Искусители

Никто не может знать всего и уметь всё, и потому людям приходится постоянно делать что-то впервые. Это волнительно, даже страшно, неопределённость не может не пугать, но Бакуго выглядит спокойным, пока неприметная чёрная машина несёт его в незнакомый район города. Вместо многоэтажек за тонированным стеклом появляются частные дома, в которых старые богачи счастливо прожигают остатки своих жизней. И сегодня для одного из них это счастье закончилось. Вызов церковной службы на дом — редкое явление, зато ужасно дорогое, и старший священнослужитель с удовольствием взялся обучать своего менее опытного коллегу особенностям подобных услуг. Машина останавливается дома с ухоженным садом, и священникам навстречу выходит высокий молодой человек с усталым лицом. Покойного мужчину ранним утром обнаружила его пожилая супруга, и уже через час в доме собралась вся его немалая семья. Бакуго заходит в спальню вслед за своим наставником и на секунду замирает, потому что на кровати возле умершего сидит рыдающая женщина, а Киришима держит её за руку и поглаживает по спине, едва слышно что-то нашептывая. Когда священнослужители входят в комнату, он поднимает голову, здоровается, а в глазах пусто, словно вместо радужки одно лишь красное стекло. Бакуго никогда не понимал концепт поклонения умершим. Жаль только, вся его работа на этом строится. Пока священники делают свою работу, вся семья стоит чуть позади. Они читают молитву, отправляя душу покойного на тот свет, зажигают свечи, держат в руках свои массивные кресты. Киришима не верит, что это действительно хоть что-то значит, но мать в его руках постепенно успокаивается, и пусть должно пройти немало времени, чтобы утрата престала быть столь болезненной, она может самостоятельно держать себя на ногах и прочитать молитву вместе со священниками напоследок. Ритуальная служба приезжает, чтобы забрать обездвиженное тело в морг, и вся семья порывается поехать следом, но в последний момент мать поворачивается к Киришиме и начинает ему что-то взволнованно нашёптывать. Эйджиро кивает, держа её за руки, и что-то шепчет в ответ, а после остаётся в доме один. — Сын божий, ты не поедешь со своей семьёй? — спрашивает Бакуго, остановившись в незакрытых дверях, и Киришима качает головой. — Скоро должна вернуться племянница. Я дождусь её здесь, объясню всё, а потом отвезу к остальным. Бакуго опускает голову, но с места не двигается. У Киришимы вместо глаз — пустота, и священник знает точно: даже самому Богу неизвестно, что в такие моменты творится у людей в голове. Он бросает взгляд на машины, почти готовые к отъезду, и снова поворачивается к Киришиме, что смотрит куда-то в никуда. — Станет ли тебе легче, если я останусь с тобой на время? — спрашивает он, и Эйджиро медленно переводит взгляд на него. — В моменты горя и уныния легко сойти с праведного пути и заблудиться в этом горьком мире. — Я буду вам очень благодарен, святой отец. Договориться со старшим священнослужителем оказывается несложно, и уже вскоре машины отправляются вниз по улице, оставляя Киришиму дожидаться племянницу, а Бакуго — за ним присматривать. Стоит только машинам скрыться из поля зрения, Киришима закрывает дверь и идёт на кухню, где с самого утра широко открыто высокое окно. Бакуго идёт следом, обводя помещение внимательным взглядом, подмечает пару фотографий в рамках, несколько безделушек, видимо, сувениров, забытые в спешке очки и свежие письма, которые ещё не успели открыть. Киришима ни о чём не рассказывает, но и не препятствует, достаёт из ящика пачку сигарет, протягивает одну Бакуго и поджигает старой зажигалкой. Из окна видно соседний дом и часть сада, рядом растёт высокое дерево, по которому можно вскарабкаться на второй этаж, а рядом — серебристый велосипед. На небе светит солнце, где-то вдалеке птицы поют свои песни, и всё в этом мире точно так же, как и всегда, — спокойно, мирно, тихо. Киришима оставляет окурок в пепельнице и разворачивается спиной к окну, смотря куда-то в стену. — Вы были близки? — спрашивает Бакуго, повторяя за ним, и Киришима неопределённо пожимает плечами. — Он мне не родной отец. Они с мамой обвенчались, когда я был в старшей школе. Священник медленно кивает, не настаивая на продолжении, но и не перебивая — кто знает, может, Киришиме захочется выговориться. — Я больше переживаю за маму, — продолжает Эйджиро, опуская голову, и Бакуго на несколько секунд перестаёт дышать. — Потерять любимого человека во второй раз — это непросто. Бакуго уже открывает рот, чтобы сказать что-то привычное, что-то про Бога и про его неисповедимые пути, но так ничего и не говорит. Он и сам-то в это не верит, а убеждать горюющего человека — занятие ещё более бесполезное, чем попытки искупить неверие. Да и Киришима делает вид, что ему это не нужно, но Бакуго точно знает, что он врёт, — дрожь в пальцах усилием воли не уберёшь. — Она справится, — говорит Эйджиро, сжимая руку в кулак. — Она сильная. Поспорить сложно, так что Бакуго даже не пытается. Безмолвно соглашается, просто находясь рядом, и этого уже более чем достаточно. — У неё есть ты. Киришима поворачивает голову в его сторону самую малость, только чтобы обхватить чёрный силуэт боковым зрением, и священник замирает, ожидая, последует ли за этим резким движением какая-то реакция. Киришима задерживается так на несколько секунд, поднимает взгляд на потолок и медленно выдыхает, прикрывая глаза. В голове всё ходит ходуном, но очень тихо, что даже и не разобрать. Безмолвный хаос, что перекрывает здравые мысли и забирает все силы, оставляя его стоять на подгибающихся ногах. — Пока что у меня нет никаких сил, — выдыхает он, а после сжимает зубы — признаваться в этом тяжело даже самому себе. — Тебе не нужно здесь находиться, от меня ничего толкового сейчас всё равно не дождёшься. Бакуго хмурится — Киришима впервые обращается к нему на «ты». Тот всё ещё закрытыми глазами смотрит в потолок, а руками сжимает столешницу, пытаясь унять дрожь в руках. Священник не может представить себе этого бармена, выливающего душу кому бы то ни было, плачущего или кричащего — как можно представить человека, всегда сохраняющего хладнокровную маску, испытывающим хоть какие-то сильные эмоции? Никак, и Бакуго уверен, что, даже если он уйдёт, Киришима так и останется стоять на кухне, может, закурит, но точно не даст внутреннему урагану выбраться наружу. А ещё он уверен, что ничем хорошим это не закончится. — Тогда позволь мне сделать всё. Киришима слегка приподнимает брови, повернувшись к нему, и Бакуго складывает руки за спиной, смотря прямо и уверенно — именно так, как обычно смотрит Киришима. Бакуго знает только один способ борьбы со стрессом, который подходит его прихожанину. — Уверен? — после недолгого молчания уточняет Киришима, и Бакуго кивает, хотя и не соглашается. В красных глазах всё ещё стекло, и священник обещает себе его расплавить. — Здесь есть твоя комната? — Подростковая. Я давно переехал. — Можно ей воспользоваться? Киришима делает полукруг плечами, наклоняет голову в одну, в другую сторону, разминая шею, и кивает в сторону витиеватой лестницы, ведущей наверх. Комната — тёмная, слегка запылённая, над столом несколько бумажных плакатов, а у двери заклеенные скотчем картонные коробки. Киришима смотрит на эти вещи равнодушно, словно ничто из этого не имеет к нему никакого отношения, а Бакуго борется с соблазном присмотреться, разглядеть, пролистать, но сдерживается и только смотрит в сторону кровати с тёмным бельём. Киришима понимает, не отвечает и не перечит, и священнику от этого становится страшно. Это не тот прихожанин, что истязает священника в закрытом кабинете, и не тот бармен, что играет посетителями как обычными куклами. И Бакуго очень хочется вернуть в бренное тело именно его. Киришима ложится на кровать, скинув обувь, и смотрит на священника, что прикрывает плотные шторы. Повернувшись к прихожанину, Бакуго подцепляет ногтем свою колоратку и вытаскивает её из воротника, смотря при этом Киришиме в глаза. Он знает точно, что любит Киришима, знает, чего он хочет, и собирается воспользоваться всем этим, чтобы в глазах снова загорелся тот дьявольский огонь, что испепеляет неугодных. Верхняя роба падает с плеч и оказывается на полу, и Бакуго уже чувствует себя голым перед полностью одетым барменом. Он заправляет крест под последний слой одежды и сдёргивает с себя жёсткую ткань, которую ненавидит всей душой, но которую носит изо дня в день в угоды помешанным на своём предназначении святошам. Он стоит перед Киришимой абсолютно голый, только крест висит на шее, не давая забыть о добром имени. Зацепившись взглядом за красные глаза, он медленно подходит к кровати и забирается на Киришиму, что медленно выдыхает в ответ на это маленькое представление. И Бакуго играет с ним, не касается ни губ, ни ширинки брюк, выводит одному ему понятные рисунки на открытой шее и коротко касается губами кожи под ухом. Киришима поддаётся ему, проводит руками по оголённым бёдрам, но священник убирает его руки, на что бармен только коротко усмехается — сам так сам. Пуговицы на широкой рубашке легко поддаются его пальцам, и Бакуго спускается губами от подбородка до пупка, поднимается обратно, исследует выступающие ключицы и ямочку под шеей. Кожа покрывается мурашками от его прикосновений, и Бакуго слышит ещё один тягучий вздох. Он поднимает глаза — у Киришимы вместо радужки всё ещё стекло, но уже не кристально чистое, а мутное, тяжёлое, пока что только тёплое. Священник раздвигает колени пошире, чтобы притереться к паху, и Эйджиро шипит сквозь зубы, чуть приподнимает бёдра, чтобы усилить давление, пока Бакуго продолжает целовать его везде, где может дотянуться. У Киришимы тёплая кожа и проступающие под кожей мышцы, у него низкий голос и вечная потребность в большем. Священник горячо выдыхает ему в губы, но не целует, не позволяет — оттягивает сладкий момент, заставляя Киришиму плавиться в предвкушении. Но в глазах у него всё ещё стекло, и это злит Бакуго до невозможности. Он опускается ниже, расстёгивает ремень и открывает ширинку, проводит рукой по члену через ткань трусов, и Киришима прикрывает глаза, выдыхая в потолок. Ему и горячо, и очень холодно, хочется большего и хочется остановиться, но он продолжает обездвижено лежать на своей старой кровати и лишь прикрывает лицо предплечьем, когда рот Бакуго оказывается у основания. Священник стягивает бельё, поднимает слегка отвердевший член и позволяет ниточке слюны опуститься до головки. Проводит языком от основания до головки, целует её, играет языком с уретрой, облизывается, и живот Киришимы начинает двигаться всё больше в такт его дыханию. Бакуго это нравится, для него это знак, и он продолжает, обводит головку языком и берёт её в рот, наслаждаясь приглушённым шипением. Он не торопится, не пытается взять глубоко, лишь разогревает, не оставляя Киришиме и шанса отказаться, а тот об этом уже даже и не думает — во рту Бакуго слишком хорошо, чтобы думать о чём-либо другом. От жарких движений член быстро наливается кровью, и священник рискует поднять взгляд, чтобы найти красные глаза. Там всё ещё мутное стекло, но сразу за ним разгорается огонь, и Бакуго отрывается от своего занятия, поднимаясь к лицу Киришимы. Обводит пальцами подбородок, смотрит на его губы, облизываясь, и наконец целует, обхватывая его нижнюю губу. Оттягивает её, проводит линию кончиком языка, целует глубже, жарче, и стекло в красных глазах начинает плавиться, раскаляясь до предела. Киришима запускает руку в его волосы, чтобы удержать, приблизить, но Бакуго отстраняется, вызывая у своего прихожанина ухмылку — ту самую, от которой на кухне не было и следа. Сегодня всё в руках Бакуго, и Эйджиро остаётся только лежать и наслаждаться. Тяжело одновременно отсасывать и разрабатывать себя, и Бакуго прекращает работать головой, оставив её лежать у тазовой кости Киришимы. Тот усмехается, проводит рукой по светлым волосам и переходит к своему члену, оставленному без ласк. На этот раз священник не против — одному ему здесь не справиться, а так они оба в выигрыше. И всё же он старается разработать себя быстрее — он не готов, не ожидал такого поворота, не знал, с кем встретится в этот день. Бакуго шумно выдыхает, добавляя палец, стонет, а потом давится вздохом, потому что этого оказывается слишком много. — Успокойся, — говорит ему Киришима, поглаживая по волосам, и Бакуго поднимает на него глаза, закусив нижнюю губу. Киришима проводит рукой по его плечу и слегка подталкивает наверх, призывая подняться к его лицу, и Бакуго поднимается, ставит локти с двух сторон от красноволосой головы. Он смотрит в такие же красные, как и у него, глаза напротив, впервые смотрит сверху-вниз и целует так, как любит Киришима, вызывая у того едва заметную усмешку. Сильные руки скользят по его телу, и священник прижимается ближе, выгибается под прикосновениями, которых всегда и везде чертовски мало, выгибает спину, подставляясь умелым пальцам. Когда целуют, поддаваться проще, и уже скоро Бакуго начинает постанывать в поцелуй, насаживаясь на играющие с его входом пальцы. Когда он отстраняется, Киришима поднимается вслед за ним, но тут же оказывается опущен обратно на кровать — Бакуго всё ещё не хочет отказываться от своего плана. Бармен опасно скалится, но соглашается, а стекло в глазах плавится всё быстрее, и вот уже лепестки пламени медленно завладевают радужкой. Киришима находит в тумбочке презерватив, и Бакуго быстро раскатывает его по стоящему под ним члену, пристраиваясь поудобнее. Крепкие руки на его бёдрах, они поглаживают и иногда сжимают, сильнее раззадоривая, и Бакуго медленно опускается на член, выдыхая сквозь закусанные губы в потолок. Пальцы Киришимы сжимаются на его коже, прижимают сильнее, заставляя насадиться до конца, и Бакуго коротко стонет, резко опустив голову. Он смотрит на лицо бармена: лёгкий румянец на щеках, покрасневшие от поцелуев губы, нахмуренные брови и острые зубы, цепляющиеся за губы с такой силой, что могут прокусить до крови. Красиво настолько, что начинает кружиться голова, и Бакуго ёрзает, устраиваясь поудобнее. Руки оказываются под его бёдрами, помогают подняться и снова опуститься до самого конца, выстанывая себе на грудь что-то нецензурное. Киришима всё видит, усмехается, подталкивает его тазом, вызывая куда более громкий стон, а сразу после получает от Бакуго предупреждающий взгляд, от которого оставшееся в глазах стекло покрывается трещинами и рассыпается, не оставляя после себя осколков. Бакуго двигается безостановочно, то запрокидывая голову, то роняя её, упирается одной рукой Киришиме в живот, не давая двигаться навстречу слишком активно. Рот приоткрыт, он тяжело дышит, постоянно срываясь на стоны, а движения становятся всё короче, пока мышцы на ногах не начинают предательски подрагивать. Руки бармена поддерживают его, не дают соскользнуть или остановиться, и Бакуго выгибается, едва не падая на Киришиму, когда член попадает точно по простате. Он замирает всего на секунду, давая себе передышку, чтобы окончательно не задохнуться, но бармен не позволяет ему отдыхать — толкается внутрь, оставляя на ягодицах красные следы от ногтей и подставляя шею жаркому дыханию. Киришима вколачивается быстро, резко, так, как может только он, и Бакуго кажется, что он так совсем скоро потеряет сознание от блаженного недостатка воздуха в лёгких. Он дёргается, пытается отодвинуться, чтобы напомнить, что сегодня он за главного, но поднимает голову и вместо красных глаз видит горящие ядра, что сжигают его покрасневшее лицо до тла. — Думал, я позволю тебе так долго пользоваться ситуацией? — почти шёпотом произносит Киришима, и от его тона кожа обращается расплавленным металлом. Бармен делает размашистый толчок, выбивая из Бакуго весь дух, хватает его за щёки и приближает к своему лицу, оскалившись ему прямо в губы. — Наигрался? Бакуго сжимается вокруг его члена, заставляя обоих хрипло выдохнуть, и высовывает язык, дотягиваясь им до пальца Киришимы, а тот тихо ругается, покачивая бёдрами. У Бакуго дрожат руки, пока он пытается удержаться на месте и не упасть от сильных, если не яростных толчков Эйджиро, он старается податься навстречу, но не успевает, и Киришима рычит, опрокидывая его животом на кровать и нависая сверху. Подушка ложится под бёдра Бакуго, бармен цепляется за его ногу и скользит его коленкой по покрывалу, останавливаясь только у самых рёбер. Натруженные мышцы подрагивают, протестуя неожиданной растяжке, и у священника не остаётся никакой точки опоры — только мягкая кровать и подушка, в которую с силой вжимают его бёдра. Киришима входит резко, так, что в глазах мелькают звёздочки, а всё тело дёргается ему в такт. По спине скатываются капли холодного пота, белые пальцы сжимают покрывало, матрац под ним тихо поскрипывает, и Бакуго тонет, вжимаемый в кровать телом Киришимы. Острые зубы царапают шейные позвонки, и Бакуго утыкается лбом в матрац, хрипло выдыхая. Так лучше, так гораздо лучше, когда тело Киришимы прижимается к нему, когда по коже разбегаются мурашки от укусов-поцелуев, когда его держат за бёдра, не давая уйти от резких толчков. Киришима любит жёстко, он любит властвовать и управлять, а Бакуго любит, когда у человека хватает смелости управлять им. Он не поддаётся каждому встречному, не позволяет себя коснуться тому, кому не хватит сил овладеть им до конца, но у Киришимы это получается так легко, что сносит крышу, а в сознании остаются только бесы, не дающие остановиться. Киришима бьёт точно по простате, заставляя дрожать в его руках, и Бакуго остаётся только глухо стонать в подушку, сжимая простынь в пальцах. Ему не сдвинуться и не отстраниться, и это самое возбуждающее чувство на свете. Кровать воспламеняется красно-чёрным пламенем, от которого не скрыться, и всё, что они могут, это только гореть в нём вместе, пока не останется только пепел. Киришима пробирается кончиками пальцев к лицу Бакуго, щекочет покрытую сладким потом кожу и неожиданно обхватывает его шею, не давая сделать глубокий вдох. Глаза Бакуго распахиваются, он вкидывает голову и пытается вдохнуть, но получается только сипло выдохнуть. Киришима везде, он обволакивает его со всех сторон, контролирует каждое его движение, и Бакуго растворяется в нём, соглашаясь на всё без слов. Киришима отпускает его горло, Бакуго жадно вдыхает и громко стонет, понимая, что он как никогда близок к краю, точно так же, как и Киришима, что хрипло выдыхает ему в ухо. Тогда непонятно откуда до слуха доносится хлопок двери, а за ним резвое: — Ба, я дома! Они резко поворачивают головы в сторону двери, вмиг напрягшись, и в следующую секунду Киришима кончает в священника от того, как сильно тот сжался вокруг его члена. Тело хочет продлить сладкую истому, но Киришима заставляет себя подняться и начать быстро затёгивать рубашку. Бакуго подрывается с кровати, поднимает свои одежды и пытается отделить рясу от подрясника, а Киришима смотрит на него и понимает, что такой каменный стояк не скрыть даже плотной тканью. — Бакуго, — зовёт он священника и, стоит тому повернуться, прижимает его к стенке. — Ба, ты дома? — На лестнице раздаются быстрые шаги, и Киришима проводит рукой по члену Бакуго, второй закрывая ему рот. Глаза Бакуго распахиваются от удивления, но тут же прищуриваются, стоит пальцу Киришимы аккуратно нажать на головку, и он упирается спиной в стену, надеясь, что ноги не подкосятся. — Как думаешь, не пора ли девочке вырасти? — усмехается Киришима, прекрасно понимая противоречивые чувства священника, и тот взволнованно мотает головой, шумно выдыхая через нос. Киришима наклоняется к его шее, проводит языком по вене и поднимается к самому уху, нашёптывая, как самый настоящий демон: — Тогда кончайте, святой отец. Бакуго зажмуривается, напрягаясь всем телом, и изливается Киришиме в руку, едва не сползая вниз по стене, но его поддерживают, не давая окончательно свалиться. Времени нет, Киришима даёт ему всего пару секунд, чтобы отдышаться, а потом отпускает, кивая на оставшиеся на полу одежды. В последний раз сверкает красными глазами в сторону Бакуго, остановившись около двери, и Бакуго кажется, будто там на секунду показалось что-то кроме ненасытного пламени, но лишь на миг. Киришима выходит из комнаты, закрывает дверь и снова окунается в тот мир, в котором этот день для многих оказывается едва ли не худшим в жизни.