Из комнаты Конон воняет просто ужасно.
Сону на втором месяце беременности, и ему несёт совершенно чем угодно. Девушка, пронёсшая в секрете от матери — ладно, может, и не совсем — кусочек разогретой грибной пиццы в комнату, что находится почти по соседству, за несколько дверей, от комнаты Рики, кажется, совсем забыла об отягощённом нынешним положением юноше.
Сону морщится в полусне, невольно принюхиваясь, прикрывает нос рукой. Хоть Сыльги и отрицала, он читал, что первый триместр самый сложный, и теперь это как никогда кажется ему правдой: он думает, что никогда больше не испытает подобного отвращения от состояния, в которое его чувствительный организм закидывает, как в топку, обдавая жаром, сейчас.
Он хочет есть, ужасно хочет покушать хоть что-то — ему тоже хочется закинуть в рот кусочек тающей на языке пиццы, переполненной густым тягучим сыром, но от запахов воротит, как от сырой полугнилой земли, которой он объедался, когда, слепой, скитался по лесу. Но любая еда пахнет приторно-сладко, тошнотворно, как обильный пот, налётом скопившийся на теле, и пробуждает клокочущий в горле рвотный рефлекс, оставляющий после себя вязкое, островато-горькое послевкусие.
С наступлением в его жизни периода беспощадной непроглядной темноты, заполнившей глаза подобно введённому тогда в них цветному пигменту в лаборатории отца, рецепторы Сону всегда были обострены сильно —
слишком. Но он не мог даже принять на себя мысль о том, как на самом деле будет ощущаться сверхчувствительный нюх. Однажды, на этой неделе, Рики пробрался в свою комнату к нему, спящему, и попытался накормить небольшим кусочком мягкого печенья — бисквита с удивительно сладкой шоколадной начинкой внутри, — однако, стоило сладости коснуться языка Сону, а носу — уловить тошнотворно душистый аромат, он вскочил и в полусне не смог удержать себя или даже прикрыть рот рукой, отчего его вырвало прямо на постель и футболку Рики. Снова.
Он сворачивается калачиком на чужой кровати, сминая собой пропахшие чужим, напоминающим не самые вкусные конфеты, слишком ярким и кислым феромоном парфюма. Хочется спать, но запах, проевший тонкую шёлковую ткань постельного белья, кажется, насквозь, мешает провалиться в сон просто так. Сону рвано выдыхает с сожалением и плаксивостью, притесняющими друг друга, и слегка поднимает веки, приоткрывая и так усталые, измученные припухшие сухие глаза.
Беременность очень вредит коже его нездорово дутого лица — а может, у него просто такой тип щёк? Сону никогда не задумывался об этом; но, кажется, отец упоминал о чём-то подобном. Как бы то ни было, стоит ему сморщить нос, как стянутая сухостью кожа начнёт шелушиться, скидывая омертвевшие ошмётки, словно змея, спускающая старую кожу.
Сону прижимает ладонь к горлу в попытке удержать безвольно и стремительно подкатывающую тошноту. Где-то над кадыком собирается и уже привычно теснится маленький, неосязаемый, застрявший в горле ком, мимолётно перекатывающийся при каждом нелепом глотке, словно круто покачивающаяся на волнах лодочка.
— …Сону?
Обеспокоенный, немного сонный хриплый голос разносится будто сквозь воду. Он долетает откуда-то со стороны выхода из комнаты, и Сону, благословляя возможность отвлечься от головокружительной тошноты, рывком разворачивается на другой бок. Он даже не слышал то, как проворачивалась втиснувшаяся меж позолоченных деревянных рельефов дубовой двери ручка — о, неужели дверь была открыта всё это время?
Он слышит, как Рики маячит на пороге, разрывая воцарившуюся тишину своим мягким, усталым, сонным дыханием; ох. Ох. Сону часто засыпает на кровати Рики за неимением комнаты в доме, которая источала бы менее тошнотворный для сверхчувствительного организма аромат — он даже пробирался в прачечную и пытался вздремнуть там, стукнувшись виском о голый кафельный пол, однако едкий запах стирального порошка, густотой пропитавший спёртый воздух подвального помещения, забился в нос и лёгкие, и ему пришлось скорее уносить ноги, чтобы не залить комнату рвотой, — поэтому Рики приходится проводить львиную долю своего времени за её пределами, и порой он впадает в дремоту на диванах в гостиных, приняв в сидячем положении не самую удобную позу для сна.
Если честно, даже жалость пробирает немного.
— Рики-сан, — Сону задирает голову, елозит по подушке, мелькая белеющими полуприкрытыми глазами, словно может увидеть то, что происходит перед ним. — Что?..
— К тебе гости, — в голосе Рики слышится тёплая улыбка, смешанная с небольшой, но ощутимо весомой долей отрешения и даже отвращения, отчего Сону становится неуютно: пробирает мелкая дрожь. — Мама позвала. Немного подбодрить тебя и отвлечь от твоего состояния.
Словно по команде, за его словами следует голос, сипящий и тонкий, похожий на шиповник, ласкающий слух звучащими в глубине кошачьими урчаниями, будто представляясь и одновременно не нуждаясь в представлении:
— Привет, хён.
Сону пытается скрыть тронувшую губы тёплую улыбку, щекочущую уголки, однако за Чонвоном следует ещё один, красивый, мёдом капающий с таких же красивых губ, которые Сону сразу же вырисовывает невольно в изумлённом сознании:
— Сону, привет!
О…
О. И Хисын здесь? Честно говоря, обнаружение подобного гостя немного сбивает с толку, но не становится таким неожиданным появлением, каким были бы Джеюн или, возможно, даже Сонхун. Сону не выступает против: такая опора ему никогда не помешает, а сейчас и подавно.
— Я оставлю вас наедине друг с другом, — услужливо бормочет Рики.
Кажется, он не собирается говорить ничего более, ведь даже в такой короткой фразе его голос отдаляется ближе к концу постепенно, но постепенно быстро, с каждым новым произнесённым словом, что даёт чёткое понимание о том, что подросток как можно скорее постарался выскользнуть из комнаты.
Конечно, он не захочет находиться рядом с Чонвоном, предпочтя ему даже несчастную ненавистную Джухён, ни малейшей случайно пророненной лишней секунды, если будет возможность, ведь они оба
знают о том, о чём Чонвону было велено молчать и что беречь в своей разрывающейся изнутри груди, которую кусают тысячи мелких насекомых, как зеницу ока.
— Сону-Сону, — Хисын подпрыгивает на месте, хлопая в ладоши; его шумная радость слышится глухим стуком маленьких ступней о деревянный пол комнаты. — Я так рад, что мы с тобой смогли увидеться так скоро! Как ты? Я очень волновался за тебя, когда Чонвони рассказал мне, что ты всё-таки решил рожать!
Сону призадумывается: Хисын с Чонвоном на самом деле были не так близки, как могло бы показаться на первый взгляд, ведь общались по телефону лишь иногда после того, как юноша притёрся к Джею и выпросил у него номер телефона жизнерадостного настолько же, насколько и необычайно привлекательного мужчины, да и виделись всего один раз, в тот самый день, который то и дело вертится у каждого на языке, но не решается сорваться вслух, цепляясь за вкусовые сосочки и оставляя на его кончике горький привкус отвращения.
Тем не менее, они испытывали друг к другу исключительно тёплые чувства, как и Сону, который не разменивался на то, чтобы скрывать истинное отношение к окружающим его людям, и юноша был бы очень рад пообщаться с ними, если бы им удалось отвлечь его от этого поганого, крутящего живот и голову, состояния хоть немного.
— Я тоже волновался, — целомудренно говорит Чонвон. Сону почти видит, как он методично складывает руки за спиной, приминая ткань своей любимой широкой белой рубашки, оплаченной приёмными родителями на заказ на один из его дней рождения и вышитой крупными стразами разных форм и размеров, отдалённо напоминающими драгоценные камни. — Ты давно не появлялся в школе, и у тебя нет телефона, поэтому я не мог тебе позвонить. Хисыни-хён рассказал мне о твоём визите в клуб Принца, а мне пришлось допытывать Джея, и Джей только с третьей попытки соизволил позвонить Рики, — он безучастно пожимает плечами. — Как обычно, танцы с бубнами.
Кровать прогибается под чужим весом немного сильнее, чем обычно. Чонвон размещается у него в ногах, ближе к острым лаковым коленкам, сморщенной кожей переходящим в худые недлинные икры, а Хисын грузно плюхается подле тонкого торса юноши. Его лёгкое тело подпрыгивает на пружинах не сильно мягкого, а оттого и более упругого матраца, отчего Сону и самого подкидывает на кровати слегка, едва ощутимо.
Превозмогая боль и тошноту, пульсирующую мимолётной, уже привычной противной дрожью, холодящей кровь, по всему телу, он садится на постели, подтягивая себя к подушке и не отрывая пустого, тупо белого замыленного взгляда от того, что впереди — на деле это оказывается тот самый белоснежный книжный стеллаж из отштукатуренного дерева, где на открытых полочках между книгами теснятся разбросанными повсюду яркими пятнами учебники Рики.
— Я не знал, что Хисыни-хён тоже приедет… Не думал, что ты знаком с Сыльги, — несмело бормочет он, заставляя Хисына издать шумный выдох, благодаря сложенным в трубочку губам похожий на длинное шипящее: «
пф-ф-ф».
— Я и не был знаком, — поясняет старший. — Но после того, как Юн рассказал мне о смерти Ким Гисока и о том, что случилось дальше, моя эмпатичная сторона не могла перестать беспокоиться. Поэтому я попросил у Рики номер госпожи Сыльги, чтобы расспросить её обо всём лично. Теперь мы немного знакомы.
— И как ты представился?
С уст мужчины срывается снисходительное фырканье. — Другом Джеюна, конечно. Я не мог рассказать ей про то, что у Рики есть взрослый друг, который работает стриптизёром, — он царапает короткими ухоженными ногтями, гладко покрытыми молочным гель-лаком, простынь, что кажется, будто сейчас проковыряет в ней дыру. — Она не знает про моего мужа, про то, что я связан с одной из самых чёрных звёзд Кореи; но ей и не надо знать. Ну так что? — Хисын склоняет хорошенькую головку вбок. — Как ты себя чувствуешь?
Он переводит тему быстро, но никто не высказывает претензий. Уже предугадывая ответ, Чонвон, по праву руку от Сону, кладёт на его бедро, обнажённое широкими домашними шортами, болтающимися на тощих ногах, ладонь, символически сжатую в некрепкий кулак, приятно греющую своим теплом. Он глядит на старшего чернеющими раскосыми глазами с тревогой, едва заметно поджимая контур чётко очерченных губ, зачем-то намалёванная яркой помадой кожа которых горит на бледном лице.
Сону выдыхает после того, как, на мгновение опустив веки, принимает от Чонвона поцелуй, слегка сжав губы, чтобы ответить на прикосновение тёплых губ к губам символически, и отзывается: — Довольно тяжело. Меня постоянно тошнит из-за запахов, и если на первом месяце я бегал в туалет только с утра, то теперь меня преследует это постоянно. Я есть вообще не могу — меня даже вырвало на Рики-сана один раз.
Хисын перебрасывается с Чонвоном взглядом, не внушающим и не выражающим ничего, кроме смертельно опасного неверия в происходящее; и, честно говоря, их можно понять. — Тяжёлый случай. Девушки-то обычно перед беременностью имеют у себя что-то в запасе, а тут ты с твоей… эм…
— Можешь не подбирать выражения, Хисыни-хён, — Сону невесело смеётся. — Я знаю, что я похож на скелет, даже если и не видел себя в зеркало после того, как сбежал из дома.
Хисын качает головой. — Я не виню тебя, детка, хорошо? Речь не про то шла, — он звучит сегодня как-то по особенному серьёзно, даже немного хмуро, и это определённо выбивает из колеи, но вместе с тем даже навевает душе некую теплоту.
— Я думаю, ты ещё наберёшь во время второго или третьего триместра, — робко добавляет Чонвон, не уверенный, стоит ли ему сейчас встревать в разговор. — Но госпожа Кан же следит за твоим питанием, так ведь?
Сону кивает немного рассеянно. — Да… Да, она следит, чтобы я питался по расписанию, — он немного медлит; сжимает веки, словно щурит и так зажмуренные глаза, будто силясь что-то вспомнить или обдумать. — Но мне сложно есть в принципе, потому что, чтобы дать мне еду, мне нужно закрыть нос. Тогда я могу дышать только через рот, а пока я жую, у меня нет возможности, и я начинаю закашливаться от недостатка кислорода.
— Какой-то пиздец, — фырчит Хисын без стеснения, качая после озадаченно головой, словно из сложившейся ситуации есть какой-то выход. Чонвон и Сону, словно по команде, тоненько хихикают практически в унисон, разбавляя густую наполненность комнаты коротким звонким смехом, ведь осознают прекрасно, что старший в своих словах как никогда прав. — На самом деле, я никогда не слышал о том, чтобы во время беременности так сильно мотало из стороны в сторону.
Его сладкий голос утопает в своей же мягкости, из-за озадаченного выражения, вложенного в него, раздаваясь ещё более очаровательными глухими звуками, и когда молодой танцор лепечет что-то себе больше под нос, нежели им двоим — не то туда, не то сюда, разобрать Хисына в целом всегда было непростой задачей, — Сону не может не ощущать учащённого из-за целомудренного умиления биения сердца.
— Смею предположить, что в половине того, что происходит с хёном, виноваты его проблемы с желудком и пищеварением, — робко встревает Чонвон, так, будто это было не очевидно. — Да ещё и не следует забывать про то, что матка в нём — это вживлённый орган, никак не предназначенный для его тела.
— У меня ещё… мх… — Сону заминается, но быстро берёт себя в руки. Подобные темы всегда были для него не то чтобы стыдны, но немного закрыты для озвучивания их вслух, будто в голове стоял определённый барьер, дёгтем связывающий язык. Сейчас же, когда ему есть с кем поделиться своими переживаниями, он будто чувствует такую лёгкость… всё время. — Мне кажется, будто у меня растёт грудь.
Стоит этим словам сорваться с его уст — тишина становится гуще, напряжённее. Тем не менее, юноша, осознавший, что привлёк к себе всеобщее внимание окруживших его персон, таких же несчастных, потерянных душ, как он, продолжает, воспользовавшись ситуацией. — Я чувствую, как у меня медленно начинают появляться мягкие холмики вместо моей плоской груди и набухать соски, — Сону стыдливо ёрзает на месте, не осознавая того, как забавно кокетливо жмёт плечо к щеке. — Сначала я не понимал, что со мной происходит, потому что не могу увидеть себя в зеркало, но когда мне в голову пришла мысль пощупать себя, я понял, что моя грудь больше и толще, чем раньше.
Возможно, он мог бы увидеть, как челюсть Чонвона, мягкая и плавная, напряглась, а маленькие полненькие губы Хисына сжались в упрямую линию. Прежде чем придвинуться ближе к Сону, Чонвон бросил взгляд к танцору и, уловив нетвёрдый, всё ещё неуверенный кивок маленькой головой, протянул руку к светло-голубой, ненавязчиво светлеющей в полутьме комнаты, чьи задёрнутые шторы плотно закрывали гладь створчатого окна, большой рубашке, мешком висящей на теле, и потянул за подол вверх.
На недолгие пять секунд — может, чуть больше лишь на мгновение — он обнажил торс, тонким полотном просвечивающий под рубашкой. Над едва выступающим животом, уже, однако, вытянувшимся вперёд на несколько сантиметров, бледная грудь покрылась гусиной кожей — тонкие точки мурашек рассыпались по некогда ровным, чья плоскость ещё не стёрла свои следы, округлым холмикам. Стремительно твердеющие бутоны сосков нежным персиковым цветом сверкнули на распухшей плоти.
Чонвон опустил рубашку почти так же быстро, как поднял её, и ткань с превеликим облегчением спала на сжатые ноги Сону. Помолчали.
— Хён, слушай, — Чонвон начинает первым, потупив глаза куда-то между тем, где простыня сталкивается с врезавшейся в неё смятой подушкой. — А у парней разве есть молочные железы?
Хисын, чьё не такое далёкое, не совсем прошлое медицинское образование сейчас не даст ему выйти сухим из воды, испускает смешок не без вложенного в этот жест скептицизма. — Крошка, я удивляюсь тому, каким образом у тебя выходит «
А» по биологии.
— Я не знаю биологию, — фырчит Чонвон, будто бы огрызаясь, но Хисын не обижается на проявление его подростковой дерзости; он усмехается.
— Оно и видно. Молочные железы есть у всех, — танцор задумчиво покачивает нижней губой, шевеля её, привлекательно блестящую от тёплой слюны, из стороны в сторону, и возводит огромные глазищи к потолку. — Но у мужчин они недоразвиты, поэтому в основном их можно увидеть только у новорождённых. А если они видны у взрослых, это уже заболевание; гинекомастия называется, — зачем-то добавляет Хисын, словно это имеет значение. — У нас с вами молочные железы просто как рудименты — они не развиваются при нормальном гормональном балансе.
— Рудименты — это органы, не имеющие значения для нашего организма?..
Хисын кивает, ловко перемявшись с одной руки на другую, упирается правой ладонью в постель. — Так и есть. Но по факту соски — часть репродуктивной системы, поэтому у девушек они развиваются в процессе полового созревания, чтобы выработанным молоком можно было вскармливать детишек. Знаешь, Сону, — усмехнувшись вновь, но теперь уже как-то неуловимо более нервно, Хисын одёргивает воротник своего тёмно-серого пиджака на голую грудь, приталенного по тонким изгибам его успокаивающе элегантной фигуры, и поправляет штаны, облачившие длинные гладкие ноги, в цвет, прежде чем закинуть одну на другую и склонить голову вбок. — Скорее всего, тебе
крупно повезёт кормить своего малого грудью.
Потрясённый, Сону замирает — ему кажется, словно всё тело, приросшее к просторной двуспальной кровати, обмирает на месте. Слова, оброненные танцором, не воспринимаются воспалённым мозгом, прокручивая их где-то на краю сознания и выплёвывая ровнёхонько перед собой. Изумлённый, юноша обмякает на подушках, сваленных в кучу позади.
— Сону, детка, я думаю, что матка вызвала в твоём организме нарушение гормонального баланса, — Хисын терзает зубами хорошенькую нижнюю губу, неловко поправляя выкрашенные в чёрно-фиолетовый холёные локоны блестящих пушистых волос. — Если твой отец во время операции вколол в тебя женские гормоны, чтобы она прижилась окончательно, она так и сделала, и теперь твой организм полностью идентичен женскому беременному.
— Но как же… — Сону выдыхает, качая головой. Его реакция не настолько яркая, как можно было бы подумать или предугадать — проще было смириться с тем, что теперь ты представляешь собой нечто
иное, нежели то, чем был раньше, — но подобное шокировало; оно не могло не шокировать, не изумить, и оба окруживших его это понимали. — Хисыни-хён, а я могу как-то исправить эту ситуацию?
— Исключено, — Хисын убеждённо трясёт головой. — Только попробуй колоть гормоны во время беременности — не только сам пострадаешь, но и скорее всего вызовешь замершую беременность. Не только мужские нельзя: никакие.
— Но я могу после того, как рожу?
— Тебе это вряд ли понадобится. От матки ты не избавишься, если только не хирургическим путём, а соски сдуются где-то через год после того, как ты откормишь ребёнка грудью. И не пробуй портить молоко, раз уж решился рожать — для новорождённого лучше чистое, нежели смеси.
— Хисыни-хён, — Чонвон нервно усмехается, кажется, не веря своим ушам. — Да ты совершенный эксперт.
Откинув голову назад, Хисын громко хохочет: — Да, я! Но если серьёзно, Сону, — хриплый смех быстро успокаивается, и молодой танцор становится как никогда серьёзен, обратив на Сону своё внимание и заставив юношу, рассеянно вертящего головой по сторонам, то же самое сделать. — Решать тебе, но я тебя предупредил. Потом, года через два, тебе уже не понадобится ничего; ты будешь просто парнем с маткой. Вот и всё.
С уст Сону срывается поразительно саркастичный смешок, пронёсшийся по вискам резким раскатом грома. — Замечательно.
Снова помолчали. Приоткрытая на проветривание форточка в квадратной толстой деревянной раме впускала в комнату холодный свежий воздух, что покачивал лёгкие шторы, не бья ознобом, и птицы звонко стрекотали на деревьях, полукругом окруживших чистенький передний двор особняка.
— А ты кого хочешь, мальчика или девочку? — неожиданно выпаливает Чонвон, разрывая густую тишину.
Кажется, словно он мучился этим вопросом, и это забавно — смешно в милой манере, поэтому Сону тихо смеётся, мягко откинув голову со взъерошенными выцветшими волосами, сверкнувшими тёмными отросшими корнями, на подушку.
— Я не знаю, — наверное, с подачи Чонвона он действительно впервые задумывается над этим вопросом. — У меня сердце разрывается, — немного невпопад и не в том контексте. — С одной стороны, я хотел бы девочку: им надо косички заплетать, хвостики всякие… — Сону мечтательно вздыхает, так, словно бы в одно мгновение забыл о тошноте и ломоте в теле, отягощающей его. Не верится даже, что юноша и вправду вдохновлён мыслью о том, кто же у него будет — неужели это подбадривает его? — А с мальчиками проще. Но когда у меня ещё были зрение и телефон, я читал, что девочки более управляемы.
— У тебя будет мальчик с вероятностью девяносто пять процентов, если не больше, — Хисын качает головой. — Учитывая то, что родители этого ребёнка, ты и тот, кто… — он неловко заминается лишь на мгновение. — Вложил в тебя семя, оба парни. Но это ничего страшного, — молодой мужчина, кажется, решивший резко вывернуть разговор в позитивное русло, разрывает нить мрачных настроений. — Не важно, каким будет ребёнок. Главным для тебя — справиться со всем этим, чтобы родить здорового карапуза и не пострадать самому.
— А у меня родители тоже хотели ещё одного, — Чонвон робко улыбается. — Сами думали, обсуждали друг с другом и со мной, но пока ещё не решились.
Его голос искрится небольшим счастьем. Чонвон глаза потупляет в простыни, скрываясь за тщательно прокрашенными дорогой чёрной тушью кончиками вздёрнутых гладких ресниц, и улыбка кладёт под румяные яблочки щёк милые глубокие ямочки.
Возбуждённый, Сону ищет его ладонь лихорадочно; наткнувшись на мягкую тёплую руку, хватает за пальцы, как маленький ребёнок, перебирающий игрушку. — Ого, это здорово! Впервые слышу, но я счастлив за тебя, если ты рад.
— Да, я… — смущённо хихикает Чонвон. — Думаю, было бы здорово.
— У тебя радостные новости, — фырчит Хисын. — А меня вчера отлупили, — кажется, он тоже решает поделиться своими новостями как бы в тему, но и немного невпопад, и отпускает подобное настолько
комичным тоном, что вводит в небольшое смущение и непонятливость от того, как нужно вести себя на самом деле. Глаза Чонвона округляются:
— Серьёзно? За что?..
— А что, должны быть причины? — присвистнув, Хисын заливается смехом. — Джеюн просто ругал меня за то, что я неосторожно танцевал в этот раз и выполнял на шесте трюки, которые были выше моих сил и низкого давления. Ну а там уже…
Прервавший почти намеренно, комнату сотрясает звонкий хор голосов. Громкий сладкий хохот, немного сиплый и гортанный, без стеснения разливается над головами, сопровождаемый слиянием тоненького смеха младшеньких. Хисын щурит глаза, что кажутся ещё уже и словно непроглядной чернильной темнотой глубокой тёмно-коричневой радужки заливаются в припухлых щёлочках; перегнувшись через ноги Сону, крепко и звонко целует Чонвона в лоб — знает, ласки заслужили все трое, в том числе и он, какими бы нескромными могли показаться его мысли.
Впервые за, кажется, преувеличенно миллионы медленно тянущихся дней особняк семьи Нишимура сотрясает льющийся звонким ручейком радостный смех, и на мгновение прошлое кажется не настолько безнадёжным, а будущее — не таким пугающим.
Теперь тишина, балластом лёгшая на их головы, но балластом не отягощающим, комфортная, и Сону, не владея тем, чем можно было бы занять себя, за неимением отсутствия зрения, ощупывает руку Чонвона. Мягкая и белая — хотя о последнем старший юноша может лишь догадываться, — её кисть наполовину укрыта длинным рукавом плотного пиджака. Сону хмурится; о, кажется, он не угадал с образом, который Чонвон выбрал для себя сегодня.
— Ты со школы, что ли? — хмурится он, слова, пророненные с его уст, срываются непроизвольно, хоть он на самом деле и догадывается заранее, каким будет ответ. — Мне казалось, занятия уже должны были закончиться. Рики-сан вернулся довольно давно…
Чонвон смеётся, тихо и коротко, прежде чем огладить его взъерошенную грязную макушку. — Нет, это не школьная форма, я выбрал пиджак для образа, — он слегка зажимает блестящие в естественном свете, ненавязчиво льющемся из окна, влажные губы, а после, сделав ими лёгкий хлопок, наклоняется ближе и шепчет словно заискивающе: — Я на свидание иду.
Глаза Хисына широко распахиваются, а Сону, возбуждённый, прикладывает руки ко рту, прижимая их со всей присущей ему манерностью. В голосе Чонвона скользит чёткой тенью нервозность — он так взволнован свиданием… Милашка!
— Что?! — ахнув, Хисын восклицает и, подпрыгнув на кровати, как от удара электрошокером, хлопает в ладоши. — Так что ты раньше не сказал?! Поздравляю! — он подталкивает Чонвона, лицо которого светлеет смущённо-осчастливленной улыбкой, в плечо. — И как это было? Кто счастливчик, которому досталась возможность заполучить тебя на свидание?
— А что рассказывать-то? Просто пригласил в ресторан…
— Видно — волнуется, — фырчит Хисын, подтолкнув Сону локтем в худой бок. — И в каком это смысле — что рассказывать? А я тебя ревную, вообще-то! Ты об этом не подумал? — с деланой обидой он складывает руки на груди. — И что ты теперь будешь делать, а? Как ты пойдёшь на свидание с этой информацией, зная, что где-то один Хисыни-хён грустит по тебе?
Сону громко смеётся, искренне развеселённый небольшим экспромтом Хисына, что заставляет и Чонвона, который силится не расхохотаться во весь голос, губами улыбку прижимать, и откидывается худой спиной на подушки, подтянув одно колено к груди.
— Подожди, а с кем ты идёшь-то?
— С Джеем, — выдыхает Чонвон так, словно это само собой разумеющееся. — Он позвал меня… к семи, сказал, что заедет за мной в шесть.
Хисына прибивает к кровати, стоит ему услышать это. Его большие глаза, сверкающие в вечернем свете, мерным сиянием просачивающемся через окно, обрамлённые пушистыми длинными кукольными ресницами, сощуриваются в недоверии.
Лицо Сону искажено неприязненным выражением болезненной печали и недоверия. Он усмехается, но уголки его красивых губ тут же трогательно опускаются вниз, искривляя лицо мрачным выражением.
— Чонвон, ты, — юноша делает многозначительную паузу, болезненно сглатывает скопившуюся во рту тёплую вязкую слюну. — Серьёзно идёшь с ним?
— Ну да… Что-то не так? — сконфуженно отзывается Чонвон. Пальцами правой руки он нервно перебирает каёмку белеющей под пиджаком рубашки. — Он обещал забрать меня возле дома, но я сказал ему, что заеду к тебе, поэтому теперь мне нужно будет дойти до него. Он забронировал столик в ресторане.
Отчаянный смешок Хисына сопровождается разрезавшей лицо алой усмешкой. — Кажется, вы… — он нервозно покручивает обручальное кольцо, мягко сливающееся с гладкой медовой кожей, на пальце. — И правда сблизились?
— Он ухаживает за мной, — Чонвон потупляет глаза, робко пряча нос, сияющий блестяще-голубыми тенями для век, нанесёнными вместо хайлайтера, под яркими сочно-малиновыми волосами, из природных кудрей выпрямленными утюжком в ровно уложенную лаконичную причёску. — Недавно подарил мне цветы — букет из моих любимых лилий. Не розы, конечно, но там тоже была сто одна, — действительно осчастливленный юноша прижимает смущённую улыбку губами, намалёванными стойкой ароматной алой помадой цвета «
красный бархат», от которой тянет какими-то кислыми конфетками.
— Ты уверен, что всё будет хорошо? — настороженно интересуется Хисын, на что младшенький, хмыкнув, безучастно ведёт плечом, будто бы он тут и не при чём совсем:
— Думаю, что да.
— Он подвергал тебя опасности, Чонвон! — восклицает Сону. Чонвон хмурится его голова, наклоненная вбок, падает ещё ниже будто роботизированным движением.
— Я знаю, но… — сквозь выдох прослеживается небольшая печаль, горечью проскочившая и сверкнувшая отточенно тонким копытцем через болезненные воспоминания, но переплетается с мнимым шлейфом
надежды. Надежда? Ха!.. — Он и помогал мне. Спасал меня… Я думаю, мы все заслуживаем права на ошибку.
Его губы приоткрываются, обнажая миленький ряд хорошеньких маленьких зубов, размыкающих их, и подёргиваются лишь единожды в робости. Чонвон отводит глаза в сторону, словно бы задумавшись глубоко о чём-то, чему не подвластны умы остальных.
Сону снисходительно качает головой. Ему хочется — ему правда хочется рассказать о том, что он узнал, слова так и рвутся с вертлявого кончика языка. И он чувствует нутром, как Хисын питает то же самое желание, когда что-то касается рукава рубашки младшего. Мужчина слабенько тянет Сону к себе, стараясь привлечь его подслеповатое внимание, и Сону слушается, немо кивает, без слов договариваясь о том, в чём они сейчас признаются.
Уберечь Чонвона, глупо погрязшего в чувствах. Спасти. Защитить.
Но стоит лишь Хисыну открыть рот — и их обоих, вдвоём с Чонвоном, привлекает звук, словно бы вырвавшийся из горла давящегося слюной человека. Обеспокоенные, они спешно переводят глаза, словно в унисон, на юношу меж ними, прижавшего к себе руки. Шлейф мандарина и яблока парфюмерной воды Чонвона искрится цветочными нотами магнолии, раскрывая свежий, яркий аромат жасмина; он пахнет чистотой и мыльными пузырями, и у Сону, неосторожно вдохнувшего его больше, чем нужно, начинает кружиться голова.
Он лихорадочно прижимает руки к горлу, стараясь сдержать себя, но тошнота подступает неожиданно, и, не в силах больше подавлять желание очистить и так тянущий из-за голода наполовину пустой желудок, Сону отворачивается в сторону, чтобы не забрызгать Чонвона, однако из опустевшей головы напрочь вылетают мысли о том, что по левую руку от него сидит не успевший среагировать Хисын, и его выплёскивает водянистой рвотой прямо на дорогой костюм танцора.
Хисын вскрикивает, скорее от неожиданности, чем от отвращения. Он беспомощно вскидывает руки, тщетно пытаясь ускользнуть из-под залившей его желтоватой, смахивающей на гной, вязкой субстанции, стекающей по обнажённой V-образными складками воротника пиджака груди. Ткань начинает моментально пропитываться, остатки собираются липких брюках, а изо рта Сону, сжавшего ладонью горло, тянется тягучая струйка тёплой слюны.
Сону слизывает слюну с губ, морщась от уже привычного островато-горького послевкусия рвоты во рту, и приходит в себя почти моментально: ужаснувшись, он спохватывается и лихорадочно тянет Хисына за руку на себя. — Прости меня, Хисыни-хён! О, Господи… — бормочет он себе под нос. — Прости меня, пожалуйста…
— …ничего страшного, — выдыхает Хисын, морщась на то, как щекотно брызги змеятся по животу от припухлой груди. — Но почиститься где-нибудь в ванной не помешало бы…
— Сейчас! Сейчас, пойдём со мной! Я помню все расположения комнат наизусть, я отведу тебя в ванную! О, Боже, извини меня, пожалуйста…
Сону вскакивает с кровати резче, чем хотелось бы, подрывается с места и решительно тащит Хисына прочь из комнаты за подрагивающую руку. Обеспокоенный произошедшим, Чонвон подпрыгивает с матраца, единожды резко скрипнувшего пружинами под его весом, и хочет ринуться за ними тоже, но в себя приводит его, останавливая, один телефонный звонок.
О, Боги! Неужели он совсем забыл про время?..
Ненавязчиво горящий пониженной яркостью, снятой вручную практически до минимума, экран мобильного телефона пестрит коротким, не совсем навязчивым, но всё же настойчивым «
Джей», и Чонвон, коротко выдохнув, чтобы не звучать запыхавшимся, принимает вызов, спешно прикладывая трубку к уху.
— Да, хён?..
⊹──⊱✠⊰──⊹
— Красиво тут… Ты сам выбирал место?
Здание ресторана снаружи больше похоже на один из торговых центров мегаполиса, выложенных сверкающими тёмными плитами, а внутри, к удивлению, выполнено и вовсе в античном стиле. Однако гипсовые колонны не умаляли, напротив подчёркивая резные выступы высокого потолка, под которым в строгом порядке были прикреплены отдающие слабым светом бледно-оранжевые софиты. В большом зале круглые столы с плотными белоснежными скатертями в пол были украшены непышными букетами пастельных роз, стоящих в прозрачных вазах, а мягкие удобные кресла с высокими спинками ласкали приятной обивкой.
Зону для отдыха, отгороженную от столиков, по периметру украшали бледные лампы. Приглушённый свет создавал в помещении лёгкий полумрак, навевая интимную и немного таинственную атмосферу. Может, он мог бы сравнить это с красным бархатом; и он точно не знал, почему, но под подушечками пальцев будто бы струился мимолётным ощущением бархат, и всё вокруг пылало роскошью.
Чонвону было здесь не очень комфортно, и по его немного скованным движениям Джей это понимал, но старался сгладить углы ситуации и отвлечь внимание на себя, понимая, что лучше места из тех, на которые оказалась способна его небогатая фантазия, не было.
— Мгм.
Чонвон с небольшой улыбкой, растянувшей маленькие пухлые губы бантиком Купидона, прикладывает одну из свободных рук — правую — тыльной стороной ладони ко рту, опираясь локтем о столик. На коротком, но тонком указательном пальце поблёскивает серебряное кольцо, оттенённое позади воротом чёрной футболки, выглядывающим из-под белоснежной тонкой рубашки и придавливающего их пиджака с причудливой нашивкой в виде цветастой эмблемы. С бледной под тонкой цепью шеи свисает подвеска, а лёгкий макияж придаёт свежести и без того очаровательно прелестному лицу — он выглядит таким,
таким красивым, и Джей не замечает того, как
пялится, любуясь.
— Да… и вправду миленько.
— Очень мило, — вторит Джей, ни разу не отняв глаз от Чонвона.
Чонвон очарованно хихикает. В последний раз втянув носом дивный свежий аромат бледно-красных, с нежным розоватым оттенком, роз в причудливо свёрнутой плотной обёртке, он откладывает букет в сторону, на столик рядом с едва тронутой пастой карбонара и пузатым бокалом красного вина.
— Ты точно не будешь больше ничего себе заказывать? — младший с сомнением косится на одиноко стоящий со стороны напротив бокал, на что Джей лишь тянет усмешку, ещё больше сузившую и без того тонкие губы.
— Не, я не сдержался и съел порцию удона прямо после школы, — он фырчит, кажется, потешаясь над собой. — Поэтому просто наслажусь тем, как вкусно ты кушаешь.
Чонвон улыбается ему, на удивление, не смущённый, вслушиваясь в каждое слово с неподдельным любопытством, что, безусловно, льстит и немного греет чёрствую, казалось бы, душу.
— Так ты недавно вернулся со школы? — любопытствует он, и Джей кивает в подтверждение его слов.
— Ближе к декабрю нас всё больше начинают гонять по экзаменам. Я почти живу в кабинете профильной математики, — они тихо смеются в унисон, разливая над столиком приятную симфонию звонкого и пониже голосов. — Ну и так зачёты по химии постоянно сдаю и вариантики по биологии пишу. На географии смотрю вебинары, на остальных вообще сижу тише воды ниже травы.
— Ты же хочешь на хирурга, да?
— Я всё ещё думаю между хирургом, ветеринаром и биохимиком, — Джей пожимает плечом. Чонвон внимает ему с превеликим интересом, с наслаждением — ох, еда действительно выше всяких похвал! — поедая и втягивая меж полных сочных губок пасту. — Может быть, я пойду на специальность похожую на ту, на которую выучился Джейк. А ты? Всё ещё питаешь мечту попасть на пост капитана полиции?
Он стал одним из первых, кто умел и разговаривать, любя то, как ему комфортно рядом с другим человеком, и молчать, наслаждаясь интересом в разговоре собеседника, в жизни Джея, и Джею почти было стыдно за то, как Чонвон, который, казалось бы, никогда не отличался помпезностью, заливал его своим великолепием.
Он всегда умудрялся быть абсолютно очаровательным, не делая ровным счётом ничего, и соблазнять собой, лишь взмахнув изящным движением в воздухе такой же успокаивающе грациозной, элегантной ладонью.
— М-м-м, — Чонвон мычит совершенно прелестно, по-кошачьи мило склоняет голову вбок. Его прищуренные глаза мечутся по крепкой фигуре Джея, словно расслабленно обтянутой свободной джинсовой курткой, не скрывающей крепких предплечий, испещрённых вздувшимися от напряжения толстыми голубыми венами. — Я думаю, у меня есть много шансов поступить в будущем. По крайней мере, сейчас я уже пробую решать сунын, и я вполне доволен своими результатами. Отец говорит, что я неплох.
Лицо Джея светлеет, и без того острая челюсть напрягается из-за растянувшейся на губах тёплой улыбки. — Котёнок, ты просто молодец.
Смущённая усмешка Чонвона, едва ли не заставившая его нелепо поперхнуться кусочками спагетти, что он ещё не успел проглотить, ещё более очаровательна вкупе с его прижатыми друг к другу перед грудью тонкими руками.
— А ты… — он вмиг становится серьёзен; резкая смена настроения заставляет Джея напрячься. — Думал о том, что я тебе предлагал? Ну, связанное с моим отцом.
Джей непонятливо приподнимает одну из своих тонких редких тёмных бровей. — Предлагал что?
— По поводу того, чтобы подыскать тебе место в реабилитационном центре, — выдыхает Чонвон. Его губки забавно морщатся, так, будто он вырывает эти слова из своего грудины вместе с рёбрами через силу, и, кажется, он действительно опечален тем, что старший этого не помнит. — Я хочу, чтобы ты оправился от этого и отошёл от своей зависимости навсегда.
— Откровенно, — Джей усмехается и складывает руки на груди, нисколько не смущённый даже слишком уж мягкой — что ж, в стиле Чонвона — констатацией факта: он знает, что он наркоман. Он не обиделся. — Я думал об этом. И это не самый плохой выход из ситуации, ты прав, — он даёт Чонвону, резко просиявшему, надежду, чтобы тут же совершенно нагло и эгоистично разрушить её. — Но даже если я лягу в наркологичку и вылечусь, я не перестану продавать, пока не найду подработку, которой мне будет хватать хотя бы на скромную жизнь.
— А почему ты не можешь сделать этого сейчас?
— А куда меня возьмут без образования за такие же большие деньги? — фырчит старший юноша. — Кому я такой нужен? Я пашу, блять, как лошадь, чтобы сдать экзы на отлично и свинтить уже нахуй из родительского дома. Мне реально нужно стать востребованным специалистом в своей области, чтобы я мог позволить себе хотя бы что-то.
— Если ты так говоришь, — Чонвон зябко пожимает плечиками, словно они находятся в баре пятизвёздочного теплохода-отеля в шаге от палубы, обдуваемой звериным морским ветром, а не в тёплом помещении ресторана. — Но неужели твои родители вообще никак не собираются помогать тебе после поступления?..
С ядовитой усмешкой Джей качает головой, небрежно вскинув сильные руки, чтобы скрестить их на груди. — Я тебе больше скажу: мне подарят ещё одну ахуенную машину, полностью укомплектованную — называется «волшебный пиздюль», — он не находит поддержки в Чонвоне, возмущённо втянувшем голову в плечи, оттого и смеётся сам. — Как въебут под сракотень, так я и полечу в самостоятельную независимую взрослую жизнь. Я и так не привык жить на широкую ногу, так что мне нет особой разницы, где быть. Думаю, отец и мать и так перепишут всё наследство на каких-нибудь своих любовников и любовниц. Мне нихрена не достанется, — кажется, Джей сдерживает желание сплюнуть, в мгновении отворачивая голову и сверкая острой, как линия транспортира, челюстью. — Да мне ничего и не нужно от них.
На короткие секунды воцаряется густое повисшее в воздухе молчание. Чонвон ковыряется ухоженным ногтем в ненавязчиво молочной скатерти, пережёвывает свою еду до сих пор со вкусом, хоть уже и, видно, не с тем энтузиазмом. К алкоголю притрагиваться отчего-то не хочется — бокал красного вина стоит нетронутый после того, как он отпил лишь один глоток. Возможно, потом вольёт в себя всё разом, чтобы перебить солёный запах карбонары изо рта.
— Но ты же ведь… — неожиданно продолжает он, в момент привлекая внимание Джея, покручивающего изящно тонкую ножку бокала своими длинными толстыми пальцами. — Хочешь дальше жить как обычный человек? Развивать карьеру и всё такое? — старший кивает. — Но как ты сделаешь это, если на тебе уже судимость за угон и куча путешествий в обезьянник?
Джей торжественно откидывается на спинку бархатного стула, выложенную резными рельефами гладко обработанного тёмного дерева, нисколько не тушуется под пытливым напряжённым взглядом Чонвона, выпытывающим у него ответы. — А вот здесь, котёнок, мне и понадобятся деньги. Деньги решают всё — ими мои родители откупаются за меня, ими смогу откупиться и я.
— Неужели ты надеешься на взятки? Ты думаешь, они так просто тебе помогут? — глаза Чонвона, до этого остро прищуренные, широко распахиваются, и Джей не может не рассмеяться ему в ответ, отчего-то ощущая безмерное счастье, теснящееся в груди:
— Ну конечно же да. Ты постоянно рядом со своим отцом, но не знаешь и об одной десятой преступного мира, — «Конечно, куда мне до тебя, я ведь не торгую наркотиками», — Чонвону так и хочется съязвить и огрызнуться, так и подмывает, однако он доблестно молчит. — Взятки берут и дают все, кому не лень. Ты не знаешь, какие звери порой откупаются, котёнок.
— Звери не едят зверей на водопое в мир, — Чонвон криво усмехается. — Очень глупо делать деньги вечной целью своей жизни, — немного подумав, добавляет. — Страшнее всего находиться в созависимости с человеком, который решает твои проблемы.
— Может ты и прав. Но, даже рассуждая на такие серьёзные темы, ты всё равно безумно мил.
Юноша хмыкает, пряча нос в бокале с вином. — Спасибо.
Кажется, будто он сказал это слово за сегодня уже тысячи и тысячи раз, но всё равно не спешит отказываться от того, чтобы его повторять, вертящееся на языке, как тонкая граммофонная пластинка, раз за разом проигрывающая одни и те же ноты, выдолбленные на её глади окаймлёнными бороздками.
Яблочки щёк, налившиеся цветом, стремительно краснеют, набиваются розовым румянцем, и горят, как в лихорадке или при соприкосновении носа с парами ярко разгорающегося камина. Чонвон дожёвывает свою еду, и он не знает, отчего чувствует, как румянец уже начинает перебираться на чешущуюся зудом шею — из-за разом влитого в себя полбокала вина или пронзительного взора Джея, который сверкает в свете софитов хищно неуловимо, не отрывая взгляда, так, словно хочет его сожрать. Попробовать на вкус.
— Ты уже доел? — любопытствует Джей спустя недолгое время, внезапно оторвавшись от своего транса, словно его ударило неуловимо коротким разрядом молнии.
Чонвон аккуратно промокает губки тканевой салфеткой, которую, изящно свёрнутую в виде похожего на тонкий бант кулёчка, не без сожаления пришлось развязать. — Мгм, — мычание срывается с его уст, лёгкое и довольное.
Джей смеётся над тем, как сыто юноша жмурится, донельзя смахивающий на щурящегося на солнце взъерошенного котёнка, выпучившего к слепящему свету свои глаза. — Тогда куда отправимся теперь, котёнок? Я рассчитывал на прогулку по парку после ресторана, но потом понял, что не хочу тебя морозить, да и машину оставлять вдали как-то так себе, чтобы потом возвращаться за ней, так что в итоге так ничего и не придумал. Поэтому я подумал: возможно, у тебя есть особые пожелания? Куда бы ты хотел пойти? Может, небольшой шопинг? Я плачу.
Чонвон глухо хихикает в некрепко сжатый крошечный кулак, умилённый рвением парня ухаживать за ним. Предложение не самое… обычное, но он уже обдумывал своё решение, ведь подозревал, что вероятность подобной ситуации, в которой оказались и они, практически попав впросак, велика.
— А ты не хотел бы съездить ко мне в гости? Ты у меня ещё не был, хотя я у тебя уже несколько раз. Покажу тебе свою комнату. Родителей сегодня ночью не будет дома — они сейчас на дне рождения у моего, мх… — кажется, его головку одолевают сомнения в том, действительно ли можно использовать такие слова по отношению к людям, о которых он говорит. — Дедушки, папиного отца, поэтому он и матушка вернутся только либо завтра днём, либо послезавтра — они сами предупредили меня. Можешь даже переночевать у меня, если хочешь, — добавляет Чонвон уже более смущённо, сжимая плечи, и его голос понижается с каждой нотой, атакованный стеснением.
Джей выглядит словно щенок, которому только что дали полакомиться самой вкусной костью после долгих поддразниваний, а смуглое лицо светлеет с каждым словом. — Правда? Я могу поехать с тобой?
Чонвон смеётся: — Ну конечно!
— Отлично! — Джей воодушевлённо хлопает в ладоши, обрадованный предстоящим продолжением
первого свидания. — Тогда я сейчас оплачу счёт; поедем после.
Чонвон лишь кивает ему, разморённый из ниоткуда взявшимся спокойствием, озарённым ослепительно привлекательной лаской юноши напротив. А на душе сады цветут.
⊹──⊱✠⊰──⊹
Джей оглядывается по сторонам. Комната Чонвона прибранная, просторная. Немного более пёстрая, нежели отливающая молочно-лавандовым отделка остальной квартиры, она ярко выделяется за счёт пятнами искрящихся красочных плакатов. Картинки везде: и над кроватью, и над письменным столом из выкрашенного в чёрно-белый тонкого дерева, и на обеих стенках обоих шкафов, налепленные друг на друга. Они милые, и даже торчащие кусочки скотча, отклеившиеся от стены, выглядят невинно аккуратно, словно с идеально чистой фотографии.
— Столько плакатов…
— Ага. Фанател от всего подряд в шестнадцать. Там ещё на подоконнике дохера лежит, — юноша небрежно машет рукой в сторону отодвинутой шторы, из-за неплотного полупрозрачного полотна которой виднеется усеянный книгами подоконник. — Аниме, супергерои… Из-за батарей клей начинает плавиться, и они не держатся на стенах.
— У тебя очень аккуратная и ухоженная комната, — замечает Джей, бросая слова в широкую спину Чонвону, удаляющуюся к углу, в котором составлены рюкзаки разных форм и размеров; подле них сложен светленький бежевый пакет. — Прямо как ты сам.
Чонвон хмыкает с усмешкой, прежде чем с глухим стуком оставить сумку на свободном участке, не занятом косметикой и уходовыми средствами, продолговатым плоским донышком уронив на светлую плоскость прижатого к стене комода.
— Спасибо большое. Я делаю небольшую уборку раз в неделю, каждый четверг. Ненавижу то, как отец моет полы, — фырчит юноша. — Поэтому заново перемываю их всегда, пока они не начнут блестеть, как вылизанные. Это уже привычка.
— О, Боже! — восклицает Джей. — Я думаю, я уже горю желанием взять тебя в мужья.
Чонвон смеётся, сыто жмурясь от тёплого, приглушённо-оранжевого света рассыпавшихся по потолку лампочек глаза. — Ты мне льстишь, хён, — с усталым выдохом он присаживается на собственную узкую кровать, чей поношенный матрац уже проседает глубоко под его небольшим весом. Похлопывая по клетчатому бежево-коричневому пледу успокаивающим движением, юноша озадаченно качает головой: ему давно следовало попросить родителей купить новую, ведь средства, к счастью, имеются, но руки почему-то до сих пор не доходят заняться этим разговором. — На самом деле, мне нравится моя комната, только иногда холодно до жути, особенно зимой. Я ведь над аркой, да и спальня родителей тоже.
— Да, я заметил, — отзывается Джей. Одним жестом головы он спрашивает разрешения уместить свою чёрную сумку, больше похожую на походную или одну из тех, что используют для перевозки ручной клади в самолётах, возле кресла, а скинутую с плеч джинсовую куртку забросить на спинку, и Чонвон одобрительно кивает ему в ответ. — Ощущение, будто у тебя тут морозильник, даже несмотря на то, что мы только с улицы.
— Есть немного. Зато иногда летом, когда мне слишком жарко, я могу лечь на пол, чтобы охладиться, и просто лежать так.
В ответ ему отзываются оглушительно весёлым смехом. Джей уже хочет было приземлиться на стул, но неожиданно что-то неуловимо привлекает его, желтеющее в уголке за столом Чонвона, в тени, на свёрнутом в огромный длинный рулон ковре. Это самая обыкновенная
гитара, и Джей цепляется за неё взглядом, удивлённый.
— Гитара? — он оборачивается к кровати. — Можно взять?
Чонвон безучастно пожимает худыми широкими плечами, выпятив нижнюю губу. — Отчего ж нельзя? Бери, — с улыбкой он наблюдает за тем, как Джей, не без плохо скрываемого возбуждения, вытаскивает музыкальный инструмент из-за боковой стенки письменного стола: не терпится его осмотреть. — Так и знал, что она тебя заинтересует.
Джей плюхается на скрипнувший стул, колёсиками прочертивший назад небольшую дорогу, так, что случайно оттопыривает сгорбившейся спиной торчащую спинку. Он небрежно расставляет ноги, чтобы удобно устроить на коленях музыкальный инструмент, уже по мастерской привычке перехватив гитару поудобнее.
Ему нравилось играть вечерами, когда душа не была отягощена мыслями и переживаниями о том, что он что-то делает не так, не было замечаний от родителей или преподавателей или тупых намёков на то, что он совершенно безголовый, расхлябанный, неуправляемый мальчишка.
Гитара не представляла собой ничто иное, кроме как обыкновенный жёлтый корпус, каких по всему миру тысячи и тысячи, чей слегка поношенный лак затёрто поблёскивал, а по чёрному рифу растянулись натянутые струны. — Откуда она у тебя? — полюбопытствовал Джей, на мгновение подняв глаза.
Он наблюдал за тем, как Чонвон с превеликим облегчением скинул свой узкий пиджак, прежде чем рассеянно выдохнуть. — Она осталась мне от моего, можно сказать, младшего брата — того самого, с которым я никогда не увиделся в жизни. Иногда я бренчу на ней, но аккуратно, потому что мне не хочется портить её своим «мне нечем заняться».
Джей мычит, удовлетворённый ответом. Он знает: воспоминания, чаще всего, очень ненадёжны.
— Хочешь, я спою тебе что-нибудь? — предлагает он, воодушевлённый знакомыми линиями рельефных изгибов в его руках и Чонвоном, сжавшим колени перед ним на кровати. Чонвон усмехается с небольшим удивлением:
— Ну давай.
Так легко, доброжелательно, расслабленно…
— А что ты хочешь?
— Да что угодно, — он растерянно ведёт плечом; непонятно, действительно ли он озадачен просьбой, или ему просто всё равно. — Что сам хочешь, то и играй. Я в любом случае буду рад послушать.
Смеркается. Тёмно-синий свет, лёгший на многоэтажные дома за окном, отбрасывает от стекла светлые белёсые блики на местами неровно уложенный пол комнаты. Чонвон не отрывает от Джея смущённого, немного задумчивого, заволочённого и бесполезно сияющего мелкими точками звёзд взгляда. Кажется, он уже выбрал. Длинные узловатые пальцы начинают перебирать струны мерно, отмеряя по тактам даже немного радостную, на первый взгляд, такую же немного одинаковую мелодию.
Моя дорогая
—
Время в настенных часах, правда в оборванном сне. Жизнь на небесах; жизнь с крылом на спине…
Чонвон замирает, но почти тут же распахивает глаза, удивлённый. Хриплый голос, довольно высокий и слегка шипящий, словно бы отдающий осадком змеиного говора — шипение, которое он не слышал уже давно, окутывает его, заставляя голову сладко кружиться, и сначала он едва разбирает слова.
—
Невыносимо проста, с вечной тропинкой к себе вдоль крыльев, нервно хватает с куста слова, словно ягоды, вместе с пылью.
Джей поёт, тихонько вытягивая ноты, слова движутся плавно, слетают журчащим ручейком вместе с тонкими движениями его красиво пересохших губ. Он улыбается, слегка показывая зубы в оскале, и не отрывает очарованно затуманенного взгляда от юноши, бренча пальцами по струнам либо заученными, либо произвольными невнимательными движениями. Делает паузу.
—
Моя дорогая, я не так далеко, ты можешь убить меня, не обнимая. Моя дорогая…
На медовой коже Джея болтается неизменная подвеска, увенчанная кулоном, отдалённо напоминающим что-то, похожее на бриллиант, но выгравированным из бронзы — странный выбор; Чонвон уже не впервые замечает её на старшем. Возможно, это что-то вроде талисмана?..
Его волосы, теперь тёмно-платиновые, скорее, пепельно-серые, вмещающие в себя мириады восхитительных оттенков, с едва заметно отросшими корнями, слегка небрежно растрёпаны, кончиками локонов подающиеся назад. Чонвон ловит себя на том, что теперь пялится
он, не без смущения и эстетического наслаждения поедая глазами остро обтянутые карамельной кожей смуглые ключицы, чья вилочка разъезжается, плавно перетекает на напрягшиеся на руках круглые мускулы. Джей в обыкновенной чёрной майке, которая, как оказалось по приезде домой, всё время скрывалась под джинсовкой, на толстых лямках. Сильные натренированные предплечья плавно очерчивают за собой крупные кисти загорелых ладоней.
Как-то, из любопытства, они сравнивали свои руки, и Чонвон, и так знающий о том, что его собственные — маленькие, был удивлён тому, какую крохотность они приобретают на ладонях Джея. Он клянётся, он бы мог сидеть и часами рассматривать их соединённые руки; ему не будет скучно.
—
Горький кофе к утру, сносились глаза, как подковы. Не замечаю, как вру себе самому про кого-то другого… — громкость мелодии усиливается. —
Такого же в том же окне, на тех же словах помешавшись поздно, расковыряв в простыне небо, а в небе застывшие звёзды…
Чонвон зябко и робко ёжится, обнимает себя, прихватывая за локти, и слегка вжимает голову в плечи.
—
Моя дорогая, я не так далеко, ты можешь убить меня, не обнимая. Моя дорогая…
Расфокусированный взор прихватывает собой кусочек иссиня-чёрного, ещё не успевшего наполниться фиолетовыми вкраплениями, неба. Грубые мозолистые пальцы торчат из большой ладони, следующей в толстое запястье, не обременённое никаким браслетом, что тянется предплечьем, где почти исчезнувшими точками грязно темнеет пара следов от шприца.
Джей замедляет темп прямо перед началом третьего куплета, и он заедает, снижается, как доигрывающая записанную песню пластинка. Он крепко и липко вцепляется в Чонвона глазами, прежде чем, наконец, продолжить.
—
Тонкая площадь руки, в ней сырость трамвайных колец… Я хотел бы с другой ноги пройти этот путь из начала в конец. Прямо по линии жизни вдоль серых промокших домов тетрадных, чтобы не выдумать лишний… — что-то заставляет его замереть, словно ком застревает в горле, и из лёгких Чонвона выбивает весь воздух. —
Сомнительный повод вернуться обратно.
И он замолкает, обуреваемый отвращением к себе, кусающим грудь изнутри. С небольшой неловкостью Джей отставляет гитару в сторону, упирая её в толщину столешницы головой грифа.
Чонвон пялится на него нечитаемым взглядом, сложив руки на коленях. А после он резко подскакивает и следует к Джею; в несколько шагов преодолев расстояние от кровати до кресла, юноша возвышает над старшим свою худую, полную бёдрами и тонкую торсом фигуру. Джей вздрагивает, когда Чонвон хватает его за плечо и резко толкает с кресла к полу — его силёнок вряд ли хватило бы на то, чтобы сбросить здорового тяжёлого парня, но Джей скатывается, не в состоянии сопротивляться неожиданному рывку, и падает с тихим вскриком, некстати сорвавшимся с уст.
Нелепо раздвинув ноги на полу, он задирает голову, глядя на Чонвона в полный рост с абсолютно изумлённым лицом. Дыхание Чонвона учащается, словно он бежал по лестничным пролётам к квартире семимильными шагами, перепрыгивая через широкие крутые ступени, а после — после он спешно начинает стаскивать с себя рубашку.
Ткань приземляется на пол, прошелестев в воздухе. Чонвон раздевается, и следом за рубашкой идёт футболка, скинутая ровнёхонько на белеющую на тёмном полотне пола ткань. Он даже не даёт Джею прийти в себя, когда показывает ему тонюсенький изгиб талии, обнятый белой мягкой кожей, всё ещё по-подростковому немного жирной и припухлой.
— Чонвон-
Но Чонвон не даёт ему договорить. Он жадно слетает на пол и грузно падает на колени Джея — его ноги разъезжаются под давлением. Чонвон задирает подол чужой чёрной майки, царапает ноготками напрягшийся от стимуляции каменный пресс, прежде чем потянуть её вверх, раздевая Джея следом тоже, и Джей вскидывает руки, покорно помогая избавить себя от удушающей жары одежды.
Обнажённые тела прилегают друг к другу нагой кожей, когда Чонвон сцепляет руки у Джея за шеей, и они сливаются в поцелуе. Губы Джея плотнее захватывают кожу, пачкают собой, так, словно уже не испачкали насильно когда-то. Но Чонвон не знает этого — он плавится карамелью в руках любимого, позволяя ему творить с собой безумные, грязные и ужасно грешные вещи.
И он взвизгивает от неожиданности, когда Джей меняет их местами, прижимая юношу к полу, хнычет, позволяя сжать свои ягодицы до боли, впиваясь в них пальцами. Джей наваливается сверху лавиной, и Чонвон, притягивая его за края острой колющей челюсти к себе, опуская веки, чтобы слиться в новом поцелуе, ощущает грудью бешеное метание в грудной клетке чужого сердца и холод бронзы над ним.
⊹──⊱✠⊰──⊹
врать — грех.
— Впервые мы такие, только ты и я.
Чонвон робко лепечет, отвернувшись от скинутого на пол в порыве страсти пледа. Он уже не помнит, когда они перебрались на кровать — это было после того, как Джей взял его на столе, или до этого?.. Потупив глаза, он несмело перебирает подушечками большого и указательного пальцев, зажимая меж ними, чужую тёплую подвеску.
Джей хмыкает, левой рукой, придерживающей Чонвона за плечо, ещё сильнее притискивая младшего к своей липкой от пота груди. Чонвон приникает к нему головой, рассыпавшиеся солнечными лучами огненные волосы щекочут Джею над левой ключицей.
— Откроешь форточку потом, — бросает он, задумчиво втягивая в лёгкие вред дымящейся меж пальцев свободной руки сигареты; стряхивает пепел в пепельницу господина Яна, после интимной близости притащенную Чонвоном с балкона.
Чонвон потерянно усмехается. — Знаю.
Редкие прямоугольники окон высотки практически напротив его дома всё ещё горят зажжённым в них светом. За прозрачной гладью стекла скрылись на небе за кучевыми чёрно-лиловыми ночными облаками точки звёзд, что совсем недавно ещё хоть как-то разглядеть можно было, и слабо, едва заметно, вверх торчали ветви деревьев с не облетевшей сухой листвой.
Човнон притирается ближе, ласкаясь щекой о рельефную грудную мышцу. Выдыхает шумно, обдавая торс Джея, моментально покрывшийся мелкими мурашками, прохладным дуновением.
— Не мог даже подумать о том, когда это наконец-то случится. Спасибо.
Джей усмехается. — За что?
— За то, что трахнул меня.
Джею смешно, и он смеётся, нечаянно сминая откинутым назад затылком краешки плотных плакатов на шкафу, упирающемся в кровать. Он задумчиво пускает терпкий сигаретный дым изо рта вверх, выдвигая челюсть. Немного погодя, вытягивает шею, чтобы приблизиться к яркой малиновой макушке.
— Не перекрашивай волосы, котёнок. Они у тебя такие красивые, — он поглаживает выбритый загривок Чонвона и, уловив в ответ мычание, целует его волосы.
— Ты это уже говорил.
— Я знаю.
Чонвон урчит, и Джей смеётся, чувствуя у себя под боком маленького котёнка. Сигареты теперь не расслабляют, лишь натаскивают в голову ворох мыслей. Юноша не выглядел напуганным, когда стонал под крепким смуглым телом, несмотря на то, что с ним случилось много плохого. Зачем Чонвон отдался ему? Пытался удержать его рядом с собой?
— Хён… — Чонвон зовёт задумчиво, имея неосторожность привлечь сверкнувший единожды взгляд Джея. — Это что получается, ты теперь, — он вздёргивает глаза кверху, к лицу Джея. — Мой парень?
Джей усмехается, совершенно угловато и по-доброму. — Получается, так.
Чонвон слабо прихватывает зубами нижнюю губу, ещё больше бесполезно растягивая плавящую расплывшиеся уголки губ в улыбке.
Я застенчив, а потому влюблён. Я смотрю на тебя, ты совсем не такой, как все остальные.
Джей рвано выдыхает и чувствует, как совесть сжирает его изнутри. — Прости меня.
Улыбка спадает с уст Чонвона, а тёмные брови, напротив, складываются хмурым домиком. Растёртая тушь рисует в темноте круги под глазами. — За что?
— За то, что возможно был груб с тобой, — врёт, но не может признаться. Только не сейчас. Никогда. — Я зверею, котёнок. Рядом с тобой невозможно это… сдерживать, — Джей склоняет голову набок и касается Чонвона случайно, но так близко и быстро, бормоча почти в опухшие губы, задевая их словами.
— Ты хочешь уйти? — тихо роняет Чонвон.
— Ни за что, — он рычит, когда Чонвон подаётся вперёд, чтобы вкусить жар чужих уст, пропитанных никотиновым дымом, и вновь срывается на сахарных губах.
Джей уйдёт рано утром, и родители Чонвона не узнают об этом визите.
И Чонвон не узнает ни о чём тоже. Он никогда не узнает.
Может быть.
