***
— Эй, здесь не хватает, — возмущаюсь я, пялясь на смятые купюры, что Фидерро швырнул на барную стойку, заляпанную разводами дешёвого пива. — Тридцать баксов? Ты издеваешься? — Детка, я вычел стоимость посуды, которую ты разбила за эту неделю, — он разводит мозолистыми руками и уголок губ приподнимается, вынуждая кусочек жареного лука, повисшего на усах, упасть на пол. Фу, даже головы кабанов со стеклянными глазами, что чучелами висят на стенах, на вид приятнее, чем его рожа. — Нужно быть аккуратнее, детка. — Твоей посуде лет двести, вся в сколах и трещинах! — меня накрывает волной негодования. — Мне нужны эти деньги, ты ведь знаешь! Здоровяк Фидерро — полнейший ублюдок, судя по разговорам парней с района, но я всё же надеялась, что в нём есть хоть щепотка честности. Видимо, нет… — Выметайся, — пренебрежительно цедит он, упирая руки в толстые бока, перетянутые поясом засаленного фартука. — Иначе вовсе останешься ни с чем и придётся продавать свою жопу на улице. О, с первого дня, что я работаю в его клоповнике на окраине, — а в сумме это около двух недель, — хочу высказать всё, что я о нём думаю. Вот сейчас наберу в лёгкие побольше кислорода, чтобы на одном дыхании выпалить гневную тираду о его безнравственности, а потом расставлю руки в стороны и сделаю реверанс, скользнув кедами по половым доскам. И всё, занавес опустится, а он останется стоять с ошеломлённым лицом, глядя мне вслед своими маленькими поросячьими глазками. Итак… На деле не успеваю даже пискнуть перед тем, как вылететь на улицу и приземлиться задницей на раздолбанный тротуар, испещрённый трещинами и выбоинами. Фидерро хмыкает, глядит на меня сверху вниз, стоя в проёме своей тошниловки для низшего сброда, а потом хлопает дверью так, что ржавая вывеска с названием «Бычья печень», издав короткий скрип, накреняется вбок. — Да пошёл ты! — неожиданно пискляво кричу. — Жирный кусок дерьма! На букве «а» я широко раскрываю рот, и вода из лужи, которой меня в этот момент окатывает проезжающая мимо машина, попадает на язык вместе с песчинками и привкусом бензина. В общем, всем привет. Добро пожаловать в мир Вики Уокер, ребята. Я иногда так истерично смеюсь с того, какая я неудачница, что начинаю громко прихрюкивать. Моника вечно говорит, что и на моей улице будет праздник. Однако пока что это только День Дурака. Стираю рукавом брызги с лица и поднимаюсь на ноги. Воздух вокруг унылый и тяжелый; к этому удушливому аромату примешиваются оттенки гари, сырых подворотен и нищеты. Одним словом, типичное амбре для грязного гетто, где живут в основном афроамериканцы и выходцы из Латинской Америки, хотя и белые тоже есть. Мы с мамой, например. Жизнь в районе Браунсвилл не самая лучшая: часто случаются преступления, прямо на улицах употребляют наркотики и торгуют запрещенными препаратами, полиция и медики не приезжают на вызовы, местные жители в большинстве своём нигде не работают. Ну, официально. К чужакам здесь относятся настороженно, — даже враждебно, — но мне бояться нечего, потому что все местные обыватели знают меня в лицо. Я плетусь по улице. С одной стороны тянутся обшарпанные стены, разрисованные граффити местных художников, возле которых сидят алкаши с опухшими лицами и бомжи, держащие в грязных пальцах картонные таблички со слезливыми надписями, где по три ошибки в одном слове. С другой — дымящиеся бочки с горящим мусором и покосившиеся дорожные знаки. Чуть дальше — по пути к нашему дому, который я часто называю сараем — расположены трущобы и бараки, где постоянно играет громкая музыка, мексиканцы толкают травку, и всюду звучат ругательства на испанском. Я недавно окончила школу и вынуждена была пойти работать, что, в принципе, делаю каждое лето. Хотелось накопить на оплату обучения в колледже, — обычном, уж не говорю про всякие там Вэндерли, где учатся одни мажоры, — но каждый день я с горечью понимаю, что нам с мамой едва хватает на еду из местной лавки, где продают в основном просрочку из супермаркетов. Ну, зато мы не едим из помойки и не просим милостыню. Класс. В кармане толстовки вибрирует телефон, который мне как-то подарил очередной мамин ухажёр. Наверняка у кого-то украл, потому что когда он мне его с важным видом вручил, на главном экране стояла фотка какого-то сопливого младенца, а на задней крышке была наклейка с Хэллоу Китти, которую я старательно сцарапывала ногтем. — Привет, Моника, — отвечаю я, прислонив мобильный к уху. — Идёшь на встречу выпускников? — кричит в трубку, пытаясь быть громче музыки, что играет на фоне её слов. — Нет, у меня сегодня хреновый день. — Нельзя такое пропускать! Мэтт собирает всех. Он твой парень вообще-то. — Он не мой парень, — кривлюсь я. — Ты придёшь, Уокер, — верещит она. — Я не позволю своей лучшей подруге умереть девственницей. И кстати, после полуночи Арчи обещал каждому по бочонку пива. С тех пор, как Моника переспала с Робом на выпускном, она каждый день твердит о том, что лучше секса в жизни нет ничего. Слава богу, хоть наша одноклассница Мелоди ещё девственница, и я не осталась последней. Мэтт типа мой парень, если можно так назвать человека, который пару раз сказал, что у меня классная задница, и прислал одну розу в День Купидона. — Моника, я серьёзно, мне не до вечеринок. Нужно срочно найти работу, — отвечаю, переступая яму в асфальте, наполненную мутной водой. Моника убавляет музыку, несколько раз фукает, видимо отгоняя своего надоедливого пса, и продолжает: — Слушай, я сейчас работаю официанткой в одном крутом клубе, видела бы ты, какие там мужики собираются… — мечтательно протягивает она. — Так вот, у меня смена буквально несколько часов: с десяти до двенадцати. Далековато от дома, но платят хорошо. Замени меня на это время, а потом жду тебя у Мэтта. Окей, детка? Все мои одноклассники живут в соседнем районе, где и находится школа: там приличнее и чище, чем в трущобах, в которых обитаю я. Просто раньше у мамы были мозги, и она додумалась не отдавать меня в местную школу, где в вонючем классе по три ученика-неликвида, два из которых вечно отсутствуют. — Не называй меня деткой, — цокаю языком. — А насчёт работы, ты уверена, что так можно? Ну, приходить вместо тебя? — П-ф-ф, — пыхтит в динамик, вынуждая отвести трубку от уха, — я договорюсь, ты что меня плохо знаешь?! — Ладно, — отвечаю после короткой паузы. — Пришли адрес. Толкаю мобильный обратно в карман и ускоряю шаг, не смотря под ноги, переступаю через особо крупные ямы. Я знаю каждый угол этого гетто, потому что прожила здесь с рождения, ведь мама никогда не делала попыток выбраться отсюда; она просрала свою жизнь, слила в унитаз с такой же необычайной лёгкостью, с какой сейчас утекает и моя. Уносится с шумом машин, пролетает мимо, а я цепляюсь, стараюсь ухватиться, только бы удержать/дотронуться/почувствовать этот мимолётный вкус счастья на языке, растекающийся ягодными брызгами. Этим я отличаюсь от тех, кто шаркает по тротуарам, упёршись помутнённым взглядом в раздолбанный асфальт. Их мир такой же серый, как их лица; их каждый день такой же тусклый, как вчера. И этот истрёпанный до дыр сценарий их устраивает. Они живут технично, поквартально, с вечными фразами «такова жизнь» или «это судьба», срастаясь со своим несчастьем и принимая за норму нечеловеческие условия существования. Вообще-то моя жизнь не так уж плоха, как вам могло показаться. Например, я пока не скатилась до того, чтобы скитаться по улице в попытке разжиться чужими баксами. В нашем районе никогда не осудят за то, что ты много дней подряд таскаешь одну и ту же одежду, как это делали в школе, которую я посещала. А ещё здесь за углом продают самые вкусные в мире пончики с глазурью и черничной начинкой. Других я не пробовала, но данный факт не мешает мне оставаться уверенной в этом и сливать несколько центов из заработанных денег в ларьке с яркой вывеской «Пончики от Ханны». Да, моя жизнь не такое уж дерьмо. Если не брать во внимание самый главный момент. Мою мать. Потоптавшись у входа, толкаю дверь и захожу в дом, иногда гордо называемый мамой апартаментами. Все стены нашего жилища, которое представляет собой одну комнату и гостиную, — что одновременно и кухня, и туалет, — выкрашены в грязно-зеленый цвет, отчего здесь всегда темно и неуютно. В левом углу небольшой просевший диван, где мама проводит свои ничем не обременённые будни; рядом стол без скатерти, там стоят упаковка хлопьев и прокисшее молоко; чуть дальше моя комната. Ну, точнее, это просто угол, где расположена моя кровать. И, конечно, телек. Я купила его на деньги, которые заработала на каникулах, помогая мистеру Робинсону в его саду. Он приглашал каждое лето, и платил всегда хорошо. Жаль, что добрый старикашка умер от сердечного приступа несколько месяцев назад. — Вики, ты уже пришла, — хриплым голосом произносит мама и целует меня в щеку. Ах да, это мисс Уокер-старшая. Ребекка. У неё пересушенные обесцвеченные волосы, впалые щёки и тонкие розовые губы, пахнущие самой дешевой помадой. Когда-то она была более похожа на женщину, ровно до тех пор, пока местные парни не подсадили её на наркоту. Отца у меня нет. Мама иногда, будучи под действием веществ, начинает рассказывать истории, что он был то ли космонавтом, который однажды вышёл за пределы корабля и его засосало в чёрную дыру; то ли музыкантом, что проезжал с туром мимо городка, где она жила до моего рождения. После этих историй она вовсю полощет его самыми грязными словами, говоря о том, что он сломал её жизнь. А потом рыдает в подушку. — Меня уволили с работы, — отвечаю и, скинув обувь, делаю несколько шагов в сторону своей кровати. — Где мой плеер? — Как это уволили? — удивляется она, подскакивая на скрипучем диване. — Ну ничего, ты ведь обращалась в агентство, они найдут тебе работу. — Оттуда даже ни разу не звонили, — то, что я осталась без заработка, маму волнует даже больше, чем меня. Я оборачиваюсь, откидываю валяющиеся на кровати вещи. — Где плеер? Она поднимается со своего насиженного места и плавно подходит ко мне. — Я одолжила его одному своему другу. Мама всегда так легко крутит мной, управляет эмоциями, вызывает жалость: тепло улыбается, хлопает глазами, складывает сухие ладони в умоляющем жесте — своими действиями не позволяя обвинить её в чем-либо. И чем старше я становлюсь, тем больше это замечаю. — Мам, ты что, продала его? — Не продала! — всплёскивает руками мать. — Я его лишь одолжила, говорю же. Она пытается ухватить за рукав, но я отшатываюсь, бессильно усаживаясь на тонкое покрывало, которым застелена кровать. Мама умеючи старается натянуть улыбку, чтобы смыть с себя мой взгляд, осевший налётом разочарования на серой коже. Сейчас она устроит драму: станет твердить о том, что я неблагодарная и приплетать разные, вовсе непричастные факты, из-за которых я не в праве на неё обижаться. И смотреть ТАК. А потом ляжет на диван, свернётся калачиком и будет жалеть себя. Она прекрасно знает, что я прощу. Буду злиться, лютовать, хлопать дверью, швырять вещи, но прощу. Всё, что угодно. Раз за разом. Снова и снова. — Ты знала, что его подарил дорогой для меня человек, мам. Каждый раз, приходя домой, я вставляла наушники и включала музыку, чтобы хоть как-то отвлечься от всего этого дерьма. Чтобы не слышать, как она воет из-за нехватки очередной дозы. Но теперь она довольная, потому что купила то, что ей было необходимо. — Да брось, Вики, у меня тут наклёвывается одно непыльное дельце, — мама судорожно водит суженными зрачками по моему лицу, садится рядом и кладёт руку на плечо. — Твои дела рано или поздно приведут в тюрьму, — отшвыриваю её ладонь. — Хватит, прошу. Почему я живу за нас двоих? Почему я забочусь о тебе, а ты в ответ из раза в раз плюёшь на моё существование? Мне невыносимо жить в постоянном тумане и страхе о будущем. У нас долги за дом, мы можем остаться на улице, как же ты не поймёшь? — мама отодвигается, а после последних слов вовсе встаёт и отходит, будто моя фраза её ударила. — Я не хочу быть такой как ты. Оскорблённая, она больше не произносит ни слова. Проходит на кухню-гостиную, шаркая подошвой порванных тапочек по полу, где босиком ступить невозможно, иначе нацепляешь хренову тучу заноз на пятки, и усаживается на стул, отворачиваясь к окну. Пусть. Я люблю её, но меня настолько задолбали эти выходки, что не осталось ни физических, ни моральных сил выяснять с ней отношения и пытаться достучаться. Она в плену зависимости. И доза дешёвой наркоты ей важнее, чем собственная дочь. Несколько часов я тупо пялюсь в трещину на потолке. С каждым днём всё отчётливее понимаю, что погружаюсь в омут отчаяния, и свет — надежда на спасение — отдаляется, размывается чёрными водами. А мама топит меня, тянет на дно, разрушая нас обеих. Мне бы хоть какой-то намёк. Хоть что-то, что можно будет использовать как мантру вроде «всё будет хорошо». Устало поднявшись с постели, я бегло принимаю душ, быстро прохожусь по телу губкой, смывая пену холодной, почти ледяной водой, пахнущей хлоркой. Достав из подобия шкафа одежду, натягиваю вещи. Весь мой гардероб легко помещается на одной полке, потому долго выбирать не приходится. Мама курит в приоткрытое окно, стекло на котором покрылось копотью; она не спрашивает, куда я ухожу, как, впрочем, и всегда. Я — нежеланный ребёнок, рождённый в семнадцать лет и разрушивший её перспективное будущее. До клуба, в котором сегодня предстоит работать несколько часов, меня докидывает сосед Фрэнк. Порой удивляюсь, как его тачка ещё не развалилась. Как-то он рассказывал, что её угнал отец лет десять назад у какого-то наркоторговца. Он так гордится этим, хотя в правдивости его слов есть большие сомнения. Мы трясёмся в этом корыте, словно в центрифуге; несколько раз двигатель глохнет, но после пары минут ковыряния проводов под затёртой панелью, он вновь задаётся громким тарахтением, испуская едкий дым, который чувствуется даже сквозь закрытые окна. — Всё, мы на месте, — остановившись у здания, Фрэнк присвистывает. — Нехило! — осматривает машины на парковке рядом с клубом. — Ты посмотри, сколько их здесь, Вики, это же… — Не смей вскрыть чью-то тачку, Фрэнк, — обрываю его ликование, уже поставив одну ногу на идеально ровный асфальт. — Не подставляй меня. Сосед разочарованно цокает, поправляет растрёпанную шевелюру всей пятернёй и даёт по газам, стоит мне наконец закрыть пассажирскую дверь с пятой попытки. Ранее я не была в этом районе. Он небольшой, отрезанный от главных улиц, не вижу здесь ни одного прохожего, никаких бездомных, неподвижно прижатых к стенам зданий, даже уличных собак, что вечно выворачивают мусорки и борются с бомжами за объедки, и тех нет. Ещё раз сверившись с навигатором, взглядом нахожу вход, где над массивной резной дверью выгравирована небольшая надпись «Апокалипсис». Больше нет никаких опознавательных знаков вроде рекламных плакатов или кучи валяющихся скидочных флаеров. Видимо, это заведение не нуждается в рекламе, а посещает его весьма узкий круг людей. Странно, но при взгляде на этот клуб, по моей спине бегут мурашки; сейчас, в тумане сгущающихся сумерек, он производит довольно гнетущее впечатление, таращась своим чёрным фасадом на пустую улицу. С удивлением понимаю, что на двери нет ручки. Кнопки звонка также не нахожу, но как только степень моего непонимания доходит примерно до середины шкалы, дверь тихо распахивается, и на пороге появляется мужчина азиатской внешности. Он осматривает меня с ног до головы подозрительным взглядом и резко спрашивает: — Вы дверь перепутали? — Нет, я заменяю Монику, — делаю паузу, но она такая звенящая и напряженная под его пытливыми глазами, что тут же продолжаю: — Она должна была предупредить, что я выйду вместо неё. — Саферий, кто там? — доносится откуда-то сбоку грозный бас. — Никто, — он открывает дверь чуть шире, впуская внутрь, — новая официантка. Никто? Он уже меня бесит. Вот знаете, бывает видишь человека и сразу понимаешь, что он тебе не нравится. Этот Саферий — один из таких. — Подними руки, — командует он, сжимая крепкими пальцами металлоискатель. — И рюкзак открой. Проходится по всему телу поисковой катушкой, холод которой чувствуется даже через одежду, и тут динамик начинает мерзко пищать, уведомляя о том, что новая официантка не такая уж безобидная мелкая соплячка, как ему показалось на первый взгляд. Он грубо лезет в карман моей толстовки и достаёт оттуда складной нож. — Эй, аккуратнее! — возмущаюсь вслух. — Это для самообороны. Саферий усмехается, вытряхивает содержимое моего рюкзака, и я добавляю: — Что смешного? Я из Браунсвилла, у нас по-другому нельзя. — Из гетто? — он вновь насмешливо поднимает уголок губ. — Не похоже. Слишком чистая для жительницы такого района. — Ну наконец-то! — цокает каблуками в нашу сторону какая-то рыжая тётка. — Ты Вики? — киваю, а она тут же берёт меня за локоть и ведёт в сторону. — Моника предупредила о тебе. Сейчас же переодевайся и приступай к работе, гости уже прибывают. Она настойчиво впихивает меня в раздевалку, которая размером больше, чем мой дом, и прикрывает дверь. Форма официанта в этом клубе совершенно типичная и неинтересная — чёрные брюки, белая облегающая футболка и фартук — я бы даже сказала, строгая. Собираю волосы в косу и открываю дверь. Тётка уже ждёт, отвлекается от нервного перебирания пуговиц на своём пиджаке и произносит: — Меня зовут Анджела, я администратор этого клуба. Моника поручилась за тебя. Сказала, что ты раньше работала в закрытых заведениях, — она так настойчиво говорит, что я даже сама в это верю. Хотя Моника нагло её обманула. — Сейчас мы выйдем в зал, будешь обслуживать первую зону от входа. Заходить в вип-зоны запрещено. Сюда приходят не последние люди, будь вежливой со всеми, доброжелательной и, — она небрежно взмахивает рукой, — улыбайся, а то выглядишь, будто хоронить кого-то пришла. Пройдя по длинным запутанным коридорам, мы входим в общий зал, и я слегка расфокусированным, не успевшим привыкнуть ко тьме взглядом обвожу помещение клуба. Музыка не сильно громкая, интимная; зеркала, хаотично расположенные на стенах, преломляют фиолетовый отблеск ламп, бликами мерцают на обнаженных девушках, танцующих на небольших пьедесталах. Дерзкие, свободные и, вероятно, совершенно незакомплексованные, они извиваются, ладонями скользят по обнажённой, явно ненатуральной груди; взмахивают ухоженными волосами, которые так и хочется потрогать. Наверняка моют головы самым дорогим шампунем, отчего на ощупь пряди становятся нежнее шелка. Сиськи их я трогать не хочу, хотя они тоже красивые. Уверена, что каждую ночь эти девки собирают уйму банальных и не очень предложений уединиться. Я прохожу к бару, вдыхая жгучую смесь алкоголя, дорогих сигарет и кожи; изучаю контингент незнакомого мира. За столиками сидят мужчины, почти все в компании таких же дорогих женщин. Наверняка платных. Только это не те густо размалёванные шлюхи, что топчутся вдоль дорог, а такие, которым мужчины за одну ночь готовы выложить пятизначную сумму. Проститутки из параллельной вселенной. Однако у представительниц древней профессии есть одна общая схожесть — искры алчности, что плещутся в глубине пустых глаз. Бармен вручает мне поднос и несколько коктейлей, что нужно отнести за единственный занятый столик в моей зоне. Стараюсь улыбаться. Грубый комплимент вслед от посетителя — бородатого громилы — звучит достаточно громко, если учесть, что я только отвернулась, чтобы уйти. Постепенно музыка становится громче, распускает своё нетерпение, окутывает басами прибывающих, позволяя быстро перескочить стадию диалогов и значительно сократить расстояние между телами. Я стараюсь не обращать внимание на то, что остальные сотрудники таращатся на меня довольно настороженно; наверное, это неудивительно, ведь я, так скажем, неформат. Надо было нанести тонну косметики на лицо, может тогда бы не так выбивалась из ряда однотипных официантов. Вокруг меня будто невидимый частокол из слова «нет»: Не подходи. Не трогай. Не говори. Захожу за барную стойку и достаю из кармана фартука телефон, который уже несколько раз вибрировал, пока я относила выпивку. Моника: Как ты? Моника: А мы пьём пунш и запиваем водкой. Моника: Твой парень блюёт в раковину на кухне.Вы: Он не мой парень. Ты почему не сказала, что это клуб для элитных высокомерных ублюдков?
Моника: Деньги не пахнут, Вики. Только представь, за два часа работы тебе заплатят почти пятьдесят баксов. При этом и делать почти ничего не надо. Отработай ещё чуть-чуть и приезжай. Мы все тебя ждём. Особенно Мэтт. — Эй, подруга, — одна из официанток цепляется за мой фартук, второй рукой упираясь в дерево стойки, — отнеси напитки в третью зону, что-то я плохо себя чувствую. Она зажимает рот рукой, будто тошнота подкатывает к горлу; глаза блестят, слезятся, а потом её резко скручивает, видимо, от острой боли, прорезавшей область желудка. — Тебе вызвать скорую? — спрашиваю. — Не надо. Отнеси напитки, там гости не любят ждать, — отмахивается она, указывая рукой в сторону. — Прямо, за те портьеры и налево. Пятая кабинка. Я подхватываю поднос и пересекаю зал. На поверхности бутылка шампанского и металлическое ведёрко со льдом. Воздух вокруг движется, словно испытывает на себе вибрации музыки, преломляется, накладывает оттенок на оттенок. Пробираюсь через волны звуков, ураган запахов, круговорот раскованности, световые качели фиолетового безумия, и протискиваюсь через тяжелую портьеру. Звук ломается, отрезая меня от цветных всплесков, пространство сменяется резиновой полутьмой. Несколько секунд пытаюсь вспомнить, куда идти. Ледяной конденсат с ведёрка капает мне на ногу, пропитывает ткань брюк, холодит кожу. Я ухожу вправо, пробираюсь сквозь ещё одну завесу, на стенах коридора горят бра в виде крысиных морд. Они сияют глазами, отчего всё пространство кажется красным, налитым кровью, заполненным тревогой. Перед глазами все искрит какими-то пульсирующими пятнами; каждый шаг шумом отлетает от стен, сливается с учащенным дыханием, крутится-вертится внутри. Я так ускоряюсь, что от резкого удара в чью-то грудь теряю равновесие. На выдохе падаю, отбивая колено об пол; поднос, покосившись, слетает с ладони, и рука в чёрной перчатке смыкается на горлышке тёмно-синей бутылки прямо перед моим носом. Ведро падает на пол, кусочки льда рассыпаются; от освещения цвета багровой крови теперь они похожи на вишнёвые леденцы. Мир всегда против меня. Я знаю это и без напоминаний. Спасибо. Поднимаюсь и нервно поправляю фартук. На руке, сжимающей бутылку с шампанским, часы с кожаным ремешком, кричащие о том, что их стоимость больше, чем все дома в моём родном гетто. Ремень, белый цвет рубашки в таком свете слепит глаза, пожирает зрачки. Я довольно низкого роста и когда выпрямляюсь полностью, то упираюсь взглядом в татуировку на шее незнакомца. Оттуда смотрят две глазницы черепа. А затем резко вскидываю голову. Он пялится на меня примерно так, как на кучу дерьма, появившуюся на его ухоженном зелёном газоне. Если бы этот дядя заплутал в нашем районе, то без всяких сомнений остался бы или обчищенным до нитки, или мёртвым. Одним грубым движением он пихает скользкую бутылку мне в руки, а потом за спиной раздаётся чёткий стук острых каблуков и небрежное: — Что случилось? Звук стихает. К нам почти вплотную подходит женщина, пальцем с заострённым ногтем она стягивает прилипшую к алой помаде жемчужную прядь волос, задевает металлические клёпки на кожаном воротнике, отчего они издают тихий щелчок. — Ты что тут делаешь? — обращается ко мне, сканирует взглядом сверху вниз. Она чем-то походит на Красную Королеву из «Алисы в стране чудес». Только пепельные лохмы не подходят, а вот выражение лица один в один, будто сейчас она откроет рот и истерично завопит: «Голову с плеч!» — Я заблудилась, — спокойно отвечаю и делаю шаг назад. Она поднимает изогнутую бровь, кивает головой в сторону, бросает пренебрежительное: «Не путайся под ногами», и быстро теряет ко мне интерес, переключаясь на стоящего рядом. Ага, обязательно, я здесь в первый и последний раз, мадам Стерва. Правда, если бы послав её к чёрту, я не подставила Монику, из моего рта непременно вылилось бы то, что я думаю о её надменном тоне и взгляде. Но я лишь молча захожу за угол и ловлю затихающие обрывки их разговора. — Где твои братья? — говорит мужик в чёрных перчатках. — Тебе меня недостаточно? — белобрысая дылда вмиг меняет голос с резкого и приказного на льющийся, мелодичный. — Какими судьбами, Люцифер? — Джек Гуэрра умер сегодня, ты знаешь? — Естественно, — отвечает она. — И что, ты рад? Вот я — да. Надеюсь, новый босс будет более сговорчивым. Может быть, даже получится… — она не договаривает, мистер ЛицоКирпичом что-то цедит в ответ, а дальше раздаётся её противный, щекочущий слух смех и громкое: — Да шучу я, шучу. Я неосознанно замедляю шаг, затем и вовсе задерживаюсь у лиловой портьеры, чтобы уловить ещё секунды разговора, суть которого я всё равно не понимаю. Зачем? Без понятия. У дяди красивый голос. — Останешься? — спрашивает она. — После полуночи будет БДСМ-сессия. У нас классные девочки, особенно славянки, это мои любимые зверушки. Тебе понравится. — Я не за этим приехал, Чума, — твёрдо отвечает. — Идём ко мне в кабинет. Я выскальзываю за портьеру, как только по коридору расползается первый удар её каблука о пол. Быстро перебираю ногами в сторону общего зала, где меня вновь накрывает вибрация музыки и какофония ароматов. — Ты что там делала? — вдруг ухватывает за руку Анджела. — Я ведь сказала: только зона возле входа. Я торопливо рассказываю ей о просьбе другой сотрудницы, на что администратор неодобрительно поджимает губы, затем отнимает бутылку из моих рук и коротко отвечает: — Получи деньги на баре и иди домой. Повезло, что мистер ЧасыЗаКучуБаксов поймал шампанское, иначе мне бы пришлось отрабатывать его стоимость всю жизнь. И всю следующую тоже. Я быстро забираю деньги у неторопливого бармена и спешу в раздевалку. Путаясь в штанинах, скидываю брюки и влезаю в джинсы. Это место неуютное. По степени моей неприязни почти как клоповник Фидерро. Радует только одно: карман моей толстовки теперь греет пятьдесят баксов. За два часа работы это отличные деньги. Закончив с переодеванием, двигаюсь в сторону выхода; там Саферий швыряет в руки рюкзак и молча захлопывает за мной тяжелую дверь. Воздух прохладой забирается под одежду, пальцами ощупывает кожу, покрывает её мурашками. С неба падают редкие, но тяжелые капли дождя, со звучным шлепком они ударяются об асфальт и замирают чёрным рваным пятном. Отличная ночь, чтобы свалить куда-нибудь и не вернуться. Алло, очнись, тебя нигде не ждут. Я помню, помню. Делаю несколько шагов по направлению к дороге, оглядываюсь по сторонам в надежде увидеть подъезжающую развалюху Фрэнка. Не уверена, что у него работают фары, но уж по звуку мотора его приближение точно можно услышать за два квартала. Однако по прошествии десяти-двадцати-и больше минут, не появляется ни одной тачки. Ветер завывает между серых бетонных зданий, пронизывает ещё сильнее. Можно выйти на оживлённую улицу и попытаться поймать такси, чтобы увидеть тупой испуг на лицах водил, когда озвучу район, до которого мне нужно добраться. Может быть, какой-то недоумок согласится. Бедняга. Мысль о том, что придётся отдать часть заработанных денег, погружает меня в сущее уныние. Ноги лениво чиркают по тротуару, вдоль тянется жёлтый свет фонарей и можно увлечённо наблюдать, как растёт тень на асфальте. Ровная, идеальная, плавно текущая следом. В Браунсвилле она была бы изуродована ямами и трещинами. Ну, если бы там было уличное освещение в принципе. Разглядываю разноцветные разводы бензина в блестящих лужах. Они неземные, космические, будто в складках млечного пути беснуются звёзды, то исчезая, то выныривая обратно. — Крошка, ты не заблудилась? — доносится хриплый голос позади. Сердце грохочет в груди, ударяется о рёбра. В тщетной попытке нащупать в кармане нож — пользоваться которым, я, конечно же, не особо умею — осознаю, что он остался в клубе. — Погоди, — снова гудит он, — давай поболтаем. Задержав дыхание, ускоряю шаг, срываюсь на бег; пытаюсь собраться и понять, что делать, отсортировать важное от неважного. Получается плохо: от прилива адреналина мысли расползаются, оставляя лишь липкие следы. Чтобы противостоять тому, чьи шлепки подошв по асфальту сейчас вколачиваются в мой мозг, нужно иметь силу и определённые навыки. Разумеется, у меня нет ни того, ни другого. Вокруг моё тяжелое дыхание и мягкие удары кедов по мокрой дороге. Цепляюсь испуганным взглядом за отступ между зданиями; убедившись, что там никого, юркаю в подворотню и вжимаюсь в кирпичную стену между мусорных баков в надежде, что этот урод промчится мимо. От неприятного волнения руки сильно дрожат. Его шаги всё ближе, чётче, ощутимее. Дерьмо! С противным писком жирная крыса из мусорки падает мне на плечо. Конечно же это привлекает внимание мерзкого ублюдка, и он одним рывком выдёргивает меня из укрытия. — Ты чего это, малышка? — хрипит он прокуренным голосом. Шарит по моим карманам: выуживает мобильный, деньги; на его лицо спадает капюшон, а я визжу, вырываюсь, вцепляюсь зубами в его волосатую лапу. — Вот дрянь! — вопит он и наотмашь бьёт меня по щеке так, что я впечатываюсь в сырую стену напротив. — Ты за это поплатишься! Он прижимает сильнее, лезет пальцами под кофту, жадно исследует тело. Несмотря на то, что я всю жизнь провела в самом убогом районе города, — с такими животными встречаться не приходилось. Я никогда не задумывалась о том каково это — быть изнасилованной. Так тупо и унизительно. Шершавые руки больно сжимают грудь, запах перегара ударяет в лицо, и я снова ору, но он лишь сильнее вжимает в холодную каменную кладку, до хрипа вдавливая мои внутренности в позвоночник. Руками пытаюсь дотянуться до его пьяных глаз, чтобы впиться в них, но он каждый раз ловко перехватывает пальцы и снова силится просунуть ладонь в мои джинсы. Дёрнувшись всем телом, я наконец получаю возможность поднять ногу и познакомить его яйца со своим коленом. Капюшон слетает, обнажая гладковыбритую голову с чёрной татуировкой в виде змеи — она тянется от шеи, по виску, уходит на затылок. Глотаю порцию воздуха, как только хватка ослабевает. Мне удаётся выскользнуть из-под него и рвануть вперёд, не разбирая пути. Фонари, дорога, однотипные здания — одно смазанное невнятное пятно. Неудавшийся насильник верещит вслед, и голос всё громче, в ушах гудит и колотит, а мысли ватные, плотные путаются, распухают и занимают всю голову. То, что случается дальше — настоящее чудо. Во всём этом хаосе я совершенно ясно вылавливаю силуэт мужчины в перчатках. Он садится в машину, за ним захлопывают дверь, затем второй человек занимает водительское сиденье, и густой мрак разрывают два ярких луча включенных фар. А дальше, словно вижу со стороны, в замедленной съемке, кадр за кадром: я медленно поворачиваю голову, бросая испуганный взгляд на преследователя, что выкрикивает проклятия; как тысячи светящихся брызг усиливающегося дождя искрят в свете фар заведённой тачки; как полоса дороги сужается, тянется, кажется бесконечной; как я вытягиваю ладонь в последнем рывке с мыслью: «Хуже уже не будет». Но на самом деле всё это длится считанные секунды. Дальше с тяжелым вздохом облегчения вваливаюсь на заднее сиденье, лицом приземляясь мужику в перчатках куда-то в колени; наверное, это выглядит так, будто я рьяно спешила сделать ему минет. Затем подскакиваю и быстро, захлёбываясь буквами, произношу: — Поехали! Прошу! Он молча смотрит на меня, как на идиотку; тени скользят по неподвижному, ничего не выражающему лицу, а я молюсь несуществующему богу, чтобы у него хватило воспитания не вышвырнуть меня обратно. А если всё же сейчас водитель тронется с места, то этот Люцифер, как назвала его бледная баба с пепельными волосами, может… Да ладно, не убьёт же он меня. Сразу.