Черная Далия

Мужик в перчатках пялится в моё лицо, — полное ужаса и тревоги, — и даже не думает двигаться с места. — Давай, дядя! Пожалуйста, — хватаю его за плечи и едва не выкрикиваю, звеня голосом на весь дорогой салон. Он опускает голову, смотря, как пальцы сжимают его рубашку, затем ведёт плечом, отчего ладонь соскальзывает вниз; и я понимаю, что он не собирается мне помогать. Тянутся липкие, бесконечные секунды; и наконец он отводит глаза в сторону: разворачивается, чтобы взглянуть через заднее стекло на то, что меня так напугало. А я тем временем напряжённо осознаю, что именно в этот момент он решает, как со мной поступить. Сейчас он вышвырнет меня обратно. Да, непременно так и произойдёт. Слежу за направлением его взгляда, медленно поворачивая шею. Пьяный ублюдок с татуированной башкой, что бежал за мной от самой подворотни, исчез. Его нет ни на дороге, ни у клуба. С трудом набираю в лёгкие порцию кислорода, насквозь пронизанного запахом мужского парфюма. Наощупь шарю по двери дрожащими пальцами и прежде, чем успеваю потянуть за ручку, с тихим щелчком срабатывает блокировка. Тот, кого назвали Люцифером, едва заметно кивает, и автомобиль плавно трогается с места. — Куда тебе? — произносит он. Мне становится холодно; кожа покрывается мурашками, — с которыми я никак не могу справиться, — то ли от того, что моя кофта успела промокнуть, то ли от ледяного голоса человека в перчатках. Он вновь ведёт зрачки в мою сторону и нажимает кнопку кондиционера. Тёплый воздух, выдуваемый из-за створок, немного успокаивает; но мысли о сложившихся обстоятельствах, шаром катающиеся в голове, не дают расслабиться в полной мере. Я бы выпила что-то согревающее. Например, чай. Но лучше пунш. — Двадцать четыре Аллан стрит, — называю адрес Мэтта (не-моего-парня), решая не тратить время и не ехать домой. Странно то, что пока Мэтт не начал проявлять знаки внимания — если это вообще можно так назвать, — он нравился мне. Порой я даже считала, что влюблена; потому что всякий раз, когда он смотрел в мою сторону, сердце принималось отплясывать под рёбрами. Но стоило нам остаться наедине на заднем сидении машины его отца, — я тогда наигранно смеялась над его дурацкими сальными шуточками, пока он долго и муторно пытался справиться с застёжкой на лифчике, — и дело дошло почти до секса, я думала не о том, что хочу его, а злилась, что у меня размазались стрелки, которые я вырисовывала битый час, неумело пытаясь сделать их одинаковыми. Слава дьяволу, что из дома тогда вышел его папаша, и ничего не произошло. Я какая-то ненормальная. Ну кто же не хочет быть с Мэттом? Он ведь самый популярный парень в школе. — Классная тачка, — отвлечённо говорю я. — Что это за марка? Ехать в безмолвии оказывается довольно тяжело: теперь он даже не поворачивается, чтобы скосить в мою сторону свои чёртовы глаза — обыкновенно смотрит перед собой и усиленно делает вид, что меня здесь вообще нет, а за окном от скорости смазываются сверкающие таблоиды. Он странный. Или напыщенный индюк. До меня вдруг доходит осознание того, что я сижу в машине с двумя абсолютно незнакомыми людьми. Пусть и дядя, и его водитель на вид в сотню раз приятнее, чем тот громила; и в тачке намного комфортнее, чем на улице под дождём, но это не отменяет того, что он сейчас может увезти меня куда заблагорассудится и сделать всё что угодно. — Козёл, который меня преследовал, украл мобильный, так бы позвонила своему отцу — полицейскому, — нарочно делаю акцент на последнем слове, — он бы забрал меня из этого убогого района. Кажется, красивый мужик находит это забавным: уголок его губ вздрагивает на секунду, но затем вновь опускается. Отворачивается к окну, прерывая моё разглядывание его неподвижного профиля. Спустя несколько минут начинает жутко урчать в животе от накатившего голода, желудок будто скручивает и выворачивает. Я надеюсь, никто не слышит этот вой умирающего кита. Страшно просить его остановиться у закусочной, но есть хочется больше. — Может, заедем за хот-догом? — интересуюсь я. Уверена, что у Мэтта из еды только пиво, и то тёплое. — Это тебе не такси, — отрезает безэмоционально. Не очень-то он обходителен с девушкой. Хотя пофиг, я уже даже начала привыкать к атмосфере тотального безразличия, крепко повисшей в салоне авто. За окном сияют вывески, сменяя одна другую; пару раз я выхватываю его отражение на стекле, подтверждая тот факт, что он красивый. Очень. Кажется, я могла бы смотреть на него часами. Если бы не одно но: сейчас доберёмся до места, — а мы уже подъезжаем, — выйду из машины, и он обо мне забудет. Потому что мужик в перчатках из другого мира. Он явно не закупается просрочкой и не носит футболки за два бакса с распродажи. Живёт себе в каком-нибудь пентхаусе; по утрам пьёт кофе, жеманно оттопыривая мизинец всякий раз, когда подносит кружку к губам. Вот я с утра могу влить в себя бутылку газировки или воды из-под крана. Он ест мраморные стейки в дорогих ресторанах, а я обожаю приготовленный дома омлет с ветчиной, истекающий маслом и кетчупом. В свободное время он ходит по каким-нибудь выставкам или светским встречам, а я вместе с парнями из гетто шныряю по улице. В общем, я и мужик с часами — две параллельные, которые никогда не пересекутся. Тачка плавно притормаживает у дома Мэтта, где из окон льётся мягкий свет, растекаясь по двору. Одно из них приоткрыто, и когда я открываю дверь, слышатся звуки музыки, — какого-то рэпа (Мэтт обожает Тупака; даже сам пытается рифмовать, хотя, если честно, выходит дерьмово), — звон стекла, чей-то вопль и громкий смех. — Спасибо, что подвезли, — благодарю, на что получаю сухой кивок человека с каменным лицом. Хлопаю дверью сильнее, чем планировала, и машина немедля трогается с места, оставляя меня стоять в полном одиночестве и пялиться вслед отдаляющимся задним фарам сквозь тонкую сетку дождя. Тяну калитку, предусмотрительно приоткрытую для внезапных гостей, быстро взбираюсь по крутому крыльцу и вхожу. Внутри душно и шумно. Накурено, из-за чего в воздухе парит сизая муть дыма, разрываемая визгами и басами музыки. Моника встречает меня сразу — между её губ незажжённая сигарета, торчащая фильтром наружу; на голове какой-то бардак, тело слегка шатает из стороны в сторону. — Да неужели, — хватает за руку, выкидывает сигарету на пол и целует в щеку. — Я звоню тебе уже полчаса. — У меня телефон украли, — отвечаю и иду вслед за подругой через толпу успевших надраться в хлам присутствующих. Несмотря ни на что, обстановка здесь более спокойная, чем в тачке, где молчание давило на тело и не позволяло нормально дышать. Я даже немного успокаиваюсь, когда мы протискиваемся к дивану, где с одной стороны едва не сношается парочка наших одноклассников, совершенно не обращая внимания на то, что это видят остальные. Я знаю почти каждого, ведь собрались все выпускники: заучки, элита, чудаки, подонки общества и даже отбросы. Возле лестницы, цепляясь за перила, стоят парочка десятиклассниц и трутся о Стива — короля школьного выпускного. — Малолетние шлюхи, — проследив за направлением моего взгляда, Моника закатывает пьяные глаза, отчего кажется будто у неё приступ; а руки сжимаются так, словно она готова врезать им по мордам. — Ты всего на два года старше, — отвечаю, усаживаясь рядом с ней на диване. — А уже вовсю трахаешься с Робом. Кстати, где он? — Ай, — отмахивается она, — нажрался как свинья и спит наверху. Давай не будем о нём, детка, окей? Кривлю губы. Она ведь понимает, что мне не нравится, когда меня так называют. — Я хочу пунш. — Увы, пунша больше нет, — она вытягивает руку, указывая в сторону огромной красной лужи, растёкшейся на полу. Затем выуживает из сумочки бутылку и криво ухмыляется, передавая её мне. — Но я припасла кое-что получше. Открутив крышку, делаю глоток. Горло тут же обжигает водка с соком или что-то вроде того; противный напиток, но если перетерпеть, то можно почувствовать приятное тепло. — Как тебе «Апокалипсис»? — спрашивает Моника, отнимает бутылку из моих рук и, морщась, отпивает. — Скажи, круто? Я отработала пару недель, а уже накопила прилично. Правда, потратила всё в торговом центре. Кстати, прикупила тебе офигенную юбку. Главное, матери не показывай, а то скажет, что ты шлюшка. Она опускает голову: каждое упоминание мамы приносит мне не сильную, но саднящую боль, и Моника старается перевести тему, рассказывая о том, чем они занимались, пока меня не было. Ёмкость со спиртным вновь переходит ко мне; в воздухе так накурено, что становится трудно дышать. Один из парней швыряет пустую бутылку — она разбивается об пол с резким звоном, напоминающим выстрел. — Всё ничего, если бы на улице не напал какой-то ублюдок. Лобызающаяся парочка одноклассников переходит к более активным действиям: девушка заваливается на диван, толкает меня в бок, и немного водки проливается Монике на топик. — Вот блядство! — фыркает, когда капля проскальзывает по голому животу. У неё смуглая кожа, совершенно не скрывающая того, что она плод любви двух рас. Кудрявые волосы, из-за которых она каждое утро возится с утюжком, а потом жалуется, что это задолбало. Вульгарный топ, открывающий вид на сиськи. Она отрастила их за прошлое лето и теперь выставляет при любом удобном случае, специально подчёркивая лифчиком пуш-ап на размер меньше. А ещё у Моники чёрные штаны на бёдрах — всякий раз, когда она наклоняется, можно увидеть полоски стрингов. — Так кто напал-то? Обычно там следят за порядком, — спрашивает, прихлёбывая из горлышка и снова передавая мне. — Не знаю, — пожимаю плечами, губами прислоняюсь к полупустой бутылке, не понимая, когда мы успели столько выпить. Комната слегка движется, но это приятное ощущение, будто сидишь не на твёрдом диване, а на раскачивающейся лодке. — Да пофиг, я там больше не появлюсь. — А тебя сегодня ждёт кое-что поприятнее, — хитро улыбается Моника и пальцами перебирает по моему плечу. — Удовлетворишь наконец-то свою подружку. Я срываюсь на смешок. Подружка — так Моника называет то, что у девушек между ног. Отвратительно, если честно, да и эти постоянные подколы на тему девственности… Я понимаю, что нужно заниматься сексом с тем, кого любишь и всё такое. Ну, я люблю Мэтта… Наверное. Честно сказать, я вообще не понимаю что чувствую. Несколько дней назад, когда стало известно о вечеринке выпускников, мы с Моникой договорились: в этот день я стану другой. Понятия не имею, что именно должно измениться, да и после придурка в подворотне желание понять, что это такое, пропало вовсе. Моника щелбаном отбрасывает бумажный стаканчик, стоящий на подлокотнике, и с криком: «Ой, кто идёт», трясёт за плечо. — Малышка-а-а, — раздаётся радостный возглас рядом со мной. Мэтт отпихивает залезших друг к другу в трусы одноклассников и падает рядом. От него несёт алкоголем и травкой, а по бегающему взгляду и красному лицу можно понять, что он пьян даже сильнее, чем я предполагала. Мэтт слюнявит моё ухо, оттягивает серьгу зубами и шепчет, как он думает, сексуально: — Как же я хочу остаться с тобой наедине. Я морщусь, поворачиваю голову, ища взглядом Монику, но её и след простыл. Мысленно посылаю ей проклятия, а Мэтт притягивает ближе, лезет мне под кофту и резко сжимает грудь. Опять? — Перестань, — выдыхаю. Честно, я хочу его ударить. Говорят, сломанный нос у парней творит чудеса. — Никто не смотрит, — бубнит мне в шею, пробираясь пальцами к соскам. — Мэтт, твою мать, прекрати, — отталкиваю грубо. — Ты не можешь делать то, что хочешь, ты не можешь трогать меня, ясно?! Он отодвигается, пытаясь сфокусировать взгляд; старается откинуть упавшую прядь волос с моего лица, едва не выкалывая мне глаз. — Малышка, я просто хотел… — Да мне насрать, чего ты хотел, пьяный придурок, — кидаю я, поднимаясь с места. Пробираюсь сквозь толпу, где всё вертится в едином круговороте: чужие прикосновения, шелест одежды, музыка, голоса, запахи алкоголя, дури и пота. Меня подташнивает от выпитого на голодный желудок. В незапертом туалете застаю Эшли и Бритни, — они сосутся совсем не как подруги, хотя всегда утверждали, будто не лесбиянки. Перепуганные нелепым разоблачением, выскальзывают из комнаты, толкая меня острыми плечами. На самом деле мне плевать, трахаются они или нет, но тема гомосексуализма мне никогда не нравилась. Без обид, ладно? Сегодня дурацкий день. Иногда кажется, будто я мышь в лабиринте, что бегает туда-сюда, безуспешно стараясь его преодолеть. Только вот сыра в конце не положено. Пытаюсь взлететь, разрушить небо, несмотря на то, что крылья сломаны и дотлевают горящими перьями; потрогать дыхание ветра обугленной кожей; вырваться за сферу, но, чувствуя цепь на горле, в секундной борьбе с притяжением больнее падаю на дно своей никчёмной жизни. Прижавшись лбом к холодному зеркалу, сжимаю пальцами края раковины, словно это единственный якорь, удерживающий меня в реальности. Наверное, я ещё не свихнулась только потому, что за всё нужно нести ответственность. За свою жизнь и будущее, как бы ни был истощён до пустоты, до основ, до предела. За жизнь мамы, врученную мне в подарочной коробке. Да только вот как найти путь? Как вытянуть счастливый билет и не сдохнуть? Усмехаюсь, прикидывая сколько людей будет горевать в случае моей кончины. Бегло умываюсь холодной водой, чтобы дальше найти Монику и свалить из этого дома. Мы часто фантазируем: как уедем куда-нибудь вместе, будем валяться на берегу, разглядывать красивых подтянутых парней и пить дорогой алкоголь. Мечты, мечты. Немного уняв гнев, выхожу из туалета. Взглядом пытаюсь найти кудрявую копну подруги, глаза щиплет от дыма, и приходится щуриться. На вечеринке человек пятьдесят, не больше. Хотя и этого много для тесной гостиной родительского дома Мэтта. — Монику не видела? — кричу в ухо проходящей мимо одноклассницы. Она икает, машет рукой наверх, подсказывая, что та на втором этаже. Лестница довольно узкая и приходится прижиматься к перилам, потому что народ течёт вниз за новой порцией выпивки. Полутёмный коридор, усеянный запертыми дверьми с яркими наклейками, немного раскачивается — алкоголь даёт о себе знать: туманит сознание, стучит по вискам. Гости шныряют туда-сюда, кто-то зажимается у стен, одна из выпускниц кричит в трубку телефона, видимо, выясняя отношения со своим парнем. Я странно дёргаюсь, словно от удара в живот или хлёсткой и подлой пощечины, когда вижу, как Моника и Мэтт целуются у окна в конце коридора. Требуется несколько секунд, чтобы осознать, какой идиоткой я сейчас выгляжу. Не-мой-парень неуклюже шарит ладонью под топиком моей подруги, изучая языком её рот. Я не возревновала, нет: на Мэтта мне плевать. Но со стороны Моники… Я бы предпочла этого не видеть. Даже жалею, что не могу перематывать время вспять. На секунду мы встречаемся взглядами. Подруга резко отталкивает Мэтта, отчего он едва не падает, не в силах стоять на ногах. — Вики, — она приближается, судорожно поправляет волосы, пытается улыбнуться, — а я везде тебя ищу. Я буквально чувствую, как между нами прорастают острые кристаллики льда. — Ищешь во рту у Мэтта? — Прости, мы бы бросили эти глупости, если бы ты с ним переспала… — Ясно, — отступаю на шаг. Вряд ли получится конструктивный диалог. В коридоре звенит неловкая пауза, прерываемая неразборчивым бубнежом Мэтта. Позади кто-то кричит о том, что ребята разбили урну с прахом, стоявшую на камине, и теперь гостиная напоминает песочницу. Разворачиваюсь, Моника что-то говорит вслед, — кажется, просит прощения за необдуманность, — но я уже покидаю коридор, оставив за собой горький шлейф невысказанных слов. Спустившись по лестнице, перешагиваю через лежащего на полу одноклассника; расталкиваю толпу, ловя возмущённые взгляды; пробираюсь к выходу, и наконец мелкая морось дождя ложится на кожу. Я уже задохнулась этим миром. Отравилась. Умерла. Но Вики Уокер не была бы Вики Уокер, если бы не состояла из тысячи жизней. Усмехнувшись, достаю из рюкзака пачку, которая в такие случаи всегда оказывается на дне, зажимаю сигарету губами, несколько раз чиркаю зажигалкой, прикрывая хрупкое пламя рукой. Затягиваюсь. А потом одним глубоким выдохом — мысленно вложив в него всё то, что накопилось — обнимаю дымом тьму уходящей ночи.

***

У меня болят ступни от долгой дороги домой. На часах четыре утра. Медленно-медленно — вместе с движением секундной стрелки — я подтягиваю колени к груди, стараясь не слушать плач мамы. Закрыться. Отгородиться. Ребекка — волком воющий зверь. И она делает всё, чтобы показать свои страдания миру. Мне. Накрываю подушкой голову, до боли сжимая зубы; но эти звуки продираются через слой синтепона и свербят в ушах. Вгрызаются в мозг. Она сводит меня с ума. И это чувство отчаяния, каждый день пускающее во мне корни, вряд ли когда-то исчезнет бесследно. Вся моя жизнь делится на улицу и дом. Выйдя за пределы, я вроде живу, а в этих стенах — пытаюсь выжить. Иногда я хочу бросить всё и убежать, уйти и раствориться. Там, где не нужно будет биться о скалы собственных ожиданий, где нет сгоревшего праха упущенных возможностей. Я просто хочу знать, что дальше ждёт что-то большее, чем я имею сейчас. Под боком плюшевый кот, обожаемый мной с самого детства. Он летит в стену, отскакивает и падает на пол. Меня злит серая тоска, надёжно поселившаяся внутри. Я хочу спать. Отдыхать. Я хочу не видеть и не слышать эти рыдания и ломки. Её скручивает, передёргивает; слышится истеричный скрежет ногтей по коже, что всегда разодрана до крови. — Твою мать, да заткнись ты наконец! — выкрикиваю так, что горло обжигает собственным ядом. — Закрой свой рот! Я не могу так больше! Сдохни уже, чтобы я могла дышать. Я ненавижу себя за это. Но хрупкий сосуд самообладания покрывается трещинами и падает, падает, падает вниз. Так бывает, когда переполнена чаша, когда нет больше сил держать всё внутри. Меня будто изо дня в день пытают водой, что методично — по капле — ударяет в темечко. Спустя время от такой экзекуции начинаешь просто сходить с ума. Я нервно комкаю ногами одеяло, собирая его на краю кровати, поднимаюсь и трясущимися от ярости руками накидываю одежду. До чёртиков опостылевшие стоны матери отрубаю резким хлопком входной двери. Уличный воздух набрасывается на меня порывом влажного ветра. Я надеваю капюшон, ёжусь от предрассветного холода. Солнце только начинает чертить тусклую красную линию на горизонте, освещая далёкие небоскребы, и район в это время кажется необитаемым. Если не считать местных бродяг, что снуют по помойкам в поисках недопитых бутылок. Пройдя по узкой улице, я поворачиваю на развилке — этот путь давно протоптан мною. Высечен в памяти. Калитка во дворе Сэми никогда не бывает заперта. Просто потому, что замок в ней давно отсутствует. Неспокойное сердце заглушает скрип петель и быстрые шаги по пыльной дорожке, ведущей к дому. Прислоняюсь к окну, в темноте разглядывая, как он ворочается на постели; а затем едва слышно стучу, надеясь, что он спит, и мне хватит порядочности на то, чтобы не посметь его разбудить. Но Сэми поднимает голову и в этот момент все чувства, ещё секунду назад испытываемые мной, притупляются, утекают сквозь пальцы. Я поднимаю раму, подтягиваюсь и влезаю в окно, едва не рухнув на пол его комнаты. Но так делать нельзя, потому что родители ещё спят. — Ты чего? — поднимается на локтях. Такое чувство, будто он стал ещё худее с нашей последней встречи, а ведь прошло всего несколько дней. Я скидываю прихваченный из дома рюкзак и сажусь на стул рядом с его кроватью. У Сэми серьёзное врожденное заболевание — муковисцидоз. Это когда лёгкие с течением времени перестают функционировать. При должном лечении людям с таким диагнозом примерно к двадцати годам требуется пересадка лёгких. Ему восемнадцать, средств на достаточное количество препаратов у семьи нет, а очередь на бесплатную пересадку подойдёт примерно… Никогда. Тут даже не нужно быть гением, чтобы понять, как работает медицина. Никому не нужно спасать парня из нищего района, когда можно вылечить какого-нибудь толстосума. Таких как он — миллионы. Миллионы никому не нужных Сэми. Он кашляет. Надрывно, мокро, со свистящими хрипами. Тянется к ингалятору и вдыхает с шипящим звуком. Мы оба знаем, что каждая встреча может стать последней. Что больше не будет отвлечённых разговоров, когда я рассказываю ему все школьные новости; игры в дартс, при которой он вечно швыряет дротик настолько криво, что даже в дверь не попадает, где расположена мишень; совместного просмотра кино, когда из-за выбора жанра мы спорим и отбираем друг у друга пульт. Хочу дышать за нас обоих. — Хотела с тобой побыть, — отвечаю, пытаясь улыбнуться, но выходит из рук вон плохо. Он двигается, хлопает рядом по кровати, предлагая лечь. И я без раздумий скидываю кофту, оставаясь в футболке, и пристраиваюсь сбоку. — Ты сегодня без плеера. — Да, оставила дома, слишком быстро собиралась, — не моргнув, вру. Плеера, который он мне подарил, больше нет. Спасибо маме. Каждый вдох-выдох для него невероятное испытание, которое он преодолевает всю жизнь. Кладу ладонь на его грудь, ощущая частое биение сердца. Мне до всхлипа хочется запомнить этот звук/ритм/частоту, потому что никому не известно, когда отмеренное ему время закончится. — У тебя есть? — спрашивает он. — Ах, да! Наполовину свешиваюсь с кровати и цепляю рюкзак. После треска широкой молнии выуживаю оттуда немного подтаявший «Сникерс». Я приношу его всегда, покупаю даже на последние деньги, потому что знаю: Сэми до трясучки любит этот батончик. — Вот! — с довольным видом протягиваю. Сэми вскрывает упаковку, а я, спохватившись, нащупываю на тумбе блистер таблеток. Любой приём пищи для друга должен сопровождаться несколькими длинными капсулами; потому как та дрянь, что убивает его организм, влияет ещё и на пищеварение. — Как ты? — произносит он, растрёпывая мои волосы, и откусывает батончик. В комнате повисает запах карамели и орехов. — Нормально. Немного с мамой повздорила, — улыбаюсь. — Теперь точно всё намного лучше. Я поднимаю голову, чтобы наблюдать, как на его бледной коже лучами плетёт паутину утреннее солнце. Кашель, — быстрый, отрывистый, сухой, — и повисает тишина. С ним рядом даже молчать легко. Мы знакомы с самого детства, — он стал неотъемлемой частью моей жизни, самым тёплым светом, — ближе нет никого. И при мысли, что в любой миг этот свет может погаснуть, в ужасе сводит всё тело. Я бы всё отдала, только бы продлить/растянуть этот момент сияния. Сэми напоминает умирающее дерево: от него ведь уже ничего не осталось, кроме солнца, в котором мы оба горим. Со вздохом разлепив глаза, понимаю, что уснула. Теперь на кровать будто прожектор направили из-за яркого света, падающего через незашторенное окно. Сэми ещё спит — за дверью слышатся шаги его родителей; звук работающего радио, иногда срывающегося на треск из-за потерянной волны. Будить друга я, конечно же, не буду, потому что сон для него очень ценен и полезен, к тому же из-за кашля он часто не может выспаться. Одевшись, выбираюсь по тому же пути, оставив на тумбочке ещё один батончик и записку с надписью «Увидимся скоро. Люблю тебя». После ночной мороси остались грязь и лужи, но в целом погода ясная, словно наступил какой-то особенный день. Я-то знаю, что он ничем не будет отличаться от тысячи предыдущих. Но всё же снова полна оптимизма и веры в собственные силы, отчего-то пребывание рядом с Сэми всегда на мне благотворно сказывается. Он меня лечит, совершенно не требуя ничего взамен. Сейчас я приду, схожу в душ, чтобы смыть с себя отвратительную липкость вчерашнего дня, и в очередной раз брошу вызов этому миру. Я плетусь к дому, — по пути встречая Фрэнка, выслушивая красочную историю, как ночью сломалась его тачка, — и замечаю тучную женщину, взволнованно топчущуюся на моём крыльце. — Вы к кому? — интересуюсь, подойдя ближе. Кажется, на щеке до сих пор отпечатанный след от подушки, волосы растрёпаны, торчат во все стороны, — я ощущаю себя совсем уж нелепо, когда гляжу на выглаженный брючный костюм пришедшей. — К вам, — отвечает она. — Вы ведь Вики Уокер? — после моего молчаливого кивка, она продолжает: — Меня зовут Меган, я из агентства, не смогла вам дозвониться, потому решила приехать лично. Я подавала заявку на поиск работы, но результата не было, да и по рассказам знакомых это пустая трата времени, так как безработных настолько дохрена, что моё никчёмное резюме, как мне казалось, не имело никаких шансов. — Вы указывали в анкете, что имеете опыт работы с растениями, — Меган мягко улыбается, но всё же кидает опасливый взгляд по сторонам. Не удивительно, вряд ли она была ранее в этом районе. — Так вот, поступило хорошее предложение с достойной оплатой труда. Работодатель влиятельный, от вас требуется только следить за цветами в его саду. Какое-то время я тупо пялюсь в глубокую морщину на её лбу, пытаясь сообразить, что она хочет. Все мои навыки садоводства заключаются в посадке флоксов, которые так обожал ныне покойный мистер Робинсон; и собирании цветков ромашки, которые он сушил и запаривал кипятком, изготавливая отвратительный чай. Но я готова подстроиться, потому что передо мной стоит лишь одна цель: деньги. — А сколько платить будут? — меня не волнует ни график, ни условия. — Четыреста долларов за восьмичасовой рабочий день, — тут же отвечает она. Чувствую, что щеки начинают гореть; словно со стороны вижу, как они покрываются красными пульсирующими пятнами. Четыреста. Я надеюсь, что за такие бабки отсасывать никому не придётся?! — Конечно, — в горле пересыхает, и голос похож на сдавленный хрип, — я согласна. — Отлично, — расплывается в улыбке работница агентства. — Только есть один момент: сотрудник должен будет проживать в доме работодателя. Меня не очень-то держат родные стены. Да что тут, я готова свалить хоть сейчас. Меня держит лишь Сэми, но я ведь могу приезжать по вечерам или на выходные. Уверена, он бы кричал о том, что я буду полной дурой, если откажусь от такого шанса. К тому же я могла бы помочь ему деньгами. — Хорошо. — Для этого вам придётся переехать в Чикаго, — произносит она и, видя моё замешательство, добавляет: — Вы ведь ставили галочку в пункте, где оговаривалась готовность на переезд. Да я всё поставила, лишь бы меня взяли, но почему-то не была готова к такой возможности и теперь медлю с ответом, одолеваемая тысячей сомнений. — Это надёжный и добросовестный работодатель, — заверяет она. — Соглашайтесь, Вики. Перелёт, проживание — всё за его счёт. Вам — внушительный доход, а мне — галочка в отчёте перед руководством и, возможно, неплохая премия. Окно моего дома с протяжным скрипом открывается, слышится чирканье колёсика зажигалки, после чего шумная затяжка матери, которая, судя по всему, уже утолила «голод». — Вики, кто это?! — любопытствует она, с интересом высовывая голову. От её голоса колет под рёбрами, противно крутит в солнечном сплетении, становится мучительно больно. Но боль — лучший проводник, потому я на несколько долгих секунд сжимаю зубы, а затем решительно произношу: — Считайте, что я уже в Чикаго.