***
Юань мог бы их спасти. Он знает простой и действенный рецепт — им пользуются саньжэнь или простые люди, которым неоткуда взять дорогие эликсиры, что производят орденские да клановые лекари. Юань даже на кухню сходил — так себе кухонька, но достаточно чистая, чтобы можно было всего лишь смахнуть пыль с посуды и начать готовку. А во внутреннем дворике наверняка найдется колодец или ручей, если прислушаться, то слышен тихий плеск. Юань мог бы. Юань садится под стену, закрывает глаза и погружается в медитацию.***
Ощущение знакомой тяжелой, обволакивающей, давящей силы накатывает столь стремительно, что он не успевает даже подскочить, когда распахивается дверь, и в дом, пригнувшись у притолоки, входит... Не Вэй Усянь. И тем более не Вэй Ин. И даже не Старейшина Илина. Юань мгновенно понимает, почему отца на войне называли Ушансе-цзунь. Потому что вот именно он — цзунь — и входит, наклоняя голову, чтобы не зацепиться за трухлявое дерево высоким черным гуанем с искрами алых камней. Словно в противовес драгоценному убору, его одежды выглядят очень просто и скромно: в нижних чередуются алые и черные слои, а цзяньсю с рукавами, туго забранными в кожаные наручи, проклепанные темным металлом, сперва кажется черным, но вскоре Юань различает: оно густо-густо багровое, как воды Кровавого озера в Фу-Мо. Его черные сапоги расшиты таким же багрецом и скупо украшены серебряной нитью, а ножны меча затянуты черным шелком, как и его рукоять, и лишь алая кисть вызывающе виднеется поверх плеча. Юань сглатывает и наконец смотрит ему в лицо. Встречает спокойный, словно озеро ядовитой ртути, взгляд и с огромным трудом подавляет желание немедленно броситься в колени, обнять за ногу и не отпускать. — Этот приветствует молодых господ, — звучит глубокий грудной голос, никакого сравнения с тем шепчущим, с привизгами, недоразумением, что было у Мо Сюаньюя. Юноши складывают руки и кланяются — кто в силах. — Этот — именем У Шансе. Со стороны золоченых цзиньских павлинов слышится пренебрежительное фырканье: имя прозвучало как «промокший башмак», и это, конечно, шуточка в стиле отца, но Юаню все равно хочется убить пионового прыща, растерзать в кровавые клочья. Скользящий невесомый шаг мужчины, донесшийся до ноздрей запах ледяного ветра, пепла, крови и яблок, едва заметный толчок ци — обычной, светлой ци! — успокаивают и будоражат разом, но уже в ином ключе. У отца появилось золотое ядро? Наверное, он потому и меч взял! А замотал потому, что Суйбянь очень уж знаменит в цзянху! — Мне сказали, что здесь есть отравленные трупным ядом. «Зачем ты это делаешь, отец?» — в отчаянии думает Юань, но все же вызывается в помощники и идет оттирать кухню. Демон-лорд готовит свою кошмарную кашу, словно из демонских котлов прямиком из Диюя зачерпывает. Протягивает маленькую пиалу Юаню, и тот хватает ее так, словно это — его единственная еда за много-много дней голода. Почти пять тысяч дней! Отец не спешит убрать свою ладонь, и мгновение, когда их руки соприкасаются, длится дольше жизни вселенной, перекрывая всю прошлую боль. — А-Юань, — чуть слышно шепчет отец. — Моя маленькая редисочка. Я соскучился. Юань больше не может выдержать, пиала с резким стуком оказывается на столе, а сам он — в объятиях демон-лорда. И можно не сдерживать слез — спишет потом на кашу. — Отец, отец... Папочка... Не оставляй меня больше! — Не оставлю. Все остальное становится совершенно неважным. К чему эта глупая месть, эти ужимки и прыжки, если весь мир и весь смысл помещаются в затянутой в багровый цзяньсю фигуре, в том, как серые глаза смотрят на Юаня, как на слегка обветренных губах блуждает легкая улыбка, сменяющаяся смехом от выпученных глаз и воплей тех, кто сдуру от души хлебнул жидкого рисового отвара. Ну, Юань может считать это местью, верно?