***
Настроение, незадавшееся с самого утра, стало ещё хуже, стоило заметить вдалеке кудрявую, почти отливающую червонным золотом шевелюру. Изящные завитки безумно подходили к его аккуратному овалу лица, добавляя к образу сурового царевича какого-то совсем мальчишеского озорства. И от этого зрелища тёмному хотелось вырвать себе глаза. Ну, или поганцу волосы. Возможно, так было бы даже лучше, но строгий взгляд Марьи был слишком хорошим напоминанием о том, чем может закончиться его своеволие. Точнее, не закончится. Бессмертный лишь тяжело вздохнул, вспоминая, как двумя днями ранее он всё же разругался с царевной, отчаянно доказывая, что нечего ей делать у недалёкой сестрицы и её трижды клятого женишка. Они бранились так, что у Ваньки определённо уши закрутились бы трубочкой, а Гвидон наверняка стыдливо потупил бы взор. И кричать бы им ещё дольше, да только Марья пригрозила связать «вредного и несносного ревнивого грубияна», и мысли чародея, как по команде, потекли в том самом направлении. Позволил бы он ей привязать себя к изголовью кровати и оседлать прямо так, покорённого, смирённого и полностью отдавшегося её власти? Хм... Вполне возможно. Эта мысль была столь приятна и сладостно порочна, что Кощею оставалось лишь лукаво улыбнуться да пожирать глазами Марью. Налитые первородной чернотой, они будто плавились от танцующих в них в бешеной пляске искр голода и неугасаемого желания. Царевна далеко не сразу заметила такую перемену в настроении Кощея. Она ещё минут пять доказывала ему, почему так важно лично уговорить Варвару и заверить ту, что всё будет хорошо и даже лучше. А когда наконец заметила его жадный взгляд, то аж зарделась вся и отчего-то даже смутилась. О Володыка, когда-нибудь она привыкнет к его собственнической натуре и грязным думам! От одной только мысли, что он добровольно позволит себя связать, а после делать с ним всё, что ей заблагорассудится, девушку кинуло в дрожь. Все святые этих земель и могучий отец Море-океан, ей уже ничего не поможет! Ради такого она даже согласилась взять его с собой, пусть и понимала, что его присутствию рад там будет разве что вольный ветер. Но что ж поделать, если она такая же полностью испорченная, как и он. И как она только раньше этого не примечала?... И вот сейчас Бессмертный впервые за полгода наслаждался гулом деревенской ярмарки, говором ни на минуту неутихающей толпы, вслушивался в пересуды да разговоры купцов, ловил смех резвых ребятишек, что прямо босиком гоняли по пристани то ли собаку, то ли иную какую животинку. Лучи яркого летнего солнца скользили по его едва ли не мраморной по цвету коже, а сам он словно светился изнутри. Марья уже и не помнит, видела ли она его когда-нибудь таким красивым и живым. Даже забавно: стоит на площади само порождение Нави и любуется, каждой клеточкой впитывает в себя то, что сотворила своими умелыми руками сама Жизнь. И царевна почти видит в глазах Кощея благодарность. Тихую, но заставляющую болезненно ныть сердце. Его взор кричит: «Спасибо, что не отпустила. Спасибо, что показала заново этот такой живой и яркий мир. Спасибо, что всё время любила... Просто. Спасибо. Тысячу раз и потом ещё немного». И что она может, кроме как улыбнуться ему в ответ?***
Тяжёлое дорогое платье приятно, точно танцуя, оплетает её нежный и стройный стан. Оно искрится от сияния и ослепительного блеска бриллиантов и самоцветов, подобно звёздному небу в темнейший из часов, а переливы изумрудов и сапфиров напоминают о силе и красоте морских волн, явивших её на свет. Она не идёт, а будто плывёт по земле. Скользит над каменными дорогами царского двора, точно лебедь посреди небесной глади отца Моря-океана. Воистину. Царская поступь. Никто не смеет и взгляда поднять. Да и кто они, чтобы взирать на неё? Лишь простые смертные, которым сегодня улыбнулась удача лицезреть саму наследницу подводного царства во всей её красе да великолепии. А Кощей смотрит. Смотрит и очаровывается с каждой секундой ею всё больше и больше. Уж так она хороша, что ни в сказке кому написать, ни пером её красы не передать. И Иван глядит, отчего хочется его глаза ясные выдрать аль обернуться вороном да склевать. «Отвернись, не смотри! За своей невестой так приглядывай!» Хочется проклясть, убить, растерзать на месте и непременно в клочья, да только он держится. Лишь надевает на лицо привычную маску ледяной отчуждённости. А Варвара то тоже. Чудо как хороша! Да только нет на прекрасном лице улыбки, а в больших очах застыли горькие слёзы. Чуть дрожащими руками она нервно поправляет да приглаживает своё тяжёлое, мириадами самоцветов усеянное платье. Царевна скользит пальцами по серебру вышитых звёзд, стараясь не замечать, как эти самые пальцы подрагивают, будто в руках у неё не красивейший из видимых ею нарядов, а петля. Ну точно в саван её обернули. На какую-то жалкую долю секунды Кощею даже становится её жаль. Совсем чуть-чуть, но всё же. Но что делать? Слово Володыки прочнее алмаза и твёрже морских скал. Не помочь девице, не подсобить. Марья первая кидается сестре в жаркие объятия, а после тепло обнимает и Ивана. И Кощею остаётся только не захлебнуться собственной злостью и возмущением. Варвара, что обычно взирала на него с первобытным ужасом, сейчас слишком потеряна в себе, а потому лишь как-то слабо кивает, скорее по инерции и привычке, чем в приветственном жесте. Иван оказался чуть радушнее, вежливо кивнул, да только в глазах всё равно видится Бессмертному жгучее недоверие. Но не страх. «Досадно». Кощей мысленно в недовольстве цокает языком, но всё же кивает в ответ. А держится так, словно до сих пор под подошвой своего сапога удерживает всю власть над землями и мирами Триедиными. Ну истинные владыки с Моревной, ни взять, ни встать.***
– Марья, Марьюшка, Машенька!!! Ну пожалуйста, родимая, сестрица моя ненаглядная! Ну спаси меня! – Варвара почти вопила, её всегда нежный и ласковый голос сейчас звучал глухо и почти охрип от постоянных рыданий. Ясные глаза опухли и покраснели от слёз, что лились без остановки уже который час. Марья положила голову сестры себе на колени и гладила её по густым волосам, в успокаивающем жесте, осторожно перебирала тёмные пряди. Кажется, слёз у Варвары уже не осталось. Она больше не кричала, лишь устало и как-то повержено скрутилась на большой постели калачиком. А Марья всё гладила. Сердце разрывалось от вида такой сестры, сломленной и разбитой, точно разбившейся на тысячу осколков, но в памяти сразу всплывали отнюдь не радужные картины собственного прошлого. Картины и образы того, как тогда отец повелел ей собрать армию и бросить бой Ему. Разница лишь в том, что, когда Марья рыдала и кричала в подушку от бессилия и выворачивающей душу наизнанку боли, её некому было утешить. «Или ты принесёшь мне кладенец и Его голову, или ты не могучая дочь морского Володыки». Что царевна может сказать сестре? Как утешить?... Постоянное напоминание о долге заставляет лишь испытывать презрение к этому самому долгу, покрытое липким слоем отвращения. Не к месту вспомнилась несчастная Чернава, пережившая всех своих детей, внуков и даже правнуков. Её потомки развязали войну за трон в княжестве, тем самым уничтожив его и вовсе. Просто стёрли его, а память о славной земле канула в веках. Марья смотрела на сестру, и в её сердце всё меньше оставалось веры в хорошего отца. Володыка был исключительным политиком, но добрым отцом и мужем он за прошедшую вечность так и не стал. Возможно, когда-нибудь и Марья сможет так хладнокровно рассуждать, подобно ему, но ей хотелось верить, что такого не случится. – Полюби его, я же вижу, он тебе нравится, – наконец нашлась, хотя то, что она собиралась предложить сестре, было далеко от предела допустимого. Но кто же на самом деле может знать, где этот истинный предел и граница дозволенного? Черта, за которую не нужно преступать? – Дай ему хотя бы шанс. Но я клянусь, тебя никогда не постигнет участь сестры нашей, милой Чернавы. Ты не будешь в одиночестве доживать свой век. Я раздобуду мёртвую воду, если нужно будет, то спущусь в саму Навь, но разыщу. А ты пока живи спокойно, Варенька. Ваня он хороший. Верный. Надёжный. Всё у вас будет ладно. Я понимаю, тебя съедает страх, но видят Боги, твоя судьба ещё не так плоха. Мне доводилось видеть случаи, из которых действительно не было ни выхода, ни входа. Лишь первородная тьма. И на какое-то мимолётное мгновение, но Варвара затихает.***
Тишина этих покоев совершенно другая. Она полнится едва различимыми шагами вечно суетящихся и бродящих туда-сюда слуг, их пересудами и разговорами, взрывающимся смехом бояр и гостей царского двора. Здесь постоянно кто-то куда-то бредёт, что-то делает, говорит, ищет или просто высматривает. Тишина на Буяне ощущается совершенно иначе. Она разливается волной парного молока из рек с кисельными берегами или морской пеной, омывающей босые ступни. Сейчас же их кусает холод каменных плит и деревянных половиц, и Марья поднимается на носки, чуть не пританцовывая, стараясь согреться. Спать в таком шуме, что ей, что Кощею, крайне непривычно. Им выделили разные покои, но озлобленный и недовольный взгляд мужчины прекрасно давал понять, как сильно он не рад такой затее. Оставлять свою царевну одну, без присмотра, в то время, как где-то здесь спит и даже во сне наверняка видит Марью своей этот недоумок? Немыслимо. Да и царевна не хотела оставлять Бессмертного без пригляда. Никогда нельзя наверняка знать, что за идею нашепчут ему на ухо его незримые демоны... Она тихо, почти крадучись, покидает свою спальню, стараясь остаться незамеченной. Подобно ночной воровке, прячется в неглубокую нишу, стоит только двум смеющимся прачкам пронестись по коридору. Добравшись наконец до желанной цели и отворив дверь, она резко вскрикивает, со всей силы налетев на Кощея. Мужчина перехватывает её, когда девушка уже стремительно несётся к полу. – В тебе грации, как в том медведе на ярмарке, – он беззлобно смеётся, а она в ответ ворчит, скорее для приличия, чем от обиды или иного какого недовольства. – Это ты виноват. Чего застыл как каменный истукан? – разглаживает и без того идеально ровную сорочку, а чародей в ответ лишь ухмыляется одним уголком этих чертовски идеальных губ. – А я вообще-то к тебе мчался, любовь моя, – улыбается, как довольный кот, дорвавшийся до целого кувшина сметаны. Тянет царевну на себя – и она тут же оказывается в кольце сильных рук. – Боишься спать один? – лукаво смеётся одними глазами, позволяя ему цепочкой поцелуев добраться от уха до ключицы. – Не волнуйся, теперь я с тобой и буду тебя охранять. Он смеётся ей в шею. Щекотно, горячо. Губы задевают кожу. Она откидывает голову, тяжело дыша. – Поэтому и страшно, – ухмылка этого мерзавца такая дерзкая и наглая, что Марья лишь смирившись качает головой. Неисправимый подлец. Но какой очаровательный. — Будь хорошей девочкой, — Бессмертный прикусывает кожу вместе с бьющейся жилкой. Сжимает зубы крепче, заставляя выгнуться. – А иначе что? – усмехается и едва заметно облизывает вмиг пересохшие губы. – Накажу, – хриплый шёпот в самое ухо звучит интимнее и дороже любого признания. – Здесь слишком много народа, – удручённо кивает, хотя сама в тайне желает «наказания» ничуть не меньше, чем сам палач. Кощей – это болезнь. И её уже никак не вытравить, ничем не вывести из организма. Пристал, точно пиявка. – А магия тебе на что, царевна? – лёгкий взмах руки, и всё вокруг мерцает точно под куполом, не пропускающим ни единого звука. Кажется, теперь это её самое любимое заклятие. – Знаешь, а ведь ты прав, – она резко оборачивается и набрасывается на его губы голодным поцелуем. И они словно борются, кусают друг друга едва не до крови. Оспаривают лидерство. Пытаются друг друга до дна испить, да только не выходит. Как вдруг. Резкий хлопок и щелчок пальцев – и вот Кощей уже раскинулся на постели, привязанный алыми лентами к изогнутому изголовью. Во взгляде мужчины видна растерянность, но её быстро сменяет довольный блеск. Марья склоняется, мягко касаясь губами скулы, щеки, носа, она усмехается. – Что ты там говорил про наказание? Конечно, её плен несерьёзен. Что могут какие-то жалкие ленты против самого Кощея Бессмертного? Мужчина избавится от них, как только захочет. Если захочет. Марья целует его. Осторожно и нежно, отчего внутри всё ликует от приятного чувства счастья и умиления. А Кощей улыбается. Голодно и немного осоловело одновременно. Кончик языка скользит по нижней губе, пока чёрные глаза пожирают ее стройное и столь желанное тело. А ей нравится лишать его контроля. Чувство власти над этим могущественным мужчиной заставляет царевну буквально воспарить. Её пьянит не хуже, чем от любого крепкого вина, стоит увидеть, как вздуваются вены на завязанных ею руках; как чародей дышит: рвано, яростно, голодно; как сверкают его глаза. Марья довольно улыбается, седлая его бёдра, твёрдые и напряжённые, словно скала. – Меня... приятно удивляет твоя инициатива. И как же раздражает его постоянная спесь и вездесущий контроль. Но Марья думает об этом без всякого недовольства, напротив, внутри всё горит от распирающего жара, а между ног преступно влажно. С одной стороны, её душит природная скромность, но с другой... Кто она такая, чтобы противиться его неземному обаянию? Это дело бессмысленное, что уже веками ею проверено. – Будь послушным чародеем, – она обводит кончиком языка его ухо и слегка прикусывает мочку. А ему почти щекотно от её горячего дыхания. Это пытка для них обоих, но Марье слишком нравится мучить того, чья выдержка высечена из самих горных скал и отшлифована временем. – Предполагалось, что это я буду тебя наказывать, – Бессмертный усмехается и сглатывает едва заметно: дёргается кадык. И царевна, не сдержавшись, снова целует его в шею. Влажно, горячо. Как он любит. Она осыпает его белоснежную и твердую, точно камень, грудь поцелуями, иногда задевая нежную кожу зубами. Оставляет свои метки. Ей нравится клеймить его также, как и ему её. – Ты в курсе, что твоя жадность и желание всё контролировать непомерные? – она смеётся, и он ловит этот смех, безотрывно следит за её пухлыми губами. – Разумеется, любовь моя. Только едва ли это новость. Стоит прогнуться в пояснице, что совсем не к лицу девице из царского общества, а пристало скорее какой-нибудь бесстыжей девке, как она ощущает рождающееся в его груди рычание. Ему только и остаётся, что захлебнуться выдохом. – Брось, ты была бы только рада, если бы эти руки не висели без дела, – он говорит это почти лениво. И Марья бы даже поверила этому деланному равнодушию, если бы не ощущала так отчётливо его возбуждение, не вжимайся он пахом в неё минутами ранее в жажде большего. Царевну одновременно и злит его эта черта, и восхищает. Всегда чувствует себя хозяином положения, будь он заперт в темнице, скован цепями или связан и едва ли не беспомощен, лежащим перед ней почти нагим. Мерзавец! И хочется сбить с него эту спесь, показать, что и у неё могут быть бразды правления. Она кусает его и призывно трётся бёдрами, заставляя его резко втянуть живот да напрячься всем телом. Чётко очерченные мышцы так и манят пройтись по ним языком, но у девушки пока другие планы. – Сделай уже что-нибудь, – он уже почти рычит, прикусывая свои эти смертельно прекрасные губы. – Ты даже не представляешь, как приятно видеть тебя таким... беспомощным под моими руками, таким заведённым, – искушающе шепчет, а слова раздаются внутри сладким урчанием. Она трётся о него всё сильнее, целует в грудь, стараясь не выдать восхищения и откровенного любования. Не хватало ещё, чтобы он возгордился собой ещё больше! Кощей уже тяжелее дышит. Да и такое положение его явно не устраивает. Появляется мимолётное желание сдёрнуть эти чёртовы ленты и подмять эту вредную девчонку под себя. Впрочем, а что мешает ему вмешаться сейчас? Бессмертный неожиданно сгибает ноги в коленях и резко толкает её на себя, заставляя практически упасть, уткнувшись носом куда-то между плечом и шеей. Царевна недовольно ворчит, выпрямляясь на руках. – И вот везде тебе нужно влезть, несносный ты мерзавец, – ругается и вливает недовольство куда-то в район его шеи темнейшим из проклятий. – Брось, душа моя, тебе же это только нравится, – приподнимается и кусает её за предплечье, а сам только и любуется изгибами её прекрасного тела сквозь полупрозрачную сорочку. – Нахал, – она укладывает его обратно. Вернее, он позволяет себя уложить и не вырывается. Агатовые глаза сверкают жадной и голодной чернотой. Рот изгибается в довольной ухмылке. А когда он показательно облизывается, Марья может лишь шумно выдохнуть и сильнее сжать бёдра. – Мне уже начать умолять? – бровь нагло приподнимается, а Марья как может игнорирует его откровенное подначивание. Будет умолять. Доигрался. Дорожка коротких, но влажных поцелуев ползёт вниз. Кощей судорожно сглатывает, когда она проводит языком возле самых завязок свободных и неизменно чёрных штанов. С лица мужчины исчезает всякое самодовольство, когда он видит, как она едва ли не с любопытством исследователя отодвигает ткань и, о Чернобог, на пробу проходится кончиком языка: от самого основания до конца, вдыхая терпкий запах чужого возбуждения. И тут же возвращается к его шее, не скрывая коварной и, чего уж таить, довольной ухмылки. Она обводит языком вены, целует в подрагивающий кадык, облизывает крепкую шею. – Ну и чего ты замолчал? Он молчит, только дышит загнанно. Она улыбается ещё довольнее и коварно шепчет в самое ухо: – Это ведь уже почти доставляет боль, да? В его глазах целая буря. Ещё несколько мгновений – и он вырвется из её импровизированных оков. Поэтому она всё же целует его в губы, но не даёт перехватить первенство. Он уже не сдерживает себя. Дыхание срывается и Марья наконец слышит столь желанный стон. – Сделай уже что-нибудь в конце концов, чёрт тебя дери, – в его голосе удивительным образом сочетаются мольба и глухой приказ. Царевна смеётся, наслаждаясь его поражением, стараясь не думать о том, как сама внутри горит от желания. И возвращается к своему занятию. Ловит губами головку и тут же старается вобрать как можно глубже, при этом сама постанывает: происходящее только сильнее распаляет её: реакцией тёмного и осознанием силы его желания. Кощей откидывает голову, прогибаясь в спине, подставляясь под её горячий, влажный рот. От этого вида у Марьи перехватывает дыхание, она стонет, не прекращая движений головой, и этот стон отдаётся вибрацией. Между её ног становится так горячо и влажно, так больно и сладко одновременно, что она едва перебарывает желание вновь потереться о его; плюнуть на всё и оседлать тут же. – Ну и как тебе наказание? – голос срывается, а сама она еле дышит, но на лице горит абсолютное умиротворение. Тонкая нить слюны тянется до её губ, и в этот миг глаза Бессмертного окончательно наливаются чернотой, пока он смотрит на Марью между своих ног, ласкающую его с нескрываемым удовольствием. Он покачивается ей навстречу, кажется, близкий к краю, и хрипло стонет, когда царевна, отстранившись, чуть выпрямляется. Уже абсолютно нагая, её грудь тяжело вздымается, мгновенно покрывшись мурашками. Ночное платье болтается где-то на поясе и соскальзывает по бёдрам ещё чуть ниже, когда она приподнимается ему навстречу. Он рычит, явно недовольный окончанием, почти злобно набрасывается на её губы, покрытые его же вкусом. Но тут же глухо стонет, стоит ей резко опуститься на его. Он смотрит на неё, жадно шаря взглядом по телу. Могущественный зверь, послушно замерший перед нею. Известный на весь Триединый мир ужасный монстр, готовый слушать лишь её одну. А она движется в быстром, почти диком темпе. Сама уже не может да и не собирается сдерживать жаркие стоны и судорожные всхлипы. Марья так увлеклась, что даже не замечает, как он одним резким движением разрывает ленты и переворачивает её, накрывая собой. Секундное замешательство на её лице тут же сменяется чистым удовольствием. Глаза закатываются, а она сама облизывает вмиг ставшие сухими губы. Он хрипит, врывается в неё так, словно она год держала его на привязи. Хотя, Боги, ведь так когда-то и было. На цепях, но всё же. Ей слишком хорошо, слишком прекрасно, так что на слова или что-то ещё просто не остаётся ни сил, ни времени. Кожа скользкая от пота. По груди катятся мокрые дорожки, но им плевать. Её пожирает чистый восторг и бешеная страсть, а его ведёт, точно пьяного, от её красоты, чувствительности и голода. Марья прогибается в пояснице, чтобы насадиться сильнее, чувствовать острее, больше. Он с такой силой сжимает её бёдра, что она уже отчётливо понимает: завтра там останутся синяки. Но им так плевать. Он целует её — укусом, раздвинув языком губы, подавляя всякое сопротивление. И, наверное, этого оказывается слишком много. Они вдвоём взрываются, почти одновременно. И у Кощея просто сносит крышу. – Марья, – протяжно стонет на выдохе и чувствует, что его сейчас захлестнёт ещё раз. А после наконец расслабляется, накрытый удовольствием, точно морской волной. Каждая клеточка тела дрожит. Они не двигаются какое-то время. Полное расслабление. — Ну ты и… — она слабо, даже восхищённо бормочет, ощутив наконец медленные смазанные поцелуи на плече, через собственные влажные волосы. Но больше ни на какие слова сил не остаётся. Он почти падает на неё, едва не придавливая собственным телом. Прижимает к себе и жадно вдыхает аромат её волос. Море и цветы. Смешанный сейчас с запахом кожи и их безудержной страсти. Его любимый. И никто из них так и не заметил, как медленно и беззвучно наконец до конца закрылась дверь, скрывая маленькую щель, за которой ещё минуту назад был виден поражённый и при этом какой-то жадный взор.