your lips, my lips

            – Ты серьёзно сделала это? – С ухмылкой спросила Хёнджин, ставя коробки с нотными листами на верхнюю полку. – Девушка, в которую ты влюблена год, намекнула, что это может быть взаимно и взяла тебя за руку, а ты просто сбежала? Нет, я знала, что ты можешь вести себя как идиотка, но это слишком даже для тебя, Чон.       Репетиция школьного оркестра закончилась двадцать минут назад, но никто, кроме Джинсоль, не захотел остаться, чтобы убрать инструменты и ноты. Хёнджин согласилась помочь, – по большей части потому что хотела услышать, как прошло «свидание». Сейчас Чон почти жалела, что пригласила её.       – Я… я растерялась, ясно? Две недели назад я думала, что она никогда на меня посмотрит. Откуда мне было знать, как вести себя в такой ситуации?       – Из твоих дурацких романтических фильмов? Для чего ещё их можно смотреть?       – Это хорошее кино.       – Да, для детей.       – Хёнджин!       – Ты ребёнок, Джинсоль, – пропела Ким. – Может, спеть для тебя колыбельную? «Тише, моя малышка, не говори ни слова, мама купит тебе пересмешника».       Джинсоль рассмеялась.       – Ладно, это мило.       – Конечно, потому что ты милая.       – Ты тоже, – она нежно толкнула Хёнджин в плечо. – Однажды и ты найдёшь любовь всей жизни.       – О, надеюсь, что нет. Я буду плохим партнёром. Типа… много проблем и мало приятных моментов.       – Может быть в колледже…       – Я не поеду в колледж, – улыбнулась Хёнджин. – У меня нет на это денег.       – Я могу…       – Ты не будешь за меня платить. Я могу поехать с тобой, но учёба… нет, ни за что на свете.       – Ты влюбишься, Ким Хёнджин, – покачала головой Джинсоль. – Я уверена в этом.       – Да, как скажешь, – она посмотрела на часы. – Капитан убьёт меня, если не появлюсь в спортзале через семь минут. Закончишь сама?       – Конечно. Удачной тренировки. Люблю тебя.       – Я тоже тебя люблю. Эй, Чонын!       Джинсоль не сразу заставила себя обернуться. Её сердце билось, словно собиралось сломать ей рёбра и, вырвав лёгкие, прыгнуть в руки Чонын. Любовь, – явно слишком большая для её тела, – кипела где-то за грудной клеткой, и все мысли наполнялись восхищением этой девушкой.       Той самой девушкой, для которой она писала все стихи, музыку, о которой думала каждую секунду прошедшего года.       Той самой девушкой, которая выворачивала наизнанку все её чувства, – саму её, – лишь одним коротким взглядом.       Той самой девушкой, которая вчера держала её за руку и называла милой.       Джинсоль думала, что умрёт от разрыва сердца, но оно продолжало биться и каждой крохотной клеткой тянуться к Чонын. Лёгкие снова наполняются её ароматом. Дорогие духи, – не резкие, приятные, – кажется, сандаловое дерево и… похоже на что-то цитрусовое. Апельсин?       – Привет, – Чон вздрогнула, едва не роняя гитару.       – П-привет. Ты… эм… без тренировки?       – Мы начинаем позже. У Джиу какие-то дела. Проблемы с парнем, наверное.       – Наверное?       – Ну, в вопросах личной жизни она остаётся закрытой даже для лучшей подруги. Я подумала, что могла бы найти тебя. Могу помочь. Если ты, конечно, не против.       – О, я только за, – улыбнулась Джинсоль. – Нужно убрать тарелки и найти треугольник. Он где-то на задних рядах. Парень, который на нём играет, любит бросать его прямо на стул, и иногда промахивается.       – Звучит так, будто он не очень любит музыку.       – Терпеть не может.       – Думаю, мистеру Освальду нужно выгнать из оркестра всех, кроме тебя.       Чон рассмеялась, но сердце снова на секунду замерло.       – Почему?       – Никто из них не влюблён в музыку так, как ты.       – Разве? Я не… я люблю музыку, но… я настолько одержима?       – О, дело не в одержимости, – улыбнувшись, Чонын подняла треугольник. – Ты постоянно поёшь. Я слышу это на парковке и в коридоре, и проходя мимо кабинетов. Год назад ты постоянно ходила в наушниках. Когда я возвращаюсь с тренировки, то всегда вижу, как ты играешь здесь на синтезаторе.       – Определённо одержима.       – Можешь говорить так, но я думаю, что это горячо.       – Г-горячо? – На секунду Джинсоль забыла, как дышать.       – Да. Когда человек говорит о чём-то, чем действительно увлечён, он становится безумно привлекательным. Когда ты говоришь о музыке, поёшь или играешь на чём-то, то выглядишь потрясающе.       – Может… может, я могу сыграть для тебя?       – А ты можешь? – Рассмеялась Ким. – Я очень хочу это услышать.       – Думаю, есть песня, которая напоминает мне о тебе.       Джинсоль старалась расслабиться, но пальцы всё равно тряслись, будто в приступе лихорадки. Она знала её песню с детства, – папа часто пел её, пока они с отцом танцевали. Джинсоль спотыкалась, скользила по паркету, и отец поднимал её на руки, кружа и смеясь, пока перед глазами не начинали плыть разноцветные круги.       – Это хорошая песня?       – Очень хорошая.       Набрав больше воздуха, Джинсоль нажала на клавиши.       – Это немного забавно, это чувство внутри.       Я не из тех, кто может легко скрываться.       У меня не так много денег, но, милая, если бы они были,       Я бы купила большой дом, где мы смогли бы жить вместе.       Чонын смотрела на неё тем нежным взглядом, от которого сердце переставало биться. Дыхание застревало в горле, но Джинсоль продолжала петь.       – Если бы я был скульптором, но опять нет,       Или человеком, который готовит зелья в бродячем цирке,       Я знаю, это немного, но это лучшее, что я могу сделать.       Мой подарок – это моя песня, и она для тебя…       Так много её снов начинались именно так. Чонын сидела напротив, пока тело Джинсоль дрожало так, что никакие мысли не могли его успокоить. Каждая клеточка её тела казалась тяжёлой, на грудь будто давили бетонные плиты. Они не целовались, – Чон стеснялась даже во сне, – но ей было достаточно просто взглядов. В конце концов, она довольствовалась этим весь последний год.       – Это очень красиво, – выдохнула Чонын.       – Я могла бы научить тебя.       – Это сложно, но… я согласна, если ты предлагаешь.       Мозг Джинсоль вопил от восторга и страха, пока Чонын устраивалась рядом. Их руки соприкоснулись. По коже пробежали волны тёплых мурашек. Она рядом, – ближе, чем Джинсоль когда-либо мечтала, и все органы будто слипаются в огромный пульсирующий комок.       – Когда-то я училась играть на фортепиано.       – О, правда? Есть что-то, что ты не умеешь? – Губы Джинсоль скривились в нежной улыбке.       – Много чего на самом деле. Есть только несколько вещей, в которых я могу назвать тебя экспертом. Например, теннис.       – Теннис?       – Да. Мой папа несколько лет подряд становился чемпионом США по большому теннису и тренировал меня.       – Воу… это впечатляет. Я увлекаюсь только музыкой, и это просто… по-ботански, я думаю.       – Что? Нет! Музыка это способ выразить себя. Очень крутой способ! И я тоже ботан в некотором роде. Типа… я люблю математику, физику. Я хочу заниматься наукой, когда окончу школу. И… мне нравится космос. Я даже рисую карты звёздного неба по вечерам.       – Мой отец тоже любил космос. Он нарисовал на потолке в нашей гостиной небо в тот день, когда они с папой меня удочерили.       – И каким же было небо в этот прекрасный день?       – Ну… – Джинсоль прикусила губу, чтобы набраться смелости. – Ты можешь прийти и посмотреть сама. Например, завтра вечером? Я могу научить тебя ещё паре песен на синтезаторе… если у тебя есть время.       – Совершенно никаких. Моя тренировка заканчивается в пять. Мне нужно заехать домой, чтобы принять душ и предупредить родителей, но в шесть я буду у тебя.

***

      – Снова планы на вечер? – Улыбнулся папа, наблюдая, как Джинсоль носится по гостиной с двумя толстовками в руках. – Свидание прошло хорошо?       – Это не было свиданием.       – Но оно всё-таки прошло хорошо?       – Она придёт к нам через час.       Отец отвернулся от кипящего в кастрюле соуса.       – Час? И после этого ты хочешь, чтобы я просто уехал к клиенту? И… ох, я забыл, насколько плох в этих разговорах… милая, когда люди влюбляются…       – Пожалуйста, не говори об этом! – Взвизгнула Джинсоль, едва не спотыкаясь о ковёр. – Я знаю о «пестиках и тычинках», «тычинках и тычинках», «пестиках и пестиках». Я знаю о том, что такое секс. Отец рассказывал мне об этом.       – Он всегда умел говорить о таких вещах лучше.       – Да, он не краснел как ты сейчас.       – Прости, милая. Я немного удивлён тому, как быстро вы прошли от первого свидания до…       Джинсоль почувствовала, как тепло заливает щёки, уши, шею.       – Это не было свиданием! И мы… мы не прошли, я просто… я пригласила её к себе как друга.       – Если вы сойдётесь, то я не против, чтобы вы проводили здесь время, но всё-таки я хочу быть уверен, что ты в безопасности. Я хочу знать, кому доверяю свою дочь. Хотя бы с твоих слов.       – Она очень хорошая, пап. Правда. И она талантливая, красивая, умная. Она моя мечта.       – Если ты так говоришь, то я поверю. Но… помнишь про наши правила?       – Любые отношения, длящиеся дольше трёх месяцев, должны быть одобрены родителями.       – Не одобрены, – покачал головой папа. – Я не запрещаю тебе общаться, дружить или встречаться. Я просто хочу знать этого человека. Хотя бы так, как Хёнджин.       – Она почти живёт у нас, пап.       – Поэтому в ней я абсолютно уверен. Ладно, я должен ехать на встречу с клиентом. Вернусь в десять. Можешь полить цветы, пожалуйста. О, и…       – Обрезать, да. Я помню.       – Моя умница.       Отец решил разбить на заднем дворе небольшой садик за пару месяцев до того, как узнал о болезни. Они вместе делали клумбы, и Джинсоль гордилась собой, даже если все её попытки заканчивались косыми углами и погнутыми гвоздями. Потом они с отцом играли в индейцев, нарисовав на лице кроваво-красные полоски, пока папа качал головой и громко называл их детьми.       Самым любимым растением отца была гипсофила. Он говорил, что это из-за белых цветов, которые, разрастаясь, становились похожими на полупрозрачные облака. Глядя на них, он представлял себя ребёнком, который гуляет по облакам, непременно сделанным из сладкой ваты.       «Ванильной сладкой ваты, Джинсоль», – говорил он, улыбаясь, словно ребёнок, впервые попавший в Диснейленд. – «Облака должны быть сделаны именно из этой ваты».       Джинсоль не сразу услышала шорох травы за спиной.       – Эй, – позвала Чонын.       – О… А… ты меня напугала.       – Извини, я пробовала звонить в дверь, но никто не ответил. Она была открыта, и свет горел, так что…       – Да, я… не переживай об этом, – Джинсоль встала, быстро оглядывая себя. Футболка и руки в грязи. Волосы в беспорядке. Худший вид для встречи с такой девушкой. – Я всегда оставляю дверь открытой на случай, если Хёнджин решит зайти. Уже шесть? Я слишком заработалась в саду, извини.       – Нет, это я приехала на двадцать минут раньше. Может, я могу тебе чем-то помочь?       – Не хочу, чтобы ты испачкала такую красивую блузку. Ты можешь посидеть на скамейке. Там рядом есть плед и… я могу сделать чай…       – Не волнуйся так, – Джинсоль подумала, что было бы неплохо разбить голову об эту клумбу. – У вас растут лилии!       – Да, отец их очень любил. Мы вместе посадили их.       – Это мои любимые цветы.       – На языке цветов они означают «я позволяю тебе любить меня». Это королевский цветок.       – Ты разбираешься в этом?       – Да, отец научил меня. Он узнал об этом в университете и заинтересовался.       – Он, должно быть, очень умный человек.       – Да, он был, – кивнула Джинсоль. – Он умер от рака мозга два года назад.       – О, соболезную.       – Всё в порядке. Я… не знаю, может, это глупо, но я верю, что он ждёт нас где-то там, на другой стороне, и я уверена, что он счастлив. Он говорил, что должен всё для нас подготовить, а мы пока должны жить и попадать в интересные истории, чтобы потом нам было, что ему рассказать.       – Судя по твоим словам, он был очень хорошим человеком.       – Просто потрясающим, – Джинсоль подняла голову, разглядывая темнеющее небо. – Кажется, разговор стал слишком грустным.       – Нет, я хочу узнавать о тебе. Я… ты мне нравишься. Как человек. Ты интересная, красивая, ты… не знаю, ты просто ты, и я в восторге от этого.       – Я тоже. То есть не в восторге от себя, а в восторге от тебя. Ты… Боже, да ты буквально лучшая девушка школы.       – Ты преувеличиваешь.       – Я преуменьшаю.       – Ты так много говоришь обо мне, что я начинаю думать, что слишком мало о тебе знаю. Какие твои любимые цветы?       – Сейчас? Гардении.       – Почему?       – У них есть красивая история.

***

      Чонын барабанила пальцами по мраморной столешнице, пока Джинсоль с видом учёного, проводящего опасные эксперимент, готовилась открыть крышку. Конечно, её отец уже приготовил ужин, но почему бы не усовершенствовать его рецепт? Например, добавить немного сыра. Или много.       – Мне кажется, теперь это не паста, а сыр с кусочками макарон.       – Такое тоже может быть, – пожала плечами Чонын. – Некоторым итальянцам нравится сыр.       – Не думаю, что столько. И определённо не в пасте. Это ведь их гордость, верно? Думаю, для них то, что в этой кастрюле, – преступление.       – И плевать. Оно вкусно пахнет, и я хочу это съесть. Тем более, что это приготовила ты.       Это застало Джинсоль врасплох. Улыбнувшись, она смущённо прикрыла лицо рукой, и Чонын рассмеялась.       – Милашка.       – Я?       – Конечно, – Ким привстала, чтобы мягко коснуться волос Джинсоль. – Так лучше.       – О…       – Тебе не нравится?       – Нравится, но… это так непривычно. Не то, чтобы мне часто делали комплименты.       – Ну, теперь тебе придётся привыкнуть, потому что я планирую часто это говорить.       Джинсоль с трудом подавила желание завизжать, словно ребёнок. Руки задрожали. Она старалась правильно дышать, но горло то и дело перекрывалось пульсирующим комком. Тело расслабилось только после того, как Чонын вышла, чтобы ответить на звонок.       – Возьми себя в руки, Джинсоль, – пробормотала она, вдыхая больше воздуха в грудь. – Всё хорошо.       – Ты серьёзно? – Голос Чонын казался разочарованным. – Да, я занята. Где ты? Что ты делаешь в лесу?! Что?! О, Боже… ладно, да… да, я… хорошо.       Ким вернулась в комнату, потирая переносицу.       – Извини, Джинсоль, мне придётся уехать.       – Что-то случилось?       – У Джиу проблемы. Она каким-то образом оказалась в лесу и боится, что на неё нападут пумы.       – В какой части леса?       – У трассы. Там их никогда не было, но она отказывается идти домой пешком, так что… извини…       – Нет, всё в порядке. Поужинаем в другой раз.       – Обязательно. Могу я…       – Что?       Джинсоль вмёрзла в пол, когда мягкие губы Чонын прижались к её щеке.       – Увидимся.       – Подожди.       Забыв о дыхании, Чон побежала в сад. Гардении, – её любимые цветы, – росли справа, под окнами спальни отца. Срезав их в аккуратный букет, она вернулась на кухню и протянула его Чонын.       – С-спасибо…       – Да, я… они напоминают мне о тебе. Ну, тоже. Мне многое напоминает о тебе.

***

      Джиу выглядела разозлённой до крайности. Её волосы были растрёпаны, кроссовки испачканы грязью, опавшими листьями, сухой травой. От куртки неприятно пахло машинным маслом. На правом рукаве чернело жирное пятно. Она возилась с машиной? Где?       – Чем ты занималась?       – Ничем.       – Как ты вообще тут оказалась?       – Гуляла.       – Твой дом далеко.       – Не имеет значения, – отрезала Джиу. Её губы подрагивали, руки тряслись. Казалось, она на грани истерики, и Чонын осторожно коснулась её руки. – Я в порядке. Просто… учёба слишком давит.       – Я рядом.       – Да, я знаю. Спасибо, – вдруг её взгляд остановился на цветах на приборной панели. – Ты была на свидании?       – Это от Джинсоль. Гардении. Её любимые цветы.       – О…       – Что?       – Ничего, просто… в Японии их считают символом тайной любви. Их дарят тому, на чью взаимность не надеются.       – Не надеются? – Нежно усмехнулась Чонын, не сводя глаз с белого букета. – Кажется, я бисексуальна, Джиу. Нет… нет, не так, я определённо бисексуальна.