Черная Далия

Гатто ленив и ни в чём не заинтересован, лежит у полыхающего ярко-оранжевым пламенем камина, свернувшись клубком, уткнув сухой чёрный нос куда-то между лап. Не переворачивается, не играется, не лезет дону на колени, выпрашивая еду со стола, — лишь моргает изредка и глядит, как Мартино через силу поглощает пищу. Они встречаются взглядами, босс шумно выдыхает — он обеспокоен его состоянием даже больше, чем своим, — смотрит на него, думает, мол «Сколько тебе, дружок, лет семнадцать? Ты очутился у меня на пороге ещё котенком — голодным, немощным, неспособным подняться на четыре лапы, — скрутившись на крыльце, прячась от проливного дождя». Говорят, животное чувствует приближающуюся смерть. Гатто ощущает сразу все. Дон переводит взгляд, смотрит на жену — Ева всё такая же красивая, как и в день их знакомства. Он клялся ей в любви, целовал ладони, носил на руках. Ева распахивала утром окна. Ева весело смеялась. У Евы горели глаза. С тех пор ничего не изменилось. Она пришла в его дом совсем юной, бесстрашной, постоянно бунтующей, с пламенем в волосах, именно такой: вечно смотрящей на него чуть свысока, как будто Мартино был для неё недостаточным. Этот же взгляд, умноженный многократно, достался и сыну, за что многие могут счесть Люцифера надменным, высокомерным — порой он смотрит так, будто перед ним раздавленный таракан, которого нужно обойти, а лучше завернуть в газетку и убрать с глаз долой. Лилу отпивает вино мелкими глотками, ест вилкой кусочки торта с глазурью и миндалём, фисташками и фруктами. Обычно после такого плотного обеда она в тайне ото всех побежала бы вызывать рвоту, чтобы не дай бог не набрать лишние полфунта, но в последнее время она старается не прибегать к столь дурному методу. Дон помнит её пухлой девочкой с белыми хвостиками, помнит её глаза, наполненные горем из-за потери родителей — взгляд острый, дикий, настороженный; её расширенные от внутренней боли зрачки, иней на ресницах, озябшие руки. Дон принял её, она не понимала зачем, отчего такой человек обращается с ней почти как с родной, но он-то знал. «Почти как с родной», потому что незримая стена между ними все-таки чувствовалась. Много времени понадобилось, чтобы Лилу перестала ощущать себя совершенно лишней, чужой и бесполезной. Ости режет на тарелке варёную в сиропе до необыкновенно янтарного цвета и блеска айву, аккуратно кладёт ломтик в рот, промакивает нижнюю губу салфеткой. На пальце красиво блестит ничего не значащее обручальное кольцо. У неё пухлые губы и невероятно длинные ресницы, подтянутая и женственная фигура, плавные движения и походка от бедра. Когда дон выбрал сыну жену, Люцифер первым делом спросил: «На каком подиуме ты её нашёл?». Вообще-то Мартино для него всегда только лучшего хотел: в итоге первая невеста в гробу, у второй от жены одно название. Раньше он читал Люциферу и Ости долгие и нудные нотации по поводу того, как важно им завести ребёнка — мальчика, а лучше нескольких, — со временем понял, что бесполезно, что его сын — тот ещё упрямый баран. Дон ради внука уже и на Лилу согласен — на кого угодно, — ему плевать в общем-то, главное — появление наследника. Состояние последних дней похоже на тотальную форму невроза: вздрагивать от шума, молчать часами, придерживаться внутренних алгоритмов и привычек в попытке внушить себе, что мир вокруг стабилен. Босса одолевают настойчивые мысли, что после Люцифера никого не останется, на нём их семья закончится, его сын — последний дон их рода, но Мартино пытается отогнать тревогу. — Как ты думаешь, кто устроил тот пожар в нашем доме? — Люцифер не желал, чтобы это звучало грубо, но разрезающие тишину слова никогда не бывают мягкими. — Разве мало у нас недоброжелателей? — Мартино убирает салфетку. Женщины за столом напрягаются, даже Лилу не смеет поднять глаза, лишь как можно скорее старается доесть шоколадный кекс с рикоттой, потому что Люцифер сейчас явно подпортит дону и без того унылое настроение. — Этот недоброжелатель был в доме, — Люцифер и не думает молчать: — Нас ведь заперли в комнате. — Ты хочешь поговорить об этом именно сейчас? — глухо уточняет дон. — Хочу понять, кто это сделал, — он допивает воду, ставит прозрачный высокий стакан на хлопковую скатерть. — С тех пор уже много времени прошло, Люцифер, — на лице Мартино смесь изумления, разочарования и недоумения. — Некоторые люди из персонала до сих пор в доме, — Люцифер спокоен. Его не волнуют даже погрузившиеся в тяжёлое молчание женщины за столом и застывшая где-то сбоку полнощёкая прислуга с графином вина в руке. — Прекрати ворошить прошлое. Столько воды утекло, — дон отмахивается чересчур нервно. — Ты должен был разобраться с этим ещё тогда… — Прекрати, Люцифер, — Мартино не выдерживает, перебивает, повышая голос. В его лёгких свербит, давит, скребёт, но он не позволяет себе сорваться на очередной приступ кашля. — Того, кто устроил пожар, уже не найти. В тот день умер мой сын, я не желаю об этом вспоминать! Тогда я потерял своего ребёнка, упустил время, а спустя столько лет виновного уже не сыскать. — Мартино, хватит, — вмешивается Ева. Дон отодвигает тарелку. У него комок в горле — противный такой, игольчатый, колющийся, — и старая, затянувшаяся рана начинает резко болеть, настойчиво требуя внимания. Он не хочет возвращаться в начало. Люцифер упрямый: если что-то в голову взбредёт — не отговорить, не развеять. Вот и сейчас, видимо, ему нужен этот разговор. Ева поднимается с места, отодвигая стул, Лилу и Ости также понимают, что стоит удалиться, пока не возникло серьёзного конфликта. Им не хочется быть свидетелями такого события; все знают, что в этом разговоре им не место. Люцифер не уходит. Даже не собирается уходить. Он выпивает остатки воды и откидывается на спинку стула, тяжело молчит. — Я простил тебя, — когда в гостиной никого, кроме них, не остаётся, вполголоса произносит Мартино. — Ты был ребёнком, я тебя не виню. — Знаю. — Когда это случилось, когда Данте умер, во мне не было ярости, я никого не искал, просто не было сил на это. Я был убит горем, поглощён скорбью. И я испугался тогда за тебя. Они оба знают, что причина смерти Данте вовсе не пожар. Оба могут и дальше продолжать делать вид, будто ничего не было. Но оно было. Как поступил бы дон, если бы сразу об этом узнал? Собственноручно убил младшего сына? Вряд ли. Но точно сошёл бы с ума. Они следят, как за окном дождь превращается в снег, как весь мир замирает, когда миллионы капелек словно по мановению руки замерзают прямо в воздухе и безмолвно опускаются на стекло. — Я был плохим отцом для тебя, — грудь сжимает от чувства вины, поднимает пузырьки стыда к горлу. Посмотреть сыну в глаза сейчас равно самоубийству, и дон проводит рукой по лицу, задерживаясь на веках, пытаясь найти спасение в темноте собственных пальцев. — Это не так, — Люцифер вкладывает в эти слова всё, что у него осталось. Большего он дать не может, не способен выскрести и долю сентиментальности из полых костей. Он не винит его ни в чём, но словно ничего не чувствует. Будто у него есть какой-то лимит эмоций, и весь он истрачен на Вики. Рядом с ней чувства, у которых нет названия, переполняют его. Без неё — ничего нет. — Это так, — усмехается холодно, неприятно, наигранно, его карие глаза наполнены чернотой. — Я был неплохим доном, хорошим другом и мужем, но отцом — никудышным. Всегда злился, когда кто-то из ребят игнорировал своих детей, грозился наказать их за это. Но ведь я сам не уделял тебе время, — Мартино смачивает горло остатками вина в бокале, тянется к графину да так и замирает. — Ты был маленьким, буквально умещался в моих ладонях, я поднимал тебя и говорил твоей матери, что ты вырастешь самым лучшим парнем на свете. Говорил, что ты станешь важной шишкой, крупным политиком или даже президентом, — то хватается за горлышко, то взмахивает ладонями, — к чёрту это всё, мой сын никогда не будет каким-то убийцей или аферистом, он станет хорошим человеком, никогда не замарает руки, у него будет своя семья, свои порядки, — его взгляд становится расфокусированным, не зацикленным ни на чём. Эмоции, которые он пытался обуздать, обрушиваются, давят на горло кирпичной крошкой. — Наверное, мой мир покосился и оттого, что я понял: не станешь ты никакой важной шишкой, ты будешь таким, как я. Со смертью Данте умерло и твоё право выбора, — Люцифер пытается что-то сказать, но дон останавливает его, вытянув слегка дрожащую ладонь. — Когда ты только начнёшь править, некоторые в семье могут тебя не поддерживать. Обязательно найдётся парочка человек. Вернее, их окажется больше, но остальные будут молчать. Это нормально, в самом начале такого не избежать. Будь настолько жесток, насколько этого потребуют обстоятельства. Ни больше, ни меньше. Не становись излишне кровожадным в глазах семьи, но и предателей безнаказанными не оставляй. — Всё будет нормально. Мартино хочет подняться со стула, совершить шаг, обнять его, хоть мимолётно коснуться. Дон никогда так не делал, это ведь уязвимость — трещина в броне, через которую видно открытое сердце. Люцифер в детстве отдал бы всё за этот жест, а теперь Мартино даже не представляет, каково это — на миг ему кажется, что он может запустить руки сыну в грудь и пройти насквозь, словно тот призрак. Его сын холоден и безучастен. Они никогда не были близки, осталось так чертовски мало мгновений, что этот хаос — эту пропасть, эти последствия — уже не обратить в гармонию. Время прошло. Теперь оно, как и всё остальное, покрыто пеплом — там, где у дона была надежда, отныне тлеет сухая трава. Может, когда-нибудь? Но вряд ли. Холодное солнце за окном становится слишком ярким для них обоих. Всё, что сейчас Люцифера тревожит — чтобы Вики как можно скорее оказалась в безопасности. Он молча отнимает графин из похолодевших рук отца, наклоняет горлышко над фужером и…

⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻

… кроваво-красное вино наполняет прозрачное, играющее гранями на обеденном солнце стекло. — В детстве дедушка Фернандо обманул меня. Сказал, что жареные каштаны — это мидии, — Мими отпивает из бокала, пробирается маленькой ложкой, вынимает мягкое ядро, кладёт в рот, облизывая губы. — Внешне было похоже, и я поверила. Даже не думала о том, почему эти мидии растут на дереве в его саду. — Они по вкусу не похожи на морепродукты, — Кристофер подбирает хлебом соус на тарелке, оставшийся после утки в мускате. — Он для меня поливал их устричным соусом, лишь бы ела, — она пожимает плечами, делает глоток белого прохладного вина. — Потом Фернандо научил меня их собирать. Всегда говорил: бери только самые крупные и блестящие каштаны, каждый осматривай и выбирай только те, в которых уверена. Я хватала их прямо с земли и складывала в большой джутовый мешок, — Мими глядит на молчаливо поглощающего мясо брата. — И так каждую осень, меня же вечно в Тоскану к родным отправляли, синьора Бруно за мной присматривать не хотела, только Мальбонте забирала к себе. Маль ест, даже не поднимая головы, режет мясо на тарелке — вспарывает отбивную, словно она живая, словно он тихо ненавидит её. Я моргаю один, второй, третий раз, пытаюсь отогнать головокружение и собраться с мыслями, разрушить панику. Приборы стучат по стеклу, когда я подцепляю зубьями вилки пасту, и это незамедлительно привлекает внимание сидящего рядом Астарота. Он косится в мою сторону — переводит взгляд с лица на дрожащие пальцы, — как бы задаёт немой вопрос о том, что со мной происходит. Но я лишь утыкаюсь снова в тарелку — не скажу же, что у меня к смерти лучшего друга внезапно прибавился положительный тест на беременность. Мне бы дотянуть до утра, никак себя не выдать, а потом я предупрежу, что уезжаю для подготовки подарка ко дню рождения мужа, и больше не вернусь. Люциферу сообщу, когда буду в относительной безопасности, незачем ему сейчас знать такое, только ещё больше станет нервничать. — Десерт, синьора? — Эрагон отвлекается от разговора с Элизой и протягивает мне корзинку, где абрикосы лежат в собственном густом соку посреди хрустящей ватрушки. — Нет, спасибо. Выходит нервно и рвано: я дёргаюсь, веду плечом, стул сдвигается, противно и коротко скребёт ножками по полу. Мне нужно убираться отсюда как можно скорее — если молодой врач в больнице выяснит, что я беременна, то Маль узнает об этом первым, — но я не могу, даже если прямо сейчас рвану куда-то, Мальбонте явно перегородит мне дорогу. В какой-то момент перестаю понимать, чего боюсь больше: что он узнает обо всём раньше, чем я уеду, или то, что он найдёт меня позже. — Простите, — отодвигаю тарелку, — я пойду, плохо себя чувствую. Встаю со стула, опустив голову, и зубы сжимаются от напряжения, когда Маль резко бросает: — Сядь! — он медленно и угрожающе поднимает глаза. — Останешься, пока вся семья не пообедает. Имей уважение, — вскидывает тёмную бровь, смотря на меня, застывшую рядом со столом. — Сядь, я сказал! Под давлением его взгляда и голоса я нехотя опускаюсь обратно. Сердце не ёкает, не падает вниз. Только стучит в висках, шумом перекрывает окончания его слов. Элиза глядит на меня почти умоляюще, словно просит молчать, делать всё так, как он приказывает. Мне не нравится, я не хочу опускать плечи в слепой покорности, не желаю подчиняться, но делаю это, ведь нельзя сейчас нарываться и злить его. Потому что теперь я переживаю не только за себя. — Ты должна уважать всех членов семьи, Вики, — продолжает Маль. В его тембре сквозит что-то едва уловимое, тёмное. Он сидит передо мной воплощением страшных героев из книг, разрушенной реальностью сказкой. — И прекрати строить из себя жертву. Мы же не хищники, чтобы ты стала ею. Он так произносит это «мы же не хищники», что мне хочется истерично рассмеяться. Поскорее бы это закончилось. Я не способна охотно принимать каждый удар, следовать всем правилам, прогибаться под их законы. Вопрос, который я периодически задаю себе, вновь требует ответа. «Смогла бы я здесь остаться, свыкнуться, если бы не существовало Люцифера?». Когда я отвечаю «да», то задаю второй вдогонку: «Чувствовала бы я себя здесь хорошо?». Нет. Вот и всё. Если Анна была для него идеальной жертвой, то я ею становиться не собираюсь, и пусть он хоть захлебнётся от желчи — никогда не стану его. Теперь все едят молча, будто стараясь поскорее расправиться с блюдами и выйти из-за стола. Маль то и дело пялится на меня. Это неприятное, скользкое ощущение, напоминающее шажки муравьиной стаи, ползающей по телу. Мими, сидя напротив, собирает ложкой повидло из чашечки, гладкий металл посуды ловит моё отражение — бледное лицо, круги под глазами, бескровные губы, — Мальбонте плевал на моё состояние, всё равно усадил за стол. Прислуга суетится рядом, меняет тарелки, в столовой всё так же висит тишина — лишь слышен стук приборов и звук разливающегося вина. Я не пью — после препаратов, которые принимала в клинике, нельзя употреблять алкоголь. Хотя ещё там мне было не так уж важно. Наверное, я не пью по другой причине… Не представляю, как Люцифер отреагирует на такую новость. Он будет зол — точно — и шокирован. И что станет с этим ребёнком? Что я буду говорить ему, как отвечать на вопрос о том, кто его отец? «Твой папа — преступник, главарь итальянской криминальной шайки, а мы вынуждены всю жизнь скитаться по миру, потому что если нас найдут, то уничтожат»? В Далии не примут, здесь — тем более. Да его — или её — убьют сразу, если это узнается. Я аккуратно касаюсь ладонью живота. Так странно. Непривычно. И это явно принесёт мне много трудностей. Теперь опасности подвергнута не только я. Тело существует отдельно от разума, оно поглощает ставшую вдруг безвкусной еду, вливает в себя воду, вытирает рот, но мысли то и дело возвращаются к предстоящему побегу, словно завтрашний день для меня — конечная точка, яркий свет в конце тёмного коридора. За столом нет разговоров, почти стихает звон посуды; Мальбонте поднимается первым, шурша одеждой, коротко скребя ножками стула по полу — и можно уловить, как все расслабляются. Никто не пророняет ни слова, уходя; работница дома так же молча убирает со стола, за которым я остаюсь абсолютно одна. Сижу так неизвестное количество времени — кажется, даже не шевелюсь. Как-то я смотрела фильм, где главный герой рассуждал о том, как печально, что, проживая свой последний день, мы не понимаем, что он последний. По-моему, это даже хорошо, ведь, зная это, будешь не в силах от всего отказаться. Последний смех, последний поцелуй, последний закат, последний раз, когда лижешь мороженое или ловишь языком снежинку. Лучше не знать об этом, ведь отпустить всё — это как прыгнуть с обрыва. Самое сложное — решиться; как только окажешься в воздухе, тебе придётся с прошлым расстаться. Ещё совсем недавно Люцифер держал меня за руку в полутьме и вёл через лестницу, затянутую солнечной паутиной. Его голос навевал сон, уносил подобно отливу, я обхватывала его плечи, на которых из одежды лишь узоры татуировок, целовала шею с разлитыми по коже чернилами; сколько раз пробовала её языком на вкус — не пересчитать, только всё никак не насытиться, не надышаться горьким ароматом; оставалось лишь скользить по колючей линии челюсти, пробираться к щеке, к виску — туда, где бьётся горячая вена. Рядом с ним вся моя напускная бравада всегда слетала вместе с одеждой. Время застывало на месте, когда он брал моё лицо в ладони — у меня было ровно мгновение, чтобы вобрать его образ: уязвимый, беззащитный и преданный, — касался и шептал в губы какую-то ерунду о том, что все мы состоим из звёздной пыли. «Это не шутка, почитай, — твердил он тогда, — в наших венах текут её частицы. Учёные говорят об этом, а ты — истинное тому доказательство». Звезда всегда мертва ещё до того, как это поймёт. Я встаю со стула и плетусь наверх, переставляю онемевшие ноги по лестнице, в коридоре улавливаю голос Астарота, тихий, почти шёпот: — Да замолчи ты, я думаю! — Что тут думать? — сразу же отвечает ему Кристофер. — Босс сказал — ты выполняешь. — Это уже слишком опасно. А если… Он замолкает, как только я появляюсь у окна, где они стоят. Все взволнованы — прежний дон их явно не втягивал в настолько серьёзные дела, раньше они не связывались с наркотиками, этим всегда занималась только Чума. Мими рассказывала, что для властей это как красная тряпка, оттого и столько опасений. Мне нет никакой разницы, не собираюсь вмешиваться, погружаться или размышлять об этом. Сейчас я переживаю только о себе. Близнецы остаются позади. Иду по коридору с мыслями о том, насколько странно, что можно провести несколько месяцев в доме, но толком его не разглядеть. Светлые стены, которые раньше казались мне симпатичными, сейчас выглядят отвратительно безвкусными, а воздушные и элегантные ветви за широким окном — чахлыми деревцами. В комнате ничего необычного. Тут всегда слишком темно и уныло — Маль будто намеренно избегает света, который может испепелить его, словно книжного монстра. Не торопясь, меняю одежду — тонкое белое платье, которое я купила во время прогулки с Лилу в Чикаго, оказывается куда более удобным, чем все эти шлюховатые наряды из моего шкафа. Меня подташнивает, и кружится голова — приходится приоткрыть окно и сделать долгий устойчивый вдох, чтобы хоть как-то успокоить эту горечь в горле. Из двора вдруг отъезжает машина или даже несколько — я не вижу, но слышу, как вдалеке открываются ворота, и откровенно надеюсь, что уезжает Маль. А ещё больше надеюсь на то, что он не вернётся как минимум ближайшие сутки. Это была бы замечательная возможность покинуть дом безо всякого рода сложностей. Браслет, который мы с Сэми купили на Сицилии, лежит в шкатулке с украшениями. Я надеваю его на запястье, закрепляю металлическую застёжку, проверяю несколько раз, чтобы ни в коем случае не обронить. На дне керамической ёмкости находятся и побрякушки, что дарил Мальбонте, как расплату за синяки на моём теле и сломанные кости — их я брать не собираюсь, конечно же, — а ещё заколка его матери, что мне надевали на свадьбу. Это изящное украшение — россыпь драгоценных камней, тонкие блестящие зубья, я провожу по ним пальцем, улавливая мелодичный звук, отмечая, что о них запросто можно порезаться. Тревога вновь накатывает волнами — я пытаюсь успокоиться, но на деле до того взволнована, что с губ всё равно срывается пронзительный хныкающий звук. Бонус карабкается на мои колени, ложится на бёдра, сворачиваясь клубком, точно чувствует, что скоро меня не станет. Страх за будущее — едкий, противно щекочущий всё нутро, — он перекатывается по всему организму, оставляя малахитовые разводы, находит своё место под сердцем, точит один из его углов, словно рассасывает мятный леденец. Я сижу на постели, когда дверь за спиной открывается. Гребень всё ещё зажат в мелко дрожащих пальцах. У меня кислит во рту, дыхание царапает горло, задерживается — не представляется возможным сделать полноценный глубокий вдох. — Как там твой сюрприз? — комната будто складывается пополам, и расстояние между нами исчезает. Маль останавливается рядом, заслоняя фигурой свет, падающий из окна, делая помещение ещё более мрачным. — М? — я поднимаю голову, кладя заколку на прикроватную тумбу. — Сюрприз, — он опускается рядом. Наши колени соприкасаются — голой кожей я могу ощутить ткань его тёмных брюк. — Ты сказала, что сделаешь мне сюрприз на день рождения. — Да, — вздрагиваю, когда он отгоняет кошку с моих бёдер. — Всё будет завтра. Маль прищуривается, усмехаясь. Тянется, чтобы взять резинку для волос, оставленную мной чёрт знает когда на тумбе, отводит мои пряди назад и кривовато, но туго собирает их на затылке. — Свой я преподнесу тебе сегодня, — он поднимается довольно резко, протягивает ладонь, возвышаясь надо мной. — Прямо сейчас. Мне становится ещё более жутко от выражения его лица — ядовитое спокойствие, еле сдерживаемая маска, под которой кроется другой образ. Новый. Незнакомый мне ранее. От страха ноги почти не слушаются, Маль тянет ко мне свою руку. Будто по локоть в крови. — Давай же, милая, идём, — его голос мягкий, подобно ласковой тигриной лапе, но всем известно, что там кроются острые когти. — Идём. Я почти не запоминаю, как мы выходим из комнаты — вижу лишь, что в доме никого нет, а когда спрашиваю об этом, Маль только отмалчивается, чем заставляет сжимать губы и смотреть, как голые ноги переступают по полу. Мне страшно даже глядеть на него — почти лихорадочный блеск в чёрных глазах выдаёт его нестабильное состояние, — и дышу нарочито медленно, силясь успокоиться: выдыхаю на раз, вдыхаю на два, задерживаю воздух в лёгких на три-четыре — и снова по кругу, как будто этот дурацкий счёт поможет унять сердцебиение где-то в районе шеи. По пути неизвестно куда выхватываю своё отражение — зеркальной девочке из квадрата в стене до боли в сжатой челюсти, до рук в кулаки, до саднящего чувства в горле хочется жить. Но сегодня наступит конец. Я понимаю это, когда дверь одной из комнат распахивается, и Маль впихивает меня внутрь. У стены двое женщин среднего возраста, Элиза стоит чуть поодаль, пытаясь не смотреть на меня, отворачивается к окну, замёрзшие слёзы блестят кристаллами на её веках точно так же, как инструменты горят серебром на металлическом передвижном столике. Гинекологическое кресло выглядит электрическим стулом. Я пячусь назад. Резко разворачиваюсь, но Маль ловит меня, перехватывая за талию, стоит сделать несколько шагов по направлению к двери. — Нет! Я не узнаю собственного голоса, он искажён ужасом. После страха остаётся паника — влажная, горячая, зудящая тревога, застилающая глаза и заставляющая вспотеть. Отбиваюсь руками, ногами, захожусь нечеловеческим криком, пытаюсь укусить его, вцепиться пальцами в глаза, но он так ловко скручивает меня, хватает сзади за шею, тащит на кресло, швыряет на холодную кожу. — Заткнись, — Мальбонте прижимает меня лопатками, чуть ли не влезает сверху, надавливает коленом на живот, кресло скрипит под его весом, — пока я тебя на куски не порезал. Я дёргаюсь, в ярости пытаюсь вырваться, царапаю его кожу, но Маль даже не реагирует. Руки крепко закрепляются ремнями, юбка задирается, ложится на живот хаотичными складками, ноги закидываются на опоры, привязываются кожаными фиксаторами, следом обматывается туловище. Словно в ночном кошмаре я вижу, как одна из женщин подкатывает столик; слышу, как звенит металл инструментов, как вскрывается упаковка шприца, как Элиза припадает к моему плечу, хватает за щёки, пытаясь обратить на себя внимание, но мои зрачки так быстро бегают, что я едва успеваю уловить её образ. — Тише, Вики, всё будет хорошо, расслабься немного, тебе введут лёгкий наркоз, даже ничего не почувствуешь, — быстро тараторит она. — Нет-нет, — прерывает её Маль. Он двигает стул, садится неподалёку, закидывает ногу на ногу, достаёт пачку сигарет. — Никакого наркоза, она у нас девушка совершенно бесстрашная, всё выдержит. Тугие ремни врезаются в кожу, больно сдавливают её, когда я пытаюсь пошевелиться; выпавшие из хвоста волосы липнут ко лбу, лезут в глаза. — Её нужно расслабить, — несмело произносит одна из женщин, у которой шприц, наполненный препаратом, в руках. — Это болезненно. — Не нужно, — отвечает Маль, прикуривая. — Хочу слышать её крики. — Прошу, не надо, вы же врачи! — умоляюще смотрю на неё, глотая слёзы. — Вы должны на благо пациента работать! — Милая, это бесполезно, — отравленные слова чёрной копотью плывут по комнате, оставляя за собой удушающий запах гнили. Мальбонте закуривает, усаживается поудобнее, будто намереваясь лицезреть занимательное шоу. Элиза стоит сбоку с таким видом, словно у неё внутри всё трескается от невыносимого желания защитить, словно мой крик о помощи раздирает её ушные перепонки. Слезы сверкают на её ресницах, растекаются по щекам блестящими дорожками, размазываются комочками туши под нижними веками. Но она мне не поможет, конечно же. Никто не поможет. Одна из женщин со скрежетом разрезает ножницами моё белье, между ног тут же упирается холодный расширитель, слышится лязг металла. От моего плача будто мелко трясутся стены, создавая вибрацию в воздухе, а вместе с ними колотится сердце, отчаянно просящее кого-то наверху всё это прекратить. — Расслабься, — взволнованно произносит одна из женщин, застывшая у моих разведённых ног. — Я провожусь долго, если ты не расслабишь мышцы, к тому же могу тебе что-нибудь повредить. Прошу, потерпи немного. Качнув головой, Маль поднимается со стула, нарочито медленно приближается, выпускает струю едкого дыма в лицо, заставляя задыхаться теперь не только слезами и криками. Я зажмуриваюсь так сильно, как только могу. Если не видеть, то можно представить, что его нет. Что Маль — фантазия. Фальшь. Плод моего воображения. Герой кошмарного сна. Но ничего не меняется, когда я разлепляю мокрые веки. — Не сопротивляйся, — он убирает волосы с моего лба. — Иначе сам залезу в тебя рукой и избавлю от того, чего там быть не должно, — большим пальцем ловит безостановочно текущую жидкую соль с щеки, слизывает с намокшей подушечки языком. — Ну же, Вики, я не могу убивать беременную женщину, я ведь не Мартино. Поэтому нужно сначала тебя почистить от этой мерзости. С безумной улыбкой на лице он кончиком пальца спускает рукав с моего плеча, подносит сигарету и с шипением впечатывает ядовито-алым огоньком в кожу. Надрывный плач превращается в хрипы, в болезненные стоны, когда женщина вставляет какой-то заострённый предмет с длинной трубкой. Я чувствую, как он проникает глубже, будто слышу хруст плоти. Щёлкает кнопка, что-то гудит совсем рядом, давлением вытягивает плод; низ живота скручивает спазмом, и снова истошный вопль полосует тупым ножом голосовые связки. — Когда в тебя кончали, было поприятнее, я понимаю, — его губы кривятся в тонкой издевательской усмешке. Мои безуспешные попытки метания, опухшие глаза, охрипшее горло, крик, полный боли и ужаса, приносят ему истинное удовольствие. Отчаяние хуже тьмы — я больше не вижу свой путь, не знаю, куда мне идти. Сэми рядом со мной нет, Люцифера нет, и будущего тоже нет. Есть только слёзы на глазах, вкус металла во рту и дыхание смерти, что касается моего лица. Хуже уже быть не может? Очевидно, я ошибаюсь. Это продолжается долго. Мальбонте внимательно, с наслаждением смотрит, как из меня вынимают чужого ребёнка. Как повреждённая плоть выходит из меня, как моё лицо искажается от боли и ужаса, как тело одолевают неконтролируемые судороги. Ему это нравится. Он такое любит. Аппарат затихает, трубка вытягивается, помещается в предоставленную второй женщиной серебристую чашу вместе со сгустками крови. Элиза шепчет что-то вроде: «Потерпи ещё, доктор посмотрит, чтобы там ничего не осталось, ты ведь не хочешь воспаления». Но на меня уже набрасывается полное отстранённое отупение. Такое сильное, что боль становится абстрактной. Ненастоящей. Не страшной. Просто словом из четырех букв. Какая, к чёрту, разница, если он меня убьёт… На миг мне кажется, что это лучший итог, потому что я просто не понимаю, как жить дальше. Женщина в латексных перчатках стоит у меня между ног ещё пару минут, металлический инструмент чистит стенки где-то внутри, затем со звоном падает в чашу — туда, к тёмно-бордовым сгусткам, — она вынимает расширитель почти бережно, отступает на шаг, пытаясь выглядеть бесстрастной, однако её губы слегка подрагивают, когда она стягивает перчатки и опускает маску с лица. Из меня течёт что-то горячее, быстро сохнущее на коже — кровь, видимо, — пока Мальбонте спокойно снимает ремни с моего тела, оставившие после себя полосы наливающихся синяков и кровоподтёков. Он отмахивается от просьбы Элизы поставить мне укол, мол, всё равно она сейчас сдохнет, и лишь злобно цедит сквозь зубы: — Если об этом кто-то узнает, отправлю тебя к тётке. Поняла? Она опускает голову и кивает, смотря на лакированные носы своих туфель. Мальбонте одним грубым движением снимает меня с кресла — отдирает буквально, — швыряет на пол так, что колено царапается о паркет, хватает за волосы и тащит к выходу. Я разворачиваюсь, сжимая зубы, вцепляюсь в его запястье, опасаясь, что он просто-напросто сорвёт с меня скальп. Наверное, на самом деле мне уже без разницы — это происходит как-то интуитивно, будто тело само борется за жизнь, подчиняясь инстинктам. Низ платья мокнет, по коридору за мной тянется яркий кровавый след. Дверь жалобно трещит петлями, врезается в стену, открывается во всю ширь. Маль кидает меня в центр спальни, и я лежу на полу, едва подняв голову. Вижу, как он проходит мимо, слышу, как хлопает в ладони, точно псих. Время останавливается, застывает пыль в воздухе, прекращается солнечный свет. Я больше не рыдаю: слёзы пусты и бесполезны, просто замерла, оцепенела, расплавилась, а после — заледенела. — Ну и что мне делать со шлюхой вроде тебя? — он упирается поясницей в подоконник, складывает руки под грудью, наклоняет голову вбок. Порыв ветра взлахмачивает его волосы, бесцветное лицо словно отражено засвеченными фильтрами: агонический изгиб губ, глаза-угли, наточенные скулы. — Убей уже, что ты тянешь, — чуть поднимаюсь на ладонях, чтобы встретиться с ним глазами. — Ты действительно думаешь, что заслуживаешь быстрой смерти? — картинно удивляется он. — Знаешь, у нас в семье был случай, когда жена изменяла дону, — Маль устремляет взгляд в сторону, будто впадая в задумчивость, проводит пальцем от самого конца подбородка до кадыка и обратно. — Отец мне рассказывал. А ему — его отец. В общем, была у нашего предка распутная жена. Они жили в Тоскане, она трахалась с капо из нашей же семьи, и дон застал их за этим делом. Он вывел их голыми прямо на улицу, собрал всех, чтобы люди видели, как поступают с неверными жёнами. Капо застрелили у неё на глазах, а эту шлюху хлестали так, что у неё куски кожи со спины буквально отваливались, — он вздыхает, отталкивается от подоконника, подходит ближе, кружит, издеваясь, точно хищник-падальщик вблизи почти мёртвой добычи. — Потом её забили камнями почти до смерти и выбросили на свалку подыхать. Как считаешь, этого для тебя будет достаточно? Маль останавливается, замирает на миг, со всей дури пинает меня в живот, заставляя упасть и согнуться пополам от раздирающей рези. Я молчу, застрявшие слова смешиваются с кровью во рту, с опухшим криком в горле. — Врач прислал мне результаты обследования довольно быстро, — вновь слышится его голос сквозь шум в ушах. — А ещё приложил поздравления. Думал, что я стану отцом, — Мальбонте сжимает пальцы на корнях моих волос, резко вздёргивает голову, вынуждая смотреть на него, и шипит в лицо: — Ну и что, твой ебарь тебе сейчас поможет, а, глупенькая конфетка? Я распахиваю глаза и с вызовом смотрю на него; ненавижу в нём каждую черту, каждую деталь, выжигаю его насквозь, мечтаю, чтобы он обратился в пыль. Этого не происходит, разумеется. Не уверена, что твари живучее, чем он, существуют. — Пошёл ты, — вырывается вместе с хрипом. — Пошёл ты нахуй вместе со своей дохлой подружкой, кусок дерьма. Следующий удар приходится по лицу — и цвета пускаются в пляс. Я падаю, но всё ещё чувствую очертания его руки на скуле, словно от ожога. Он резко переворачивает меня на живот, вытягивает руку, ногой прижимает плечо, хватает выше запястья. Болезненное пламя снова стелется по телу, сплетается, скручивается в вихрь вместе с раздирающим глотку криком, когда слышится громкий звук ломающегося локтевого сустава. Маль бьёт меня лицом о пол — один, второй, пятый раз, — размазывает кровь, что-то шипит над головой. Рывком поднимает, швыряет так, что в лёгких заканчивается воздух. Тумба опрокидывается, разлетаются ящики, раскрываются беззубыми пастями, блестящим атласом расползаются бордовые ленты. Я чувствую себя шприцом, на который надавили слишком сильно, и вся кровь, что была в нём, выплеснулась наружу фонтанчиком. — Ну и кто это, шлюха ты малолетняя? Кто тебя обрюхатил-то? — он бьет ногой в грудь, тяжело дышит, стискивая зубы, словно усилием воли отступает на шаг. На его лбу вена бьётся чёрным росчерком. — Не свои. Тут теперь даже никто не додумается до того, чтобы трахнуть жену своего босса, — Мальбонте заметно трясёт, будто через него пропускают ток или мучают на электрическом стуле — Кто-то посторонний? Ну, где и с кем ты там постоянно шлялась? Тот уёбок с кофе? У тебя настолько дурной вкус? Это либо незнающий человек, либо тот, кто не боится, — он смотрит на меня, бессильно сидящую у стены возле разбросанного хлама из упавшей прикроватной тумбы, кровь капает на платье, льётся из носа, изо рта, левая рука пульсирует и совершенно отказывается шевелиться. Маль дёргается, будто его что-то осеняет, бьёт молнией в макушку, и голос разбивается на тысячу острых крошек: — Только не говори, что… — он замолкает. В ужасе глядит сквозь, а потом будто в замедленной съемке открывает рот и хохочет. Он всё понял. И он меня непременно убьёт. — Чёрт, ну ты и мразь! Серьёзно?! Мальбонте запрокидывает голову назад, прижимает ладони к животу, его смех отчаянный, маниакальный, безумный, припадочный. Звук будто ненастоящий, вылепленный из чёрной пены, едкого дыма и боли. Как и сам Мальбонте. Смех обрывается. Он бьёт меня по разбитому лицу. По окровавленным бёдрам. По ломким рёбрам. Кулаки окрашиваются в красный. Оказавшийся рядом Бонус тонко и истошно пищит, когда Маль цепляет его за шкирку и бросает прямо в открытое окно. — Ну как, дрянь, хорошо потрахалась? Во все дырки он тебя отымел? — рыча от раздираемой ярости, хватает за шею и затылком впечатывает в пол. Перед глазами вспыхивают и взрываются разноцветные искры. — Конечно, во все. А давай то, что из тебя вытащили, отправим ему посылкой? Упакуем так же, как голову твоего папаши! Он душит меня жёсткими руками, затем скользкими лентами так, что мышцы на его предплечьях напрягаются; заставляет хрипеть, вцепляться здоровой рукой в его кожу, глотать крики, погружать их в желудок, топить в кислоте. Ноги судорожно ударяются о паркет, путаются в лентах, вяжут узлы из бордового атласа. Маль — груда камней, огромные валуны, обрушивающиеся сверху, уничтожающие всё на своем пути. Скрипят кости, трещат рёбра, пол поднимается и опускается, сотрясаясь под мощными ударами. Его губы шевелятся, но всё, что я слышу — это металлический оркестр, грохочущий в ушах на одной тревожной ноте: тыумрёшьтыумрёшьтыумрёшь. Пальцы натыкаются на что-то острое, прохладное. — Не хочу, — едва хриплю я. Повторяю: — Не хочу! — Что? — Маль сдавливает моё горло сильнее, кости звучат, отдавая хрустом в голове. Его лицо каменное, покрытое каплями крови и пота, в зрачках кислотное сумасшествие, но звериный оскал меня больше не пугает. — Чего ты не хочешь? — Умирать, — шевелю разбитыми губами. Я не сразу распознаю гребень, но все-таки хватаю его, и когда глаза уже не различают очертаний то ли от застилающей их крови, то ли от железной хватки на шее, то из последних сил поднимаю руку и одним ударом вонзаю длинные зубья прямо в его живот. Куда-то сбоку, между кубиками пресса и косой мышцей, и грудь поднимается от вливающегося в неё кислорода. Маль встаёт, чуть отшатывается, опускает голову, рубашка мокреет, делая чёрную ткань ещё темнее, заставляя её липнуть к животу — кровь расползается кривым безобразным пятном, стекает по пряжке ремня, капает на начищенную обувь. И нескольких секунд, пока он вынимает заколку из плоти, с грохотом отбрасывая её, пока зажимает ладонью рану, мне хватает, чтобы перекатиться и под действием критической дозы адреналина отползти в сторону. Истекая кровью, выбираюсь в раскачивающийся коридор. Не знаю, откуда берутся силы, но я поднимаюсь на ноги и бегу — бегу поскальзываясь и спотыкаясь, оставляя бурые отпечатки на стенах, захлёбываясь кровью и ужасом, но всё-таки передвигаюсь, словно за спиной выросли крылья. А перья выщипаны до самых костей. Но Мальбонте цепляет меня сзади. Очевидно, некоторые из вас считают, что я достойна такого финала. Возможно, мне не стоило сопротивляться. Возможно, мне не нужно было проявлять чувства к другому мужчине. Возможно, следовало сдаться давно и делать всё, что мне приказывают. Отдаться в руки психопата и садиста, нарожать ему детей, ждать, когда ему неожиданно сорвёт крышу, и он убьёт меня или нашего общего ребёнка. Многие решат, что это моя расплата за измены. Но прежде, чем вы начнёте тыкать пальцем, позвольте спросить: я правда совершила много зла? Такого зла, что заслужила смерти? Такого, что заслужила подобной смерти? Маль останавливает меня на лестнице, бьёт грудью о каменные перила, отчего в носоглотке пузырится и булькает кислая вязкость, а потом прижимает к себе — наша кровь смешивается, одежда слипается — сдавливает голову. Его колотит, ещё чуть-чуть, и он свернёт мне шею; он поворачивает её до предела, до натянутых жил, рык вибрирует в его груди, и воздух вокруг нас обволакивает чёрной липкой тьмой. Я словно прикасаюсь к косе самой смерти. Тьма пожирает, превращая кожу в лохмотья, забирается в кости, заполняет их ртутью. Я оглушена, в ушах звенит, в висках бьётся прошитое невидимым свинцом сердце. Неизбежность проникает под кожу, травит чистые вены. Маль вдруг дёргается, швыряет меня в сторону, прямо через перила, будто я ничего не вешу, и глаза распахиваются. В следующую секунду тишину разрезает крик и звук резкого падения тела вперёд. Расфокусированный взгляд становится осознанным, зрачки расширяются — и тут же сужаются, возвращая меня в нормальность. Я встречаю свой неизбежный конец на белом холодном мраморе первого этажа.