Дар или жертва

      В последнее время в их доме начало появляться очень много посторонних людей.       Джей, Чонвон. Хисын, Сонхун, Джеюн. Даже Таки.       Они крутились вокруг и сменяли друг друга, как на карусели, и Рики казалось, что он уже неиронично сходит с ума. Все они приходили лишь с одной целью — забота о новорождённом Ханыле, которого выходили в реанимации роддома и отдали Сыльги по истечении двух недель с дня его рождения — седьмое июля. Конон запомнила этот день, как страшный сон, ужасающий своей жестокостью кошмар, в который она никогда не хотела бы возвращаться, и теперь именно она была тем человеком, который маячил возле кроватки Ханыля по ночам, карауля любой момент, в который он проснётся и заплачет. И молилась.       Потому что теперь она могла спать только днём.       И раньше мучимая кошмарами, сестра стала беспокойнее. Её круглое, слегка приплюснутое, как у очаровательного щеночка мопса, лицо вытянулось, растягивая залегшие под глазами глубокие синяки. Окончившая школу зимой, она тревожилась за то, что её высших баллов, набранных за экзамены, аттестата с подтверждением окончания школы с отличием и медалей за победы в соревнованиях по спортивным танцам не хватит для прохождения на бюджетное место в университет, и теперь, вкупе с этим, свалившийся на её тяжёлую голову ребёнок мотал её из стороны в сторону, как ничто иное.        — Ему надо менять памперс?       Рики щурит заспанные глаза, перебирая в руках мягкую игрушку, которую он купил для Ханыля чуть более чем за месяц до его рождения. Он увидел этого котика в одном из магазинов их известного масс-маркета, совсем недорогого для доходов их семьи, однако почему-то не смог пройти мимо.       Поглаживая игрушку пузатого белого котика, держащего в лапках яркий розовый карамельный леденец на палочке, с румяными щёчками и вышитыми большими чёрными кругами глазищами по гладенькой шерсти, подросток мычит, рассеянно подняв голову к Чонвону.        — Я менял недавно. Ты проверял наполненность?       Чонвон качает головой из стороны в сторону. На его крепко сложенных друг к другу руках болтается грудничок, пускающий слюни в белую футболку с забавным принтом и собственное одеяльце, в которое малыш укутан, как гусеница, с ног до головы. Ханыль — счастливый ребёнок, ворочается и бьёт по сторонам своими ручонками, периодически хватаясь за свисающий с рук Чонвона краешек одеяла, пока Рики держится на расстоянии, без особого энтузиазма надеясь, что Ханыль не описает его футболку (снова).        — Нет, я просто спрашиваю тебя. Я нечасто общался с детьми — у меня был только старший брат, — да и здесь довольно редко бываю, в отличие от Джея, поэтому думаю, что ты больше в этом разбираешься.       С коротким неоднозначным выдохом Рики опускает игрушку, что едва ли не больше самого Ханыля, в люльку. Возвышающаяся над полом, огороженная высокими белыми бортами, обитыми продолговатыми подушками, теснящимися друг у друга, она мягкая, несмотря даже на то, что матрас, устилающий дно, довольно тонкий; над головой болтается подвесная игрушка с карикатурными силуэтами плюшевых барашков.       У них действительно было всё готово для рождения малыша задолго до его появления на свет: кроватка и игрушки, соски, пелёнки, детские гели для душа, ванночка, крема и присыпки… Кажется, деньги — это единственный плюс в том, что Ханыль родился именно в этой семье. Кроме, конечно, Конон и Сыльги, что руководила процессом выбора детских вещей.        — Пока не надо. Не знаю, что с ним делать, — он озадаченно кривит выпяченные губы. — Он поел, а теперь играть с ним… Он такой маленький, что я даже не знаю, как с ним играть.        — А что ты делаешь, когда с ним сидишь? — Чонвон мило склоняет голову вбок. Его суженные кошачьи глаза наблюдают за тем, как Ханыль, взвизгнув, хватается за болтающуюся в воздухе серебряную цепочку, свисающую с его крепкой шеи. — Я обычно просто кладу его на пол и даю ему какие-то игрушки, чтобы вместе с ним играть, пока не настанет время уходить.        — Я делаю то же самое, — Рики просто пожимает плечами, будто пытаясь показать, что его эта тема не волнует вовсе, однако в мнимую безучастность не верится; Чонвон знает, что эта тема волнует его, как никого другого. — А так… Я сам-то не сидел с детьми, тоже без понятия, что с ним делать. Обычно мама пеленает его и мать Сону делает… что-нибудь, чтобы заставить его заснуть, но так он часто просыпается посреди ночи.        — Плачет?        — Редко. Чаще всего он просто, м-м… — Рики ведёт губами. — Лежит и пялится в потолок. Я не знаю, что это значит, но меня это пугает. А его же никак не услышишь, если он не закричит, а оставлять его таким на всю оставшуюся ночь — себе дороже. Поэтому я завожу будильник обычно на два ночи и на четыре. Хотя, чаще всего, когда я просыпаюсь, Конон уже у его кроватки.       Чонвон обеспокоенно сопит. — Конон-сан не спит?       В горле резко запершило, к языку поднялся клокочущий в гортани кашель. Тактично кашлянув в некрепко сжатый кулак, Рики задумчиво прижимает губы к костяшкам пальцев, прихватывая ими натянутую кожу ладони. Уста пересохшие снаружи и влажные больше, чем надо, внутри из-за количества скопившейся во рту слюны, и ему неприятно даже от самого себя.       Отвращение вызывает любой, даже мимолётно услышанный стук своего собственного сердца, в глубине грудной клетки отдающегося мерным биением, а тошнит от собственного пота, рисующего тёмные круги в районе подмышек, от белого налёта, больше похоже на сухой песок, в уголках глаз, и от испещрённых следами зубов погрызенных ногтей.        — У неё бессонница, — отзывается он немного погодя. — Раньше она просто просыпалась от кошмаров, а теперь вообще не может спать ночью. Поэтому по ночам она практически всегда у кровати Ханыля.       Чонвон рвано выдыхает, вытягивая губы; он слегка шипит от того, что его шея затекла в согнутом к младенцу на его руках положении. — Могу её понять. Мне тоже в последнее время постоянно снятся кошмары. С родов… — его тело пробирает короткая, но крупная дрожь. — Постоянно снятся они, но в каком-то другом формате. Снится, что из Сону лезут монстры… — юноша фырчит, видимо, потешаясь сам над собой, словно это действительно смешно. — А потом я просыпаюсь весь в поту. А в комнате темно, и мне всегда кажется, что в углу за столом кто-то стоит… Как в «Каталоге Манделы», — усмехается Чонвон.       Рики мычит — слова вгоняют его в небольшой ступор. — А как у вас с Джеем в отношениях? Всё в порядке?       Чонвон фыркает: — Как это связано вообще?       По его сморщенному лицу видно, что ему не нравится то, чем интересуется Рики, оттого подростку и понятно уже становится, о чём пойдёт речь, до того, как старший расскажет ему.        — Ну, я думал хоть про какие-то отвлекающие факторы, — он пожимает плечами.       С рваным выдохом Чонвон впивается сухими, словно заплаканными, глазами в стену напротив. Задумчивость кривит его хорошенькое лицо, а руки, жмущие к своей груди живой, копошащийся в одеялах крохотный свёрток, кажется, что намереваются раздавить его.        — Вся моя прежняя жизнь стремительно обрушилась, — наконец, задумчиво лепечет он, медленно перебирая языком меж зубов. — Теперь мне кажется подозрительным всё вокруг, — бледный большой палец юноши медленно опускается на поблёскивающее на указательном кольцо, на которое Рики только-только обратил внимание. — Может, именно поэтому я сильно накручиваю себя, но сейчас Джей кажется мне каким-то отстранённым, — Чонвон выдыхает тёплый, пропитавшийся сладким ароматом корицы и детской присыпки, воздух надутыми губами. — Ему нужен секс, и он любит секс, и поэтому я даю ему его чаще, чем, мне кажется, нужно. Но если он зовёт меня к себе не за этим, мы проводим не так много времени вместе.        — Ты пробовал говорить с ним об этом? — осторожно интересуется Рики. Чонвон растерянно жмёт широкими, крепкими, натренированными плечами, под тонкой кожей которых поигрывают мускулы:        — Да, я пытался, но он… Сказал, что всё в порядке. Я не знаю: он до сих пор принимает, и иногда я встречаю его уже нанюханным, — «Ч-ч-ч», — Ханыль капризно шлёпает липкой ручонкой по его широкой груди, увлекая за собой липнущую к пухлой коже футболку юноши, и Чонвон, спохватившись, покачивает его в руках, после оставив небольшой поцелуй на сморщенном лбу малыша. — Он не понимает, что мне всё ещё немного сложно и страшно заниматься сексом, но я ему доверяю, поэтому мне легче пересиливать себя. Я не могу понять, как он… — Чонвон озадаченно морщит лицо, подёргивая крючковатым носом. — Не догоняет этого.       Рики выпрыскивает с губ смешок, словно змеиным ядом. — И зачем ты тогда постоянно даёшь ему секс? Ты только усугубляешь положение.        — Ну, я… — Чонвон потупляет глаза в пол, впиваясь цепким взглядом в колышущийся от ненавязчиво гонимого в форточку лёгкого летнего ветра ковёр, словно сейчас заплачет. — Не хочу, чтобы он бросил меня.       Рики трогательно склоняет голову к правому плечу, щуря на старшего слипающиеся острые глаза. Чонвон выглядит вымотанным, и тонкий шлейф усталости, тянущийся за ним, омрачает его маленькое тёмное лицо. Ему юношу по-человечески жалко: он понимает, что сжигать себя заживо в отношениях с Джеем — с наркоманом, — одна из самых болезненно-отвратных до тошноты участей, что могла бы выпасть на твою долю.       Впрочем, как и, наверное, с ним. Рики вспоминает о Сону, сейчас без сознания подключенном к искусственной вентиляции лёгких, и неслышно выдыхает.        — Но в тот день, когда вы начали встречаться, ты же сам отдался ему.        — Тогда я хотел показать ему, что доверяю ему себя. Возможно, он воспользовался этим больше, чем нужно.       Пока они говорили, отвлёкшись друг на друга, Ханыль, видимо, заинтересовался блестящим кольцом на пальце Чонвона, чья ладонь играла с его пухлым животом, атакуя слабой щекоткой. Схватившись за каёмку, он сильно потянул поблёскивающую вещицу на себя, приоткрыв ротик, чтобы тут же попробовать, и разинув полные крохотные губы. Его действия немного привели Чонвона в чувства: спохватившись, юноша, ахнув, заменил одну игрушку на другую, протянув Ханылю свой большой палец, и Ханыль мигом, не теряя ни минуты, обернул его потной ручонкой.       Рики хмыкнул, сощурив и так полуприкрытые раскосые глаза. Это кольцо было не самым дорогим из всего, что его обеспеченная с лихвой семья видела среди всего многообразия своих возможностей, но бюджет Джея не открывал для него таких же возможностей, и для него это было одним из дорогих удовольствий, что он мог себе позволить. Подросток уже видел это кольцо: о нём говорили в интернете — кажется, это была PANDORA. Наверное, Ханыля привлёк как раз таки красный хрусталь в форме сердца.        — Ты не пробовал надеть это кольцо на безымянный палец? — отчего-то любопытствует он, склонив голову вбок. Чонвон озадаченно хмыкает:        — Пробовал, и оно подошло. Но мне казалось, что это будет слишком… навязчиво, — юноша качает головой. — Зная о том, что происходит у нас в отношениях, надевать его так, с претензией на обручальное, было бы глупо. Засмеяли бы. О, Боже, — с небольшим смешком он прикладывает свободную ладонь к лицу. — Не могу поверить, что я обсуждаю это с тобой.       Сквозь его пальцы, слегка разъехавшиеся, видно крепко зажмуренные, словно он намеревается спрятаться от ужасного чудовища, глаза и разинутую в оскале нерадостную, сумасшедшую улыбку, и Рики усмехается.        — Это твоё решение, — младший пожимает плечами, коротко и безучастно.       Чонвон рассеянно выдыхает. — Да. Наверное потому что ты знаешь вашу природу как никто другой.       Ханыль в его руках брыкается, нещадно ударяя по ушам своим детским визгом. Рики молча протягивает руки, намекая на то, чтобы Чонвон отдал ему сына, и старший следует указанию без любых на то претензий; сейчас, когда весь дом тёмен и нависшая над ним тяжёлая усталость готова обрушиться, безжалостно проломив собой тонкий барьер и крышу, у них нет времени спорить друг с другом насчёт правильности, морали и прав на этого ребёнка. Стоит Ханылю оказаться в руках Рики — цепкие липкие пальчики, запачканные непонятной сладкой субстанцией, больше похожей на остатки смеси, откуда-то взявшиеся на теле малыша, начинают драть его футболку.        — Он хочет есть, — понаблюдав за сыном чуть менее нескольких секунд, бросает Рики. — Нужно развести ему смесь. Ты пойдёшь со мной на кухню? — спрашивает подросток, вскинув на Чонвона припухшие глаза. — Или тебе уже нужно домой?       С шумным выдохом юноша грубо проводит по краснеющему лицу, отёкшему от недостатка сна и отдыха в последние дни. — Мне, наверное, уже пора идти. Я и так уже три часа здесь, а маме сегодня чёрное стирать. Мы с тобой поговорим о Сону в следующий раз.       Рики целомудренно кивает без любого намёка на гнев или даже малейшую рассерженность: — Тогда иди.        — Хорошо, только возьму свои вещи из зала. Я обязательно приду к Ханылю завтра!        — Джейк тоже обещал завтра приехать.        — Хорошо.       Около дверного косяка, прямо перед самым выходом, Чонвон останавливается. Его тонкая, но крепкая фигура, опоясанная изумительно изящными изгибами, темнеет в прямоугольной дверной раме, когда юноша мельком облокачивается об обтёсанное покрытое тёмной краской дерево и выдыхает:        — Как же я хочу уехать отсюда.       Чонвон успевает скрыться быстрее, чем Рики успевает расслышать или даже осознать, что произошло. Ханыль в его руках теперь не плачет; лишь изредка повизгивая, малыш бездумно елозит по груди отца, до которой едва дотягивается его не до конца выпрямленная пухлая ручонка, толстым ребром ладони, и всё хлопает своими маленькими узкими глазами-бусинами, моргая от скуки и ради забавы гораздо чаще, чем того требуется. Интересно, ему не надоедает?        — Бедный, — бормочет Рики вслед скрывшемуся в недрах дома Чонвону, которого уже и след простыл. — И глазом не моргнёт, как погубит себя. Ну что, пошли кушать? — намеревающийся как можно скорее избавиться от негативных мыслей, одна за другой наплывающих в голову, подросток рывком переворачивает Ханыля, пискнувшего от неожиданной игривости, в руках, прежде чем схватить его за тельце; торс малыша выглядит крошечным в больших ладонях. — Только сами. А то Конон говорит, что на тридцать грамм смеси надо три ложки воды, хотя на тридцать надо одну ложку. Но Конон — дура, да? — Рики слегка подкидывает малыша в воздухе, ловко ухватившись за него, приземлившегося в руки, над головой, и Ханыль визжит словно в знак согласия. — Да-а, дура… Ну ладно, ничего страшного.       Просунув руку между его ног, чтобы поддержать Ханыля за попу, Рики пытается устроить свою ладонь так, чтобы не сместить закрепленный на маленьких узких бёдрах сына памперс, но, кажется, это невозможно. Ханыль всё ещё смеётся: возбуждённый, он прижимается к боку Рики, который, следуя Сыльги, практически всё своё свободное время уделял попыткам научиться держать Ханыля на бедре, как это мастерски удаётся ей, но так пока и не смог.       Хмыкнув, Рики, поглядывая на него сверху вниз исподлобья, прижимает его к себе, куполом накрывая маленькую худую спину, после чего неспеша покидает комнату.

⊹──⊱✠⊰──⊹

      В очередной из дней Рики, следуя своему теперь взятому в привычку ритуалу, проверяет Ханыля в его комнате после душа, немного рассеянно и грубо вытирая волосы полотенцем. Он подтягивает сползающие с одного бока спортивные штаны, обнажающие толстую резинку боксеров, плотно сидящих на бёдрах, когда замечает уже тут как тут прибывшую к малышу девушку.       Конон стоит возле кроватки, маяча вокруг, и то и дело покусывает широкий ноготь большого пальца, с которого медленно, по миллиметру за месяц постепенно сползло ненавязчиво светло-розовое лаковое покрытие. Разбросанные у её ступней игрушки претерпевают, наверное, не самые приятные ощущения, когда она пинает их ногами, если они мешаются на пути. Конон не преследует здесь конкретную цель, и вряд ли она даже до конца осознаёт, зачем трётся здесь, но она от Ханыля не отойдёт, даже если её будут оттаскивать силой.        — Надоели тебе эти смеси, да? Невкусно? Неудивительно, уже почти месяц на них… — тихо приговаривает она, склонившись над кроваткой так, что её длинные иссиня-чёрные волосы отбрасывают тонкие тени на подушки. — Ну ничего, скоро твой папа проснётся, и ты будешь есть молочко…       В попытках заснуть Ханыль то и дело ворочается из стороны в сторону, перекатываясь на постели и елозя по ней, как маленькая пушистая гусеница, схваченная за хвост человеком; сначала они боялись и были обеспокоены этим, однако незадолго после поняли, что это — его обычный вечерний ритуал. Теперь уже двухмесячный малыш перекатывается с одного бока на другой, прижимая к груди согнутые ручонки, пухлая кожа которых собирается складками.       Время пролетело незаметно.        — Так странно смотреть, как ты по-серьёзке пытаешься с ним болтать. Он не понимает ни одного твоего слова.       Спина девушки, испуганной неожиданным вторжением, крупно содрогается, что видно даже издалека. Рики неспешно подходит сзади, небрежно закинувший переброшенное через шею влажное полотенце на плечи.        — Я… отвлекаю скорее себя, чем его, — растерянно отзывается Конон. Когда высокая сухая фигура младшего брата оказывается рядом, ей приходится глядеть уже снизу вверх. — У меня очень много тревожных мыслей, когда я смотрю на него. Всегда, когда я вспоминаю его в крови, мне становится страшно, и мне кажется, что он сейчас умрёт. Мне даже это снится, — девушка качается головой. — Я знаю, что это тупо, но ничего не могу с собой поделать.       Рука Рики мягко опускается на её спину. — Могу тебя понять, — потирая сгорбившееся тело Конон поглаживаниями, он щурит глаза, стараясь уберечь их от мягкого тусклого света лампы-ночника для детской комнаты, располагающегося на полке крепкого белоснежного шкафа, прислонённого к стене.       Они оба внимательно наблюдают за тем, чтобы с бёдер Ханыля не съехал плотно запакованный клапанами подгузник, иначе, когда в очередной раз приедет Джеюн, будет битва. Несмотря на то, что Джухён или Сыльги реагируют на нелепые попытки ухаживать за ребёнком более спокойно, чаще молчаливо переделывая навороченное Рики и Конон на Ханыле собственными аккуратными руками, мужчина, пылинки сдувающий со своей дочери, не терпит небрежного отношения, которое даже после многочисленных криков: «Клапаны закрепляй по бокам! Господи, Рики, для чего они по-твоему нужны?!» в телефонную трубку эти двое позволяют себе демонстрировать на новорождённом малыше.        — …ты ведь помнишь, о чём мы говорили? — осторожно интересуется Конон.       Медленно скосив на неё взгляд, даже прищуренными глазами Рики замечает, как сестра так же опасливо косится в его сторону. Кажется, её то и дело подрагивающая рука хочет сорваться с бортика кроватки и дотянуться до Ханыля, чтобы подоткнуть ему с концами смятое в порыве безудержных валяний из стороны в сторону одеяло или успокаивающе погладить по животику, только вот не решается этого сделать — чревато последствиями и себе дороже, пока ребёнок не заснёт.        — О чём? — растерянно переспрашивает он, нелепо склонив голову вбок, чтобы открыть себе лучший угол обзора на сына.       Конон урчит; её губы складываются небольшим, но пухлым бледным бантом. — В среду у мамы выходной. Ей будет сподручнее поговорить с нами. И после школы мы попросим её уделить время на разговор с нами.       Челюсть Рики дёргается. — Ах, да… Да, точно.       Мимолётным движением подтянув кверху то и дело сползающую, растянутую резинку штанов к пояснице, он поёжился: стало неуютно. Чтобы поговорить с мамой, всегда приходилось так или иначе перебарывать себя, переступать через свои принципы и склонять голову, особенно в последний год, после того как Сону стремительно ворвался в их жизнь, ведь их взгляды и мнения разительно отличались.       Теперь Рики вновь переступает через себя. Но теперь этот шаг станет тем, что так или иначе навсегда изменит его жизнь. Возможно, далеко не самое мучительное наказание за то, что он натворил.        — Ты готов к этому разговору? — Конон слишком уж обеспокоенно, даже как-то по-матерински, оглаживает его взглядом. Рики давит усмешку: волнуется.        — И да и нет. Раньше я очень сильно боялся дать маме хотя бы малейший повод думать, что я принимаю наркотики, но теперь, когда я сам показал себе, что уже схожу с ума, мне больше не страшно. Страшнее, что я так и не выберусь из этого дерьма, — он сжимает зубы, давит невольный оскал. — Заебало это всё. Не хочу больше. Надоело, — Рики сдерживает желание сплюнуть, склонивший голову над кроваткой, где тельце Ханыля, чью головку, наконец, атакует сон, постепенно начинает терять силы. — Надоело это всё.       Его смуглые ладони слегка хлопают по борту кроватки, и Конон, в особенности знающая и умеющая подмечать такие вещи, понимает, что он раздражён, более того, зол, но не кого бы то ни было, а на себя — на самого себя.       Она аккуратно кладёт ладонь на оголённую руку брата. — Ты до сих пор так опечален смертью папы?        — Я не хочу разговаривать об этом, особенно сейчас, — огрызается Рики. Конон пытается успокоить его:        — Я понимаю твои чувства, Рики. Я тоже скучаю, но если ты будешь избегать этой темы, твоя травма так навсегда и останется с тобой-        — Да отъебись ты! Я же сказал, не хочу я об этом с тобой разговаривать!       Девушка ахает, удивлённая неожиданной грубостью, сорвавшейся с уст подростка. Рики рассерженно фырчит, прежде чем глубоко склонить голову над кроваткой. Ханыль, его маленький сын, уже не ворочается: вскинувший руки кверху, что, видимо, является одной из его странных, но, видимо, довольно удобных поз — они до сих пор не разобрались с его способами сна, — малыш приоткрыл маленький слюнявый рот и, теперь прикорнувший, невольно склонил голову к матрасу, безжалостно пуская слюни на простынь.       Конон обеспокоенно прихватывает зубами нижнюю губу, даже если помнит, что старается как можно сильнее отучить себя от этой вредной привычки — вон уже и губы начали свой объём терять… Она пытается заглянуть в завешенное чёрной чёлкой лицо младшего брата, что как можно старательнее избегает её взгляда. Они с Рики, на самом деле, очень похожи — что внешне, что внутренне, даже если выглядят абсолютным несовпадением. Ведь Рики — олицетворение того, как всё плохое может собраться в одном человеке, а Конон, ну… Конон теперь уже не считает себя хорошей.       Именно поэтому она, резко привлекая к себе охнувшего Рики за руку, обнимает его, обернув руками, и прижимается головой к его груди, притиснувшись к ней скрытым густыми чёрными волосами плоским виском.        — У меня тоже всё добро и зло в одно смешалось в голове, — шепчет она лихорадочно и сбивчиво. — Я уже не понимаю, что правильно, а что нет. Но ты, пожалуйста, верь мне, Рики. Я ведь очень люблю тебя. Я верю, что всё будет хорошо.       Её тяжёлое дыхание обдаёт широкую грудную клетку Рики, широко распахнувшего глаза. Конон обхватывает тонкими длинными руками его торс, грея своим теплом, и ничего не остаётся, как обнять её тело в ответ. Хмыкнув, Рики опускает ладонь на её шею, приминая уже грязные (по графику мыться головы) волосы, спутанные скрепляющим их ранее ободком, а вторая рука мягко опускается, чтобы сжать её плечи.        — Хорошо. Извини меня.       Конон дышит ему в грудь. — Ты тоже меня прости. Я выбрала неподходящее время для такой темы. Тем более, я не психолог, — они оба не горят желанием много говорить или начинать ссору сегодня, так что оба, словно по команде, поворачивают головы к кроватке. — О, — с благоговением вполголоса своим прорезавшимся сквозь шёпот нежным мягким тоном бормочет Конон, опустив глаза. — Он наконец-то заснул.        — Мгм, — слишком мягко в душащей теплоте комнаты доносится от Рики. И правда: теперь Ханыль не двигается, лишь посапывая своим мерным детским дыханием, и это очаровательно.        — Ты сейчас тоже пойдёшь спать? — интересуется Конон. Она, наконец, отстраняется от брата, после чего подавляет зевок. Рики кивает единожды:        — Да. А ты здесь останешься?        — Да, я посижу с ним, — Конон вздыхает, прежде чем полностью обратить свой взор на кроватку, опустив на тонкий бортик свою худую руку. — Я всё равно не засну.       Рики сочувственно качает головой. — Я поставил будильник на три, но если что-то нужно будет, разбуди меня в любое время.       Конон давит небольшое согласное мычание, и Рики легонько целует её волосы поверх макушки — сестра высокая, но он всё равно может достать без труда, — а после направляется к выходу из комнаты, оставив девушку позади.       Почти перед выходом он немного обеспокоенно оборачивается; тогда Конон уже сидит у кровати, прислонившись виском к её бортику. На её круглом лице рисуется мягкая, сверкающая усталость. «Но ты, пожалуйста, верь мне, Рики.» В мыслях проносится оглушающим ураганом её голосом, и Рики слабо усмехается.

⊹──⊱✠⊰──⊹

      Сону очнулся спустя два месяца после операции.       Это событие ударило по всем, как поезд или грузовик, настолько же неожиданно или ошеломляюще — врачи выходили на связь редко и не давали точных прогнозов после сложного хирургического вмешательства, а Сыльги не решалась названивать в больницу слишком часто, как никогда обеспокоенная тем, что именно та сфера, в которой она совершенно не разбирается, разъедала её грудь беспокойством изнутри больше всего.       Сону очнулся в один из тех сентябрьских понедельников, когда солнце разбрасывает яркие лучи по сухому пыльному асфальту и присутствие осени, тенью лёгкого облака маячащей над головами, не ощущается и медленно подсыхающими листьями. Его пробуждение заставило сорваться всех: Рики ринулся в отделение реанимации сразу после школы, и его личный водитель подбросил вместе с ним Чонвона и даже Таки — оба юноши не могли оставить без внимания волнующее событие, как и Конон — с университета, а Сыльги сорвалась с работы, чтобы убедиться, что с состоянием Сону всё в порядке.        — …спит?       Рики склоняет голову вбок, рассматривая фигуру Сону, мягко очерченную под одеялом, прищуренными глазами. Голова юноши безвольно покоилась у изголовья устланной мягкими пелёнками кушетки. Он не был подключен к искусственной вентиляции лёгких, и подобный вид был немного удивителен, учитывая то, каким они видели Сону в последний раз, но всё же гораздо более привычен. Юноша дремал безмятежно, словно не взволнованный пережитыми событиями — а может, он и не помнил даже ничего?..       Сложно было уловить хотя бы кусочек мыслей его спящего. Рики ни разу не навещал Сону, пока тот был без сознания, в основном потому, что в любую крошечку свободного времени, выпавшую на его долю, не отходил от Ханыля, но теперь близкая возможность с ним поговорить, наконец-то коснуться его холодных белых рук, одна из которых была соединена трубками с незнакомым ему медицинским аппаратом, казалась сном, и это будоражило, как ничто другое.        — Кажется, да, — выдыхает Чонвон.       Он жмётся к Джею, окольцовывая своими ладонями его крепкое предплечье, и то и дело поглядывает на возвышающийся над кушеткой экран. Показатели кардиограмм скачут, но не складываются сухой ровной линией. Таки, кажется, меньше всего здесь понимает среди каждого, находящегося в палате, однако именно он придерживает на руках Ханыля, молчаливо сопящего в коконе из одеял.        — …не сплю.       Хриплый голос Сону разнёсся над ними быстрее, чем его владелец, кажется, пришёл в сознание. Его веки дрогнули, смещая падающие на непривычно исхудавшие даже для его от природы дутого лица щёки длинные тени тёмных ресниц       Теперь он медленно моргал, словно стараясь хоть немного привести расфокусированное зрение в порядок, однако, очевидно, не мог этого сделать, и перед глазами маячила лишь непроглядная темнота, отчего уши претерпевали во многом более чувствительное раздражение голосами, маячащими над головой. Голова кружилась, а дыхание сбивалось — казалось, он разучился дышать, — и он ощущал, насколько сейчас тело было тяжёлым и утомлённым — всё ныло.        — Нуну! Как ты?!        — Хён! — ахнув, Чонвон срывается к нему.       Конон подскакивает за ним, взвизгнув. Юноша налетает на старшего с объятиями, слабо, но ощутимо сжимая чужую тонкую бледную шею, обнажающую змеящиеся под тканями голубые вены полупрозрачной бледной кожей. У них не так много времени, и Чонвон старается обнять, а Конон — захватить как можно аккуратнее и вместе с тем сильнее.        — Чонвон-а, Конон… — Сону поражённо усмехается чужой напористости. Наблюдающая за ними чуть поодаль Сыльги уже хочет было осторожно предупредить Чонвона и дочь быть аккуратнее в движениях, но Сону успевает опередить её, когда его костлявая рука мягко опускается на широкую спину юноши. — Осторожнее, не ударьтесь обо все эти железяки. Я чувствую себя хорошо, — Чонвон растерянно отстраняется, трогательно хлопая блестящими от тонкой, едва ощутимой пелены слёз глазами, и юноша, словно ощутив его беспокойство нутром, мягко, через силу, улыбается. — Только постоянно хочется пить. Я выпил воды как проснулся, а теперь опять хочется.        — Может, позвать врача, чтобы тебе принесли? — осторожно интересуется Таки.       Ханыль в его руках, на удивление, не кричит и даже не пытается напрягать свои слабенькие голосовые связки хоть какими-то режущимися из причмокиваний звуками. Будто в задумчивости, он важно, зачем-то надув обтянутую детским комбинезоном грудь, сосёт большой палец, нашедший его заменой, наверное, соске бутылочки или пустышке, которая болтается на карабине на поясе школьных штанов Рики. Возможно, носить с собой одну из многочисленных — без преувеличения, одна была лишь каплей в море — пустышек Ханыля было довольно необычно, и, да, даже сам Чонвон говорил, что это ужас как странно, но Рики не мог ничего с собой поделать, уверенный в том, что Ханылю угрожает всё на свете, слишком сильно, чтобы на любой звонок прислуги о малейшей странности в состоянии или поведении сына не сорваться с учёбы, наплевав на запреты учителей и потенциальные отметки.       Рики не удивится, если узнает, что у него уже начала развиваться паранойя.       Кажется, Сону одновременно и удивлён, и нет появлением лучшего друга Рики здесь. Его тело слегка вздрагивает, однако юноша никак иначе не показывает своего изумления.        — О, Таки-сан, здравствуйте, — он слегка кивает в знак уважения, не в состоянии на большее. — Вы тоже здесь? Я не ожидал вашего появления.        — После всех шокирующих новостей о том, что ты загремел в больницу, я не мог не отреагировать на новость о том, что ты очнулся, должным образом, — Таки давит небольшую кривую ухмылку. — Как шрам? Не болит? Он же у тебя-        — На животе, да, — Сону перебивает младшего как будто и случайно, а как будто и нет — бесцеремонно. — На самом деле… болит, — бормочет он себе под нос. Сыльги вздрагивает, а глаза Чонвона обеспокоенно шныряют к Джею как бы в поисках поддержки. Джей успокаивающе обнимает возлюбленного за широкие плечи. — Мне должны назначить очень строгую диету. Шоколад вообще нельзя и… ещё много всего вроде. Но на самом деле я даже не помню, как оказался здесь, — он решается на откровение, чем удивляет всех и каждого. — Я помню, как мучился от сильной боли, а потом всё резко поплыло, — Сону отрешённо качает головой; он вжимает её в плечи. Кажется, словно его глаза распахиваются непроизвольно, раскрывая мёртвый серовато-туманный белок, на дне которого теснится то ли злость, то ли сожаление. В любом случае, разглядеть невозможно, потому что он завешен грязно-розовыми отросшими прядями. — Я рад, что сейчас этой боли нет. Я не могу больше… — он запинается, сжав губы. — Чувствовать боль. Я больше не выдержу.       Я не могу больше чувствовать боль. Я больше не выдержу. Рики сжимает зубы, чувствуя, как внутри ёмко и быстро, но ощутимо кольнуло сердце.        — Бедный мой мальчик… — всхлипнув, Конон осторожно, чтобы не раскачать кушетку, садится по правую руку от Сону. — Всё будет хорошо!.. — она хватает Сону за руку, слабо сжимая его тонкую — тоньше, чем девушки — ладонь в своей.        — Когда тебя выпишут? — ненавязчиво интересуется Джей, маячащий чуть поодаль, возле невысокой, холодно-белой стены больничной палаты. Кажется, он чувствует себя немного потерянным из-за отсутствия Чонвона, что сейчас присел на кушетку, отдавший всего себя Сону, полностью поглотившего его внимание, под боком, и оттого же голодающим по нему.       С выдохом Сону качает головой. — Я не знаю. Я в курсе, что всё это время я пролежал без одежды, и слышал, что пациентам могут дать рубашку, если они встают. Мне, — он вертит подбородок из стороны в сторону, словно пытается скептично и навязчиво оглядеть себя, однако, очевидно, у него не получится этого сделать. — Дали рубашку просто так.        — Ты не смог встать?.. — осторожно спрашивает Сыльги. До этого предпочитающая молча впитывать разговоры, теперь она, наконец, подаёт голос.       Кажется, каждый из них, замерши и затаив дыхание, хочет услышать отрицательный ответ, что заставил бы их выдохнуть, однако Сону безжалостно обрывает нить надежды, только-только начинающую завязываться из тонких волокон. — У меня не получилось, — отзывается он. — Врачи рассказали мне, что многие пациенты после реанимации заново учатся ходить и даже иногда дышать. Они сказали, что скорее всего эта участь ждёт и меня.       Женщина, чья сила дрогнула под накатившим на неё от слов юноши страхом, выдыхает едва слышно, так, чтобы не показать своей слабости. Сыльги сжимает свои плечи, обнимая себя. Она мельком оглядывает каждого, кто находится в палате, поочерёдно: её взгляд задерживается на Рики. Сын не издал звука, чтобы дать Сону, терзающему его мысли повсеместно — и даже здесь, — понять, что он находится здесь. Сжимаясь в широких плечах, Рики потирает их, словно озябший. Он опасается реакции Сону, но Сону не выглядит опечаленным своим пробуждением или чем бы то ни было: на его лице и подрагивающих над закрытыми глазами веках читается эфемерное спокойствие.       Их взгляды устремляются на болтающегося на руках Таки Ханыля. Малыш безучастен: он посасывает палец, слабо причмокивая, видимо, за неимением пустышки — которую Рики не додумался снять со своего пояса, но, честно говоря, может и к лучшему было не давать мальчишке в рот уже наверняка грязную соску, — и оттого же засыпает. Его крохотные узкие глаза слипаются, и он изо всех сил старается держать их открытыми даже несмотря на то, что не понимает, что с ним происходит.       Тем не менее, Ханыль не подаёт признаков своего нахождения здесь, что удивительно даже для его на самом деле неприхотливого характера, и они решают не давать Сону об этом знать, чтобы осталась возможность расспросить его ещё немного перед тем, как они, наконец, попробуют познакомить юношу с его сыном.        — А мама?.. — внезапно интересуется Сону. Его голос разрывает резко наступившую неловкую тишину звонким тоном, в котором теснится небольшая, едва заметная, но всё же надежда.       Губы Сыльги, ровнёхонько до единого миллиметра выведенные по сантиметру бархатной бордовой, со светло-коричневым отливом, помадой отрешённо кривятся, когда все глаза, как по команде, опускаются на неё. Возможно, Сону действительно до сих пор дорожит своей матерью и не может отречься от неё, невзирая даже на тупую теснящуюся в груди злость, на постоянной основе поселившуюся в далёком куске его сердца, от того, сколько боли Джухён ему причинила; потому и хочет, чтобы здесь была, поддержала, может даже… обняла?       Как бы то ни было, женщина решает сказать правду. — Её здесь нет, — Сыльги качает головой так, словно юноша может её увидеть и прямо сейчас она должна извиниться перед ним за безответственность его матери. — Я звонила ей перед тем, как уехать с работы, но она не брала трубку, а когда заехала домой, нашла её спящей в моей комнате. Я пыталась разбудить её, пыталась сказать, что ты очнулся, — чеканит она сквозь плотно сжатые зубы, словно оправдываясь. По лицу Сону лёгким ветерком гуляет почти незаметная грусть. — Пыталась уговорить её приехать к тебе. Но она отмахнулась, отвернулась от меня и продолжила дальше спать.       Сону прыскает; за тихим смешком следует небольшой смех. — Ну и ладно, — цедит он. — Забавно.       Выдохнув, он сползает ближе к ногам Чонвона и Конон, так, словно силы разом покинули и так пышущее слабостью тощее тело. Юноша, теперь уже более осторожный и избирательный в своих эмоциях, осторожно обнимает Сону: подсовывает руки под торчащие, как пики скал, из-под рубашки рёбра, чтобы оставить лёгкий, совсем мимолётный поцелуй на губах, чтобы не спугнуть лучшего друга, из-за недавнего пробуждения телом всё ещё в несколько раз острее чувствующего, а после — положить голову на плечо, уютно уместившись на костлявом плече подбородком. Хмыкнув, Сону принимает его объятия, лёгкими касаниями поглаживая по широкой спине. Конон даёт друзьям возможность насладиться теплотой момента, просто позволяя себе оставаться на месте и молча, с небольшим беспокойством, держать Сону за руку.       Возможно, Чонвону неловко ощущать набухшую от молока грудь Сону под своей грудной клеткой, но, даже если он и испытывает небольшое смущение, сжав губы, не произносит ни слова.        — Сону, — Таки зовёт старшего спустя недолгое время, проведённое в тишине, нарушаемой лишь сладкими причмокиваниями маленьких полных губ Ханыля, на которые Сону то ли старался не обращать внимания, то ли вовсе их не слышал. — Ханыль, он… Твой ребёнок здесь, с нами, — глаза Сону широко распахиваются, что уже заставляет настороженное сознание гореть красным и мигать, как сломанная лампочка, но Таки, мимолётно закусив губу, решает продолжить, пока никто, включая мать Рики, ему не препятствует. — Я держу его сейчас, хотя, может, ты его не слышал.        — Да-да, Ханыль здесь, — тараторит Конон почти себе под нос, поглаживая нежную кожу бледной ладони Сону тонким большим пальцем, опоясанным крупным кольцом из бледно поблёскивающего розового кварца. — Нуну, может, ты хочешь познакомиться с сыном? Он очень милый. Ты не смог быть с ним два месяца, но, думаю, он сразу тебя полюбит.       Обыкновенно плавная, теперь остро очерченная линия мягкой челюсти Сону говорит о том, с какой силой он сжимает зубы. Кажется, юноша борется с желанием зажмуриться и отползти к изголовью кушетки, отползти, по его убеждению, совершенно трусливо и эгоистично — сбежать от собственного ребёнка; оттого его глаза и, вместо того, чтобы закрыться, распахиваются ещё шире, теперь почти выпученными становятся, словно он старательно стремится разглядеть сына, из кожи вон лезет, даже если знает, что это невозможно.        — Я…       Он не находит других слов, и это не становится ни подтверждением, ни отрицанием его желания, поэтому решительно настроенный Таки, подобравшийся к боку кушетки, не останавливается. Слегка перегнувшийся через взволнованного Чонвона, он протягивает руки, в которых, схваченный под мышками, болтается новорождённый малыш. Ханыль абсолютно беззаботен и беззащитен: озадаченный тем, что у него бессовестно отобрали соску в виде пальца и вырвали из оков сна, он склоняет головку вбок. Сону, чьё тонкое, скелетообразное тело мелко подрагивает, чувствует, как пахнуло ярким ароматом парного молока и корицы, смешанным с детской присыпкой и жирным кремом после ванны, ощущает обдавшее его тепло крохотного тела, и только Ханыль издаёт яркий, громкий визг, совершенно радостный, готовый познакомиться с юношей, как вдруг…        — Нет! Уберите его! Не подносите его ко мне!       Громкий вскрик Сону бьёт по барабанным перепонкам, больше похожий на визг, пронзительный и отчаянный. Его широко распахнувшиеся белые глаза вращаются в орбитах, лихорадочно и боязливо перебегая едва очерченными тонкими серыми линиями мутными туманными зрачкам с одного человека на другого, и, даже не видя их, одним мёртвым взором просят убрать сына подальше.       Заслышавший крик, видимо, так сильно испугавший его, Ханыль визжит в ответ; его маленькое тельце дрыгается в напряжённых руках замершего Таки, изумлённого реакцией Сону на собственного ребёнка. Маленькое, ни о чём не догадывающееся глупое сознание малыша не может заставить его перестать плакать.        — Уберите его от меня! Уберите его! — Сону вопит в истерике, словно умалишённый, его тело начинает биться крупной дрожью, атакованное жутким ознобом. — Уберите его отсюда! Не давайте его мне! Я не хочу, не хочу!..       Деря горло оглушительным криком, юноша в забытьи отползает назад, ближе к стене, у которой находится изголовье кушетки, отчего её потряхивает, а трубки, соединённые с тощей рукой, волоком движутся за ним, рискуя оборваться или выскочить из его кожи, и прикрывает голову руками. Подорвавшиеся со своих мест, Рики, Конон и Чонвон наперебой пытаются успокоить его, пытаются погладить, чтобы привести в чувства, но Сону отбивается от них, дёргая ногами, и всё повторяет истошным визгом, не щадя горящие голосовые связки:        — Уберите его от меня! Не подносите его ко мне! Я не хочу! Это не мой ребёнок! Уберите его отсюда! Уберите его от меня!       Его охрипшие крики срываются на жалобные плачи. Секундой назад выпучивший глаза, а теперь — крепко их зажмуривший, словно бесполезно пытается сдержать нещадно катящиеся по худым щекам крохотные хрустальные слёзы, бешеным потоком окрасившие кожу одна за другой, Сону морщит лицо и разражается громким рыданием. Срывающийся во весь голос плач рвётся из безвольно, беспомощно раскрытых бледных губ, которые, хватая воздух, глотают в себя солёную влагу.        — Убер-рите его… — он плачет, как мантру повторяя одни и те же отчаянные слова. — Уберите его отсюда… П-пожалуйста… Уберите его от меня…        — Хён, но ты… — Таки прижимает Ханыля, что вот-вот готов разреветься во весь свой маленький ротик, к груди совершенно изумлённо. — Ты ведь… Родил его…        — Н-нет… — из горла Сону вырывается жалобный плач. — Нет, это был не я… Нет…        — Таки, — выплёвывает Рики, шикнув на старшего коротким злобным рычанием. — Вынеси Ханыля из палаты.        — Ага, придумал! — фырчит Таки. — А где я его там оставлю, на стул посажу что ли? Я просто отойду-        — Выйди вместе с ним.        — И что я там буду делать? Ждать, пока Сону успокоится? Я за дверью с ума сойду, Рики!       Громкий всплеск эмоций Сону, потрясший их уши, больше похожий на задыхающийся влажный кашель с отхаркиванием или поток рвоты, стремительно подобравшийся к горлу, вместе с катящимися по щекам крупными каплями горьких слёз, заставляют подростка сорваться:        — Да мне наплевать, хоть весь день там стой! Вынеси, блять, Ханыля, я тебе сказал!       «Рики!..» — Сыльги, подоспевшая к кушетке, уже поглаживает трясущегося Сону по голове, уронив лёгкую руку на его грязную засаленную макушку, шипит на сына, не удивлённая, но возмущённая его грубостью. Фыркнув, Таки остро сверкает презрительным взглядом, мимолётно пронёсшимся в тёмных суженных глазах:        — Ну и ладно! Попросишь у меня чего-нибудь! — огрызнувшись, он вылетает за дверь и, гонимый злостью, не успевает даже уследить за тем, как она захлопывается за ним с громким стуком, болезненно отдавшим в голову, словно надоедливо отбивающие по вискам стальные молотки.       А Сону плачет, подтянув колени к груди, из-за чего лёгкое одеяло неосторожно, но тяжело тянется за ним. Его плечи сотрясаются в рыданиях — кажется, словно с головой накрывает настоящая истерика. В груди в один взрывоопасный коктейль смешиваются страх, вызванный теплом тела собственного ребёнка, злость на его существование здесь и сейчас и отвращение к нему, до тошноты и тряски во всём теле настойчиво подступающей к горлу.        — Сону… — Рики имеет неосторожность позвать его, отпустив заветное имя, заевшее на пластинке его сердце, вполголоса, и Сону вздрагивает крупнее, чем обычно.        — Рики-сан… — хрипит он, что едва слышно сквозь тугую пелену слёз в голосе. — Простите меня, я не могу… его… он…       И Рики не знает, что понимают, почему он извиняется, только Чонвон и Джей, сейчас мрачно перебросившиеся взглядами между собой, тем временем как Сыльги и Конон, до сих пор потрясённые вспыхнувшей пламенем истерикой Сону, обеспокоенно прижимаются друг к другу, когда Сону почему-то цепляется за его руки, намереваясь то ли спастись, ухватившись, как за спасательный круг, то ли сломать его предплечья, чтобы причинить ту же боль, то ли спрятаться.       И, зная, что стремительно сходящему с ума Сону отчего-то сейчас нужен только он, обнимает его.

И в тот миг, когда я всё понял, выражение твоего лица уже не было прежним Громче, чем бомбы, я разбиваюсь