⊹──⊱✠⊰──⊹
Кажется, дверь в гримёрную Хисына, выступающую отдельным помещением, собранным из двух абсолютно идентичных друг другу комнат, даже и не заперта — хотя, вроде бы, он никогда не запирает её. Прижавшись к стене под лестницей, Сону задумчиво перебирает воротник кофты Рики, той самой, в которой он лежал на кровати подростка в день, когда состоялся их первый после совершённого Сону убийства душевный разговор; она пропахла потом, и теперь для чувствительного нюха Сону была смесью яркого, немного тошнотворного одеколона и пота, который на фоне этих терпких духов притуплялся немного солёными нотками. Наверное, будет забавно, когда он предстанет рядом с Хисыном, одетым, наверное, как всегда с иголочки и пропахшим собранием сладких ароматов своих дорогущих ярких помад, в чужое кофте и своих больше похожих на бесформенный балахон новых джинсах, и, если их поставить рядом, смотреться их парочка будет, конечно, шедеврально. Но, возможно, это и не так важно сейчас, хоть юноше и немного стыдно перед чужим великолепием; он ни разу не видел Хисына, не трогал лицо, изучая изгибы кончиками пальцев, чтобы составить в своей голове примерный его потрет — а он владел этим искусством мастерски, оттого даже и не сомневался, что в реальной жизни Чонвон и Рики выглядят один в один так же, как он себе представляет, — но он был уверен, что Хисын выглядит великолепно. Шикарно. Потрясающе, если хотите. Ему всегда было интересно, почему гримёрная Хисына находится в отдельной от остальных стороне. Это было сделано Сонхуном для удобства обожаемого супруга? Наверное, танцору всё же хотелось иногда навещать своих коллег, девушек преимущественно, и вряд ли он себе в этом отказывал. Сону думал об этом, но так и не пришёл к каким-то определённым выводам. Выдохнув, он всё же решается постучать, сделав робкий, тихий шаг ближе, но стоит лишь ему занести сжатый кулак над плотным деревом, как его отпугивает, заставляя отшатнуться, звонкий голос, сверкающий яростью, пронизанный гневом и украшенный явным недовольством: — …перестань, Хисын! — в твёрдом, мужественно глубоком грозном тоне он узнал Сонхуна. — Ты вечно скандалишь из-за всего! Из-за всего подряд! — Я скандалю? Ты обидел меня! — выкрикнули ему в ответ. — С чего это могло вдруг стать обидным? — А с чего это ты решаешь, что обидно, а что нет?! Мне, может, было пиздец как обидно из-за твоих слов, Сонхун! — Хисын так рвал горло, что казалось, будто он сейчас заплачет. — Я уже больше десяти лет раздеваюсь перед этими людьми на сцене, но именно сейчас ты решил заревновать?! Ты ведь сам меня продвигаешь! Я, чёрт возьми, самый востребованный стриптизёр в твоём стриптиз-клубе! И благодаря кому это всё?! Не благодаря ли моему мужу? Его истошные рыдания доносились сквозь стены чётко, и Сону, замерший в удивлении, прижал руку ко рту. Его глаза широко распахнулись, а приоткрывшиеся губы, собрав воздух, неслышно выдохнули; по крайней мере, теперь он мог понять, что дверь в гримёрную и вовсе опрометчиво приоткрыта, что давало возможность некрасиво подслушивать ссору пары, вздрагивая от обдувающего порой ветерка во всю работающего в комнате за стеной кондиционера. — Твоя ревность переходит все границы, Сонхун, — со всхлипом выдохнул Хисын; Сону почти видел, как мужчина грубо утирает влагу из-под носа небрежным движением, со злостью вскидывая вверх красные опухшие глаза. — Я знаю, какой ты человек, знаю, что ты жуткий собственник, но ты разве не помнишь, о чём мы говорили когда-то? Ты же клялся мне- — Перестань плакать, Хисын! Ну сколько можно реветь-то?! Я не понимаю, как ты всё не выплакал ещё! — Ты буквально назвал меня проституткой, только в ещё более грубой форме, Сонхун! — пронзительно вскричал Хисын, да так, что Сону, непроизвольно отшатнувшемуся к стене, отдало в уши. — Господи, когда ты напьёшься, ты просто невыносим… — И почему тогда ты продолжаешь меня терпеть? — язвительно фырчит Сонхун. Кажется, он пытается звучать вальяжно, однако получается, напротив, как-то полупьяно, что ещё более наталкивает на правдивость слов его молодого супруга. — А если не буду, то что? Выкинешь меня на улицу, как мои мать с отцом? — Может поэтому тебе, блять, стоит сидеть смирно и не рыпаться? Звук пощёчины, громко раздавшийся по правую руку, отрезвляет Сону. Громкий шлепок, ударивший по лицу Принца, кажется, изо всех сил, эхом отражается от стен; юрко выскользнув из-за маленькой щёлки, образованной между покачнувшейся дверью и дверным косяком, изумляет юношу, резко застывшего на месте. Он прижимает руки к груди, совершенно тронутый и обеспокоенный: ах, кажется, эти двое рассорились в пух и прах с самым дорогим для каждого из них человеком. Отклик боли Сонхуна, отпущенный звонким голосом, сменяется тяжёлым дыханием. Вероятно, он держится за щёку, уставившись на потерявшего голову от злости и обурившего его гнева Хисына во все глаза. А после скольжение кожи о кожу отзывается глухим сухим звуком, когда он, кажется, хватает Хисына за руку. — Чёрт возьми, урод, да отвали ты от меня! Не хватай меня! — Я не хватал тебя, Хисын, я просто взял тебя за руку! Почему ты не хочешь попытаться перестать орать хотя бы на секунду?! Я ведь говорил тебе, что я никогда не причиню тебе боль!.. Хисын громко всхлипывает, шмыгая носом. — Тогда почему ты причиняешь мне её сейчас? Если тебе не нравится то, чем я занимаюсь, ты бы попытался уже что-то с этим сделать, а не обвинял меня в том, на что я не могу повлиять! Это просто люди, Сонхун, они не имеют значения, когда я люблю тебя… Это просто люди. Они не имеют значения, когда я люблю тебя. Сону вздрагивает, отчего-то по спине пробегает холодок от этих на первый взгляд истеричных слов, выпущенных в порыве печали и неудержимого гнева. — Ты сам говорил, что тебе нравится это. Нравится танцевать и не нравится находиться у меня на полном обеспечении. Как я могу у тебя это отнять, как я, блять, могу «решить эту проблему», если я делаю исключительно то, что хочешь ты? Ты для меня не прислуга, не шлюха, с которой можно найти любой лишний повод, чтобы трахнуться, иначе я уже переебал бы всех девчонок в своём подчинении, если бы преследовал такую цель, — ты мой муж, и я это понимаю, но почему ты выговариваешь мне за мои эмоции? Иногда я не могу с ними совладать, но тебе, сука, обязательно нужно устроить истерику!.. — Ладно, нет, нет, хорошо, — Хисын качает головой, в его голосе скользят нотки насмешливо опечаленной улыбки. — С тобой пьяным разговаривать бесполезно, я уже давно это понял. Очевидно, подобные слова приходятся Сонхуну в высшей степени не по нраву. Мужчина скалится, обнажая белоснежные клыки, спрятанные в глубине челюсти, из его горла вырывается клокочущее утробное рычание. — Знаешь что, Хисын? Вали к Джеюну, если тебе так сложно меня услышать. Пересаживайся к нему на шею, соси ему и делай всё, что ты любишь делать с ним передо мной. Я не против. Только потом не жалуйся. «Сонхун, подожди! Хун- Стой, подожди!» — потрясённый такими словами, хоть и ранее ожидавший этого, Хисын будто робеет. Его испуганный голос дрожит, а глаза расширяются, сверкая моментально пустеющим в них боязливым взором, когда он — теперь уже он — пытается схватить резко направившегося к выходу из комнаты Сонхуна за руку. Очевидно, это не сработает. Сонхун грубо вырывает свою руку из его, да так, что на пол едва ли не спадает поблёскивающее на длинном пальце обручальное кольцо, что было задето вместе с чувствами, выдержкой и пошатнувшейся гордостью обоих. Обмякший на месте, Хисын смотрит на него абсолютно растерянно; в его больших кукольных глазах жалким отчаянием блестят слёзы, когда Сонхун, сверкнув хищно своими узкими острыми глазами, подтягивает кольцо ближе к первой фаланге, а затем, зашелестев свисающими книзу полами дорогого пальто, направляется прочь. Со злостью мужчина толкает дверь, пихая её, оглушительно громко звякнувшую петлями, к стене. Слава небесам, в порыве жуткой злости он не обращает внимания на то, что ручка не бьётся о стену рядом; она придавливает замершего за дверью Сону, вытянувшегося на носочках, которому приходится крепко сжать губы, чтобы и звука боли и удивления не издать. Вонзившийся под торчащие рёбра металл проносит по телу огромную болевую волну, что заставляет юношу содрогнуться. Он может согнуться пополам, пытаясь облегчить спазм, лишь тогда, когда твёрдые шаги на лестнице, устремившиеся вверх, потихоньку затихают. Над головой скрипит другая дверь, и Сону понимает, что господин Пак ушёл. Воздух сотрясает тихий плач. Сону прислушивается, слегка выглядывая из-за двери, когда боль от удара Сонхуна немного удаётся унять — чёрт возьми, он даже не подозревал, что Принц может так сильно бить! Хисын рыдает тихо, безудержно, молчаливо роняя слёзы, всхлипывая так, будто заходится в настоящей истерике; возможно, это не далеко от правды. Сону почти видит, как его высокая тонкая фигура, абстрактная в понимании юноши, горбит худую спину, беспомощно сгибаясь над острыми лаковыми коленками. Он боится прерывать плач, но не хочется стоять и слушать, как Хисын ревёт — возможно, в Сону играет чувство безудержной жалости к этому милому человеку. Поэтому, намереваясь немного его отвлечь своим визитом, Сону символично стучит по приоткрытой двери, сотрясая её тремя ровными робкими ударами. — Хисын-хён? — его макушка высовывается из-за двери. — Как ты? Я могу зайти?.. Пахнуло душистой сладостью, лицо обдало удушающее тепло. Плач тут же прекратился; Хисын, кажется, смотрел на него, и появление младшего вызвало в нём больше недоумение, чём лёгкий испуг. — Сону?.. — о, чёрт, чёрт. Он его помнит. Замечательно. — Как ты тут оказался? Да ещё и в такое время. Конечно, заходи, детка! Не стой там, там холодно… Он поспешно утирает слёзы со своего лица, втягивая наплывающие под нос сопли, морщится, когда в ноздри отдаёт редкая влага, и спешно заглядывает в зеркало, прихорашиваясь, насколько это возможно, так, словно бы Сону сейчас презрит его за непрезентабельный вид. Слёзы не дали расплыться водостойкой туши, но следы кривых влажных дорожек исполосовали щёки, безжалостно стирая белую пудру. — Я рад, что ты вспомнил обо мне, — тараторит Хисын, наматывая круги вокруг удивлённого настолько радушным приёмом от него Сону. — Поболтать приехал или как? Я всегда рад! Иногда мне бывает скучно здесь одному, — он робко хихикает и в конечном итоге останавливается прямо напротив Сону, что последний понимает и ощущает по запаху и обдавшему его теплу чужого тела. Сону немного мнётся перед ним. — Это часто у вас… — он делает паузу. — Такое? Хисын смотрит на него с абсолютно странным лицом, а после выдыхает. — Ты всё слышал, да? Сону робко кивает. — Да… немного. Молодой мужчина немного теряется от вопроса. С небольшим сомнением он отступает от Сону, чтобы после подплыть к большому зеркалу. Вычищенное до блеска, не пестрящее ни единым пятнышком, оно сверкает лишь следами помады, оставленными от намалёванных губ танцора, когда его нагибали над туалетным столиком, заставляя прижиматься лицом к стеклу. — Нечасто, — наконец отвечает он, сложив руки, опершиеся о края белоснежного столика, друг о друга. — Только тогда, когда Сонхун пьяный или злой, — он вглядывается в своё отражение, и по скептично скривлённым в мгновение губам кажется, будто ему что-то в себе не нравится. — Он уже взрослый, поэтому мы не всегда понимаем друг друга из-за разницы в возрасте. К тому же, он жуткий собственник, — потянувшись за края своей рубашки без рукавов, он стягивает её через голову. — Не любит, когда трогают его. Рубашка, отделанная кружевными тесёмками, касается его блондинисто-платиновых, очаровательно поблёскивающих в ярком свете зажжённых ламп, обрамляющих зеркало, волос. Украшенная оттеняющим образ чернеющим на белом полотне галстуком, который увенчан лаконичным узором из вытянутых страз, она с превеликим облегчением летит, смятая под давлением чужих рук, на диван. Тонкое тело липкое после танца, пот с кожи льётся ручьями, и Хисын морщится, исподлобья наблюдая за тем, как солёные капли сползают по животу и спине, исчезая в поясе действительно пышной недлинной юбки, собранной из нескольких украшенных рюшами подолов, каждый из которых короче другого; он всегда, сколько себя помнит, потел очень сильно. — Так о чём ты хотел со мной поболтать? — усмехается он, не оборачиваясь к нелепо застывшему посреди комнаты Сону. — Или тебе стало скучно дома? — …на самом деле, — Сону не хочет, чтобы это звучало как конкретная цель, о, Боже, как же он этого не хочет, но у него нет выбора. — У меня есть то, что я хочу рассказать тебе, хён. Это очень отягощает меня, и я не знаю, с кем мне ещё поговорить по душам. Я мог бы поговорить с Чонвоном, но он не лучше меня, ты сам знаешь. Поэтому я… хочу выложить тебе душу. Хисын задумчиво разглядывает его силуэт, поглощённый тенью, в гладком блеске светлого зеркала; он непроизвольно сминает руками рельеф своей небольшой груди, которая всегда раздражается от обтягивающих топов и рубашек, а затем говорит: — Ах, опять просьбы. Я-то уж думал, что ты пришёл ко мне бескорыстно, — и пока Сону не успел растеряться от слов, на самом деле являющихся шуткой, продолжает, немного подумав: — Ничего страшного. Конечно, я тебя выслушаю. Может, даже дам совет, если тебе надо — если я даю их, конечно… Выдох облегчения срывается с белеющих уст Сону, веки которого дрожат вместе с тонкими ресницами. — Спасибо, Хисын-хён. Правда, спасибо большое, я не знаю, как тебя благодарить… — Оставь, — хмыкает Хисын, смерив юношу быстрым взглядом с ног до блондинистой головы. — Как тебе будет удобно, детка? Хочешь сесть на диван? Или я могу посадить тебя к себе на коленки, — он хихикает над растерянным выражением чужого припухлого лица. — Или могу сесть на твои, чтобы тебе не было так страшно. Я не тяжёлый — всего пятьдесят восемь или вроде того. — Я верю, что ты не тяжёлый, хён, — уклончиво отвечает Сону, чем заставляет Хисына тихо рассмеяться. — Но мне не особо принципиально, наверное? Главное, чтобы нам обоим было удобно. Лицо Хисына озаряет мягкая улыбка, а плечи ласкает заботливый робкий голос. Он немного отвык от этого, поэтому теперь хочет дать Сону комфорт — тот, что он может обустроить в своём положении. Мужчина окольцовывает пальцами тонкое запястье юноши, осторожно, чтоб не напугать, прежде чем повести его за собой. Сону ахает, когда падает на диван; его ноги слегка разъезжаются под давлением, но он чувствует, как мышцы почти тут же расслабляются в мягкости, и едва ли может сдержать вертящийся на языке облегчённый стон наслаждения. Хисын глядит на него некоторое время сверху вниз с ухмылкой, прежде чем ловко перекинуть ногу через его таз и, опустившись вниз, усесться на съехавшие бёдра. — Не тяжело? — он с тревогой интересуется, ведь знает, каково телу Сону переживать различные физические потрясения извне — по крайней мере, теперь ситуация немного лучше, чем была тогда, — но Сону лишь мягко выдыхает; он чувствует небольшое давление, однако это, наверное, в порядке вещей. — Всё нормально, — удовлетворённый ответом, Хисын мило склоняет голову вбок. — Хорошо. Скажи мне, если хочешь, чтобы я слез, детка, — и, немного подумав, добавляет. — Так что ты хотел рассказать мне? И с его подачи Сону с выдохом сбрасывает карты.⊹──⊱✠⊰──⊹
— Если тебе вдруг станет легче, расскажу похожую историю. Сону вздрагивает, удивлённый подобным поворотом событий. В процессе повествования он не плакал, почти не прерывался и не хватался за Хисына в попытке успокоиться от вновь переживаемых болезненных потрясений. Он рассказывал тихо, спокойно, будто его больше ничто не мучит, не тревожит. Он боялся самого себя. Он знал, что все не могут реагировать одинаково: иные, получив такую болезненную травму, замыкались в себе и не могли побороть растущую в геометрической прогрессии боязнь к людям, а кто-то был просто… им. Тем, у кого в душе поселилось грызущее изнутри чувство, словно притупляющее все эмоции, когда он рассказывал об этом, но болезненно ноющее, как надоедливая пиявка, мешающая жить. Хисын, кажется, реагировал гораздо эмоциональнее его — Сону даже пришлось пересесть на чужое худое бедро, чтобы упасть в крепкие, сдавливающие кости, тёплые успокаивающие объятия. Теперь они поменялись местами, и предложение, сделанное Хисыном, весьма резко выбило его из колеи. Он робко мнётся на месте. — Ты о чём, хён?.. — голову одолевает гнетущий страх. — Неужели такое было и с тобой? Усмешка, слетевшая с чужих кукольных губ и приземлившаяся прямо на ухо, вызывает трепещущее недоверие. — Я никогда не был человеком, украшающим окружающий мир. Я был скорее тем, кто его затемняет, — Хисын пожимает плечами. — Я был неудачником школы. Представь себе глупые растрёпанные волосы и дурацкую узкую школьную форму, рубашка которой застёгивается до такой степени, что кажется, будто у тебя нет шеи, — Хисын тихо смеётся. — Толстые очки, зато до блеска начищенные туфли, ну, чтобы не видно было, что они уже разваливаются, а на одном каблуке нет набойки — нет денег на то, чтобы починить обувь. — Ты из бедной семьи? — Из очень бедной, — с тихим мычанием подтверждает молодой танцор. — Я был ботаником, президентом класса. История стара как мир: у меня родители пили, и мы жили только на два пособия по безработице. Поэтому с таким бэкграундом я стал рецептом идеальной цели для издевательств, — Сону чувствует, как мужчина под ним безучастно пожимает плечами. — Меня насиловали с тринадцати лет. Ахнув, Сону потрясённо прижимает руки ко рту. Ему кажется, будто он совершенно не способен сдержать свои эмоции, потрясённый услышанным. Лишь стоит в разум прийти осознанию того, что жутчайшим пыткам подвергался маленький ребёнок, хочется кричать. Юноша давит на правый глаз, прижимая к коже подрагивающие ресницы, тыльной стороной тонкого указательного пальца, чтобы не позволить себе заплакать. Если глаза уже щиплет от накрапывающих слёз, то что же будет дальше? — Мне так жаль… — лепечет Сону, словно он виноват в сложившейся ситуации. Хисын усмехается. — Пустяки, — потирая острый бледный подбородок, измазанный брендовой крем-пудрой оттенка слоновой кости, он продолжает спустя несколько мучительно долгих секунд, видимо, прикидывая, как лучше выстроить историю. — Мне нельзя было ездить со всеми на школьном автобусе, потому что как только я туда заходил, остальные начинали утверждать, что с моей стороны было очень смелым решением прийти туда. Думаю, ты понимаешь, что это значит, — Сону кивает с трогательно шокированным выражением лица. — Мне не повезло учиться в одной школе с качками и стереотипными придурками-старшеклассниками, и они могли воспользоваться мной в любой момент. — А что родители? Молодой мужчина фырчит так, словно Сону отпустил со своих пересохших от волнения губ некую донельзя забавную шутку. — Я всегда знал, что они будут винить во всём только меня, что бы ни случилось. Я ходил замарашкой, знаешь, я как бы бомжевал при наличии обоих здоровых родителей. И всё это, — он ведёт маленькими пухлыми губами; признания даются ему тяжело, но, раз он уже начал, некуда отступать. — Вкупе с тем, что еду из столовой я всегда ел у мусорки в туалете, а мне говорили, что я отлично вписываюсь в этот вид, потому что я «самая уродливая и глупая сука на свете, которая даже не знает ответ на четыре умножить на семь», стало интересом для нашего больного школьного психолога. Хисын неловко подбирается, прежде чем продолжить. Сону слушает его с тревогой, пульсирующей в груди, и неприкрытым интересом, и, хоть он и не видит, тёмные, аккуратно выщипанные, тонкие бровки юноши оказываются заломлены. Это подначивает старшего, собравшись с силами, не останавливаться. — В четырнадцать он избил и изнасиловал меня на приёме. — Что?! — восклицает Сону. Его тощее тело подпрыгивает на колене Хисына, поэтому последнему приходится держать его, чтобы юноша не упал и, не дай Бог, вновь не ушибся. — Но как это произошло? Что случилось? — Сначала я совершенно не подозревал его ни в чём, — Хисын коротко передёргивает худыми узкими плечами, загорелую кожу которых холодит лёгкий ветерок. — Более того, я хотел к нему на приём, потому что у меня были ужасные проблемы с учителем математики. Я ненавидел мистера Кана, — его губы растягиваются в саркастичной, даже немного ядовитой, усмешке. — Мне казалось, что он хочет вылить на меня всё дерьмо этого мира. И сначала всё шло хорошо: этот мужчина не был опрометчив — он был умён, и вместе с тем отлично умел манипулировать. Его привело в бешенство то, что я не выпил чай, который он, как он утверждал, «готовил четыре часа с такой любовью и тренировался для этого целую неделю.» Кажется, Хисын сдерживает желание сплюнуть, а после, растянув губы в безумном оскале, громко расплакаться. Подобные воспоминания часто просятся к нему во время приступов агрессии или нервозной истерики, так что Сону, в незнании, но весьма кстати опускает его с небес на землю: — А он взрослый был, ваш… школьный психолог? — Не совсем, — Хисын пожимает плечами. — Ему было двадцать семь или около того, — с языка Сону срывается понимающее мычание. — Тогда он был в ярости. Он бил меня по лицу — а силе его удара можно было позавидовать, — чтобы заставить меня мастурбировать ему. Я не хотел этого, и, возможно, я совершил огромную ошибку, когда надавил на его член ногтями, чтобы он меня отпустил. — И что было дальше? — Ну, — хмыкает Хисын. Большие глаза, посверкивающие в свете ламп кукольным блеском, застилает пелена щекочущих их слёз. Фыркнув сам себе, мужчина яростно смаргивает угрожающе стремящуюся вырваться влагу, прежде чем продолжить. — Я, наверное, потерял счёт того, как долго он бил меня. Помню густую и горячую кровь из затылка, как она полилась по шее, когда он бил меня о ручку двери, а потом ещё швырнул к какому-то крючку, и у меня порвалась кожа на щеке. С моими прыщами это было невыносимо больно. Слушай, а ты не брезгливый? — неожиданно интересуется Хисын с беспокойством. Вопрос мужчины, успокаивающе поглаживающего сидящего на нём юношу, дрожащего от страшного изумления, окутавшего его, настораживает Сону. — …немного, — осторожно отвечает он. — Но, думаю, ты можешь рассказать дальше. — Хорошо, — хмыкает Хисын — кажется, он не сильно верит в подлинность ответа. — Но я не буду рассказывать в подробностях. Просто скажу, что помню, как он швырнул меня на диван; тогда я был настолько вымотан, что не мог удержать себя и описался, — он криво усмехается. — Но ему это понравилось — конечно, кто бы сомневался, он был от этого в восторге. Он пихал мне свои трусы в рот, заставлял сосать ему. Помню, как он подтащил меня к холодильнику, чтобы заставить открыть рот и влить в меня молоко, с которым он готовил тот чай, а молоко было просроченное, и меня вырвало прям на пол, — он крепко жмурит глаза, чтобы не расплакаться, когда слёзы одолевают с новой силой. — «Молоко — это твоё раскаяние, Хисын…» Сону кажется, что он сейчас потеряет сознание. В шаге от того, чтобы просто лечь на диван и забыться, младший продолжает напряжённо вслушиваться в каждое слово, опасаясь того, что будет дальше. — А дальше там… ну, там не было особо ничего интересного, — Хисын звучит так, будто его слова — шутка. — Он заставлял меня «покаяться» за все мои грехи. За то, что я глупый, что я шлюха, что я урод, что мои родители — алкаши. Это сломало меня, — Хисын крепко сжимает губы в упрямую линию. Его взгляд, стыдливо шныряющий от одного предмета интерьера гримёрной к другому, не возвращается к Сону, словно бы он боится, что тот может его увидеть и в чём-то обвинить. — Я помню, как я очень долго плакал, и ему стало жаль меня. Он вымыл меня, почистил, но на этом дело не закончилось. Он одел меня в какую-то женскую лоли-форму с юбкой и топом, дрочил на меня, чтобы потом заставить меня растягивать себя моей же рвотой, чтобы я подготовился к его члену. У него «не было смазки». Это было очень больно, — сурово хмыкнув, Хисын качает головой. — Он обещал, что если я буду сопротивляться, он выебет меня разбитой бутылкой, а потом отвезёт туда, где меня будут насиловать в четыре члена одновременно. И когда, слава Богу, этот кошмар закончился, я осознал себя совершенно сломанным и лишённым желания жить. Внезапно его рука зарывается в ворох юбки, туда, где между пышных складок затерялся карман, чтобы вытащить из него спрятанную помаду. Один скептичный взгляд на небольшой тюбик, наполненный густой вязкой субстанцией, напичканной привлекательными красителями и приторно сладкими ароматизаторами — Хисын оставляет её в руке. — И ты пытался… покончить с собой из-за этого? — Сону растерянно хлопает своими пустыми невидящими глазами, ёрзая на худом колене Хисына. Хисын хмыкает; он раскрывает свои пухленькие губы, чтобы нанести на них бордовую помаду, что нужна для скорого выступления. — Конечно. Я вешался и в живот нож свеженаточенный себе всадил один раз. Ты не увидишь, конечно, но потрогать можешь. Словно в доказательство, мужчина осторожно берёт руку юноши, чтобы прижать её к низу своего живота, на несколько сантиметров левее от рёбер, которые можно пересчитать несколькими движениями пальцев. Сону, чьи рецепторы и органы чувств во много раз острее окружающий мир воспринимают, ахает и выдыхает боязливо, прощупывая указанное место: под подушечками пальцев теснится шершавый островок, пачкающий гладкую и мягкую кожу Хисына. — Ты не боялся? — он озадаченно кривит губы. — Ну, что это будет больно. — Нет. А чего мне бояться? Мне и так сделали больно уже много раз. Я был даже рад, потому что думал, что больше никогда в жизни не испытаю боли. Потому что… у меня больше не будет жизни. — Но как ты выжил? Этот вопрос звучит довольно забавно, хоть и логичен. Хисын решает не лукавить, хоть, безусловно, и не хочется тревожить и так разбитого Сону подробностями своей боли. — Меня госпитализировали. Но, как это и ожидалось, родители не стали с этим разбираться: они обвинили во всём меня, а потом запретили мне есть. Они сказали, что от меня вечно масса проблем, поэтому моя голодная смерть будет неплохим исходом. Но теперь я, которого спасли врачи, этого не хотел: я чувствовал, что мне дали второй шанс, и я пытался ухватиться за него, даже если мне казалось, что это невозможно. Поэтому я начал скитаться везде, просил поесть, но меня отовсюду гнали. А потом я познакомился с Сонхуном. «На тёмном здании, сложенном из кирпичей коричневого оттенка, слепила глаза сверкающая алым неоновая вывеска MOULIN ROUGE. Ниже под ней сияла надпись, обозначающая незамысловатое назначение оказавшегося перед ним заведения — erotic nightclub. Пафосно пестрящие огни ещё не были зажжены во всём своём великолепии, однако выложенный сверкающими гирляндами фасад с изящным силуэтом выгнувшейся в спине, словно кошечка, девушки, сжимающей и оттягивающей свои роскошные волосы, внушали страх и непроизвольное желание убежать отсюда без оглядки. Молодой мужчина пока ещё не заслонял широкие двери размахом своих плеч, но, ступающий из стороны в сторону своими длинными ногами в униформе, высокий и крепкий, со строгостью взглянул на трясущуюся фигурку худого до изнеможения паренька, что предстал перед ним, в молящем жесте вскинув широко распахнутые глаза кверху и нервно сглотнул, не в силах унять страх. Казалось, он сломается от первого дуновения ветра. — Сколько лет? — дежурным вопросом поинтересовался напрягшийся, однако, Сон Чону, охранник, работающий здесь сколько себя помнит после окончания военного училища. Но, вместо того, чтобы врать и пытаться выставить себя «взрослым», как сделали бы это остальные подростки, намеревающиеся прокрасться сюда, Хисын бросился к его ногам. Изумлённый, Чону застыл, не в силах вымолвить и слова, а его глаза расширились, когда паренёк на вид лет четырнадцати схватил его за торс и принялся тормошить: — Покушать… я хочу есть… пожалуйста… Пожалуйста!.. Его глаза были полны застоявшихся невыплаканных слёз, а сорванный, замыленный ветром хриплый голос пропитан таким отчаянием, что мужчина ощутил, как собственное сердце щемит из ниоткуда взявшейся болью. Его жена вынашивала первого ребёнка, и увидеть своего сына в таком состоянии никогда не хотелось бы. При этой странной мысли пробрала дрожь; поэтому, недолго думая, охранник приобнял Хисына, едва стоящего на ногах, за торс, после крепче схватившись за него, и, глупо опасаясь сломать, повёл прямо в здание. Ему повезло, им обоим повезло, что владелец клуба — сын бывшего хозяина этого заведения — сегодня оказался на месте. Кажется, он приехал, чтобы расслабиться со своими работницами после тяжёлого вороха скинутых на голову бумаг — управленческая должность, как-никак, — и Чону надеялся, что не застанет ни одного из упомянутых в непристойном виде, когда молча вёл парнишку через зал. Хисын мимолётно оглядывался на девушек в откровенных коротких костюмчиках, что пошиты на совесть, выписывающих пируэты на шестах и вне, и выглядел потерянным, словно новорождённый оленёнок. Кажется, в порыве безудержной потери памяти от голода он даже не понимал, где оказался, но теперь происходящее вокруг заставило его задрожать с новой силой. Они шли и шли, пока Чону, резко не остановившись, да так, что Хисын споткнулся о костлявую лодыжку собственной ноги — крепкие руки бережно придержали его, — без спроса и даже не постучавшись, одним рывком толкнул дверь, табличка на которой вырисовывала буквами символическую надпись «Служебное помещение»; на деле это оказалось гримёрной, и яркая картина, представшая перед глазами, оказалась не самой поразительной из тех, что они могли бы увидеть. Окружённый полуобнажёнными смеющимися девушками, которые, видимо, готовились к выступлению или уже выступили, молодой мужчина склонил голову вбок, обмякнув в кресле и удобно закинув одну свою длинную ногу на другую. Он был одет в накинутую поверх обыкновенной футболки с немного провисающей горловиной модную кожаную куртку, полосками кожи переливающуюся в свете ярких ламп, и светлые джинсы. Чёрные волосы спадали на красивое острое лицо, чьи аристократичные черты подчёркивались впалыми скулами и яркой родинкой сбоку тонкого ровного носа; меж длинных узловатых пальцев он держал дымящуюся сигарету, частенько неприкрыто послеживая глазами за маячащими перед ним круглыми грудями, и был бледен, как молоко. Он был красив, и на его губах, приоткрытых в оскале, обнажающем спрятанные в глубине челюсти клыки, играла небольшая дразнящая улыбка, но холодные глаза были непривычно пусты и отвлечены какими-то иными мыслями, о которых было невозможно догадаться, даже если бы ты имел способность к телепатии. Оттого и, не отвлечённый роскошными красавицами вокруг, он быстро отреагировал на появившегося в дверях охранника, наконец, моментально заинтересовавшись. — Чону? — Принц, — выдохнул мужчина, его горячее дыхание пронеслось у замершего Хисына над ухом. Человек, представленный как Принц, приподнял густые широкие брови, ярко выделяющиеся на его белом лице. — Кто это? — он коротко кивнул на тощую фигуру в руках охранника. Но прежде чем Чону успел рассказать о том, что произошло, Хисын, вне себя от усталости, вырвался из его хватки. Оставив за спиной грубый вскрик неожиданности, он бросился к Принцу в ноги и упал прямо перед креслом. Тощие острые коленки противно проехались по голому полу, тело и руки путались в поношенной клетчатой рубашке, и он, вскинув голову вверх, взмолился, запинаясь и путая слова: — Пожалуйста, пожалуйста… я хочу есть… я очень хочу кушать. Не отдавайте меня им, пожалуйста. Они запрещают мне есть, они хотят убить меня! Пожалуйста, дайте мне еды… Я так сильно хочу кушать… Принц был ошарашен и совершенно сбит с толку происходящим. Замерший, он не мог двинуться или произнести хоть слово, пока девушки вокруг обеспокоенно засуетились, а Хисын, словно обезумевший, начал дёргать его за штаны: — Пожалуйста! — он кричал, кричал громко и оглушительно. — Я готов на всё! Я сделаю всё что угодно! — его руки вцепились в ширинку джинсов мужчины. — Я хочу есть, я хочу есть, я так сильно хочу кушать… — Но у меня нет… — Принц осёкся на полуслове. — Бонгиль, — он поднял глаза. — Принеси ему какой-нибудь батончик из бара. Длинноволосая блондинка, так и пестрящая выдающимися формами, поспешно заправила внушительно округлую грудь в корсет и, обеспокоенная, поспешила прочь, к выходу из гримёрной. Её подружки переговаривались между собой: кажется, они обдумывали план того, как можно добежать до ближайшей забегаловки, чтобы купить там какого-нибудь горячего супа, а Хисын слышал, но не слушал. Полностью выбившийся из сил, он упал на пол возле ног мужчины и, свернувшись клубком, отчаянно зарыдал. Слёзы наконец-то хлынули из его глаз; мальчишка ревел белугой, обливаясь солёной влагой, заливающей его лицо, а Принц с его танцовщицами наперебой пытались успокоить истерящего подростка, лаская его мокрое лицо и поглаживая по голове.» Сону застыл, как вкопанный. Он всегда думал, что история любви Хисына и Сонхуна не таит в себе особых сложностей, спокойная и простая, как прибивающие к берегу едва заметные полупрозрачные волны вечернего прибоя. Не удивлённый его реакцией, Хисын усмехнулся и продолжил. — Это была наша первая встреча. Тогда Сонхуну уже было двадцать четыре — он совершеннолетний и очень богатый, имел во владении сеть элитных стриптиз-клубов, но сидел на наркоте, — Сону ахает. — Мне было всё равно. Конечно, он не отпустил меня просто так, и когда я рассказал ему свою историю, он взял меня под свою опеку. — То есть, он усыновил тебя? — осторожно переспрашивает Сону, сам даже не зная, на какой ответ он надеялся. Хисын кивнул, хоть и знал, что юноша не сможет этого увидеть. — Мгм, — следом донеслись его слова. — Он взял меня под свою опеку и забрал к себе. Благодаря связям он смог лишить моих родителей родительских прав, и я стал его приёмным сыном. В то же время я начал работать барменом в этом клубе, и он отдал меня на танцы, а с пятнадцати я стал стриптизёром, — он делает небольшую паузу и, немного подумав, добавляет, словно это не усугубит положение. — Мы тоже трахались с моих шестнадцати лет. Чистое изумление на лице Сону приводит его в хорошее настроение. Это смешно, и Хисын смеётся, придерживая на своей ноге младшего, заведённого на поток новых вопросов. — Но это же псевдо-инцест, — робко бормочет юноша. — И, если он старше тебя на десять лет, тогда ему было двадцать шесть. Я знаю, что ты уже был в возрасте согласия, но это всё равно немного как… педофилия? — Это действительно так, — Хисын пожимает плечами — он не смеет это оправдывать. — После того, как я прожил с ним почти год, я влюбился в него; и это было бы не плохо, если бы я попал в ситуацию обыкновенной подростковой влюблённости. Но я понравился ему тоже. Я не собираюсь его выгораживать в этом случае, и я знаю, что это ужасно само по себе, но не в моём контексте. Да, Сонхун идиот в этом, но он тот, кто сделал для меня больше всего в мире — всего, за что я ему благодарен и по гроб жизни должен. Сону выдыхает. — Трахаться в шестнадцать со своим батей… — он качает головой; смех Хисына над его ухом подливает масла в огонь. — А как Джейк-хён присоединился к вам? — О. О, — кажется, Хисын оказывается немного сбит с толку — неужели он не собирался упоминать Джеюна в своей истории? Подобравшись, танцор закусывает губу, прежде чем ответить; его глаза шныряют из стороны в сторону. — Ну, Джеюн был лучшим другом Сонхуна. Я до сих пор помню нашу с ним первую встречу: тогда он ещё не знал, что Сонхун взял надо мной опеку, — неизвестно, намеренно ли он избегает слова «усыновил», но это так или иначе заметно. — И когда он зашёл к нему в гости, чтобы что-то забрать, первым его встретил я. «— Сонхун! — сложив у рта рупором красивые, рельефные благодаря тянущимся под кожей выступающим венам, руки, Джеюн окликнул мужчину. В столовой пустующего дома не было никого, и ни одна живая душа не вышла ему навстречу. Ну, он думал так лишь считанные секунды. Спустя мгновение в поле зрения замаячила чья-то фигура; загорелая, несмотря на это она светилась, подобно спустившемуся с небес ангелу. Приглядевшись, озадаченный Джеюн нахмурил брови: выглядывающему из-за стены мальчишке было не больше пятнадцати лет. — Эй, — хмуро позвал он, опасливо отступив на шаг назад. — Ты вообще кто? Кажется, юноша был не менее растерян появлением незнакомца. Фигурка выступила из-за угла, и Джеюну была представлена возможность оглядеть смехотворно длинные худые ноги, выступающие из-под подола рубашки, в которой он узнал рубашку Сонхуна. Малец же, в свою очередь, с концами растерявшийся, немного склонил голову, всё ещё не отводя от него глаз, и выпалил: — Здравствуйте… я шлюха. Глаза Джеюна широко распахнулись. От удивления его руки выронили на стул перед ним наполовину раскрытый кожаный портфель, а мальчишка виновато замаячил своей чернеющей растрёпанной макушкой.» — Я не знал, как мне нужно представить себя, — Хисын безразлично передёргивает плечами. — В голове почему-то возникли воспоминания о том, как меня звали одноклассники и старшие ребята в школе. — И Сонхун разрешил Джейку присоединиться к вам? — «мгм». — Но ты ведь говорил, что он очень ревнивый. Хисын выдыхает. — Дело в том, что с семнадцати лет у меня начала развиваться, можно сказать, нимфомания, — Сону ахает. — У мужчин это называется по-другому, но этого термина я не видел в обиходе в наше время, поэтому обычно я выражаюсь так — так яснее. Я не знаю, с чем это оказалось связано; возможно, это были болезни психики или пережитый мной травмирующий опыт изнасилования. Но я не мог больше быть только с ним: у меня появилось навязчивое желание вступать в половые контакты, я больше не мог соблюдать моногамию — у меня не было возможности, и сейчас нет. Сейчас я прохожу психотерапию, но тогда я не знал, что со мной происходит. Наш первый секс втроём случился в мои восемнадцать лет. И я просто… — мужчина тяжело вздыхает, срывая с губ застоявшийся воздух. — Я пропал в этих двоих мужчинах. — А господин Пак? — А что Сонхун? — усмехается Хисын. — Сонхун любит меня больше всего на свете. Ради меня он лёг на лечение в наркологию и полностью очистился от этой дряни, — мужчина морщится в отвращении, хоть Сону этого, конечно, не видит. Может и к лучшему. — А потом, когда мне исполнилось двадцать, он отказался от опеки, и мы стали возлюбленными. Ещё через несколько лет, когда мне было двадцать два, он сделал мне предложение, и я согласился — может, ты и не поверишь, но я люблю его так же сильно. Но я больше не могу без Джеюна. Сону не отвечает на этот раз. Впервые за проведённое в этом заведении время его веки медленно раскрываются, и он открывает глаза. Юноша сражён теперь уже, кажется, законченной историей, которую этот на первый взгляд позитивный и беззаботный мужчина хотел ему рассказать. Тонкие маленькие кулаки безвольно разжимаются на собственных коленях, обтянутых спортивными штанами, а сердце медленнее, чем обычно, стучит в груди. И обливается кровью. Хисын смотрит на него снизу вверх некоторое время. Он молчит, и с такого ракурса вполне смог бы увидеть его боковым зрением, если бы… если бы мог. Что ж, он добивался не такого, хоть и ожидал, что с нежным ранимым Сону произойдёт подобное. Протянув тонкую сильную руку, обтянутую карамельной кожей, он осторожно, чтобы не спугнуть, разворачивает голову Сону, удивлённо ахнувшего, к себе. — Я хочу сказать тебе, всем этим хотел сказать тебе, чтобы ты не винил себя — это самое главное, детка. В наше время в любой подобной ситуации пытаются выставить виноватыми жертв изнасилования, оправдывать совершивших это, пытаются искать какие-то переменные, «доказывающие» чужую невиновность. Ты должен понять, что в этом нет твоей вины. Даже если бы ты ходил перед ними голым, они не имели права тебя трогать. Понимание того, что оказавшиеся в такой ситуации — я, Чонвон, ты, ещё миллионы людей — не виноваты в том, что с ними случилось, очень здорово поможет тебе пережить это. — …спасибо, — выдыхает Сону. В его глазах блестят намеревающиеся вот-вот вырваться слёзы. С усмешкой Хисын выставляет большой палец, чтобы вытереть влагу, собравшуюся под короткими нижними ресницами, обрамляющими белёсый безликий глаз. — Я правда благодарен за то, что ты мне всё это рассказал. Теперь я чувствую себя… лучше. Но я всё ещё знаю, что теперь я… беременный. Брови Хисына складываются хмурым домиком. — Ещё раз, детка: ты сказал матери Рики, что это было не изнасилование? — Да, — Сону сглатывает ком в горле — Боже, со стороны слова, пророненные с уст старшего, даже звучат смешно. — Я сказал, что я напросился с ним в клуб и переспал там с незнакомцем. Сыльги долго пытала Рики-сана, и ему прилетело за поездку в клуб, в котором он на самом деле не был, но когда она повезла меня на УЗИ, моя беременность подтвердилась. — И ты хочешь рожать? Сону качает головой. — Я хочу сделать аборт. Я чувствую себя ужасно, меня постоянно тошнит, и я хочу как можно скорее прекратить это, — он всхлипывает. — Не хочу тащить ещё кого-то в этот дерьмовый мир. — Твоё право, детка, — Хисын пожимает плечами, отнёсшийся к подобному заявлению абсолютно спокойно. — Но почему ты не хочешь выяснить, кто сделал это с тобой, чтобы он получил по заслугам? — Хисын-хён, — лицо Сону принимает смешливое выражение. Его губы растягиваются в кривой, больше устрашающей, нежели располагающей к себе, улыбке, и он поворачивает голову в ту сторону, где, по его мнению, находится Хисын. — А твои обидчики получили по заслугам? Замерший, спустя мгновение Хисын отводит взгляд. Молчание, раздавшееся в ответ Сону, говорит о многом, отчего тот и улыбается ещё шире, не в состоянии даже сам понять, что делает. Они не сразу возобновляют разговор. Задумавшийся о чём-то, спустя недолгое время Хисын без особого труда вследствие небольшого веса юноши пересаживает Сону, ойкнувшего, на диван, и встаёт. Ноги затекли, да и задница немного — хочется размяться, пройтись по комнате, на этот раз слоняясь по гримёрной уже с большей задумчивостью. Он останавливается напротив стены, невольно обнимая себя за локти. — Моя болезнь во многом отягощает моё существование, — бросает он зачем-то. — Я страдаю от постоянной сексуальной неудовлетворённости и навязчивых эротических фантазий, которым предаюсь в любой отвлечённый момент. Но знаешь, — по голосу, резко взявшему иной тон, слышно, как Хисын улыбается. — Я всё равно стараюсь оставаться позитивным и знаю себе цену, несмотря на то, сколько дерьма произошло в моей жизни. Я ищу повод для радости всегда. Я не грязный — я живой, — уголки его губ расползаются ещё шире, когда мужчина прикрывает глаза. — Мы не грязные, Сону. Мы живые. Обеспокоенно вытянув шею в сторону играющего среди стен нежного голоса, Сону зачем-то кладёт руку на свой живот. Он ещё совсем не надувшийся — нет, не прошло и месяца с того, как он подвергся настигшему его в школьном туалете ужасу. — Может ты изменился? Может ты изменился?.. Или это я изменился? Я изменился… Сону изумлён, когда Хисын начинает петь. Его чистый, звонкий, завораживающий своей убаюкивающей, укутывающей нежностью голос льётся рекой прямо в уши. Резко потрясшие ноты откуда-то знакомой песни хочется сделать громче, выкрутить на максимум этот озаряющий своим неземным великолепием, словно ангельский, певческий голос — хочется заставить Хисына петь громче, ещё громче. — Что за песня? — робко интересуется младший, стоит танцору зачем-то сделать паузу. — Спринг дэй, — тепло улыбается Хисын. — От BTS, — с акцентом проговаривает он, и Сону мычит: ах, да, точно, он был прав — он действительно знает её. — Я даже не знал, что ты умеешь петь, — замечает Сону. — Умею, да, — кивает Хисын немного невпопад. — В подростковом возрасте моей самой большой мечтой было стать учителем по танцам и вокалу, — теперь мужчина задумчиво разглядывает стену напротив, всматриваясь в неё, как в окно. Сейчас песня становится для него сеансом выпаривания душевных переживаний, высказыванием той боли, которую он не мог высказать никогда и не расскажет вслух до сих пор. Сону кивает, хоть это и не заметно за спиной. — Тогда продолжай, — Хисын стискивает локти своих сложенных друг на друга рук сильнее, а младший ёрзает на диване, чтобы устроиться поудобнее, готовый слушать. — Я ненавижу это настоящее — я думаю, мы изменились. Думаю, так и есть. Да, я тебя ненавижу. Хоть ты и ушёл, но не было ни дня, чтобы я не думал о тебе. Честно говоря, я скучаю по тебе, но я забуду о тебе сейчас, потому что это ранит меня меньше, чем ненависть к тебе…⊹──⊱✠⊰──⊹
— Сону? Что ты здесь делаешь? Полусонный, Сону поднимается со своего предплечья, которое он использовал в качестве подушки на диванчике, непредусмотрительно ей не оборудованном. После разговора ему захотелось немного поспать, и Хисын, прекрасно понимающий причину таких стремительных перепадов состояния, позволил ему: переодевался и красился как можно тише, стараясь лишний раз не тревожить и так чутко посапывающего во сне юношу. И, ах, чёрт, кажется, Сону отлежал руку… Его осторожно, мягко тормошат за плечо, а в удивительно трезвом теперь голосе над собой он узнаёт Сонхуна. — Ох, господин Пак, — Сону с трудом поднимается на диване в почти тщетной попытке принять сидячее положение. — Извините меня. Я просто приехал навестить Хисыни-хёна. — Я не осуждаю, — хмыкает мужчина над ухом. — Просто ему скоро выступать. Нужно немного подготовиться. Я думаю, вы уже и так засиделись. — Как ты себя чувствуешь? — вторит ему другой голос, такой же грубый, но чуть более низкий, отдающий прокуренной хрипотцой. Он заставляет Сону ахнуть: неужели Джеюн тоже здесь? — Мне не очень хорошо, — честно признаётся он, но на этом всё. Живот крутит систематической болью, подташнивает, и хочется пить. — Я поеду домой. Джей привёз меня сюда, но он… сказал, чтобы я попросил Хисыни-хёна позвонить ему или Рики-сану, чтобы меня забрали. — Я позвоню, — отзывается Джеюн. — Пойдём, я провожу тебя наверх. Думаю, тебе нужно в туалет? И я заплачу Бомгю за воду, если пить хочешь, а то вдруг жажда после сна, как обычно. Сону кивает с расцветшей на лице благодарной улыбкой. — Ты читаешь мои мысли, хён, — Джеюн коротко смеётся. — Было бы здорово, спасибо. Он поднимается на пошатывающихся ватных ногах; Сонхун, придерживающий его под руку, помогает встать перед диваном — удивительно, как галантно эти двое пытаются помочь, даже если только Хисын и сам Сону здесь знают о его положении. Он не видит, как, прежде чем Джеюн поднимется с кресла, чтобы проводить его, Хисын стискивает в руках возлюбленного крепче, смыкая руки за его шеей, и прижимается щекой к щеке, будто не желая отпускать. Джеюн ласково, с осторожностью придерживает его за талию, и Хисын, вытянув губы, обеспокоенным голосом окликает: — Сону, детка, — Сону замирает на месте. — Скажи Чонвону, что это был Джей. Челюсть Сону дёргается, и он вертится в пол-оборота, словно может увидеть сидящих позади. — Правда? Хисын кривит губы, лишь единожды перебросившись таким же мрачным взором с Сонхуном. — Да. Он хмыкает, плавя на лице усталую снисходительную улыбку. — Я так и знал. Сону чувствует, как подошедший сзади Джеюн некрепко берёт его за локоть, чтобы провести по открывшейся впереди лестнице. Слышит за спиной характерный звук крепкого поцелуя, скольжение одежды об одежду, и, хоть увидеть не может, представляет, как Сонхун целует Хисына, и тот, растаявший и соскучившийся, крепко обнимает его торс, прижавшись лицом к животу.⊹──⊱✠⊰──⊹
Рики был более чем удивлён, когда Сону пришёл в его комнату сам, без уговоров и просьб, без приказов — сам. Он не сел на кровать, как делает — или, по крайней мере, делал — это по своему обыкновению, а на этот раз остался стоять возле белоснежного книжного стеллажа из отштукатуренного дерева, где на открытых полочках между книгами теснились разбросанными повсюду яркими пятнами учебники. — Сону?.. — он решает поинтересоваться первым, осторожно зовёт старшего, чтобы не спугнуть его. — Ты чё там? Задумался что ли? Сону незамедлительно оборачивается на хриплый голос, разносящийся гулом в стенах просторной комнаты где-то по правую руку от него. Расположившийся на кресле, Рики сгибает длинные ноги в мешковатых домашних джоггерах, опершись ступнями о ножки стула. — Нет, Рики-сан, — Сону улыбается нерадостной, но, что удивительно, неподдельно тёплой улыбкой. — Я не задумался, я только что принял решение. Я буду рожать. Голова закружилась, моментально затрясло. Глаза Рики широко распахиваются, тело единожды пробирает нервный импульс дрожи. Он даже не знает, засмеяться хочет, заорать грубой руганью или же просто и спокойно потерять сознание от этих слов. — Т-ты… — он ненавидит себя за то, что заикается, но, клянётся, он не может реагировать по-другому. — Сону, ты серьёзно? Сону пожимает плечами, коротко и безучастно, словно это не он имел честь шокировать подростка секунды назад. — Да, вполне. — Но, я имею в виду, — Рики силится подобрать слова. Губы кривятся ломаной линией, а на скулах играют желваки. — Этот ребёнок… тебе не обязательно, и, если хочешь, ты можешь сделать аборт. Никто тебя не осудит- — Рики-сан, — с не спадающей с лица улыбкой Сону прерывает его таким глупо ласковым тоном, словно пытается вдолбить в голову что-то ещё даже не умеющему разговаривать ребёнку. — Я знаю об этом, но рожать или нет — это выбор каждого. Мой выбор… — юноша ненадолго заминается. — Был таким. Кроме того, не всякий доктор на это пойдёт. Рики нервно сглатывает скопившуюся во рту слюну. — Ты должен рассказать об этом матерям и моей сестре. — Знаю, — выдыхает Сону. — Я посоветуюсь с Сыльги, и если она решит, что её доходы позволят нам принести в дом ещё одно живое существо, я его оставлю. Если нет — попрошу денег на аборт, — он открывает глаза так, будто видит Рики, и посылает на него неожиданно живой взгляд мёртвых глаз; попадает с точностью в цель. — Ваша мама очень благородный человек, Рики-сан. — Да, конечно, она в любом случае поможет, — в растерянности лепечет Рики, невольно соглашаясь со словами старшего. Под на самом деле невидящим взглядом он тушуется и глаза в пол опускает, сверкая своей не мытой с самого утра двухцветной копной локонов чуть отросших волос. — Мы все будем помогать, тем более, Конон очень любит детей, — он рассеянно усмехается. — Но почему ты решил оставить этого ребёнка? Мы все были уверены в том, что ты прервёшь беременность, даже когда ты не был уверен в этом сам — тем более, неизвестно, как она скажется на тебе. Он всё-таки решается поднять глаза, когда большие сухие руки невольно складываются в некрепкий замок переплетающихся пальцев. Сону мычит, совсем, казалось бы, не удивлённый этим вопросом — напротив, даже имеющий на него заранее готовый ответ. — Я просто чувствую, что даже если он появится у меня через огромные муки, я об этом не пожалею, — старший прихватывает зубами ускользающую из-под них нижнюю губу, впервые за долгое время блестящую косметическим маслом, выуженным из вороха когда-то купленной для него косметики. — Будет ли это единственной моей радостью в жизни? Я не знаю. Но я хочу сделать так, чтобы на свете появился человек, не знающий боли. Главное, чтобы в сердце не было сожаления, — с улыбкой он мило склоняет голову вбок. — Правда, Рики-сан? Впервые Рики чувствует, как Сону действительно на него смотрит — он наконец видит его, внешность и тело, а душу аж насквозь. От взгляда, невидящего, но наполненного какой-то неуловимой непередаваемой живостью, сердце начинает колотиться, как бешеное. Подросток спешно прижимает руку к левой стороне грудной клетки и, с концами сбитый с толку, выдыхает. — Да… Да. Ты прав.