Дар или жертва

зло не тронет меня, если я притворюсь им, зло примет меня за своего и не станет травить, если я буду в том же одеянии, что и оно, и только внешне я свой; ведь видят Выше, что внутри я стремлюсь к свету

      Таки смотрит на Рики долго. Долго, вылупившись на него поверх вытащенной изо рта тлеющей сигареты — Рики почти посчитал и точно в этом уверен. Испускает смешок и с небольшой обречённостью зарывается в свои волосы широкой плоской ладонью.        — И ты серьёзно всё вот это вот сделал?       На самом деле, Рики кажется, что он не рассказал даже малой части из всего, что происходило за последний год. Они уже стали на класс старше — и по возрасту Чонвон должен был бы заканчивать школу, — а он выбрал для своего повествования… часовой перерыв между уроками и дополнительными занятиями по математике? Да, он мог позвать лучшего друга — всё ещё, наверное — к себе домой или заскочить к нему на днях, но Сону должен был родить со дня на день, и он не позволял себе находиться вне дома хотя бы лишнюю минуту. Он стал более рассерженным, нервным, потерянным, заимев благодаря приближающимся родам эффект, с ума сводящий покруче, чем наркотики. То, о чём подумает сейчас Таки, даже не особо имеет значения для него — может быть, он и рассказал об этом «для галочки», чтобы ещё один дорогой человек успешно от него отвернулся.       Он часто беспокоился за то, что Таки курил на переменах за чёрным, перечерченным вертикальными длинными прутьями металлическим школьным забором, только лишь переступив калитку, однако старший делал это не на территории школы (по крайней мере, то, о чём знали учителя, но, видит Бог, они догадывались и о раскуривании этим молодым человеком сигарет и в туалетных кабинках), поэтому возможности сделать выговор ему не было — только если настучать. Но Таки на любые доносы родителям, честно говоря, было наплевать настолько, что Рики, панически боящийся факта того, что его мать может узнать об употреблении им наркотиков, поражался его стойкой ровной натуре.       Он мог бы назвать Таки зависимым, но теперь это не имело никакого смысла ведь его лучший друг, в любой момент сверкнув глазами из-под косой тёмной чёлки, дерзко бросил бы: «Ты тоже. Мы квиты.»       Мы не квиты.       Он неловко выдыхает. Рука тянется к шее, чтобы потереть заднюю её часть сконфуженно и обеспокоенно. — Думаешь, я стал бы всё это придумывать? — нервно усмехается младший.       Таки пфыкает. — Не знаю. Сначала я думал, что ты не способен на такие зверства, но потом, увидев, как ты разбил стакан о голову своего несчастного питомца и просто смотрел, как у него пошла кровь — и даже наслаждался этим, — я понял, что у тебя не все дома. Я пытался держаться рядом с тобой, а теперь понимаю, что такое… действительно можно сделать под наркотиками? Вау, — Таки смеётся, мгновением позже с шипением оттягивая плотный воротник своей белоснежной накрахмаленной рубашки.       Их плотная многослойная школьная форма для летнего времени года совсем не предусмотрена, и Рики следует примеру старшего, всерьёз удивляясь тому, как Таки умудряется не сгорать в накинутом на плечи пиджаке. Свой он уже скинул, не без облегчения оставив удушающую жару предмета одежды ещё в пределах школы. Честно говоря, ему всё равно на любые слова, что сейчас скажет Таки; Сону говорил Рики и похуже, а ведь Сону — его любовь.        — Так значит, ты и его трахнул в туалете тогда, — задумчиво бормочет Таки, возведя глаза к небу, словно силится что-то вспомнить или обдумать, и облокачивается плечом о калитку. — И тоже был под кайфом. А я-то думал, что ты просто пьяный, как я, — он усмехается. — Но, чёрт возьми, даже не знаю, как я раньше не догадался. Ты очень сильно поменялся — твоё поведение, твоя речь… Очень изменились. Я должен был понять, в чём причина.       Рики хмыкает, не вкладывая в этот жест особых эмоций. — Хочешь сказать, это так заметно?       Таки мрачно ухмыляется, ни отрицая, ни подтверждая данный факт, однако после рубит с плеча словами. — Ну конечно. Ещё до всей этой херни с беременностью — если судить по хронологии изложенных тобой событий — было видно, как ты дёргаешься без причины, ведёшь себя агрессивно и почти бросаешься на нас за любой вопрос. У тебя и оценки ухудшились, хоть и… ну, даже если немного. Но всё равно.       Младший в ответ фырчит. — Бля.       Они замолкают на неопределённые мгновения. Яркое солнце заливает тянущиеся к небу стеклянные высотки, словно падает на песчаные горы, и здание школы, разделённое на несколько корпусов, переливается мелким блеском купола главного холла. Летом Сеул довольно красив, но всё же не так чарующ, как зимой. Рики оглядывается вокруг, зачем-то рассеянно подметив про себя, что Корея, на самом-то деле, всегда нравилась ему больше, чем Япония, хотя, безусловно, и там и там были великолепные красоты, не поддающиеся описанию.        — И что ты будешь делать теперь? — он возобновляет резко прерванный диалог, посчитав, что не имеет смысла тянуть дальше. — Зная, что я такой.       Кажется, Таки оказывает всерьёз удивлён подобным вопросом: его глаза расширяются, а пальцы тянутся, чтобы забрать с вытянутых изумлённой трубочкой губ тонкую палочку сигареты.        — А что я смогу сделать? Я тебе не мама и не врач. Даже если скажу, что ты наглухо ёбнутый, а так и есть, поверь, это тебя не остановит. Кстати, — любопытствует он теперь с неприкрытым интересом. — А почему ты не хочешь рассказать матери-то?        — Я… — Рики теперь медлит, застигнутый врасплох этим вопросом. Слова даются ему тяжело. — Боюсь.       С уст его лучшего друга срывается неподдельно изумлённое, пропитанное скептицизмом фырканье. — Кого боишься-то? А загнуться где-нибудь в канаве со шприцом в вене не боишься? Боится он… Из-за твоей поехавшей башки парень залетел от тебя, а ты ещё боишься чего-то?       Немного подумав, он цокает языком. — У меня слов нет.       Таки прямолинеен — и теперь он, возможно, даже зол на него, хотя его обещанием перед тем, как Рики поведает ему всю историю от начала до конца, даже если быстро, не останавливаясь на каких-то деталях, было не кричать и не сердиться, держа голову холодной. Он не сдержал своё обещание, но Рики не имеет права его винить; кажется, в голове у старшего не укладывается даже то, что у Сону есть матка, и с того момента, как она появилась, в голове по течению истории путаются мысли.        — Знаешь, — он невесело хмыкает, рывком привлекая к себе внимание Рики. Теперь тот пялится на него словно боязливо, наблюдая за расслабленно дымящим затылком. — Если ты и вправду хочешь мой совет, я дам тебе его. Ты говоришь, что Сону сейчас учит английский, читает книги по шрифту Брайля и всё такое, да? С недавнего времени, — Рики медленно кивает в подтверждение его слов. — Ну вот. И если твоя мать говорит, что она хочет отвезти Сону в Штаты на операцию и помочь ему с тем, чтобы в дальнейшем обосноваться там, не езжай за ним. Позволь госпоже Кан сделать своё дело. Теперь, когда отец Сону пропал без вести, для Сону это отличная возможность свалить.       Рики мычит, нисколько не показывая своих эмоций. Конечно, Таки уже видел новостные заголовки, гуляющие по интернету и телевизионным каналам уже который месяц: Ким Гисока объявили в розыск. Он и все члены его семьи, включая слуг, уже давно об этом знали, но молчали, и Рики так же, цепляясь за остатки разума, никогда не рассказал бы о совершённом ими преступлении даже своему лучшему другу. Он бы не стал подвергать себя и других опасности в то время, когда все вокруг пытаются скрыть этот факт.       Глаза Таки игриво сверкают. — Или, может, ты тоже его убил? — подтрунивает он.        — Таки, это нихрена не смешно, — рычит Рики.       С фырканьем Таки вскидывает руки, согнутые в локтях, кверху в сдающемся жесте. — Хорошо-хорошо, я просто пошутил! — он посмеивается над ворчанием Рики о том, что с таким не шутят, так, словно они сейчас разговаривают о чём-то обыденном, но спустя мгновение становится задумчив вновь. — Но то, что я хочу сказать… Знаешь, ты и так сломал жизнь этому бедному парню. Ты разбил его. Но ещё не уничтожил в пух и прах. У него есть возможность жить нормальной жизнью. Со своим… — осознание того, что они разговаривают о беременном парне, до сих пор выбивает его из колеи. — Будущим ребёнком. Ты сказал, он должен родить скоро, да?        — На следующей или последующей неделе, — просто кивает Рики. — По крайней мере, так говорит врач, у которой он наблюдается, — Таки хмыкает после недолгого молчания.        — Что ж… Что ж, — он повторяет, смыкая зубы на измученном, измятом во рту фильтре дотлевающей сигареты. — Я могу понять твою гипотетическую грусть и то, что твой будущий ребёнок как бы… не будет твоим, — неловко выдыхает старший, так, словно он поскорее хочет избавиться от этого разговора. — И я не фанат всех этих «если любишь — отпусти», ты меня знаешь, но сейчас это именно то, что я хочу сказать, — он жёстко сплёвывает на сухой асфальт перед неширокой школьной парковкой, несмотря на то, что всегда воротил нос от подобного действия. — Потому что в его дальнейшую жизнь ты не вписываешься.       Рики не даёт на его слова совершенного никакого ответа. Даже ни кивка — ничего. Его сердце, приземлившееся где-то в желудке с глухим грохотом, мерно отбивает ровный тяжёлый стук о едва заметно подрагивающее тело. Дело в том, что Таки всегда удавалось видеть примерную истину даже сквозь вещи, о которых он почти ничего не знает, и помогать ему поступать правильно.       Но ему следовало стараться немного больше.        — Пожалуйста, не рассказывай никому обо всём том, что я тебе рассказал, — молит Рики без любого намёка на жалость в сухом, словно обветренном, голосе. — Иначе это будет конец. Это будет конец… всему.       Таки смотрит на него приоткрытыми чуть больше, чем нужно, глазами, словно не веря в только что пророненные с чужих уст слова. Он ошарашенно улыбается, сверкнув жемчужно-белыми ухоженными зубами.        — Я и рассказать кому-то? Ты и так знаешь, что я все тайны унесу с собой в могилу. Я бы мог подумать об этом, если бы не знал, что рядом с Сону госпожа Кан, которая будет защищать его любой ценой, даже если упускает много моментов и не понимает, что происходит. Потому что, очевидно, угрозу для Сону здесь представляешь и всегда представлял только ты, — небрежно и даже немного противно сплюнув сожжённую сигарету на сухую дорожку, он тушит — можно сказать, давит — дымящийся бычок носком кожаного ботинка. — Блять. Опять в месяц половину карманных денег потратил на это дерьмо. На вещества столько же тратится? — со смешком он поднимает глаза на замершего, выбитого из колеи заданным с издёвкой вопросом, Рики. — Хотя нет, чё это я… Конечно, намного больше.        — Я не курю, — только и фырчит Рики, сложив крепкие сухие руки на груди. — Сигареты, — немного подумав, добавляет он.       Таки усмехается. — Похвально.       Ему смешно, и он смеётся, но вскоре лицо старшего приобретает неожиданно отрешённый вид, словно бы человек перед ним и не был близок ему никогда. — Пошли. Математика уже скоро начнётся.       Таки оставляет Рики позади гораздо более стремительно и неожиданно, чем тот даже мог ожидать, рывком оттолкнувшись от школьных ворот. От него пахнуло глубоким запахом сигарет, который в повседневной жизни старший даже не пытается скрыть или зашлейфовать духами, жвачками, мылом, антисептиком — не важно. Никотиновым послевкусием несёт, обдавая Рики родным сырым ароматом, напоминающим о тех днях, когда они смеялись вместе и были счастливы в компании друг друга. И, поспешив за Таки, где-то на краю сознания он отмечает про себя, что такого, вероятно, уже никогда не будет.

⊹──⊱✠⊰──⊹

       — Рики-сан, помассируйте мне руку.       Первые слова становятся неожиданными для Рики. Переживший несколько потрясений в откровениях с лучшим другом — или тем, кто некогда был им, — он не ожидал, что Сону так скоро захочет пустить его в своё личное пространство.       Да, теперь, по истечении семи месяцев они были более откровенны друг с другом, даже, можно сказать, близки, но Сону всегда держал разумную дистанцию слишком умело, даже будучи с отсутствием зрения избегая подростка в его собственном доме, и Рики это убивало.       Возможно, причиной отдаления юноши стал тот случай в душе; или, может быть, момент, в который Рики чуть не набросился на его милую округлую грудь, маячащую прямо перед лицом. Рики не знал, но за девятый месяц беременности, протекающий порой даже слишком быстро, чтобы это было правдой, просьба Сону стала одним из немногих моментов, когда он позволил приблизиться к себе теснее, чем на метр.       В голове Рики много мыслей, когда он присаживается рядом на кровать. Сону мостится на краешке, выставив левую руку в сторону — побывав у врача, они узнали, что онемение рук при беременности может быть связано с недостатком витаминов или неправильной позой во время сна. Пальцы его правой медленно передвигаются по страницам книги, напечатанной шрифтом Брайля — это, кажется, «Джейн Эйр» от Шарлотты Бронте. Сону умолял Сыльги купить ему именно эту книгу, ведь читал её ещё в свои далёким тринадцать, и она полюбилась ему всем сердце; также на его полке, выделенной для книг в шкафу Рики, покоились неровно выставленными рядами книги с рассказами Тэффи, Джейн Остин и что-то вроде того.       Теперь он чувствовал себя счастливее, ведь почти постоянно был занят делом — Сону терпеть не мог скитаться из угла в угол в попытке найти для себя какое-то развлечение. Он читал без остановки, иногда слушал предлагаемую Рики музыку в одном из наушников — второй подросток обязательно вставлял в своё ухо, чтобы быть, мх, немного ближе к Сону, и улыбался, когда их эмоции оказывались идентичными, — но нечасто, а ещё пытался заниматься английским.       Он знал, что Сыльги пришлось заплатить его репетитора по обучению иностранному языку кругленькую сумму, ведь у большинства преподавателей просто нет технических инструментов, которые могут упростить процесс обучения незрячих, и поначалу отнекивался от этого, утверждая, что ему и так неплохо, но женщина настояла: она была неумолима и непокорна. Как всегда.       Теперь она смотрела на то, как Рики медленно присаживается на кровать рядом с Сону. Подросток кладёт оттопыренную руку себе на колени, чтобы было удобнее захватывать даже самые дальние места; его длинные мозолистые пальцы нажимают на тонкую кожу, сминая под собой плоть. Сону выглядит удовлетворённым массажем, и Сыльги медленно склоняет голову вбок.        — Так ты говоришь, что всё идёт хорошо, Сону? — она ухватывается за нить прерванного и едва ли не потерянного диалога, чтобы потянуть её на себя. Встрепенувшись, Сону вскидывает голову; его палец сбивается со строчки.        — Да, пока у меня всё нормально, — его грудь немного сгибается к очерченному плавной линией внушительно круглому животу, отягощающему осанку из-за давления на позвоночник. — Я бы не стал врать вам, Сыльги. Мы с Ким-сонсэнним используем шрифт Брайля, но основные акценты она ставит на восприятии на слух и общении. Но для меня английский не такой сложный — я довольно неплохо знал его в школе. Думаю, мне просто нужно приспособиться.        — Да. Я помню, ты рассказывал мне, — Сыльги кивает, хоть и знает, что юноша не сможет этого увидеть — но ему достаточно и слов. Она прижимает сложенные друг на друга руки к груди. — Вам пригождается читающая машина, которую я тебе купила?        — Очень! — лицо Сону светлеет, и озарившая его улыбка делает его ещё более неземным в стенах этой комнаты. Искоса наблюдая за ним, пользуясь тем, что он не сможет этого увидеть, Рики придавливает губами улыбку обожания, вместо этого налегая на чужую руку сильнее. — Для нас она незаменима в работе с большими текстами. Сонсэнним сказала, что для уровня языка, который я хочу достичь, она очень полезна.       Уставшее осунувшееся лицо Сыльги расцветает благодаря слабой, но искренней улыбке, подаренной Сону в ответ. — Это отлично. Ты просто молодец, Сону.       Удовлетворившаяся ответами на вопросы, которые её интересовали, женщина разворачивается на толстых каблуках массивных широких туфель. У неё и самой есть дела — бумажной работы много накопилось за последние пару месяцев, — которые требуют незамедлительного решения, но, прежде чем она успеет застучать каблуками по полу коридора, отбивая чёткий, ровный и даже звонкий удаляющийся ритм, Сону окликает её более неожиданным и выбивающим из колеи вопросом, чем она могла предполагать.        — Сыльги… — юноша боязливо закусывает губу. — Папа всё ещё в розыске?       Сыльги прирастает к полу. Её широко распахнувшиеся раскосые лисьи глаза, чётко очерченные в косых щёлочках, расширяются лишь на мгновение, а улыбка медленно сползает с лица, словно тряпкой мел стирают со школьной доски. С шумным выдохом она разворачивается к Сону.        — Тело Ким Гисока, — женщина оглядывает тонкую фигуру Сону, испорченную выбивающимся из общей картины его изящно хрупкого тела большим выступающим животиком, с ног до головы, с рассеянной задумчивостью. — До сих пор разыскивают, ведь считают, что он уже мёртв, но никаких зацепок до сих пор нет. Джейк, как тот, кто следит за этим гораздо тщательнее вследствие бывших связей с Гисоком, и Чонвон, наблюдающий за своим отцом, иногда сообщают мне, что происходит. Они оба, будучи в разных возрастах и с разным жизненным опытом, уверены, что полиция и следователи скоро сдадутся.       Рики невесело хмыкает, потирая затылок поверх немытых взъерошенных волос. — Так странно, что они ищут его, а не его жену и сына. Обратись они в нашу больницу, где наблюдается Сону, они бы уже давно могли всё выяснить.        — Больнице запрещено разглашать данные о своих пациентах, — задумчиво отзывается Сыльги, возведя глаза к выбеленному потолку. — Но, конечно, что-то мне подсказывает, что мы не всегда сможем жить спокойной жизнью. Когда-то правда вскроется — есть все предпосылки для этого. В любом случае, — женщина резко отворачивает голову к толстой дверной раме. — Вам не стоит беспокоиться. Я всё улажу. Я всегда смогу помогать вам, даже если меня не будет рядом.       Дёрнувшийся кадык Рики выражает то, как громко он сглатывает скопившуюся во рту слюну. — Мама-        — Ничего не говори, Рики, — отрезает Сыльги, прервав и перебив сына весьма некрасиво, но просто, с присущей ей успокаивающей грацией и гладкой элегантностью. — Я дала обещание — я его выполню. Отдыхайте. Мы никогда не можем предугадать, в какой именно момент Ханыль захочет появиться на свет.       Она разворачивается на пятках и уходит, стуча по полу толстыми высокими каблуками.       Рики придавливает губами тяжёлый выдох, сорвавшийся с уст. Сону теперь выглядит более подавленным: его светло-розовая макушка, по цвету больше напоминающая пастельный масляный мелок, разрисовывающий белый лист бумаги, падает вниз.        — Крошка, — Рики неловко прихватывает бледную пухлую нижнюю губу верхней, оглаживая большой рукой чужую сгорбленную спину. — Не беспокойся. Тебе вредно волноваться, особенно на таком большом сроке. Хочешь спать? Или ещё позаниматься? Я включу тебе ноут.       С губ Сону, насмешливо приоткрытых, срывается плоский смешок, глухо брызнувший обесцвеченным голосом. — Я хотел бы ещё почитать, Рики-сан. Включите мне какой-нибудь спокойный плейлист, пожалуйста. Мне сложно делать что-то… в тишине.       Рики тепло усмехается. — Хорошо. Тогда я донесу тебя до стола.        — Но я са- А!       Он даже не успевает понять, как Рики в мгновение ока оказывается перед ним, и в тот момент, когда Сону этого не ожидает, он скользит руками по его талии, подхватив юношу под бёдра. Сону пищит, с широко открытыми глазами хватаясь за чужие плечи, ощущая, как огромные руки Рики касаются его ягодиц.       Рики помогает Сону обернуть ноги вокруг своей поясницы, и Сону сглатывает, когда его промежность касается живота младшего.        — Вы никогда меня не слушаете, — бубнит он себе под нос с забавно карикатурно надутыми губами. Рики посмеивается, прежде чем мимолётно клюнуть его в губы, заставив неожиданно резко зажмурить глаза. Тихий чмок поцелуя характерен, даже несмотря на то, что животик держит их на разумном расстоянии.        — Ты прав.

⊹──⊱✠⊰──⊹

       — Прослушай грамматику к следующему занятию ещё раз, я пришлю аудиоурок госпоже Кан для повторения. Ты хорошо справляешься.        — Хорошо, Ким-сонсэнним. Спасибо большое, — Сону улыбается экрану ноутбука перед собой. — До свидания.        — Спасибо за урок, Сону. Жду тебя во вторник на следующем созвоне.       Характерное бульканье, сопровождаемое завершением звонка по видеосвязи, даёт понять — госпожа Ким, его репетитор по английскому языку, только что отключилась от сети, оставив Сону одного по ту сторону экрана ноутбука. Выдохнув, юноша зарывается маленькой ладонью в свои с розова пушистые локоны, чтобы причесать их назад со лба, и слегка откидывается на спинку стула, прижатого к письменному столу: ему тяжело сидеть с согнутой над столешницей спиной.       Рики позади него. Каждое движение и действие подростка сопровождается мягкостью и изящностью, когда он склоняется над старшим; выпрямленные руки упираются в деревянную поверхность по обе стороны от острых лопаток Сону, сзади его плеч, спины и затылка касается тепло, чужие губы опускаются рядом с ухом.        — Ты закончил? — негромко бормочет он рядом с внезапно покрасневшей маленькой ушной раковиной, что тут же начинает покрываться неровными пятнами жаркого румянца. — Я могу выключать ноутбук? А то он весь день пашет.       Сону в ответ выдыхает. — Да, наверное можете, Рики-сан. Я схожу в ванную — мне он пока всё равно не нужен.       Рики хмыкнул и скользнул носом по его щеке; напоследок невесомо огладил его бедро, скользнув по кромке шорт, прежде чем тепло внезапно пропало, позволяя Сону соскользнуть со стула. — О’кей.       Одиннадцать часов вечера — самое позднее время, в которое Сону заканчивал занятия со своим репетитором. Обыкновенно они длились часов до семи или восьми, однако по субботам женщина не могла найти иного подходящего времени. Рики не был против того, что его ноутбук используют в такое позднее время — обычно подросток и сам ложился спать ближе к полуночи.       Он помогает Сону слезть со стула, придерживая его под руку; беременный животик ощущается дополнительным грузом, а вкупе с хрупким телом Сону и вовсе выглядит на нём как на готовой в любую минуту сломаться тонкой фарфоровой кукле. Сону гуськом выбирается из-за стола, прежде чем слегка болезненно, с присущей его беременности тяжестью, выпрямиться, и улыбается.        — Спасибо, Рики-сан.       И Рики знает, что Сону не увидит его, однако так сильно хочется подарить тёплую улыбку, полную мягкости, юноше в ответ, что он не может не растянуть десневую усмешку на своём приплюснутом лице — усмешку, показывающую, что он действительно счастлив смотреть на то, что видит перед собой.       Но стоит только ему открыть рот, как дыхание Сону шумно замедляется. Лишь на короткое мгновение его лицо искажается болезненной гримасой, скривившей хорошенькие полные губы и широко распахнувшей невидящие белые глаза, а после он, пошатнувшись на подкосившихся ногах, стремительно падает на пол, обессиленно согнув ноги в коленях.       Слышится характерный хруст, в ноги отдаёт болезненным спазмом, когда он усаживает тяжёлое благодаря животу тело на слегка расплывшиеся под давлением тонких бёдер икры, и острые коленные чашечки нещадно бьются о затоптанный ногами ковёр. Глаза Рики широко распахиваются: словно обухом по голове ударенный, он слетает вниз, к Сону.        — Сону, крошка! — его руки встряхивают чужие узкие плечи. — Сону, что случилось?!       А Сону сейчас в несколько раз всё чувствительнее воспринимает. Его тело охватывает тепло, лавой, разлившейся по венам, сотрясая каждую клеточку чувствительной кожи. Его бросает в жар: кожа пылает, словно пышет от греющей вовсю горячей батареи, и пот начинает медленно скапливаться на ней. Одна из тёплых капель чертит за собой отвратительно тонкую блестящую дорожку, змеясь под большой рубашкой Рики по обтягивающей рёбра тонкой коже, пересчитывающей их, чтобы врезаться в толстую кромку шорт и впитаться в неё, постепенно наполняя юношу солоноватым запахом.        — Я-я кажется… — он прижимает руку к холмику под пупком, низ живота начинает крутить болезненными спазмами. — Кажется, пора…        — Ох, чёрт. Чёрт, — Рики тупо бормочет, бездумно уставившись на свернувшегося в клубок Сону широко распахнутыми глазами, обрамлёнными тонкими тёмными ресницами. — Подожди… Блять, чёрт возьми!       Как только до него доходит смысл сказанных слов, он вскакивает с места. Ноги лихорадочно петляют по комнате в попытках подростка найти собственный телефон, по своему обыкновению криво покоящийся на краю письменного стола. Он не знает, почему, но стремительно ищет в книге контактов номер не скорой, не матери, которая уехала с Джухён, а Джея, и Джей отвечает — отвечает не сразу, но быстро, и в трубку тут же врезается рассерженный рык.        — Чёрт возьми, Рикс! — Джей обругивает его, не стесняясь ни в одном из выпаленных собой выражений; по ту сторону слышится какая-то возня, словно копошение на простынях сминает кровать. — Какого хрена ты мне звонишь так поздно? У меня Чонвон в гостях! Что тебе, блять, надо?!       Обыкновенно яркий, дерзкий и громкий, как сейчас, он выплёскивает свою агрессию ушатом помоев, но Рики, честно говоря, совершенно наплевать, чем Джей собирался заняться с Чонвоном, — а догадаться об этом несложно, навязчивые мысли навевает одно шуршание простыней кровати старшего. Но паника не отпускает, лишь нарастает с каждым увеличивающимся в своей отчаянной громкости скулежом снизу, и он кричит в трубку:        — Джей, Сону рожает!       На короткие мгновения на той стороне провода воцаряется тишина. За ней следует тяжёлое дыхание, а следом до ушей доносится по-кошачьи писклявый дребезжащий от страха голос:        — Хён рожает?..       Кажется, спустя недолгое время Джею в голову ударяет осознание слов Рики. Севший на кровати, что слышно по громко скрипнувшим под резкими движениями добротным пружинам, он выпаливает:        — Что? Сону серьёзно рожает?!        — Да! — хриплый и низкий голос Рики, осипший ещё больше, врезается в его уши. — Ты можешь подогнать машину? Мы отвезём его, если скорая вдруг не приедет!        — Так ты позвонил в скорую?!        — Ещё нет! Я хотел позвонить сразу после того, как договорю с тобой-        — Рики, ты идиот! — громогласно бьёт по ушам. — Тебе надо было сначала вызвать скорую! Я не смогу пригнать машину, она у меня в починке, я же говорил тебе ещё на прошлой неделе!       Прикусив губу, в пугающей растерянности Рики наблюдает за тем, как красивое лицо Сону, осунувшееся во время длительной беременности, искривляется в выражении болезненных мук. Он откидывается на пол и руки к животу прижимает, после чего сворачивается калачиком, подогнув ноги под себя; его затылок глухо бьётся о ковёр, и пропитанный болью вой заставляет Рики прийти в чувства.        — Как… больно… — болезненно распахнувшиеся белые глаза, бешено вращающиеся под полуприкрытыми дрожащими веками, внушают в разум и дико часто бьющееся сердце неподдельный ужас. — Ай! — его тело содрогается, подкидывает на полу так, словно его оглушило мощным разрядом тока. — Больно… как же больно…       Шёпот едва уловимый, гаснущий с каждой секундой, а крики оглушительные, стреляющие по барабанным перепонкам, как насмерть сбивающие пули или остро заточенные наконечники стрел.       Одного тихого изумлённого: «Ах!..», пронизанного ужасом от услышанного, хватает, что вернуть внимание Рики к телефону. — Тогда бегите сюда сами! — он кричит в трубку, пока грохается на колени, чтобы схватить левой рукой ладонь Сону, безвольно раскрывшуюся на полу; словно инстинктивно, маленькая рука хватает его в ответ, сжимая что есть силы, чтобы заглушить боль. — Возьми Чонвона и приходи как можно скорее. И захвати с собой что-нибудь, что может снять боль!        — У меня ничего нет, Рики! — ругается Джей обречённо. — Ты же знаешь нашу семейную аптечку. Я могу только вколоть Сону героин, чтобы сразу заблокировать боль!        — Тогда неси его! — отчаянно бросает Рики, расставляя подле мечущегося по ковру Сону разъехавшиеся колени. — Растопи, залей в шприц и неси! На всякий случай просто принеси!       Молчание в несколько тянущихся часами мгновений почти сгущается грозовой тучей, низвергшей на него молнию с самих небес, прежде чем Джей выдыхает.        — Хорошо. Мы будем через двадцать минут.       Он сбрасывает вызов быстрее, чем Рики может это понять, осознать, уловить, но подростку нет до этого дела. Как только в трубке трезвонят гудки завершения, он выбрасывает из своих рук телефон, что с безжалостно болезненным свистом проезжается по ковру, и наклоняется к Сону, лихорадочно стискивающего своими маленькими пальцами его руку, и плоской влажной ладонью обхватывает фаланги пальца Рики что есть силы.

⊹──⊱✠⊰──⊹

      Три грёбаных часа.       Мгновения перерастали в минуты, а минуты — в часы. Они дотянули до двух ночи, и теперь, когда воя сигнального оповещения скорой помощи, что была приурочена к больнице, в которой втайне от посторонних глаз наблюдался Сону, вызванной Конон, не оказалось слышно даже издалека спустя три грёбаных часа, они не знали, что делать. Беспомощные и маленькие, окружившие мечущееся на ковре тело Сону, сжимающего крепко стиснутыми зубами крики боли, они не знали, что, чёрт возьми, делать.        — Ну давай, давай же… — Конон, не устающая прижимать телефон к раскрасневшемуся торчащему уху, нетерпеливо прохаживается вдоль окна. Её длинные голые ноги, облачённые в пижамные шорты — своими криками Сону вытащил её из постели, — трутся друг о друга спортивными бёдрами, худыми и поджарыми. — Айщ! — вызов вновь сбрасывает на автоответчик, и Конон отчаянно стонет. — Чтоб вас! Где их черти носят?!       Со злостью в сердцах она швыряет бесполезный сейчас телефон на кровать Рики. Ситуация почти безвыходная: глубокая ночь щекочет голову и раздражённые уши мягким, тёплым шумом ноутбука, отбрасывающего яркие блики света на захлопнутую форточку, шепчет лёгким летним ветерком, бьющимся в плотно запахнутое окно. Джей связывался с Сонхуном, просил приехать вместе с транспортным средством, однако сейчас их местонахождение неизвестно. И не побежать к соседям, чтобы попросить их завести свою машину — несмотря на то, что беспокойство за безопасность Сону кружит голову, никто не должен об этом узнать.       Конон заваливается на колени над головой Сону. — Рики, — её глаза дико, словно у животного, горят, когда она вскидывает их к брату. — Ты звонил маме?       «Мы с Джухён будем наготове, — Сыльги строго наказывала ему, задрав руки к его широким крепким плечам. — Если что-то случится, ложные схватки или нет, звони мне, не бойся отвлечь. Мы тут же поедем обратно. Ты меня понял, Рики?»       Он только кивает и хрипит: — Звонил.       А Рики знает, что он врёт. С тех пор, как Джей и Чонвон оказались в их доме, он отлучался из комнаты несколько раз, и в каждый из них накачивал себя стащенными из одного из рюкзаков наркотиками, глотая горькие цветастые кругляшки таблеток, чтобы не допустить спада влияния экстази на организм и оставить себя в состоянии аффекта, хоть немного притупляющем страх от того, что сейчас происходит с Сону. И Рики знает, что он не звонил.       Его разум был сосредоточен других, на его взгляд, гораздо более важных вещах, колотящих тело Сону, словно бьющееся в припадке, в стенах этой комнаты.        — Значит, мама знает, — сбивчиво бормочет Конон, легко поверившая в его простую ложь. — Но она ничем не поможет, только если не привезёт Джухён обратно с машиной. А когда они приедут?! Да чёрт их знает… Нуну! — её руки хватаются за расправленные плечи Сону, без возможности сдвинуться прижатые к полу. — Поговори со мной! Как ты себя чувствуешь?       Они уложили его на ковёр, прижав худую спину к земле, и раскрыли пуговицы рубашки, чтобы обнажить круглый холмик, не стеснённый теперь сдавливающей его тканью. Живот бешено вздымался, и, несмотря на то, что был полностью открыт, это не облегчало боли: толчки малыша, активно стремящегося на волю, пинали изнутри, пихали стенки живота лихорадочно и настойчиво, быстро и капризно. Казалось, что под вздувшейся кожей копошатся крупные жуки, как под землёй, прорывая её.       Органы горели. Перевёрнутый головкой и согнувший шею, прижавший подбородок к грудной клетке и опустивший затылок, ребёнок был готов плотно раскрыть шейку матки, но из-за того, что Сону не мог родить естественным образом, это доставляло юноше лишь ещё большую боль.       Он кричал, кричал, бешено впиваясь зубами в боковую сторону ладони и кусая руку, а вторую трепетно прижимал к груди, стиснув кулак возле бьющегося сердца. Ноги поджались, всё тело нещадно ломило, оно болело, словно его разъедало кислотой.       Чонвон по левую сторону от него, сложивший вытянутые вперёд ноги, крепко сжимает его бок. Джей, расположившийся по другую руку, стискивает в дрожащих от напряжения пальцах шприц, — новый, пока ещё стерилизованный, наполненный небольшим количеством покачивающейся и то и дело меняющей свой уровень вязкой жидкости, отдающей густым желтовато-оранжевым цветом: героин.        — Больно… — кряхтит Сону. — Очень б-больно… Я сейчас сознание потеряю… Я не могу больше…       Его голова, только попробовавшая приподняться, тут же опускается обратно, падает на ковёр с тихим глухим стуком. Он даже не может сказать, что знает этих людей, не соображает, что обступившие его вокруг люди от него хотят. Лёгкие забирают воздух шумными вдохами и отдают ещё более громкими, тяжёлыми, тягучими, горячими задушенными выдохами.       Он плачет. Его глаза, готовые лопнуть от слёз, стеклятся хрустальной влагой, как мрамор. Губы бессознательно обнажают желтоватые зубы, оголяя их, сжатые друг с другом в неправильном прикусе, и с уст срывается безмолвный плач. Под носом щиплет тонкая стягивающая нежную бархатную кожу влага, с длинных пушистых ресниц, подрагивающих так, словно ему снится сон, крупными каплями падают росой на щёки слёзы болезненной горечи.       Сону стискивает маленькие руки в крепкие крохотные кулаки и в отчаянии хрипит. — Я не могу… Я умру, я не могу в-выносить это больше…       На его слова чужое горло отзывается рассерженно-яростным, клокочущим в нём рыком. Словно по команде, Джей, Чонвон и Конон удивлённо вскидывают головы к Рики, что стремительно вскакивает с места, пошатнувшись на некрепко стоящих ногах.        — Я больше не могу слушать его плач! Как вы можете это выносить?! — рычит он. — Я сделаю всё сам. Джей, вколи ему дозу, пока я не вернусь.        — Стой, Рики, ты куда пьяный, Рики!..       Сорвавшийся с места Джей пружинистым движением подскакивает с пола, пытается схватить Рики за рукав футболки, но никак не получается удержать его на месте — лишь кончиков чужих пальцев, тут же вырванных, как ошпаренные, удаётся коснуться. Выругавшись на него, Рики выбегает из комнаты, сопровождаемый едва ли не сорванной с петель дверью, пережившей резкий толчок, распахнувший её настежь.       Джей беспомощно падает обратно, его колени, прижатые друг к другу, разъезжаются, раздвигая бёдра, под которыми напряжённые икры поджаты. Чонвон обеспокоенно поджимает губы; он пытается прижать к полу тонкое предплечье Сону, однако тот лишь вырывается, дёргает бешено, ощутив, кажется, резкий прилив острой кусающей боли на ещё одной части своего сверхчувствительного тела.        — Почему он пьяный? — Конон с тревогой заглядывает другу, как она предполагает, Рики, чьего имени она не знает — хоть и видела его, живущего почти по соседству, несколько раз в их районе, — но отчего-то не придаёт этому значения, в сухие тёмные глаза. — Что ты имеешь в виду?       Джей озадаченно встряхивает выбившимися из аккуратно зачёсанной назад причёски, собранной из пушистых, темнеющих на макушке отросшими корнями локонов, волосами. — Скорее всего, он опять принял, причём не один раз. Трезвым он так себя не ведёт.        — Что?! — Конон, ужаснувшаяся, хватает его за руку. — Он принимает… В смысле… наркотики? — её тонкие ладони, обернувшиеся вокруг играющего вздувшимися мускулами чужого медового плеча, тормошат юношу в попытке выбить из него правду, но Джей, рассерженный спешкой, слегка отталкивает её — силы удара хватает, чтобы отстранить от себя не ожидавшую подобного девушку, отпрянувшую назад, чтобы не потерять равновесие и не завалиться на ковёр.        — Сейчас это не важно. Надо вколоть Сону героин, чтобы заблокировать и снять его боль. Он должен успокоиться.        — Хён, — робко зовёт Чонвон, привлекая к себе внимание резко вздёрнувшего подбородок Джея. — А это не отразится на сыне?..        — Вряд ли, — старший качает головой, однако и сам не уверен ни в одном сказанном собой слове. — Ребёнок уже сформировался, он уже рождается. Надо просто нейтрализовать боль.       И прежде, чем Чонвон или Конон успевают уследить за его действиями, Джей плюхается на задницу. Его ноги расставлены, и, перехватив шприц поудобнее, он зубами снимает с иглы защищающую её от внешних воздействий и загрязнений вытянутую крышечку. С характерным хлопком, мягким и тихим, она, оторвавшаяся от основания, остаётся зажата меж чужих белоснежных рядов ровных зубов, и Джей хватает Сону за подёргивающуюся левую руку, крепко фиксируя её на месте.       Ему приходится приложить все силы, чтобы обездвижить конечность, боль по которой, пронзившая её, течёт плавной рекой, словно это уже обыденность. Он быстро находит на внутреннем сгибе локтя вену: под сморщенной кожей, она, толстая и отливающая голубым сквозь тонкие ткани, пульсирует, выпячиваясь рядом с выпуклыми точками родинок и небольшой царапиной.       Кошачьи глаза Чонвона блестят мимолётно сверкнувшим в них ужасом, а Конон прижимает руки ко рту, ожидающая неизбежного с заставляющим замереть трепетанием. Джей сжимает зубы сильнее — крышечка почти трещит под их давлением. Его исколотая несколькими введёнными внутривенно дозами неделями ранее рука напрягается, а после он медленно вставляет иглу в бьющуюся под кожей венку, всаживая её глубоко под ткани.       Кожа вздувается под давлением иглы, и доза наркотика в шприце начинает постепенно уменьшаться, сползая вниз по мерным делениям. А Сону, что ещё мгновение назад извивался на ковре, подобно пойманной в сети змее, в припадке от атакующей его невыносимой боли, тут же замирает. С его уст срывается громкий отчаянный вопль, что Конон успевает приглушить рукой, вынужденно и так же опасливо прижав ладонь к чужому рту, измученный крик, донёсшийся знакомым до боли плаксивым голосом, будоражит и так помутнённое больное сознание.       А после, спустя короткое мгновение, его тело обмякает, словно из него разом выкачали всю кровь, и юноша безвольно обмирает на полу, как набитая тряпками или сеном кукла. Героин, подвергшийся быстрой трансформации, наполняет вены, блокируя болевые импульсы. Его голова скатывается набок, щека бьётся о ковёр, и её тонкая кожа приминается ворсом, нещадно оцарапываясь жёсткими для такого нежного лица ворсинками.       На выдохе Джей выплёвывает колпачок, который откатывается к углу комнаты. — Получилось, — лепечет он, на что в ответ с уст Конон и Чонвона, словно по команде, срываются рваные выдохи облегчения.       Однако в следующую секунду Рики, сбежавший из комнаты, напоминает о себе. Напоминает, когда появляется в просторном, но сейчас таком душном помещении с чем-то, поблёскивающим алмазным покрытием в руках, и, приглядевшись, все трое чувствуют, как их души медленно отслаиваются от тел. Тесак. Он держит в руках самый обыкновенный тесак — кухонный нож-топорик для рубки мяса, тянущийся своим основанием не более, чем на пятнадцать-семнадцать сантиметров. Рукоятка тесака надёжно захвачена одной рукой, скопившей в ладони скользкий пот.       Чонвон белеет. Джей, встрепенувшись, вытягивает к Рики шею, когда тот падает у ног Сону, крепко сжимая топорик в руках.        — Рики, нет, Рики! Я сразу говорю тебе — нет! — визг Конон врезается в уши так неожиданно, что стремительно бьёт по едва ли не лопнувшим барабанным перепонкам, заставляя голову сумасшедше кружиться. — Что ты собрался делать?! Ты не можешь… Ты не можешь его… С ним…       Она задыхается, но в ответ на её сбивчивое от крика дыхание Рики лишь рычит: — Что «нет»? Ты, блять, понимаешь, в каком мы дерьме? Мы одни здесь! Нет матери, слуги все попрятались, испугались криков! Ни у кого нет машины, чтобы довезти нас, потому что Принц, Джейк и Хисын тоже застряли где-то! Скорая едет четвёртый час, а ребёнок просто пихается в животе! Он не может вылезти!        — Но-        — И он не вылезет! — криком, громом прогремевшим над головами, оглушает её Рики. — Может, его шейка матки и раскрылась, чтобы ребёнок мог появиться на свет, но он, блять, просто не сможет родить его!        — Грёбаный бог, — задушенно, так, словно сжимают горло, перекрыв доступ к кислороду, сипит Джей. — Грёбаный бог. Блять, он, чёрт возьми, прав.        — Но как мы достанем ребёнка?! — девушка мечется — ей кажется, что она с ума сходит от того, что ещё один человек внезапно решился поддержать эту абсолютно безумную, кровавую и опасную идею, — но пытается образумить юношей. — Сону же умрёт! Он умрёт либо от потери крови, либо от того, что мы перережем ему что-нибудь!       Рики застывает, словно его тело резко обдало ушатом ледяной воды или морозным холодом, пробирающим до костей. Умрёт? Но как же так? Он не может собрать расплывшиеся остатки разума воедино, но где-то на краю сознания он чувствует губы Сону на своих. В поцелуях с Сону всегда чувствовалась волнующая сладость и обманчивая опасность — ничего из того, что ожидал Рики, но он никогда не ожидал, что Сону станет так много.       Он действительно заполнил его жизнь, с самого первого дня своего пребывания рука об руку с Рики, и Рики никогда не чувствовал кого-то настолько большого, как он. Он вспоминает губы Сону на своих буквально вчера: плавные движения и сильные щелчки, как в танцевальном баттле, словно они борются за что-то. Рики уже давно не пробовал себя в этом, но когда-то он был хорош в танцах — и, возможно, хорош до сих пор, — в отличие от Сону, который никогда этим не занимался, однако он знал, что намеренно проиграл бы Сону, чтобы дать ему целовать себя снова и снова.       Неужели он слабый? Ответ прост: он всегда слаб перед Сону. Только вот…        — Сону хотел, чтобы его ребёнок появился в любом случае, — тихо, еле слышно, так, что приходится дыхание затаить, тараторит Чонвон. На его потемневшем лице едва заметны завешанные чёлкой глубокие тёмные слезящиеся глаза. — Он хотел.        — Н-но он-        — Режь уже! — орёт Джей как не в себя, почти брызжа слюной на до глупого смешное растерянное лицо Рики.       Дрожащая рука играет вздувшимися на толстом предплечье, напряжённом от сжимающихся на шприце с каждой минутой всё сильнее пальцев, венами. Он всаживает неровно и больно воткнутую в выпуклую вену, синеющую и набухшую под кожей во внутренней стороне локтя, иглу сильнее. Доза героина в шприце, расплавленного в накалённой ложке, желтоватая, с оранжеватыми примесями, вязкая субстанция, втекает внутрь, обездвиживая Сону: его тело немеет, разум теряется, делая его неспособным к невнятной осмысленной речи, действуя подобно анестезии или обезболивающему.       Рики смотрит на него. Сухие глаза заливает щипанием, словно в них хлынула хлорированная вода бассейна, в который он погрузился с головой, горло дерёт обезвоживанием. У него чёртово головокружение, в голову бьёт серотонин, сжирающий способность к концентрации внимания на том, кто лежит перед ним, беззащитный и беспомощный, подвергнутый одурманивающему действию да жестокости сильного наркотика, лишивший способности к тому, чтобы чувствовать окружающий мир. Сону не понимает ничего, не слышит — лишь улыбается жутко, пробирая морозом по коже раскрывшимися в омерзительно отчаянной бессознательной улыбке едва сероватыми зубами.       Джей тисками зажимает хватку второй руки снизу предплечья, не давая ему возможность соскользнуть с иглы и уйти от шприца, разорвать кожу, а Чонвон трясётся с другого бока: его крупно колотит, словно его одолевает с головой истерика или нешуточная паническая атака, бьёт озноб, он сжимает побелевшую, как снег, и холодную, как лёд, ладонь Сону, безвольно стискивая его и шепча на ухо что-то, что он в состоянии услышать, но разобрать — нет. Конон стоит на коленях у головы Сону, как у изголовья кровати, нелепо раздвинув ноги в собравшихся гармошкой коротких домашних клетчато-розовых пижамных шортах. Гладкая кожа вздувшегося живота, круглым холмиком выпяченного и безвольно торчащего прямо перед его лицом, то и дело натягивается безжалостно яростными, беспомощно лихорадочными пинками ребёнка изнутри.       Он стремительно заносит над животом остро заточенный, идеально блестящий, тесак и наносит резкий удар.        — Блять, Рики! Осторожнее!       Хлюп! Разрез, рывком разделивший мягкие ткани живота на две неровные половинки, размыкает рассечённую кожу свежим шрамом, на котором выступают капли крови, похожие на алые, отливающие ослепляющими глазами бликами, бусины. Кровь брызжет на лицо Рики: вязкая жидкость плещет на его губы и нос, хлынувшая рекой, когда разрез раскрывается больше и шире, толстой линией рисуясь на поверхности истерзанной кожи. Одна из брызнувших капель рисует влажную кривую дорожку под глазом, стекая по смуглой щеке кровавой слезой.       Голова дёргается, тень, отбрасываемая на глаза мощными надбровными дугами, затуманивает безумный взор, сумасшедшим блеском сверкнувший. Рики исподлобья выпучивает глаза: Сону смотрит на него поверх истекающего кровью живота, несчастно непонятливо молчит, приоткрыв розовый рот. Его белые глаза пусты — они совершенно безлики, закрашены тупой непрозрачной пеленой, лишая отражений бликов от омертвевшей радужки. Он выглядит как олень, которому вспороли глотку, и это безнадёжно настолько же, насколько и прекрасно.        — Ха… — Джей с Чонвоном, словно по команде, вскидывают подёргивающиеся от животного ужаса, невольно обурившего их, головы на чертовски странный звук. — Ха-ха… Ха-ха-ха-ха-ха!       И Рики начинает смеяться. Он хохочет гиеновым, злобным, беспомощно отчаянным смехом, грохотом поразившим уши, ударившим, как поезд. Последним, что он видит, становится участок кожи синевато-серой, покрытой плацентой, спинки малыша, толкающегося крохотными ступнями в верх живота, а после он закрывает глаза и раскрывает в сумасшедше широкой улыбке, обнажающей полный слюней рот, уста, прижимая ладони к лицу.       Кожа его щёк и губ залита кровью, как и пересохшие стянутые стремительно высыхающей алой жидкостью руки, Рики сжимает ручку тесака в потном кулаке и разражается гулким истерическим хохотом, нещадно сжимаясь над истекающим кровью, но всё ещё живым Сону широкой сгорбленной спиной, напрягшейся сухими мышцами. Он жмурится, кухонный топорик маячит перед его лицом залитым кровью нержавеющим металлом, поблёскивая пятнистым платиновым сиянием.        — Он ему стенку матки разрезал, — лепечет Джей сухим голосом, отдающимся болью в резко пересохшем от страха горле. Его рука стискивает предплечье Сону снизу, не выпуская шприц, в котором булькает внушительная доза наркотика.        — Что? — остолбенело отзывается Чонвон, не способный к осмыслению происходящего. Его бьёт жутчайший озноб, вызванный паническим страхом крови. — Ч-что?..        — Боже мой! — Конон кричит, так оглушительно, что сотрясает барабанные перепонки и кажется, словно штукатурка белёсым водопадом сыпется со стен. — Рики не в себе!       Сопровождающий их слова безудержным задушенным хохотом, Рики падает набок, грохнувшись на пол подле Сону. Его смех застревает в горле, заставляя задыхаться от непрекращающегося потока воздуха, выходящего изо рта массивной ударной волной, но он продолжает смеяться, крепко жмуря сморщенные, как собранная в складки бешено смятая ткань, веки, подрагивающие над острыми глазами. Его голова трясётся, будто он готов выблевать всё содержимое своего желудка на белоснежный ковёр, торчащими кверху смятыми ворсинками впитывающий в себя кровавый дождь щекоткой стекающих по животу капель густой жидкости. Несёт полукислым металлическим феромоном, на губах ощущается прогорклый привкус крови, и кухонный топорик выпадает из руки Рики; стремительно он чертит за собой небольшой след, размазывая кровь по блестящему паркету.        — О, Боже, Господи! — Конон прижимает бледные ладони к яростно пульсирующим вискам, стараясь унять отдающий в них неровный ритм хохота, заполнившего черепную коробку взрывной волной изнутри, и накрывает голову руками. — Он так громко смеётся… Я как будто в психушке!       Джей прижимает запястье к носу: в душном помещении густо воняет кровью. — Нам нужно быстрее достать ребёнка из Сону!        — Достать? Как ты себе это представляешь?! — отзывается Конон будто сквозь воду оглушительным криком. — Мы убьём Сону, если сделаем это!        — Его живот уже разрезан, он может умереть в любой момент! — Джей огрызается со звериным рыком — по уголку рта стекает угрожавшая скатиться капля слюны. — Он в любом случае скорее всего умрёт от потери крови! Нам нужно достать Ханыля как можно скорее!        — Я не хочу, чтобы он умирал! — визжит Конон, брызжа водянистой слюной в его потемневшее осунувшееся лицо, искажённое злобным, почти доведённым до точки невозврата отчаянием. — Никто не должен умереть!        — Это была воля Сону — спасти ребёнка! — рука Джея, резко выкинутая вперёд, рывком отталкивает Конон ближе к ногам Сону. — Давай вытаскивай, иначе они оба сдохнут, если мы не поторопимся!        — И как я это сделаю?!        — Просто, блять, раздвинь кожу живота и вытащи ребёнка! Я введу Сону ещё немного, чтобы точно быть уверенным, что он не чувствует ничего! Твои руки справятся с этим лучше! Давай! — Джей орёт, кажется, будто силится удержать вторую руку на месте, чтобы не врезать девушке в голову кулаком. — Вытаскивай!       Тяжёлое дыхание Конон заставляет её грудную клетку ходить ходуном. Пока она перебирается со своего места назад, отринывает, чтобы уместиться у Сону в ногах, Джей опускает взгляд. Он прикладывает больше силы к руке, чтобы большим пальцем сдвинуть шток-поршень ещё немного. Наркотик накачивает вены Сону, безвольно и беспомощно откинувшего голову назад. Он кажется куклой: распахнув глаза, он едва моргает, раскрыв рот, невольно разинутый в улыбке, словно выброшенная на берег рыба. Белки сверкают мутностью глубокой ночи — набитые пустотой мёртвого взгляда, они теснят в себе серые клубы сигаретного дыма.       Чонвон дрожит, заикаясь: — Х-хён, т-ты уверен, что ему нужно вкалывать так много?..       Джей бросает на него взор из-под грязно-светлой взъерошенной платиновой чёлки, спутанной на секущихся кончиках, и Чонвон ощущает этот взгляд самым грязным из всех, что когда-либо видел мир. — Героин блокирует болевые импульсы. Это снимет боль, — только и говорит юноша. Та сила, с которой напрягаются его руки, заставляет думать, что, стоит ему отпустить Сону — он умрёт тут же, в следующую же секунду.       Разрезанные надвое мягкие ткани кожи живота и оболочка матки пестрят кровавыми каплями. Конон сжимает перед собой руки в замок — она хочет молиться, но все взывания к высшим силам, все слова разом вылетают из головы, чтобы секундой позже врезаться в неё диким, кричащим, жужжащим колодцем голосов.       Она рассерженно кричит, всплескивая руками капризно и почти обезумевше: дикое шевеление просящегося наружу ребёнка перед ней выглядит ужасающе противно, так, словно бы хочет скрутить её желудок и заставить выблевать всё отвращение на землю. Тонкие руки, покрытые мурашками, вылупившимися на светло-медовой ухоженной коже, подрагивают, приближаясь к круглому холмику под ними; бледные ногти, покрытые «желейным» глянцевым лаком, остро подточенные, касаются шрама, царапают случайно, однако Сону под ней не воет, не дёргается даже, обездвиженный действием вещества. Ей нужно просто раскрыть кожу и схватить ребёнка… Просто раскрыть…       Конон дёргает руки вперёд и кричит, просовывая их под кожу. Ладони тут же обдаёт тёплой влагой, ощущением, словно она засунула руки в намокшие тугие шерстяные рукавицы. Она продолжает драть горло криком, царапающим язык и бархатную заднюю стенку; из глаз брызжут слёзы, густой холодной рекой хлынувшие по её пухлым, дутым, маленьким щекам. Девушка хватается за маленькое синевато-серое тельце, даже не осознавая, что она делает — её руки сжимают ребёнка, чья спинка маячит под окроплённой кровью молочно-белой кожей Сону, глаза зажмуриваются в отчаянном страхе, она не может даже взглянуть на то, что сейчас творит.       Джей замирает, обескураженный тем, что видит перед собой. Его пересохшие тонкие губы, сморщившиеся в спёртом воздухе комнаты в кривые нити, потрясённо-отчаянно размыкаются, обнажая подправленные — или подпорченные? — винирами жемчужно-бледные ровные зубы. Он сжимает руку Сону тисками пальцев обеих ладоней. Чонвон замирает у головы своего друга, не уверенный в том, как сейчас поступить. Его лихорадит, тело бьёт крупная дрожь, колотящая похолодевшей в венах кровью, бурление которых пробирает до костей. Разум сбивает, как поездом, паническая атака, хлещет по голове, полностью обезоруживающая и лишающая способности к тому, чтобы собраться с силами и привести себя в чувства.       Ладони Конон шарят под вздувшейся натянутой кожей живота, как шуршащие под одеялом крысы. Она разводит колени, чтобы опуститься ниже, и ещё крепче жмурится, пока перед глазами, заволочёнными белой пеленой, не пойдут мимолётные, удивительно яркие в темноте кислотные фиолетовые всполохи. Веки болят, а под ними колет так, будто в глазах жуткая инфекция; её нога случайно задевает Рики, упираясь в его крепкое тело, которое, трясущееся в агонии, невозможно с места сдвинуть. Подросток рычит, словно сорвавшееся с цепи животное — резко прекратившийся оглушительный смех сменяется злобным клокотанием в пересохшем горле. Он рывком подаётся вперёд, пытается схватить сестру, но Конон с бранным визгом отпихивает его оголённой коленкой, саднящей от стёртой в кровь на ковре кожи, в живот, и Рики сгибается с кряхтеньем.       Ему так и не удаётся подняться, к полу приковывает безропотно кружащаяся голова и нанесённый сестрой удар. Он даже не понимает, что происходит — не понимает, что его сын рождается на свет — рождается вот так, с ужасной, непередаваемой, вызванной его оглушающей виной оголтелой жестокостью.       Конон силой вытаскивает ребёнка из чрева, словно вырывает его у лап Смерти. До этого развёрнутый головкой книзу, теперь он прижимает её к груди девушки, весь грязный, синюшный, покрытый нестёртой плацентой маленький дрожащий горячий комок. Кажется, будто она выдёргивает свои руки из захватывающей их резины или кристаллического гипса, залитого в слепок. Комната залита хлюпаньем и кровью, методично покрывающей пол тонкими слоями, стекающими друг на друга; Чонвон с ужасом отшатывается назад, лихорадочно отползая от расползающейся по полу жидкости, железным запахом забивающей нос. Ткани живота Сону, следующие за руками Конон, мгновением позже спадают назад, закрываясь, как стенки сумки, из которых вынули твёрдые подкладки.        — Он живой?! — вскрикивает Джей, чтобы привлечь к себе внимание девушки, лихорадочно сжимающей окровавленного ребёнка в своих ходуном ходящих хорошеньких ладонях, измазанных густой кровью. — Он живой? Почему он не кричит?!       Словно в ответ ему, звонкий плач малыша, донёсшийся будто сквозь воду, бьёт по помутнённому сознанию. Визг Ханыля бьёт по ушам высоким звоном, накрывая голову куполом — малыш визжит, его маленькое тельце извивается, подобно гусенице.        — Живой! — Конон взвизгивает в ответ отчаянно громко, словно пытаясь перекричать плач беспокойного малыша, только-только появившегося на свет из почти распотрошённого живота. — А Сону? Сону?! Он мёртв?..       Губы Джея складываются в выдохе, который нельзя назвать ничем другим, кроме как жестом облегчения. Он бросается книзу, чтобы ощупать безвольно, почти омертвело покоящуюся на залитом кровью ковре руку Сону, схватив запястье. Большой, грубый, длинный мозолистый палец смуглой подушечкой агрессивно-спешно прижимается к костлявому запястью в надежде нащупать пульс.       Его сердце пропускает удар, когда череда слабеньких толчков бьётся под пальцем. — Пульс есть… Сону, Сону! Поговори со мной! — он бросается к голове Сону, безвольно запрокинутой назад. — Ты меня слышишь?!       Веки Сону, покрывающие белые глаза, трепещут. Сверкающий свет мелькнувших белков пропадает так же стремительно, как и появился; юноша слегка склоняет голову, что обессиленно падает вправо.        — Я-я…       Он не в состоянии на большее, и Джей это понимает, когда вскидывает голову к Конон, прижимающей к груди ревущего ребёнка — гул заполняет уши так же стремительно и раздражающе, оглушительно звонко, как смех Рики, что сейчас лежит на ковре, обессиленно пытаясь унять подрагивающие в воздухе руки; его грудная клетка нервно вздымается и опускается так же громко, выпуская шумные всполохи выдохов изо рта.       Она пытается успокоить Ханыля, но, очевидно, понятия не имеет, как ей хотя бы привести новорождённого в порядок: ему нужна грудь, нужно молоко, тепло и родительское успокоение, что счистило бы, как копоть с плиты, непривычно мудрое беспокойство с узкого разреза тянущихся уголками книзу глаз, но этого нет — этого нет, и Конон, очевидно, не умеет обращаться с детьми, ведь при рождении своего брата сама была ещё малюткой: никто не может спасти Ханыля, и это выводит из себя ровно настолько же, насколько и ошеломляет.        — Надо выровнять его голову, — с придыханием бормочет девушка, рассеянно кивнув в сторону распластанного на покрытом алыми пятнами ковре Сону. — Чтоб язык не ввалился в глотку…       Джей быстро и убеждённо кивает в ответ, скопировав жест по её образу и подобию. — Сейчас сделаю. Нам нужно перерезать пуповину.       Прикреплённая к плаценте, из складок распотрошённого живота к пупку малыша, подпрыгивающего на руках убаюкивающей его Конон, тянется эластичная трубка, больше похожая на сплетённую из светло-грязных гибких волокон неровную расцарапанную верёвку. Девушка покачивает Ханыля, придерживая его за скользкую липкую кожу, и опускает голову. Её глаза коротким скольжением оглаживают пуповину, пока не оказываются прикованы к синюшному канатику.        — М-может не надо? — шепчет она несмело, её голос почти теряет свой тон, сипит, как свистящий за окном хриплый ветер.        — Мы и так на сырую достали ребёнка из живота, — бормочет Джей. — Хуже мы уже не сделаем. Режь!        — Но чем? Я-       Конон обрывает свою сбивчивую речь на полуслове. В её глаза бросается валяющийся на полу тесак, скольжением прочертивший по полу тонкий, уже заметно высохший и въевшийся в паркетное покрытие. На остро заточенном, неуловимо тонком лезвии поблёскивает слой напитавшей его блеском крови. Кухонный нож лежит прямо рядом с подрагивающей рукой безвольно завалившегося на бок Рики, раскрытой кверху большой, с растопыренными, словно длинные паучьи лапы, пальцами ладонью. И Конон понимает, что она рискует получить очередной всплеск неконтролируемой агрессии, но сейчас кажется, будто бы уже нечего терять, и она хватает с пола топорик за тонкую, липкую и скользкую от пота металлическую ручку.        — Подержи пуповину! — бросает она Чонвону повышенным, слегка писклявым испуганным голосом. — Я не перережу её сама!       Чонвон мимолётно оглядывает ребёнка, придерживаемого одной рукой девушки, тонкой конечностью, постепенно начинающей бледнеть в ужасающий светло-серый оттенок из-за того, как тяжело ей удерживать трёхкилограммового новорождённого малыша. Его таз прижимается к её животу, цепкие ручки, ёрзающие неуправляемо по груди Конон, дерут её струящиеся по плечам неровными широкими ручьями спутанные локоны волос, окроплённые засохшей кровью.       Немного пришедший в себя, юноша отползает назад — его ноги трогательно поджимаются, хорошенькая головка со взъерошенными волосами, всклокоченными на голове грязным комком, потрясывается, но рука рывком тянется вперёд, чтобы крепко схватиться за пуповину и слегка оттянуть её на себя, создать тугое натяжение. Канатик под его руками скользкий, влажный и противно-мягкий, и он вскрикивает, кажется, потрясённый вновь ударившим в поплывший от сводящей с ума паники разум осознанием того, что они сейчас делают.       Джей, что не занятой шприцом, противно-желтоватая, похожая на гной, доза наркотика в котором по миллиметру иссякает, рукой поддерживает голову Сону в склонённом вперёд висячем положении, смотрит на него, и его тело бьёт озноб:        — Конон, давай быстрее! Чонвона сейчас ударит истерикой!       Неуловимо замахнувшись, Конон, сжавшая в руке то и дело выскальзывающий нож, собирает все силы, чтобы не зажмурить слезящиеся, затемнённые копотью собравшейся на длинные ресницах со светлыми кончиками и припухших нижних веках влаги, глаза, заносит его над животом ребёнка, а после делает резкий рывок вниз, перерезав пуповину возле пупка Ханыля одним слабым и несмелым, но острым движением.       Стоит только канатику, отброшенному Чонвоном из рук, упасть на живот Сону — Конон отшатывается от него, прижав к груди Ханыля сильнее, так, словно стремится сломать его хрупенькому маленькому телу кости. Малыш теперь не плачет: прилегши к чужой выступающей небольшим полукруглым холмиком мягкой груди, он таращит свои раскосые, широко посаженные, глубоко чёрные глаза к выходу из злополучной, насквозь провонявшей кровью, жжёной прогорклостью и металлом комнаты и дышит по-детски тяжело, так, словно грудь атаковывает тяжкая простуда.       Чонвон отползает назад, шаря по полу руками, покрытыми слоем тонкого липкого пота. Его маленькие ладони, чья сморщившаяся кожа выступает ребристыми морщинами от скопившейся на них влаги, лихорадочно приглаживают рассыпавшиеся по смуглой руке Джея солнечными лучами подвымывшейся, но всё ещё пестрящей бледно-розовым стойкой краски волосы, больше напоминающие засаленные грязные сосульки, жирными немытыми прядями, пропитанными солёно-островатым потом.        — Что у вас происходит? С Сону всё в порядке?.. — мелодичный голос Хисына, внезапно поразивший уши раздавшимся из-за приоткрытой двери в комнату Рики встревоженным тоном, высоким и, по своему обыкновению, плаксивым, бьёт по ушам слишком неожиданно, чтобы можно было себе это представить или даже осознать. — Горничная нас впустила. Из-за вас пришлось раньше закры- О-о-о-Боже мой!..       Фраза молодого мужчины резко обрывается громким криком, нарастающим с каждым мгновением подобно градации, пронизанным отчаянием и охваченным неподдельным ужасом от представшего перед глазами. Визг сливается с таким тяжёлым сейчас скрипом двери, отринувшей от прямоугольной толстой деревянной рамы дверного проёма, и оказывается прерван сухим коротким кашлем малыша, что трепетно бухтит в грудь Конон тоненьким детским хрипом.        — Что- Что вы сделали?! — Хисын вопит, резко притиснув дрожаще сжатые маленькие полные ладони ко рту. Его пошатывает на дрожащих смехотворно длинных ногах; Сонхун ловит супруга в свои объятия, однако самому едва удержать получается — мужчину колотит, руки ходят ходуном в нервном потрясении от увиденного.       Он прижимает Хисына к себе, примкнув его ко крепкой широкой грудной клетке, укрытой пиджаком. Джеюн рядом словно прирастает к полу, не в силах с места от ударившего здоровенным камнем по голове ужаса сдвинуться. Его узкие острые глаза широко распахиваются, кажется, почти вращаются бешено в орбитах — резко пересохшие большие полные губы размыкаются, тянут за собой обрывающиеся в воздухе нити вязкой слюны.        — Я сказал тебе, что Сону рожает! — криком огрызается Джей.       Кажется, Чонвон по левую руку от него, мечущийся у головы Сону из стороны в сторону, хочет прижаться к его груди, успокоить себя теплом и убедить себя в том, что всё будет хорошо, но распотрошённый живот, сморщенный поверх разверзшейся стенки вскрытой разрезанной матки, заставляет голову горько болезненно кружиться, и всё, что может сделать юноша — успокаивающе поглаживать полумёртвого Сону, что вскоре прекратит цепляться за жизнь и остатки былого сознания, от которого, затуманенного наркотическим опьянением, не осталось почти ничего прежнего сейчас, по голове, даже не пытаясь проверить, дышит ли он до сих пор, лишь в глубине души, не стеснённых страхом закромах, надеяться на лучший исход.       Исход, который мог бы стать для Сону лучшим в существовании возле Рики. Лучшим стала бы для него жизнь или смерть рядом со вскрывшим ему живот человеком?        — Ты сказал, чтобы я подогнал машину! — отчаянно восклицает Сонхун, его севший охладевший голос сипит низким хрипом. — Но я не думал, что вы вскроете ему живот и достанете ребёнка сами! Почему вы не вызвали ско-        — Скорой нет уже четвёртый час! — голос Конон срывающийся и плаксивый, сухой несмотря на пропитавшие его сердечные всполохи слёз. — Сону кричал от боли, он так сильно кричал… — с её уст срывается тоненький всхлип. — Нам надо везти его в больницу, срочно! Господин, пожалуйста… — с прижатым к груди ребёнком на руках, которому требуется первая медицинская помощь, она сползает ниже, бездумно давая съехать по полу обнажённым ногам, и с мольбой в слезящихся глазах уставляется на Сонхуна — человека, которого она никогда не знала.       Сонхун хочет рывком двинуться вперёд, но Хисын отталкивает его своими ладонями, упершимися в грудную клетку супруга и нанёсшими ему настолько неожиданно крепкий удар, что заставляет мужчину с кашлем прижать руку к груди.        — Нельзя везти его так! — его пронзительный надтреснутый голос эхом стрекочет в стенах душной комнаты. — Он потерял много крови, он может умереть от потери крови! Надо зашить ему живот!        — Что?! — он чувствует, как Джеюн касается его плеча сзади, и разворачивается рывком — тело сверхчувствительно, все инстинкты, как на ладони, обострены. — Хисын, ты уверен? Ты серьёзно хочешь это сделать?       Хисыну хочется закричать на Джеюна и его чертовски глупое лицо, в расфокусированном взгляде расплывающееся нечёткими, ходуном ходящими линиями, но резко его желание пропадает, когда возлюбленный сжимает его руку. Желание показать, что он рядом, слишком велико, и, хоть его всё ещё недостаточно, Хисын поддаётся ему.        — Надо! — он лихорадочно хватает Джеюна за руку. — Если Сону ещё жив, нам надо зашить ему живот, чтобы попробовать остановить кровь, а потом уже везти в больницу, иначе он может умереть прямо в машине!       Теперь его голос громогласным приказным окликом звучит над головами каждого из тех, кто находится в этой комнате. Мужчина оборачивается, рассеянно оглядывая обступивших Сону: Чонвон трясётся, замерший, словно его пригвоздили телом к полу, а рука Джея, ни на секунду не выпустившая шприц, подрагивает. Конон склоняет голову вбок и щурит едва видящие припухшие от слёз глаза, чтобы рассмотреть Сону.        — О-он закрыл глаза… — внезапно вырывается у неё тихим скулежом. — Он закрыл…       Веки Сону и вправду опустились, отбрасывая тонкие, длинные, как палки, тени на стянутые засохшими следами дорожек горьких слёз дутые щёки. Его лицо приняло спокойное, умиротворённое выражение, хорошенькие маленькие губы, неплотно прижатые друг к другу выпяченной белой кожей, не издавали ни звука, так, словно бы его больше ничто не мучит, не тревожит. Вес головы отягощал руки Чонвона.        — Сону, — Чонвон боязливо зовёт, он сглатывает скопившуюся во рту набившую язык слюну. — Сону, хён… Хён, не смей засыпать, хён!       Он трясёт чужую голову так, словно бы хочет её оторвать. Его тон, полностью потерявший свой обыкновенный игривый мурлычущий окрас, с каждым мгновением, с каждым произнесённым словом становится нетерпеливее, приобретает всё более истеричный плаксивый оттенок, выпаленный осипшим, тонким, надломленным плачем голосом.       Грубо выругавшись себе под нос, Хисын выпускает большие руки Джеюна из своей цепкой хватки, почти откинув их, из-за чего мужчине приходится даже отпрянуть, испуганному неожиданной спешкой. Танцор срывается в комнату; грохнувшись на колени, он подползает к распластанному на ковре юноше — его лицо искажено выражением отчаянной решимости. Из-под лифа коротенького коктейльного платья — видимо, он сорвался прямо с выступления — торчит по миллиметру сползающая к низу плеча лямка шёлкового нижнего белья, кружевными оборками топорщащаяся из-под чёрной летящей ткани.       Хисын шипит, когда его оголённые коленные чашечки, нежные и лаковые, не обтянутые на этот раз никакими чулками, нещадно царапаются, оставляя алые следы, моментально наливающиеся неровным красным оттенком, о рельефный холодный пол. Сонхун позади глядит на него обеспокоенно из-под полуопущенных ресниц; он подтягивает Джеюна за запястье в комнату.       Легко приземлившись на задницу, да так, что кости бьются о скрытый запачканным алыми пятнами ковром пол, Хисын прижимает наманикюренные ненавязчивым розовым лаком ногти к пульсирующей артерии, в полость между дыхательным горлом и большой мышцей шеи; вторая рука опускается на грудную клетку, на одну из набухших под расстёгнутой, почти с концами смятой рубашкой грудей, туда, где слабо бьётся медленно и тяжело мечущееся в грудной клетке сердце.        — Ну давай, крошка, давай… Ты сильный…       Хисын поджимает сухие искусанные губы, намалёванные яркой сочной душистой кремовой помадой бордово-коричневого оттенка. Обдаёт запахом дождя, который, падая на сухую землю и траву, вызывает воодушевляющее шипение, очень тонким, но Сону, кажется, чувствует его запах сквозь удушающие ноты крови, этот аромат тёплый, и он слегка дрожит, едва заметно приоткрыв дрогнувшие кверху веки, прежде чем спустя мгновение тут же опустить их обратно.       Кажется, словно из последних сил сдерживает себя, чтобы не заснуть, и Хисын шумно выдыхает, чувствуя, как слёзы подкатывают к сжавшемуся горлу. — Жив, — рвано бросает он. — Он слышит нас и держится, как может. Надо зашить его живот!       Он возвращается к своему упрямому лепету, обращаясь сразу ко всем и ни к кому конкретно, но его глаза упрямо оказываются направлены прямо на Конон. Упрямо сжимая в руках методично хрипло покашливающего малыша, девушка слегка отстраняется, обеспокоенная и напуганная:        — У меня ничего нет, господин Ли! Я не знаю, как его зашить!        — Ты живёшь здесь, Конон, — хрипит Хисын; он прижимает руку ко рту, зашедшись сухим кашлем на полпути, его худые бёдра, оголённые небольшим подолом платья, трутся друг о друга. — Нитки. Принеси нитки.       Собственное имя, слетевшее с уст почти незнакомого ей мужчины, отчего-то заставляет сердце Конон беспорядочно забиться в грудной клетке. Кажется, будто оно ударяется изнутри с невероятной, почти бешеной скоростью, кружа голову.        — Нитки? Обычные нитки?! — вскрикивает она. — Но как мы-        — Я сказал принести нитки! — громогласно высоким тоном Хисын набрасывается на неё. — Только ты знаешь, где они здесь у вас! Рики ничем не поможет — у него отходняк! Он не соображает ничего!       Глаза Конон, лихорадочно мечущиеся из стороны в сторону, не знают, к чему оказаться прикованными, и в какой-то момент её внимание резко смыкается вокруг Рики. Подросток не меняет своего положения: валяющийся подле Сону, оттолкнутый сестрой, он держит друг на друге расслабленно подрагивающие руки, так неподходящие ко всему сухому напряжённому телу, и трясётся.        — Чёрт возьми… — она в отчаянии прикусывает выскальзывающую из-под зубов искусанную в кровь нижнюю губу. — Нитки есть в одной из гостиных на этом этаже. Мне нужно, чтобы кто-то подержал ребёнка!        — Отдай Джейку! — Джей подсказывает ей сбоку; теперь его большой палец, замерший на поршне шприца, не двигается, не сдавливая в вену Сону оставшуюся часть наркотика. — У него есть дочь, он знает, как обращаться с детьми!       Джеюн, до этого всё время напряжённо прислушивающийся к разговору, теперь срывается с места, понявший, что его помощь сейчас как никогда нужна. Вырвавший своё запястье из некрепких оков Сонхуна, мужчина спешно следует к ковру, с которого Конон поднимается, едва удерживающая себя на дрожащих негнущихся ногах — всё её тело потряхивает. Она отнимает Ханыля от своей груди, с её уст срывается вызванное отвратительно тянущим за волосы липким ощущением потной детской ручонки болезненное шипение; Джеюн тут же принимает ребёнка на сложенные друг к другу руки, чтобы трепетно прижать его к себе.       Не застывшие ещё куски крови, сгустками собравшиеся на теле малыша, пачкают его светлую куртку, отделанную меховыми манжетами, большими карманами и пестрящим гладким искусственным мехом светлым широким воротником, когда Конон оставляет его позади — Сонхун лишь успевает отринуть от дверного проёма, когда она стремительно выбегает прочь.        — Ч-ч-ч-чщ, — Джеюн склоняет лицо над малышом, пытающимся болтать голыми крохотными ножками и тянущим к нему ручонки. Полуопущенные веки подрагивают, когда Ханыль капризно хватает своими цепкими пухлыми пальцами его тонкую золотую цепочку, свисающую с шеи. — Тише, солнышко, не плачь, всё в порядке. Я думаю, его сразу заберут в реанимацию, как только он попадёт в руки врачей, — бормочет он, подняв глаза.       Хисын рвано выдыхает, его рука потирает мягкую грудь Сону, вздымающуюся совсем неощутимыми, что только замерев, можно уловить, движениями. Тишина гнетущая, густая, тяжёлая, кажется, словно они лежат в одной комнате с бесполезным трупом, с которым лишь играют в игру, оттягиваясь в своё удовольствие.       Конон прибегает практически незамедлительно — её голые ступни скользят по до блеска начищенному, поблёскивающему гладким ручьём в искусственном свете люстры, паркету. В её руках стиснуты моток самых обычных белых ниток, светлеющий меж тонких трясущихся пальцев, и небольшая круглая коробочка для хранения иголок, в которой собраны заострённые книзу металлические предметы с крохотными вытянутыми ушками.        — Держите! — она протягивает Хисыну собранное собой, и нитки почти выпадают из её рук, но мужчина успевает поймать их своими маленькими, даже более крохотными, чем у девушки, ладонями. — Что я должна сейчас делать?       Хисын оглядывается по сторонам; его взор падает на сжавшегося на полу Рики, согнувшегося и прижавшего плечи к медленно и шумно то опускающейся, то поднимающейся грудной клетке. — Возьми на себя брата. Контролируй его, чтобы он не помешал нам.        — Но если он набросится на меня? Я не смогу его удержать!        — Он не под метом, он не набросится, — убеждённо бросает Хисын, его внимание уже не сосредоточено на Рики. — Просто держи его!       Слова Конон, что она лепечет себе под нос, больше похожи на грубые отчаянные ругательства, однако она следует приказу мужчины. Суетливое копошение вокруг Сону возобновляется с новой силой: девушка падает к Рики и, оказавшись возле него, обхватывает его крепкое тело, что не может даже полностью обернуть, своими тонкими руками — Рики обессиленно цепляется за неё, кажется, нуждающийся в любой поддержке. Хисын бегло перебирается к ногам Сону, его тонкое тело, хлынувшее подлетевшим подолом платья, размещается между ними.       Он бешено кусает губу, не уверенный, следует ли ему делать то, что он собирается сотворить, но после собирается с силами. Помутневший взгляд глубоких тёмных глазищ, обыкновенно огромных, а сейчас полуприкрытых сверкнувших в ним тёмным прищуром, пробирает дрожью насквозь.        — Джей, — Джей вскидывает голову на его зов. — Это героин? — кивком уточняет Хисын, на что юноша кивает. — Убери шприц. Не вводи ему оставшуюся дозу. Чонвон, иди ко мне. Быстрее сюда.       Пока Чонвон, едва соображающий, что он делает, вразвалку перебирается к нему, Хисын перехватывает иголку. Он мусолит во рту, покрывая белоснежные волокна субстанцией смеси вязкой слюны и ярко-бордовой помады, распотрошённый кончик нитки; подталкивает Чонвона ближе к Сону в бок, когда тот, трепеща, грузно опускается рядом.        — Хисыни-хён, т-ты уверен?.. — с заиканием лепечет он себе под нос с дрожью в теле и голосе.       Хисын мычит. Его хорошенькие брови решительно смыкаются хмурым домиком у толстой переносицы, а криво скошенная верхняя губа обнажает ряды крепко прижатых друг к другу мелких зубов.        — Я ни разу не шил кожу живого человека, но у меня была практика зашивания шрамов на искусственной…        — Ты ни разу не зашивал шрамы?!        — Я учился на терапевта, а не на хирурга или акушера-гинеколога! — огрызается Хисын, почти брызжа водянистой слюной на свой до жути миленький воздушный костюмчик. — Вдел! — его рука с вдетой в игольное ушко ниткой, завязанной на конце в несколько узлов толстым комочком, взметается вверх. — Чонвон, возьмись за кожу Сону и зажми её.       Глаза Чонвона расширяются по миллиметру, пока не оказываются ошарашенно выпучены. — Взяться за кожу?..        — Давай!       Части живота Сону, до сих пор не сдувшегося несмотря на образовавшуюся в распотрошённой матке пустоту, зияют свежим шрамом, продолжающим мерно кровоточить с каждой бездумно потерянной секундой. Руки Чонвона трепещут, когда тянутся вперёд — он хочет глаза зажмурить до пестрящих под веками кругов, но сдерживает себя, сдерживает изо всех сил, схватившись маленькими пальцами обеих рук за разрезанные части живота, сжимает их вместе.       Кожа под его пальцами упругая, эластичная, — у тканей изнутри свежий вид, мягкий и ровный красный цвет, тот самый отвратительно чистый красный цвет, больше похожий на бледные вкрапления. Руки словно зарываются в мягкую кашу, грязнут и вязнут в ней, как в зыбучих песках, без возможности выбраться.       Чонвон тяжело дышит сквозь зубы, его грудь под запачканной неровными пятнами кровью некогда белоснежной толстовкой с забавным цветастым принтом вздувается при каждом неровном выдохе. Хисын чувствует чужое тело, бьющееся в молчаливой истерике, накрывшей тяжёлым страхом, но молчит. Огладив сжатую перед ним кожу, он сжимает зубы, а после вонзает наконечник небольшой, но всё же толстой остро заточенной иголки в живот и пронзает разрез шрама.       Игла тяжело входит в кожу, проталкиваемая дальше, шипит и свистит, скрипучим звуком давит на уши, словно проходит сквозь толстый кусок ткани. Джей сжимает зубы, блестящие сквозь разинутые в изумлении от увиденного уста. Юноша хочет всадить в вену Сону оставшуюся дозу, но Хисын шипит на него, как только видит характерное движение чужой руки, отчего не получается ослушаться приказа. С рыком Джей позволяет себе оставаться на месте; теперь, закусивший губу, он то и дело поглядывает на Сону: от вонзённого в кожу острого предмета, боль от давления которого никак не смогла бы сравниться с копавшимися в его животе подобно червям руками, он ничего не чувствует — ни мускула не дрогнет на его хорошеньком белом лице, ни эмоции, сохраняющей болезненно-умиротворённую маску, не сменится на нём.        — Там же пуповина, которую мы обрезали, — хрипит Джей. — Ты сейчас её зашьёшь в нём…        — Плевать на неё, — сухо и хрипло выплёвывает Хисын, готовый наброситься на любого, кто отвлечёт его. — Вы и так её разрезали, это уже мёртвый орган. Врачи сделают всё нужное, когда будут делать операцию.       Нить скользит сквозь складки с сухим шуршанием. Хисын крепко сжимает губы от усилия и хмурит и так сдвинутые к переносице брови: он зашивает живот Сону, просто зашивает обычными нитками для одежды. Руки, и так не скованные рукавами лёгкого коктейльного платья, начинают затекать и неметь от вложенной в движения силы. Их плечи, с одного из которых двойным движением спадают лямка платья, а затем — белеющая жемчужиной на чёрной ткани лямка шёлкового бюстгальтера, ходят ходуном из стороны в сторону неровными, но не сбивчивыми движениями, а пальцы моментально покрываются пестрящей густым металлическим ароматом кровью, что начинает вязко скользить, забиваясь в расщелины подушечек, и оттеняет тонким алым слоем иголку.       Джеюн, убаюкивающий изредка кашляющего Ханыля на руках, щурит глаза, смотрит на открывшуюся перед ним кровавую картину так же бездумно и опрометчиво безразлично, как и Сонхун, в напряжении замерший на месте позади него. Конон, подтащившая на свои бёдра торс Рики, покачивает брата на коленях. Его смуглая рука покоится возле коленных чашечек сестры, контраст их кожи друг с другом более чем удивительно резок.       Стежки сковывают живот, и последний из них подтягивает едва ли не омертвевшую кожу друг к другу, когда Чонвон, наконец, отлетает от Сону, выпуская его из рук, и вырывается, словно ошпаренный. Он отползает назад, но Хисын не обращает на него внимания, когда быстро наклоняется, чтобы схватиться ртом за тонкую нить, и отрывает её ровными тупыми зубами, плотно зажавшими меж собой тонкие волокна.        — Детка, не нужно больше? — робко тянет Джеюн из-за спины. Обернувшись к нему, Хисын качает головой:        — Нельзя. Кожа и так тонкая, разорвём её к чертям.       Громко и загнанно дыша, он откидывает иглу с остатками нити, неровно оборванными концами торчащими из игольного ушка, в сторону. Пот, стекающий по его торсу, липким слоем собирается на коже, отягощая и без того тяжёлое тело. Словно сквозь воду Хисын видит, как Джей, отчаянно выругавшись, со злостью отбрасывает резко вынутый из вены Сону шприц, заставивший тело юноши, пережившее сильнейшие потрясения, пошатнуться и дёрнуться в его сторону. Он падает, упёршись широко раскрытыми шершавыми ладонями в пол.       Конон наблюдает за тем, как Чонвон, подобно пауку, ползёт к Джею, чтобы мгновением позже упасть в крепкие успокаивающие объятия возлюбленного рядом с головой Сону, лежащей на ковре, и его умиротворённым лицом, торчащим тянущимся вверх кончиком ровно сделанного носа.

⊹──⊱✠⊰──⊹

       — Мне не нравится эта тишина, — жёсткий и хлёсткий голос Сыльги тих и так же стремительно грозен, как мерный стук её долбящих по лестнице на второй этаж каблуков. — Как и то, что входная дверь открыта, как будто мы проходной двор, и возле нашего дома припаркован чужой гелендваген.        — Если бы что-то случилось, твой сын позвонил бы тебе, — спешно отвечает Джухён. Она зайцем прыгает по ступенькам, совсем не успевая за чёткой и быстрой походкой Сыльги из-за своего ещё более маленького роста, но всё же продолжая держать её под руку. — Конон бы не дала ему утаить от тебя что-то серьёзное.        — Или он просто не успел, — мрачным тоном бросает Сыльги, невесело усмехнувшись. Её макияж, сегодня довольно светлый, но всё ещё идеально отточенный на красивом лице, на этот раз сосредотачивается вокруг глаз, придавая им, острым и узким, хитрый, даже немного злобный прищур. — Если кто-то помешал ему рассказать что-то серьёзное.       Джухён было не по себе с ней такой всё ночное свидание в ресторане, а теперь становится неуютно от её слов ещё больше. Женщина зябко потирает узкое плечо свободной рукой. — Не думай об этом, Сыльги. Давай просто найдём их и разузнаем, что случилось.       Кажется, подобное предложение действительно успокаивает Сыльги, и её чёткие шаги становятся ещё более отточенными, глухо отдаваясь долбящим уши эхом в тянущихся вверх стенах опустевшего коридора. Две фигуры, вытянувшиеся благодаря высоким толстым подошвам обуви, минуют запахнутые двери комнат этажа, выпрямив спины — одна цепляется за другую. Полупрозрачный корсет, обрамляющий изящно тонкий стан Сыльги, натягивается, сдавливаемый высокой талией пошитых из дорогих материалов брюк. Джухён, наконец, удаётся выровняться с ней на одну линию. Её очаровательно короткая накидка на плечи, словно вырезанная из пиджака, похожа на полосатую пелерину, подпрыгивает на плечах, зияет проём меж худыми, набравшими лишь небольшую плоть за всё это время, оголёнными благодаря облегающим чёрным дизайнерским шортам бёдрами.       Дверь в комнату Рики распахнута практически настежь. Сыльги пробирает небольшой мороз по коже, вызванный ненавязчивым холодком страха, а Джухён, всегда полагающаяся на свою интуицию — и та ещё ни разу её не подводила, — замечает бешеным огнём мерцающую в голове красную лампочку, предупреждающую об опасности, но ни одна из них не успевает довериться своим внутренним ощущениям и повременить, прежде чем заглянуть в комнату, заняв прижатыми друг к другу женскими фигурами дверной проём.        — Рики, Конон, Сону, у вас всё в порядке? Что вы- А-а-а!       Беспомощный, отчаянный, насквозь пропитанный ужасом пронзительный крик заполняет душную комнату, накрывший её куполом. Потрясённая обурившим её страхом, Сыльги неистово кричит: её руки безвольно опускаются вдоль тела, выпуская болтающуюся на сгибе локтя сумочку. Джухён немного позади замирает, не в силах произнести, выдрать из своего в момент пересохшего от изумлённого ужаса горла ни звука; женщина прижимает руки ко рту, но из-под кончиков ухоженных ногтей блестящих тонких пальцев пялятся вперёд широко распахнутые выпученные глаза.       Комната Рики залита кровью. Его ковёр, покрытый до сих пор не высохшими из-за густоты и концентрации вязкой жидкости алыми пятнами, отпечатывающими в мозгу, перед глазами и на пальцах мелькающие яркими вспышками неровные всполохи, сбит под расслабленно валяющимся на ковре телом Сону. Неясно, спит ли он или потерял сознание от истощения, но на внутренней стороне его локтя виднеется набухший вокруг следа от шприца островок кожи, вздувшийся над истерзанной иглой веной. Его дутый живот, чей верх не избавлен от так и не снятой до конца с его тела большой жаркой рубашки, зашит несколькими стежками самых обыкновенных белых ниток, которые едва сдерживают стянутую кожу.       Конон подле него: с Рики, что практически у неё на руках, она молчаливо пялится на тело перед ними, кажется, готовая потерять сознание от усталости. Рядом, прижавший чужую пёструю макушку, огненную, как спелые ягоды малины, к своей груди, Джей, чьё лицо полностью потеряло краски, поглаживает по голове Чонвона, что беззвучно плачется в его широкую грудную клетку, мерно вздымающуюся так, словно ничего и не было. Он успокаивающе нашёптывает на ухо Чонвона ласковые слова, что смогли бы хоть немного привести в чувства всё стремящегося отползти подальше от пятен и тонких следов крови на полу и на ковре юношу, но Чонвон лишь вжимается в него всё ближе, словно хочет стать с ним одним целым, и плачет, тихо плачет навзрыд, не прерываясь даже на то, чтобы сделать глоток воздуха или пересохшее горло прочистить.       Прижатого к шкафу Хисына, прислонённого к стенке предмета мебели, Джеюн прячет в своих объятиях; Хисын вне себя от усталости. Крепко стоящий на ногах, возвышаясь над ними, Сонхун покачивает в руках, убаюкивая, недавно родившегося малыша, что теперь то ли спит, то ли просто посапывает, безжалостно разрывая густую тишину своим звонким тяжёлым детским дыханием.       Конон тяжело поднимает голову. — Мама… — она пытается выдавить из себя улыбку, но получается только жуткая гримаса, испортившая хорошенькое лицо. — Ты приехала.       Сыльги обессиленно падает на пол. Дрожащие колени предательски подкашивают ослабшие ноги, к чертям марая расходящиеся широкими штанинами книзу дорогие брюки, лишённые силы руки опускаются по бокам от разъехавшихся на полу ног. Спина женщины сгибается маленькой, почти невыпуклой жалкой дугой; Сыльги резко и коротко выдыхает раз, другой. А после, резко прижав ладони к глазам, всхлипывает и разражается плачем.       Никто из тех, кто прожил рядом с Сыльги всю свою — и всю её — жизнь, не видел, чтобы она плакала. Сильная женщина, она никогда не позволяла себе заплакать: ни на похоронах мужа, бросившая все силы на то, чтобы успокоить ревущих перед гробом детей, ни когда, взвалившая на свои хрупкие плечи воспитание в одиночку, боролась с их подростковым возрастом и детским максимализмом, ни когда принимала на себя всё, что могла и не могла вынести.       Но теперь она плакала, захлёбываясь, навзрыд — слёзы текли ручьём по её красивому плоскому круглому лицу и таким же красивым, изящным, натруженным рукам, кривыми полными дорожками сливаясь в один безвольный общий поток. Она смазывала из-под своего курносого носа склизкую влагу соплей, безуспешно утирала непрекращающиеся слёзы с лица тыльными сторонами дрожащих ладоней, и снова плакала, не останавливаясь ни на секунду. Её сгорбленные плечи подрагивали, и она прижимала к глазам, которые жгло от рисующей чёрные круги под глазами туши, подушечки пальцев. И было понятно, что то, что она увидела, сломало её.       Время близилось к полчетвёртого утра. Солнце ещё не начинало вставать, но близкий рассвет обрадовал постепенно светлеющей гладью тёмно-синего неба. Неподалёку, где-то за окном, раздался негромкий характерный звук.       Немного вырвавшись из объятий Чонвона, Джей вдруг хмыкнул. — О. Приехали наконец.       Сирена скорой помощи за пределами дома, приближающаяся всё стремительнее, ревела белугой.

⊹──⊱✠⊰──⊹

      Время в отделении реанимации тянулось как по шаблону: то слишком медленно, аккуратно и хитро скатываясь по спирали, то бежало неумолимо, и не было возможным уследить за тем, как быстро по настенным часам в конце длинного больничного коридора, слепящего холодным светом плоских круглых ламп, скользила минутная стрелка. Новоприбывшие сутки уже подходили к восьми утра, когда яркий ослепляющий диск солнца только раскрывает своё ласкающее сияние, но, несмотря на горячую, яркую и солнечную середину лета, из-за плотно покрывших окна светозащитных жалюзи казалось, что глубокая ночь не сдвинулась ни на миг — но они просидели в отделении почти пять часов.       Это была глубокая пытка для каждого из тех, кто ждал окончательного результата операции, проводимой за закрытыми дверями. В отделении реанимации и интенсивной терапии для новорожденных в роддоме о Ханыле смогли бы хорошо позаботиться, выходить и привести его состояние в порядок, однако исход вмешательства врачебных рук, вместе с едва функционирующим организмом Сону уцепившихся за остатки дневного света, не был предрешён, и от этого становилось ещё страшнее. Ужас отвратительным трепетом саднил горло и проедал по миллиметру открывающую беззащитное сердце грудную клетку.       Стульев хватило бы, но их длины и ширины было мало для Чонвона, которого бесконечно клонило в сон после нескольких одна за другой пережитых панических атак, и теперь он лежал головой на вытянутых ногах Джея, уместив голову и вложенные друг в друга кисти рук, больше похожие на милые лапки, на его бёдрах. Он был укрыт схваченным с кровати Рики одеялом и сначала почти бессознательно протестовал тому, чтобы его укрывали чем-то, пропитанным кровью Сону, но больничный холод взял верх, и теперь оттопыренную кверху задницу юноши облегало мягкое бамбуковое покрывало. Они втроём, вместе с Рики, небрежно приземлившимся в позу лотоса, располагались на полу; подле них, по праву руку от Джея, на трёх стульях боролись с тем, чтобы просто закрыть глаза и провалиться в сон, Хисын, Сонхун и Джеюн.       Конон сидела напротив Рики, тоже на полу, возле плотно захлопнутой двери в палату — её полуголые нижние конечности разместились на щедро предоставленном ей сценическом платье Хисына, которое тот стянул с себя под предлогом того, что раз уж не хочет сидеть на свободном стуле, пусть не морозит «придатки», а ему это чёртово платье всё равно не очень к лицу. Она не сомкнула глаз, в отличие от своей матери и Джухён: Сыльги, опустившая голову на чужое плечо, узкое и маленькое, беспокойно спала, то и дело ворочаясь и потираясь о исполосованный орнаментом аксессуар, который с трудом даже можно было назвать пиджаком. Прикорнувшая виском к её затылку, Джухён, измученная краткими, но тяжёлыми потрясениями, быстро заснула тоже, и их прямые длинные волосы путались друг в друге, словно пытались сплестись или слиться воедино, как развилка ручейков.       Конон поднимает голову. — Скоро пойдёт шестой час.       Она рассеянно глядит на часы в конце коридора прищуренными, опухшими от недостатка сна глазами. Джей мычит в ответ, перегородивший своими вытянутыми, не очень длинными, но крепкими ногами проход, поглаживает блестящие тонкие огненные волосы Чонвона, крепко заснувшего у него на коленях.       Его взгляд невольно задерживается на опустившем голову Рики. — Рикс, — он хмыкает, удивлённый. — Что с тобой? Вконец устал?       Рики поднимает глаза, и Джей, мимолётно вглядевшийся в них, сжимает губы, чтобы не издать ни звука, тем временем как Конон даже не думает сдерживаться — с её уст срывается опечаленное изумлённое аханье. Глаза подростка сухие, даже видом своим напоминающие крошащийся под ногами песок, сухие и красные, словно он плакал несколько часов подряд без остановки, но вместе с тем готов разрыдаться в голос прямо сейчас.        — Блять. Я всё проебал, — бормочет он, сцепив друг с другом свисающие с торчащих по бокам колен длинные руки. — Я всё проебал, Джей-хён, — Рики впивается цепким и липким, словно вязкая тонкая паутина, взглядом, сверкнувшим глубоким, но вместе с тем таким бессмысленным тёмным блеском, в старшего, замершего на месте. — Я готов заплакать, как девчонка, но понимаю, что и это мне не поможет. Я просто… — его большая рука вздымается кистью резко, так, словно он хочет сломать что-то, со злости выбросить и разбить это прямо о холодный кафельный пол, двоящийся в глазах выложенными ровно по миллиметру плитками, но оно настолько эфемерно в его руках, что даже этого он сделать не может. — Он никогда не простит меня. Никогда, Джей-хён.       С уголка его острого узкого глаза, слезящегося хрустальной влагой, рывком скатывается, чертя за собой кривой тонкий след, оттеняющий кожу, пузатая капля крупной слезы. Он всхлипывает от новой порции слёз, накатывающей стремительным потоком, и Джей только вздыхает. Он понимает, о чём младшенький говорит. Рики не плакал уже очень, очень давно — на памяти Джея в последний раз он видел его рыдающим сейчас, в этот самый момент, а слышал лишь о той прогулке, когда Сону, может даже неосознанно, вскрыл старые раны в чужом неокрепшем сердце. Тогда Рики хотел жить ради Сону, поменяться ради Сону, доказать всем, что он, ну, знаете, не слабак — а теперь…       Тоненький мелодичный голос Хисына, капающий, словно мёд, с его красивых губ, разносится где-то неподалёку над высветленной макушкой Джея. — Как всё серо… Я вообще никаких красок не вижу. И курить так хочется.       Сонхун хмыкает, с небольшим усталым мычанием поцеловав его в макушку. — Ты курил совсем недавно.       Хисын, чья голова с превеликим облегчением покоится на его плече, подавляет зевок. Он с хлопком оттягивает сдавливающую грудь ткань лифчика, шёлкового и отделанного на тонюсеньких лямках и лифе прозрачными кружевными оборками; бёдра ёрзают на подложенной под них куртке Джеюна, согревающей сиденье больничного стула, перегоняя по себе лежащую над ягодицами каёмку сборчатых трусиков — ниже тонкую плоть опоясывает подвязка в цвет, кожу щекочет сморщенное кружево. Пиджак Сонхуна, накинутый поверх плеч, совсем не справляется со своей задачей прикрыть хоть что-то, и все помнят, как Хисын бросил, что в таком амплуа похож на дешёвую проститутку. Потом, немного подумав, добавил, что ей и является.        — Да. Но я ещё хочу. Это так удивительно, что я так часто хочу курить, — лепечет молодой мужчина, обращаясь, кажется, сразу ко всем — даже к спящим — и ни к кому конкретно. — Мне ещё и недавно кто-то «Сука» написал на зеркале, — Хисын усмехается. — Моей же помадой. А ведь я считал всех мальчиков и девочек Сонхуни своими друзьями.       Джеюн мимолётно сжимает его руку в попытке поддержать, но Хисын с небольшой улыбкой, не выражающей ничего, совершенно ничего, задерживает его длинные пальцы меж своими. Он знает, что Джеюн теплее и надёжнее, что где-то в глубине души даже роднее из-за своей сильной любви к Хисыну, но для Хисына, как бы это глупо ни звучало, важнее Сонхун — и тоже из-за той же любви. Возможно, он делает неправильный выбор, но неправильный выбор делает и Чонвон, который спит на Джее, чувствуя себя рядом с ним в полной безопасности, и Сону, сейчас наверняка раскрытый до крови вновь, и все-все… Мимолётно оглядевшись по сторонам, он понимает, что каждый здесь разбит, каждый сломался, и если не был таковым раньше, то получил это сегодня. А вокруг и правда серым-серо, всё однотонно как-то, — и цвета одинаковые, несмотря на то, что больничные лампы яркие, глаза слепящие.        — Вот скажите мне, чего я добился в жизни? — он рвано выдыхает. — Ну ведь ничего. Стриптизёр с медицинским образованием: что может быть смешнее? — подбородок Хисына испачкан толсто смазанным с губ насыщенно-бордовым, уже въевшимся в кожу оттенком помады, так, словно бы он смазывал её намеренно, но на деле он к ней даже не прикасался. — Я никогда не мог справиться с препятствиями в одиночку, и именно поэтому оказался посреди пропасти, которая подарила мне счастье, которое я так жаждал, — его слегка косноязычная речь звучит забавно-нелепо. — Но не важно, кратковременно ли счастье, если я могу ощущать его вкус и наслаждаться, пока оно длится. Я пытался найти в стольких руках, в стольких телах, на стольких лицах любовь, которую я так хочу, и каждый раз думал, что что угодно может быть её началом.       Он насмешливо хмыкает, потешаясь, кажется, сам над собой, прежде чем позвать Рики. — Теперь ты понимаешь, что именно с тобой происходит, Рики-я?       Нелепо уставившийся на него поверх тела Джея и чёрной макушки Сонхуна, Рики вскидывает голову. Ему кажется, словно бы он видит молодого танцора, его богоподобные формы и хорошенькое лицо сквозь всех этих людей.        — Я не знаю.       Хисын усмехается; он ожидал такого ответа. — Вот почему ты не можешь слезть с наркотиков.        — Рики, так ты и правда сидишь на наркотиках… — бормочет Конон вполголоса. Она уставляется в растерянное лицо брата, а полные широкие губы шепчут что-то, что пустым тоном разобрать невозможно, пока суженные глаза прячутся за густой чёлкой.       Рики силой давит кривую гримасу. — Почти три года как.       Конон шмыгает носом, её белое лицо совсем теряет краски. — Вот почему Сону прилагает усилия к тебе, — вполголоса бросает Хисын. — Ты не можешь понять, что, хоть вы и отличаетесь, ваши ситуации безумно похожи. А ты хочешь показать ему, на что ты способен, что ты хороший мальчик, что можешь измениться и быть для него лучшим вариантом. Но это сложно, потому что, хоть ты пытаешься, ты труден сам по себе, потому что готов на всё, чтобы достичь счастья, даже пожертвовав счастьем других.        — Хисын прав, — неожиданно Джеюн встревает в разговор, и это становится удивлением для всех, ведь это, кажется, единственная фраза, что он скажет за всё их пребывание в больничном помещении. — Ты токсичный, а он уязвимый, Рики.        — Да, — Хисын притирается щекой к неподвижному, словно застывшему, каменно-твёрдому плечу Сонхуна. — На самом деле, тебе никогда не хватало любви, Рики. Твоё сердце очень крепкое — оно выдержало много боли, но предел есть у всего, и когда оно поняло, что ты стал ненужным — не важно, для кого, — ты выбрал самые страшные и жестокие жизненные пути.       Рики бездумно уставляется в стену, его крупные ладони безвольно соскальзывают по ногам вниз. Глаза пощипывает от небывало горького сильного потока слёз, мерно падающих и разбивающихся о пол неровными прозрачными кругами, как редкий накрапывающий дождь. Джей поглаживает голову Чонвона, безмятежно разместившуюся у него на коленях. Он выглядит вкусно даже в крепком сне, и хочется сжать его руку, чтобы почувствовать тепло того, кто тебя действительно любит, только вот Джей боится разбудить. Почти свернувшийся калачиком и уперший сморщенную щёку в джинсы возлюбленного, юноша посапывает, как новорождённый котёнок.       И при одном взгляде на него он понимает, что, возможно, не любит его. Точнее, любит… но не так, как Чонвону этого хочется.        — На самом деле, — бросает он, бормоча скорее себе под нос, ведь глаза на опущенном лице прикованы лишь к пёстрой макушке. — Чонвон говорил мне, что если вылечиться и бросить, то всё пройдёт. Он думает, что всё проходит, просто не без следов.       Хисын слабо фырчит, не в состоянии спорить. — Как ни прискорбно признавать, он и Джей, даже если почти такой же законченный нарик, как ты, Рики, в чём-то правы, — Джей рассерженно фыркает, скопировав его жест, и демонстративно отворачивает голову; очков, обыкновенно болтающихся на переносице, нет, и это немного непривычно, но его образ жизни стал таким, когда он впервые надел линзы после долгого перерыва. — Но Сону вряд ли сможет вспомнить, кто именно разрезал ему живот. А если ты… — Хисын медлит. — Думаешь обо всём, что сотворил раньше, не беспокойся. Я думаю, Сону и так не держит на тебя зла. Знаешь, слово «простить» довольно абстрактное. Простить мы можем кого-то, только возвысившись над его уровнем, — он просто пожимает плечами. — Например, кошку. А Сону не считает тебя ниже себя; наоборот, гораздо выше. Я думаю, ему кажется, что он и не имеет права… «прощать» тебя. И я знаю, это вскружило тебе голову почти что с вашей первой встречи. Но не поддавайся этому больше, — Хисын шумно выдыхает ртом густой застоявшийся воздух. — Попробуй на этот раз сломать в себе что-то, а не кого-то, Рики.       Он не надеется на то, что его слова заденут Рики — даже не уверен, дойдут ли они хотя бы до его больной головы, нежели до сжавшегося внутри на первый взгляд чёрствого, но всё ещё потихоньку болезненно кровоточащего, истекающего болью сердца, — но видно, как что-то неуловимо меняется в лице Рики. От вида окружающих стен можно умом тронуться самому. Рики безучастно опирается головой об одну из них, уронив на неё, холодящую широкую крепкую спину, тяжёлый затылок, и опускает длинные руки между сложенных в позе лотоса, немного распавшейся, но всё ещё раздвигающей торчащие колени, ног.       Теперь ему, оказавшемуся в сложившейся ситуации, кажется, что он сброшен до заводских настроек — не знает, что делать или говорить, не научен чему бы то ни было вообще. Он сам не может предугадать, каким будет его следующее слово, действие. Но не только он так думает. Сейчас все люди, окружившие его, хоть в сознании, хоть без, так или иначе ловят себя на этом.        — Чем бы вас ещё отвлечь-то? — сорвав с ярких уст что-то, похожее на короткое озадаченное: «пф-ф», Хисын ведёт узкими плечами, полными отпечатков пальцев, трансформировавшихся в синяки; с его миниатюрными пропорциями довольно легко прижать мужчину к стене и заткнуть его теми способами, о которых другие не хотели бы знать. — О чём поговорить? Мне нравится в позе наездника и догги-стайл… Нет, не то, — он фырчит сам себе под нос, скорее рассерженно, нежели насмешливо, упуская то, как разверз на лицах тени слабых улыбок. — Может, спеть вам? Я могу спеть.       Короткий смех Джеюна громом разносится над головами. — Ты не сорвал голос? — его большая рука тянется, чтобы взять Хисына под шеей, нежным, аккуратным и беззлобным движением сжать большой и указательный пальцы на его мягких пухлых щеках. Их кожа почти одинаково смугла, но разница в размерах поражает, и Хисын тихонько хихикает в ответ.        — Ты знаешь, сорванный голос никогда не останавливает меня от того, чтобы дальше говорить. А так всё в порядке.       Джей хмыкает. — Тогда спой.       Большие оленьи глаза Хисына перемещаются вверх, словно он всерьёз задумывается над предложенным собой же. — Хм. Что ж спеть-то?.. А, вот. Придумал. Есть у меня кое-что, — с небольшим откашливанием приложив некрепко сжатый кулачок к груди, мужчина выдыхает.

Arctic Monkeys. Why'd You Only Call Me When You're High?

       — Становится всё труднее доносить до тебя смысл слов, и ощущение, что меня пропускают через шестерёнки, всё сильнее, ведь я «неспособен принимать верные решения» и «предлагаю дурацкие идеи»…       Чистый, звонкий, завораживающий своей убаюкивающей, укутывающей нежностью голос Хисына льётся рекой прямо в уши. Он немного уставший, оттого и доносится будто из придавливаемой невидимыми силами груди. Джей коротко фырчит, с обречённой усмешкой, обнажившей сверкнувшие в оскале зубы, отворачивая голову, едва сдерживая желание выкрикнуть на английском: «О. Боже. Мой.» Он терпеть эту песню не может, связанную с истеричными годами его пустой юности, а у Чонвона она любимая — Хисын как знал.        — Сейчас три часа утра, и я пытаюсь заставить тебя передумать. Оставил тебе несколько пропущенных звонков, и на моё сообщение ты отвечаешь… — Хисын мерно постукивает по полу каблуком, отбивая одному ему ведомый ритм в такт песне. — «Почему ты звонишь мне только когда пьян?»       Забавно, что от мелодичных слов, сплетённых в рифму, просыпаются сразу все — хотя, казалось бы, с уст Хисына песня звучит больше похожей на колыбельную. Сыльги резко распахивает глаза: её неожиданное пробуждение заставляет мужчину немного сбиться с ритма. Она вскидывает голову, оглядывается по сторонам лихорадочнее и эмоциональнее, чем хотелось бы, но быстро и молча успокаивается — если это можно так назвать, — обессиленно понимая, что её потревожил не голос врача. Где-то на краю сознания она отмечает то, как Джухён слегка ворочается рядом. Голова Чонвона на коленях Джея слегка подёргивается; под чужими большими смуглыми руками, ласково поглаживающими его по голове и не останавливающимися ни на секунду, он щурит глаза, всё ещё в полусне.        — …такое ощущение, что моё время на исходе, я не нашёл то, что надеялся найти. Ты сказал, что тебе рано вставать и ты ляжешь пораньше. Ты начинаешь утомлять меня, детка… Почему ты звонишь мне только когда пьян?       Хисын резко замолкает, когда плотно запахнутая на протяжении каждой секунды из всех уже пяти с половиной проведённых ими здесь часов наконец приоткрывается. Ему приходится плотно сомкнуть губы, чтобы не издать крик удивления — все вокруг начинают ворочаться. Он оказывается зажат телами Сонхуна и Джеюна, в то время как Чонвон настороженно приподнимает голову на коленях встрепенувшегося Джея. Конон сползает на колени, не в силах удержать их прижатыми к груди с помощью резко задрожавших рук, Джухён и Сыльги в унисон поворачивают головы, забавно идентично встряхнув блестящими волосами, а Рики едва ли не вскакивает на полу.        — Что?.. — слово, изданное одним-единственным слитным звуком — всё, на что хватает Сыльги.       Медсестра, высунувшая голову из операционной, коротко выдыхает, прежде чем набрать грудью побольше воздуха, чтобы её слова не забивались медицинской маской. — Нам удалось сохранить матку и стабилизировать состояние пациента. Сейчас он без сознания. Его глаза остаются закрытыми, и он полностью утратил контакт с окружающим миром. Когда придёт в сознание — неизвестно: по прогнозам — не меньше чем через месяц. Мы подключим его к искусственной вентиляции лёгких.       Каждый из них смотрел на другого, ничего не говоря, как будто искали в друг друге что-то, что могло бы сказать ему, что всё, что они сделали, не было таким уж плохим.        — Мне жаль.       Рики было трудно осознать, что это говорил он сам, а не раздавшийся где-то неподалёку голос Джея или кого бы то ни было ещё. А затем он начал плакать.