холодильник. — Чёрт его знает, — растерянно говорит Сириус. — Ещё не понял, что это всё моё. — Но жить можно же, правда? Здесь… хорошо, — произносит Римус вслух свою мысль, потому что она лучше всего отражает впечатление от дома. — Ага… Римусу что-то не нравится в его тоне, и, обернувшись, он видит, что Сириусу не по себе. Сириусу. Которому по жизни всё ни по чём. — Стрёмная какая-то фигня, — признаётся тот, стараясь звучать беспечно. — Даже эта штуковина — и та светится. Как будто дядя Альфард вышел погулять, сейчас придёт и спросит, какого чёрта я решил строить свою взрослую жизнь именно здесь. Римус наклоняется к нему, чтобы поцеловать поверх открытой дверцы холодильника. Сириус привстаёт на цыпочки и обнимает его лицо ладонями, притягивая к себе ближе, а потом прикрывает глаза и потирается щекой об его щёку, как кот: — Спасибо, что поехал со мной. — Всегда, когда захочешь.***
Вечером пятницы они отдыхают в спальне, к которой успели попривыкнуть. — Я хочу тебя, — шепчет Сириус, глаза у него сияют. Римус удивлённо приподнимает голову от его члена и только несколько секунд спустя соображает, что тот имеет в виду. — О, — говорит он, напрягаясь. — Ты хочешь… меня? Или чтобы я?.. — Чтобы ты, — улыбается Сириус над его неспособностью договорить хоть что-нибудь до конца. — Я хочу, чтобы ты меня трахнул, Римус. Римус садится и сглатывает, чувствуя, как по горлу скатывается солоноватый привкус естественной смазки, который, подумать только, стал уже таким родным. Да, с Рождественских каникул они разлеплялись исключительно на учёбу и сон — даже в душ Сириус заимел привычку ходить с ним, и, надо сказать, это было очень хорошей идеей. Но того, на что Сириус его сейчас подбивает, между ними ещё не случалось. В целом, Римус бы и не торопился. Он ещё не до конца пережил все прелести петтинга. Были ещё и вопросики, конечно… Если бы в библиотеке Хогвартса имелась хоть одна книжка о том, как впихнуть невпихуемое, Римус, безусловно, разобрался бы, но поскольку её не было… Сириус прикусывает улыбку и качает головой на своё место: — Сядь сюда. Римус послушно опускается на постель, прислонившись спиной к спинке кровати, и нешуточно оторопевает, когда Сириус седлает его лицом к ногам. — Подожди, — ловит Римус его прекрасные круглые ягодицы. — Подожди, нет. Сириус вопросительно смотрит на него через плечо, и Римус чувствует, как прежний аргумент «ты хочешь, и я хочу» прилетает по мозгам выпущенным из виду цветастым бумерангом. — Слушай, это, наверное, больно. Может, лучше ты?.. — Мне не будет больно, — улыбается Сириус мягко. — Я готов к тебе. И я доверяю тебе. Это тоже важно. Он вдруг опускается грудью Римусу на ноги, приподнимая ягодицы. — Хочешь — проверь сам. Римус нервно проводит языком по губам. Шёлковые кудри рассыпаются Римусу по ногам, нежное прохладное прикосновение обливает ступни. Сириус смотрит на него между упавших на лицо чернильных прядей с искушающей полуулыбкой — и господи, как вообще можно быть настолько уверенным в себе, чтобы чувствовать себя эмоционально комфортно в подобной позе?.. Римус сейчас в куда менее щекотливой ситуации, но у него, например, несколько поутих запал… Но Сириуса, конечно, ничего не колышет: его плечи расслаблены, поясница художественно изогнута. Бледные ягодицы и вовсе давно объект поклонения, и Римус покривил бы душой, если бы сказал, что он — единственный последователь культа. Приходится снова смочить губы, когда взгляд добирается до главного. Римус неосознанно поглаживает Сириуса по лодыжкам, глядя на расслабленную чуть блестящую дырочку, явно готовую его принять. — Господи, — вздыхает Римус и обводит тёплые бёдра ладонями. — Какой же ты красивый… — И ты, — улыбается Сириус, с наслаждением прикрыв глаза. — Ты даже не смотришь, — возражает Римус, занятый, на самом деле, вовсе не предметом разговора — он сжимает и разводит бледные полукружья, едва не касаясь большими пальцами колечка более тёмной кожи. — Мне не нужно, — Сириус чуть сдвигает колено, как будто не в силах удержать его на месте. — Я знаю это. Возможно, Сириусова сумасшедшинка передаётся половым путём: в самом себе Римус никогда не наблюдал ни подобных идей, ни даже моральной готовности к ним, и всё-таки — он ныряет ладонью Сириусу между ног, чтобы подвести к себе член. Наклониться к нему не сильно удобно: Сириус слишком близко, но Римусу очень хочется. Он слизывает с чуть прикрытой плотью головки солёные капли, проводит языком по нежной, натянутой венами коже, соскальзывает на шов между поджатых яиц и, наконец, касается кончиком языка прямо там. Сириус в ответ вздыхает в голос, и от этого звука у Римуса волосы на загривке встают дыбом. Ну, и не только волосы на загривке. Сириус на вкус невозможно нежный — нежнее, чем нёбо, нежнее, чем его рот изнутри. Но он не позволяет Римусу насытиться впечатлениями — прекрасная задница вдруг виляет вправо: — Отличная идея, мне очень нравится, — сообщает Сириус с хрипотцой и садится у него на бёдрах. — Но не сейчас. Я не хочу кончить, так и не получив тебя внутрь. Римус подаётся вперёд, чтобы прислониться пылающей щекой к его плечу и обнять поперёк груди. Сириус оставляет на его виске нетерпеливый поцелуй: — Давай, Римус. Помоги мне. Теперь очередь Римуса улыбаться, но он послушно выпускает Сириуса из объятий, чтобы тот взял упор на руки и приподнял ягодицы. Римус сам направляет свой член внутрь. И в этом во всём тоже невозможная, решительно крышесносная красота: в том, как упругая головка чуть округляется, упираясь в Сириуса, а потом всё-таки проскальзывает внутрь. Тот прерывисто вздыхает и аккуратно насаживается, и Римус убирает руку с члена, чтобы поддержать ягодицу. — Нормально? — спрашивает он, поглаживая его большим пальцем. — Точно не больно? — Отлично, — заверяет тот, сверкнув улыбкой через плечо. — Дай мне полсекунды привыкнуть. Как же я этого хотел… Римуса колотит какая-то особенно мелкая, колкая дрожь. Сириус открыт перед ним — весь. Со своим телом, чувствами, желаниями, скоростью и нерациональной частью, и ещё более нерациональной. Со своей чувственностью. Со своей красотой. Это дар, Римус чувствует это остро и объёмно. Запредельно драгоценный дар. Запредельно драгоценный Сириус. Римусу не нравится поза — ему хотелось бы Сириуса сжимать в объятьях, хотелось бы двигаться в нём самому. Но это потом, когда он поймёт, как не сделать Сириусу больно, под какими углами ему приятнее всего. А пока тот выбирает сам — и темп, и угол, и Римус только кладёт руку ему на крестец, чтобы большим пальцем соскользнуть туда, где Сириус принимает его. Жаль, что не изогнёшься так, чтобы коснуться этого места языком… Эта мысль детонирует неожиданно, Римус откидывает голову на спинку кровати, довольно больно ударившись затылком, и кончает в Сириуса, даже не успев спросить, можно ли. — Прости, — выстанывает он сокрушённо. — О, нет. Этого я тоже хотел, — сообщает тот довольно, соскальзывая с члена. Римус снова подаётся вперёд, чтобы обнять его и поцеловать между плечом и шеей. — Если ты не против, я бы продолжил то, с чего мы начали, — предлагает он и тянется к его губам. Сириус улыбается в поцелуй. — Давай. Он великолепно смотрится в коленно-локтевой, но окончательно выключает свет в голове Римуса вид его покрасневшего, расслабленного ануса, выпускающего белую густую каплю спермы. Она соскальзывает по заметному рубчику шва замедленно, как роса в документалках про то, как расцветают цветы. Римус вдруг чувствует, что в него просто не поместится всё это великолепие, если он не отдаст что-то немедленно — что-то равноценное. — Другая идея, — говорит он, поглаживая большим пальцем ласково-скользкий вход. — Я хочу тебя. Сириус находит его взгляд, всё ещё прижимаясь щекой к одеялу, и его глаза загораются. Он колдует над Римусом молча, с сияющими глазами, с видом священнодейства. Между заклинаниями он провожает поцелуями излёт каждого шрама, и Римус не может разобрать — расслабляют его чары или эти прикосновения. — Ты должен меня этому научить, — чуть смущённо говорит Римус, чувствуя что-то влажное между ягодицами. — Потом, — обещает Сириус. — Всё потом, любовь моя. Повернись на бок, пожалуйста. Он целует Римуса в плечо, прежде чем войти, и рука, которой он обнимает его поперёк груди, немного подрагивает. В первый момент это… странно. Не больно, но очень непривычно в таком контексте. Римус немного хмурится, прислушиваясь к себе. Сириус осторожно двигается чуть наружу и сразу внутрь, поглаживает грудь Римуса, кончиками пальцев спускается вниз и оглаживает расслабленный член и мошонку. — Наклонись чуть вперёд, — просит он, крепко прихватывая Римуса за тазовую косточку, и, получив желаемое, двигается снова. На самом деле, Римус начинает находить в этом удовольствие, но Сириус снова чуть меняет положение: — Мммм… подожди-ка, а если вот так… Наконец, Римус понимает, что тот искал. И Сириус тоже понимает, что нашёл — Римус не удерживает горловой вздох. — Господи, — шепчет он следом. Сириус улыбается у него за спиной и сам постанывает от удовольствия, насаживая его на себя всё увереннее. От крепких толчков по телу растекается жгучая дрожь — шею, грудь и почему-то внутреннюю сторону запястий обливает жидким пламенем. Римус вцепляется в пальцы Сириуса у себя на бедре и несёт какую-то околесицу. Ничего осмысленного, контролируемого. Абсолютная мешанина из вздохов, междометий, «господи» и «Сириус». Видимо, настолько растерзанный возбуждением он заводит Сириуса ещё сильнее — тот в считанные минуты добирается до края, чтобы потом, не выходя, подтянуть Римуса к себе ближе и благодарно целовать плечи и затылок. — После всего, что я сделал с тобой, я, как честный человек, обязан жениться, — довольно бормочет Сириус позже, гнездясь у Римуса на груди. Римус фыркает что-то невнятное и зевает, а Сириус приподнимает голову, чтобы заглянуть в лицо: — Между прочим, я не совсем пошутил. Ты будешь жить со мной в этом доме после школы? Римус усмехается: — В горе и в радости? Пока упавший на голову гиппогриф не разлучит нас? — Придурок. Хорошо бы это был гиппогриф… — мрачнеет Сириус, но Римус не позволяет ему углубиться в эти мысли. Он сгребает его к себе поближе: — Ага. Это, в смысле, — да. Можешь поцеловать меня, и давай уже будем спать. Сириус сверкает улыбкой и тянется за поцелуем, который очень скоро из приличного становится великолепно развязным. — Мы так не будем спать, — констатирует Римус, и Сириус с озорной улыбкой выгибает бровь. Мол, что такого. И действительно. Ничего такого.