⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Говорят, что все самые ужасающие моменты в жизни запоминаются гораздо ярче остальных, но у меня, как ни странно, вышло иначе. Я храню в памяти только то, что мне хотелось бы запомнить, то, чем мне хотелось бы запомниться. Как мы уехали в Катанию и пешком одолели пять миль до бушующего водопада в глубине леса. Стелла была ещё слишком маленькой, не могла ходить и говорить — лишь сидела у Люцифера на спине в специальном детском рюкзаке и тянула крошечные кулачки вверх, словно намереваясь ухватиться за небо, оторвать кусочек от ватных облаков. Оно было такое синее-синее, и я всякий раз щурилась, поднимая голову. Я запомнила всё до единой детали: маленькие переливающиеся капли на лице, песнь падающего водопада, отражение деревьев на кристальной глади, даже запах мандарина, который чистила, стоя на сырых замшелых камнях. Однажды, когда Стелла была уже постарше, но мы ещё жили в Италии, нами было найдено секретное место. Кажется, тогда мы впервые вышли из дома без охраны, и это было так необычно, как будто раньше мы никогда не оставались с ней наедине. Солнце тонуло в золотистой дымке и подсвечивало ветви деревьев, под ногами упруго прогибался ковёр бархатно-зелёной листвы. Все дома остались позади, мы забрели глубоко в лес и вообразили, что никто и никогда не заходил так далеко. Перебрались через густую рощу и поднялись на холм, на самую вершину. Там лежал огромный валун — он изгибался вверх и вперёд, как пузатый нос корабля, но срезан был ровно. Мы ощутили себя там полноправными хозяйками. Растянулись на камне, смотрели в розово-лиловое закатное небо, похожее на малиновый сироп, и увидели сотни птиц, пролетающих наверху. Пёрышко спланировало прямо на ладонь Стеллы. Мы назвали валун Птичьим мысом и уже много лет храним пёрышко в красивой коробочке, засунутой в одну из трещин каменного подбрюшья валуна. Каждый раз, когда мы прибываем на Сицилию, то обязательно идём туда только вдвоём. Ещё как-то во время обеда, когда мы, наконец, переехали в Чикаго, заказали целую кучу картошки фри, несколько ведёрок жареной курицы с кетчупом, чизбургеры с беконом и вспененные молочные коктейли. В тот день я уплетала бургер по маленькому кусочку, тщательно пережёвывая, стараясь растянуть удовольствие — доела даже крошки, оставшиеся на упаковке, а тёмно-зелёные колечки маринованных огурцов приятно хрустели на зубах. Мы уселись в кинозале, включив какую-то дурацкую комедию. Стелла тогда сказала, что в фильмах всегда понятно, что люди предназначены друг для друга, ведь, когда они впервые встречаются, нарастает фоновая музыка. Она так возмущалась. Сэму было года два — он кинул в неё песочным печеньем из своей тарелки и громко рассмеялся, когда та открыла рот в удивлении. Стелла не растерялась — швырнула в ответ картошкой. А потом и в Люцифера, который ещё чуть-чуть и закатил бы глаза. В итоге, спустя несколько минут, всё вокруг было в разбросанной нами картошке — я пыталась сказать, что мы понапрасну тратим этот вредный вкуснейший жир, но от смеха не могла вымолвить ни слова и лишь сорвалась с места, потому что, казалось, терпение Люцифера подходило к точке кипения, хотя на самом деле он едва сдерживался, чтоб не рассмеяться вместе с нами. Он догнал меня в коридоре, убрал дольку с волос. И, знаете, можно привыкнуть к любому человеку, когда видишь его постоянно, но к такому Люциферу — улыбающемуся, домашнему и расслабленному — привыкнуть невозможно. Потому что даже в спортивной футболке и шортах он чертовски хорош. Настолько, что при виде него электричество бежит по позвоночнику, а внизу живота тянет. Он прижал меня к стене, обхватил лицо и уверенно сказал: «Я люблю тебя». Эти слова больше не кажутся мне иностранными, чужими, несвойственными его рту. Потому что они уж слишком правдивые. Я помню все наши светлые моменты совершенно ясно — они проносятся в мыслях, приобретают чёткие линии, объём, запах и тактильные ощущения. А плохие воспоминания уже будто заволокло туманом, развеяв в тёмном коридоре памяти. И это так странно: погружаться в тот мир — знакомый, но в то же время совсем чужой. В тот день, когда Люцифер вернулся один, я поняла, что Мими больше нет. Он сам чудом спасся, выбрался из воды, но я пребывала в некой прострации и не желала ни с кем разговаривать ещё около месяца. Мне сухо сказали, что Мальбонте мёртв, что его просто унесло течением после падения с обрыва, но, как ни странно, это не дало мне желанного облегчения. Сначала мне казалось, что ничего не изменится. Я сидела в доме месяцами — Люцифер то уезжал, то пропадал в кабинете с какими-то людьми. Они обсуждали разные жуткие вещи за закрытыми дверьми, и я даже не всегда позволяла ему ложиться с собой в постель, а если он всё же делал это, то линия, проведённая между нами, прожигала дыру в кровати. Меня коробила мысль о том, что, возможно, часом ранее он разрушил чью-то судьбу. Скандалы, которые я ему устраивала, сравнимы со штормом, ураганом, концом света. Я кричала так, что небо переворачивалось с ног на голову и теряло свои оттенки. Я раскалялась — до предела, докрасна, до злых и острых слов, до очередных попыток расстаться; каждая — такая же, как и предыдущая, Люцифер их уже наизусть выучил. Фразы сыпались сквозь пальцы, с тихим звоном падали на пол и совершенно ничего не значили. Осознание всего происходящего опустилось после того, как утихли первые эмоции. Я так много прошла; была близка к тому, чтобы потерять всё, так много раз, что теперь не могу никому позволить разрушить жизнь, которую, наконец, сделала своей. Со временем меня отпустило. Хаос, творящийся внутри нас, нашёл свой выход в бесконтрольных прикосновениях. Я не свыклась или приняла — просто решила в это не вмешиваться. Потому что если вмешиваюсь, то следует ссора. Ещё давно Люцифер сказал, что через лет десять весь наш бизнес станет легальным. Я наивно поверила. Или мне просто нужны были эти слова. Но время прошло, а это до сих пор не так. Он не может из этого окончательно выбраться. И эта привычка носить перчатки по сей день напоминает о себе — если Люцифер надевает их, значит, что-то случилось. Две другие семьи распались на небольшие кланы; они уже не несут очевидной угрозы, огромного влияния, и сами не рискуют с нами связываться — наши дела не пересекаются, и всех это устраивает. Либо все пытаются делать вид, будто устраивает. Однако что в то время я ходила только в сопровождении охраны, что сейчас. Когда я забеременела в первый раз, вокруг меня все бегали и тряслись, словно боялись даже неправильно дышать вблизи, а у Люцифера и вовсе началась жуткая паранойя на этом фоне. Из дома я всё так же не выходила. Всю еду, что мне приносили, сначала пробовала прислуга. Люцифер даже воду всегда набирал для меня сам. Наверняка многие думали, что это полное неуважение, ведь босс доверял им свою жизнь, но не мою. И мы, опять же, ругались по этому поводу. Дальше всё изменилось. Каждое новое утро уже никто не становился таким, как прежде. Мы вернулись обратно в Америку. В Чикаго родился Сэм. До сих пор помню слова того усатого врача в клинике: «Мальчик. Ого, какой здоровяк». И вовсе не здоровяк. Он был крошечный и беззащитный. А я лишь слабо ответила и потянулась: «Скорее дайте мне его». Люцифер стал спокойнее, расслабленнее, и я больше не лезу в его дела: просто не хочу расстраиваться из-за того, что он снова рискует. Да, почти не лезу. Говорят, что семью нельзя выбрать, но у меня получилось — и этот выбор был верным; я шла за ними, была с ними, потому что иначе просто нельзя, потому что сама так захотела. Тату на моей руке блёклая, но всё же заметная. Чернила легли глубоко, и мне до сих пор не удалось вывести их, чтобы не осталось видимого следа. Я пытаюсь не обращать на это внимание и убираю ладони в карманы пальто, стоя посреди заснеженного кладбища. Здесь нет никакой красоты, только холод — пронизывающий, забирающийся под одежду, кусающий щёки. Я подхожу ближе, ставлю цветы у каменной могильной плиты и, распрямившись, беру Ади под руку. — Мы с Сэми в детстве развешивали цветные стёкла на окнах, — кладу голову на твёрдое плечо, мелкие снежинки плавно кружатся, опускаются, оседают бисером на волосах и ложатся на ресницы, тут же тая и падая вниз холодными каплями. — Когда солнце садилось, комната выглядела волшебно. — Как и он сам, — Ади улыбается едва заметно. Они были знакомы не так много времени, однако он всегда едет со мной в это место. Долго мы просто стоим и молча смотрим на могилу Сэми, каждый думая о чем-то своём. В Италии места захоронения кажутся более уединёнными — здесь район расположения кладбища шумный и многолюдный. Он нам обоим не очень нравится, но мы всё равно приезжаем сюда раз в несколько месяцев. И ничего не меняется, кроме времени года. Нить сверкает солнечным лучом, звенит низкой струной, утолщается, уплотняется. Чистая и прекрасная, она всё так же крепко связывает меня и Сэми. Я храню в себе каждое мгновение рядом с ним, каждое его прикосновение, каждую нашу вечность, потому что считаю это одним из лучшего, что случалось в моей жизни когда-либо. И, даже когда всё закончилось, оно осталось со мной. Внутри моего сердца. — Ади, ты любишь свою жену? — Что? — в его голосе слышится неподдельное удивление. — Почему ты спрашиваешь? — Ты так резко женился, — чуть отстранившись, внимательно смотрю на него. — Грейс забавная, обожаю её. И профессия у неё хорошая. Она ведь нейрохирург, да? Мне всегда казалось, что врачи выглядят как ангелы в белых халатах, вроде нашей Мисселины. А Грейс матерится, что стекла дрожат. До сих пор помню, что при знакомстве с нами она была в огромном блестящем пуховике и с собакой на поводке. — Я украл её в тот день прямо с прогулки, — Ади смеётся, затем добавляет серьёзнее: — Конечно, я люблю её. И нашу дочь тоже. — Надеюсь, Сэми видит, как ты счастлив сейчас, — ладонью я стряхиваю снег с его ярких волос, выдыхаю и вновь кладу голову на его плечо. — Потому что тогда счастлив и он.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Раннее утро после метели приносит яркий и чистый рассвет, новые тревожные мысли, а ещё лёгкий тремор пальцев из-за предстоящего турнира. Стелла хмурится так сильно, что у неё сводит мышцы лица. Велиар меланхолично пьёт свой чёрный и крепкий кофе, смотря на шахматную доску, расположенную между ними на столике в гостиной, где сбоку от деревянного поля растянулась кошка, лениво зевая и вылизывая свою пушистую лапу. Консильери всегда держится с дочерью дона учтиво, даже более — предупредительно. Проявляет интерес к её достижениям, спрашивает о делах и планах — и сегодня поднялся с кровати на рассвете, чтобы сыграть партию. Стелла считает его своим другом — неким взрослым покровителем, — но вот его парфюм просто на дух не переносит; тяжёлый, шершавый, бальзамический аромат, почти разъедающий кожу. Она этот запах так отчаянно не переваривает, что даже сейчас распахнула окно в гостиной, позволив холоду хозяйничать в просторной гостиной. Ветер тревожит шторы, раскачивает хрусталики на высоко висящей люстре, поднимает листья растений, стоящих в вытянутых напольных вазах, а клетчатый шарф тем временем обнимает её плечи. Мисселина останавливается на самом продуваемом месте, словно бросая вызов самой природе, возмущается, спустившись на первый этаж, захлопывает высокое окно и движется в сторону столовой, скрываясь в глубине дома. — И что он тогда сказал? — Велиар передвигает белую фигуру. — Что я попала в турнирную таблицу только потому, что у моего отца много денег, — Стелла забирает пешку, ставит на стол. — Это ведь не так, Стелла. Ты просто гениальная девочка и участвуешь в шахматном турнире благодаря своим мозгам и стараниям, — отпивает кофе. — Он задирает тебя, потому что ты ему нравишься. — Пф-ф, тактика первоклашки, — Стелла цокает языком. — Он британец, из какой-то там королевской семьи, а ведёт себя, как мелкий ублюдок. Велиар не сдерживает улыбку. Бонус звонко чихает. — Но он хорош внешне и харизматичен, и поэтому ты злишься ещё больше. Стелла резко поднимает голову, открывает рот, но не издаёт ни звука. Последние слова вонзаются в неё, как игла булавки в самое чувствительное место. Она хочет возмутиться: сказать, что ни в чём Александр не хорош, что он глупый, занудный, совершенно отвратительный и избалованный. Она ненавидит его с первой встречи, прекрасно понимая: дай ему только повод — и он уничтожит её. Победит в этом чёртовом турнире, ещё и поиздевается. Сотрёт в порошок, подует на ладонь и улыбнётся, пожелав счастливого пути. Ей срочно нужно собраться. — Походи ладьёй, — она смотрит на доску, снова поднимает глаза. — Ну, что? Ты слабо играешь, Александр не сделал бы такой ход. Велиар кивает. — Послушай, Стелла, в шахматах, как и в любом спорте, победа важна обеим сторонам, не только тебя одолевает страх, но и твоего соперника. Он задевает тебя, потому что боится твоей победы, хочет воспользоваться твоей слабостью, чтобы ты перестала в себя верить. Стелла зарывается пальцами в волосы, ставит локти на стол, шарф медленно спадает с плеча. Волнение сковывает её, мешает думать — все фигуры перед глазами становятся искажёнными, а поле вибрирует, посылая рябь по чёрно-белым клеткам. Она моргает несколько раз, раскладывает доску в своём воображении и представляет партию, размышляет о ходах и путях отступления. В такие моменты Стелла кажется зависшей в одной точке, абсолютно не понимающей, что творится вокруг, и только одно событие способно вывести её из состояния транса. — Папа приехал! Сэм несётся по лестнице, чудом не падая на ступенях, с громким топотом бежит по гостиной, смазанным силуэтом стремится в холл, и Стелла вздрагивает, вскакивает со стула и пулей бросается следом. По пути шарф слетает с её тела, остаётся лежать на полу коричневым клетчатым удавом. На улице моросит мелкий дождь, но утреннее солнце светит так ярко, что Стелле это даже нравится — ощущение правильности, лёгкости дыхания. Она на миг поднимает голову, подставляя лицо каплям, а потом бежит по рыхлому снегу, оставляя за собой скрипучие следы. Сэм уже висит на Люцифере, что только-только успел выйти из машины. Он поднимает сына на руки, хмурится, мягко обхватывает подбородок. — Что с лицом? Синяк на его щеке противно ноет тупой болью, но Сэм хлопает глазами и быстро машет рукой выходящему из соседней двери авто Голоду. — Я упал! — кивает несколько раз, чтобы отец уж точно поверил. — Вон там, на лестнице, — он вытягивает палец. Люцифер молча поднимает бровь. Стелла стоит рядом с ними, обхватывает отца обеими руками — соскучилась сильно, — голова высоко задрана, шея вытянута до предела. Её чёрные волосы чуть всклокочены ветром, глаза горят красным огнём. — Ты будешь со мной на турнире? — спрашивает с мольбой в голосе. Она боится, что он не сможет, будет занят или — а вдруг? — не захочет. — Разумеется. Иди, собирайся, — он наклоняется, губами касается её лба, пока Сэм висит на нём и жмётся щекой к щеке. — Быстро в дом, зачем выскочили без верхней одежды? И где ваша мама? — Она приехала под утро и ещё спит, — отвечает Сэм. Люцифер рад, что Вики уже вернулась, потому что в этом чёртовом городе без неё не дышится. Голод целует тыльную сторону ладони Стеллы, говорит что-то тихо, а она только медленно кивает, укладывая сказанное в своей голове. — Я проверил! Ади уехал домой, к Грейс. Стелла с Велиаром с самого рассвета играли в шахматы в гостиной. Мисселина ругалась, что холодно, и просила разжечь камин внизу. Люцифер усмехается и опускает сына на ноги, как только они входят в дом. По пути на второй этаж, где находится кабинет, кивком здоровается с одним из работников. — Ты возьмёшь меня с собой на работу? — Сэм говорит тихо, держит Голода за руку, пока тот поднимается по лестнице. — Папа никогда не берёт. — А ты знаешь, кем работает твой папа? — его губы изгибаются, выдавая что-то вроде улыбки, и Сэм всерьёз задумывается. — Он бизнесмен, — отвечает, смотря в спину отцу. — Верно, — хмыкает Голод, — вот так всем и говори, — перед входом в кабинет расположена небольшая приёмная. Тёмная, пропахшая кожей и деревом. И пока Люцифер вставляет ключ в замок, Голод, поправляя чёрные брюки, садится на корточки перед его сыном. — Я возьму тебя с собой на следующей неделе, если твой отец позволит. Договорились? Сэм довольно улыбается. А потом спохватывается, бросая: — Я записывался к тебе! Люцифер оборачивается, стоя в дверном проёме — не сразу понимает, что обращаются именно к нему. — Сэм, тебе не нужно записываться, мы можем поговорить в любое свободное время. — У тебя мало свободного времени, поэтому я записался, — он подходит ближе, вздёргивает голову. — У меня деловой вопрос. — Что ж, — выдохнув, Люцифер указывает вглубь кабинета, — тогда прошу. Голод остаётся за дверью. В кабинете тихо и мрачно — безупречная лаконичность и отточенный минимализм, — Сэм даже пару раз хотел пробраться внутрь, когда отца не было дома, но дверь всегда оказывалась заперта. Люцифер садится в кресло, пока Велиар проходит к журнальному столику, берёт газету и располагается на диване в отдалении. — Велиар — мой советник, он всегда присутствует при переговорах, — добавляет Люцифер, наблюдая за тем, как сын устраивается в кресле напротив. — Почему? — ноги Сэма не достают до дубового паркета, а подбородок почти лежит на деревянной поверхности стола. — Он не обладает большой властью и ответственностью, а потому эмоционально не вовлечён в проблемы и способен настраивать мысли на правильный лад. Он помогает мне стать более рассудительным, — откидывается на спинку, складывает пальцы треугольником под подбородком. — Обычно люди, приходящие сюда, сначала спрашивают, как мои дела. Так, ради приличия, на самом деле это мало их волнует. И потом уже говорят об истинной причине, приведшей их ко мне. Но ты можешь сэкономить моё время и сразу перейти к сути. — Ты видел мой рисунок? — выдаёт он. — Да, Сэмюэл, я видел. Рисунок замечательный, — терпеливо отвечает, но в голосе прибавляется строгости: — Не тяни, озвучь главный вопрос. Опять этот взгляд — холодный и отчуждённый. Сэму не нравится, когда отец на него так смотрит. Он не видит его. Не слышит. Не чувствует. — Мисселина водит меня в образовательный центр. Мне там нравится, но есть этот Крис Уоланд, он бьёт меня, — Сэм импульсивно взмахивает руками. Он хочет, чтобы его заметили. — Нет-нет, этот синяк не из-за него. — И ты решил мне пожаловаться? Да, это действительно деловой вопрос. Многие так и делают, — Люцифер замолкает, видит стремительно набегающие слёзы на глазах сына, будто его слова сыпят соль на небольшую ранку, и хочет сказать: «Не скули», но сдерживается. — Давай договоримся. Ты больше никогда не явишься ко мне и не скажешь, что кто-то тебя бьёт. Ты пойдёшь и ударишь сам. — Но… — произносит тише, краем зрения поглядывая на Велиара. — Я не пойду разбираться с твоими обидчиками. Ты отстоишь себя сам, — произносит Люцифер твёрже. — И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, — затихает, когда Сэм подскакивает с кресла. — Нужно уметь защищать себя, своих женщин, свою семью. Я не всегда буду рядом, Сэм. Сэм подавлен. Обижен. Он не хочет больше говорить и быстро разворачивается, чтобы побежать к выходу. На лице дона не отражается никаких чувств, но мысль о том, что он будто порой бессознательно повторяет поведение своего отца, вонзается в голову. Люцифер сжимает пальцами переносицу, прикрывая глаза — уверяет себя, что у него ещё многое впереди. Нужно проводить с ним больше времени. Выкроить из плотного графика часы и побыть наедине с сыном, не думая о делах и проблемах. — Славный малый, — входя в кабинет, Голод провожает Сэма взглядом, шагает вглубь и тяжело опускается в кресло. — Выпьешь? — Люцифер отвечает отвлечённо, автоматически. — Нет, я здесь по делу, — раздаётся шорох, щелчок зажигалки. — Чума отбывает наказание в окружной тюрьме Уэйн. Она неплохо там освоилась. Ты в курсе, что твоя бывшая жена навещала её несколько раз? — Да, я позволил ей это делать. — Занятно, — Голод выдыхает дым, и в воздухе повисает ментол. — За последние годы меня пытались убить несколько раз. Люцифер улыбается уголком губ. Его это вовсе не удивляет — он воспринимает угрозу и вероятность своей смерти как неотъемлемую часть жизни. Как врождённую болезнь, которая то обостряется, то уходит в ремиссию. — Не повезло, — он чуть ослабляет галстук, наплевав на все нормы приличия. — К чему клоните, ваша честь? — Срок моего назначения пожизненный. Если я умру и моё место займёт другой человек, то есть вероятность, что Чума станет искать возможность освобождения. Её адвокат до сих пор наводит справки, — лениво отвечает Голод. Велиар, оторвавшись от бумаг, косится в его сторону. Люцифер на миг хмурится. Он почти уверен, что этого не произойдёт, в последние годы слишком много людей из семьи оказались у власти. На встречах боссов, в закрытом кабинете, попивая бокал крепкого алкоголя, они говорят о важном. Беседы эти спокойные — даже расслабленные, — словно они собираются поговорить о погоде или рассказать о достижениях своих детей в школе, но на самом деле они решают, кто будет следующим мэром, сенатором или кандидатом в палату представителей. И после принятия подобных решений эти люди действительно занимают свои места. Всё давно не так, как было раньше. Закрыли дело, замяли, замазали. Не было ничего и не будет. Он вышел сухим из воды — только руки кровью окрасил. Люди рассказывали вполголоса: конечно, дон вытащит своих. Не бросит, уладит, если нужно, выплатит шестизначные суммы. — Бред, — выдыхает Люцифер. — Ей не позволят. — Времена меняются, — Голод разводит руками. — Я не утверждаю, а лишь предупреждаю по старой дружбе. Это ведь тебе проблем принесёт, мне уже не будет никакого дела. Знаешь, в тюрьме много людей, которые хотели бы встретиться с тобой. Наверняка они затаили обиду. — Я не тот, кого можно прийти и прижать, — он взмахивает рукой. — Даже если Чума окажется на свободе, что она может? Много лет прошло, всё изменилось, у неё нет былого влияния. Знаешь, сколько людей тайно хотят от меня избавиться? — Ты её недооцениваешь. — А ты драматизируешь. — Я осторожничаю. — Пусть так, — снова откидывается на спинку, Голод открывает рот, чтобы что-то сказать, но Люцифер поднимает руку, и за столом воцаряется молчание. — Ты переживаешь за свою жизнь, верно? От неё нужно было избавиться давно, но ты сам настоял на том, чтобы она отвечала перед законом. Тебе было жаль её. А теперь, когда по её указке тебя пытаются убить, жалость иссякла? Голод пожимает плечами, отвечает правдиво: — Отчасти. Сам понимаешь, я не могу сделать это. Моя репутация не должна пострадать. — Ты просишь меня убить твою сестру, — не спрашивает, а утверждает. — С этого и нужно было начинать.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Люцифер входит в спальню спустя полчаса разговора с Голодом. Камин тихо потрескивает, отбрасывает отблески, заполняет комнату теплом. Он скидывает рубашку, останавливается у двери в ванную, любуется: Вики спит, обвивая одеяло одной ногой, а вторую вытянув в струнку, и рассеянный свет обливает её тело. Тонкая, белье чёрное, будто созданное специально для контраста с кожей, дышит размеренно, спокойно, едва слышно; улыбается, иногда будто бы сама себе кивая; волосы длинные, тёмные, чуть свисают с края кровати. Люцифер держится за ручку, но глаз не сводит: смотрит на неё, впитывает, разглядывает каждый дюйм лица, шеи, груди — до самых обнажённых ног и обратно, — моргает медленно, запечатлевая образ спящей Вики в одной из коробок своей памяти. Самой красивой и яркой, с момента появления которой — он помнит, конечно же, — прошло ровно одиннадцать лет. Он никогда не сможет это забыть, потому что его настоящая реальность — та, в которой он, наконец, ощутил себя живым, сформированная заново, пустившая глубокие корни, — началась ровно в тот миг; и теперь — как он думает, как он знает — не закончится никогда. Люцифер принимает душ быстро — торопится, чтобы успеть забраться под одеяло до того, как она проснётся. Ему нравится миг, когда Вики только открывает глаза, когда взгляд ещё не сфокусирован, когда волосы чуть растрёпаны, и вся она такая сонная, уютная. Их отношения нельзя назвать спокойными. Они редко говорят о том, что было раньше: Вики слишком слаба, чтобы вспоминать, Люцифер слишком осторожен, чтобы спрашивать. Жизнь идёт своим чередом: работа — дом — работа. Он любит делать ей подарки — дорогие, эксклюзивные, редкие, — но когда привозит черничные пончики со слоем хрустящей посыпки и сладкой глазури, то держится изо всех сил — пытается держаться, — потому что невозможно не улыбнуться, глядя на Вики: за одно мгновение она теряет всю свою выдержку и становится похожей на маленькую девочку, которой привезли что-то бесценное. Они ругаются часто, мирятся страстно, проводят время вместе — не столько, сколько ему бы хотелось, а столько, сколько он может позволить. Они оба знают: он в очередной раз не вернулся домой, потому что возникли какие-то дела. Иногда Вики не винит его — даже в голову не приходит, — но порой она решает, что он заслуживает самой ужасной ненависти, которую только можно изобрести, и первое, что она делает, как только Люцифер возвращается к ней — отталкивает от себя так сильно, что связь между ними натягивается. Спустя час им становится легче. Спустя два Вики перестаёт трясти. Спустя три он снимает с неё одежду. Вики ворочается в кровати, когда он выходит из душа и ложится рядом, прижимая её спиной к себе. У неё горячая кожа и холодные ноги, и сейчас Люциферу особенно сильно нравится это сочетание. Вечно ледяные кончики пальцев. Вечно горящая огнём кожа. Две грани в одном человеке. Он знает её хорошо — даже слишком, — память уже не обманешь, не вычеркнешь просто так каждую родинку, каждый шрам. Он знает всё её тело, потому что на нём не осталось ничего неизвестного. Это уравнение было решено, и ответ сошёлся. Губы касаются шеи — этот жест врос под кожу, стал определённым и необходимым как воздух рефлексом. И Вики разворачивается к нему — льнёт ближе, кладёт руку на грудь, чтобы уловить кончиками пальцев учащающееся сердцебиение. Чуть поднимает веки, жадно смотрит на него — «красивый, сука, до безобразия», — подставляет шею его губам, позволяя оставлять на коже мягкие, но настойчивые поцелуи. Люцифер проводит языком вдоль ключицы, тянет вниз чёрное кружево лифа, сжимает грудь ладонью. — Который час? — слова похожи на стон. — Семь утра, — отвечает он, скользит рукой по животу, не задерживаясь у резинки трусиков. Вики резко выпрямляется, широко открывая глаза, ворочается, цепляет одежду, путается ногами в одеяле. — Турнир сегодня, — чуть качнувшись, она поднимается на ноги. — Чёрт, нужно выезжать. Люцифер садится в постели, наблюдает, как она бегает по комнате, бросается туда-сюда, будто танцует на розах, боясь наступить на шип — хаос и беспорядочность движений, — расчёсывает волосы, чуть наклонив голову, кладёт костюм в прозрачном чехле на низкую спинку кожаного дивана, колёсиками стучит вешалка с его рубашкой. Вздох. Вики на секунду замирает с расчёской в руках, когда он обнимает её сзади. Ещё через миг она оказывается прижатой к туалетному столику. — Мы всё успеем, — ладони ложатся на бёдра, приподнимают подол халата. — Я скучал. — Я тоже скучала, — быстро целует его губы, — но сегодня важный день для Стеллы, нужно приехать заранее. — Боже, Вики, мы не опоздаем, дети ещё собираются, — он пытается удержать за талию, когда Вики выбирается из его рук. — Это не займёт много времени. — А я хочу, чтобы заняло, — разворачивается, тыкает пальцем в грудь. — Так что мы едем на турнир, а потом я всю ночь с тебя не слезу. — Ты издеваешься? — он возмущённо разводит руками. — Нет. Давай на камень-ножницы-бумага? Люцифер склоняет голову вбок. — Теперь какая-то игра будет решать, трахну я тебя или нет? Вики сжимает ладонь в кулак и выставляет вперёд. Он готов закатить глаза, но подчиняется. Следуют несколько взмахов, и улыбка Вики освещает комнату. — Я победила, — подходит ближе, становится на носочки и зубами сжимает подбородок, отпускает, шепчет томно: — Но ты получишь утешительный приз. Её рука опускается на твёрдый член, скрытый под тканью чёрных штанов. Она проводит языком по контуру его губ от середины к каждому краешку, пламя в камине трещит и едва заметно пылит на красивые бежевые ковры. Вики хочет сказать какую-нибудь смешную глупость — какую-нибудь пошлость или нелепость — и даже открывает рот, чтобы произнести: «Я тебе сейчас так отсосу, что кончишь за три минуты», но он хватает её за затылок и тянет на себя. Поцелуй тут же становится глубже, настойчивее, его рука лезет под запахнутый халат, а она дышит часто, готовясь сдаться. — Мам! Губы размыкаются. Они синхронно поворачивают головы, видя застывших в дверях детей. Рот Сэма никак не может закрыться от удивления, а Стелла лишь складывает руки под грудью и резко произносит: — Вы можете потом вот это вот всё?.. — она взмахивает ладонью, кривя губы. — Я опоздаю на турнир! Рот Сэма всё ещё открыт, глаза горят интересом, и Стелла тянет его за плечо, думая о том, как отвечать на вопросы, которые посыплются с его губ, как только дверь закроется. «Мы словно подростки, прячущиеся от взрослых по углам», — Вики улыбается собственной мысли, расстёгивает халат, оставляет шёлк лежать на полу. Люцифер надевает рубашку — идеально выглаженную, на которую раньше Вики даже смотреть было страшно: слишком дорогая, ухоженная ткань, слишком безупречно отутюжена лучшей химчисткой в городе. Именно поэтому Вики снова приближается, сминает её пальцами, словно тряпку, губами льнёт колючей щеке. — Хорошо, что ты меня не нагнул на какой-нибудь плоскости, зачем детям такие травмы, — она вышагивает в ванную и уже оттуда продолжает: — О, кстати… «Нет» Люцифер замирает, так и не продев пуговицу в петлю. Замирает воздух в комнате. Потому что, когда она говорит таким тоном — наигранно-ненавязчивым, — когда произносит вот это «о, кстати», они обязательно ругаются. — Я смотрела новости. — И что? — он останавливается у зеркала, проводит ладонью по щеке, поправляет воротник. — Тот надутый индюк, мистер Родс, подозревается в продаже нелегально завезённых алмазов, — слышится шум воды, Вики повышает голос: — Говорят, он давно это делает. Везёт с Африки безо всяких документов и продаёт здесь. В репортаже показали кадры с мест добычи. Знаешь, там до сих пор людей убивают и берут в рабство из-за этих камешков. К труду принуждают даже детей. И вот я думаю, — вода затихает, — это ты сделал? Ты помогал ему ввозить камни? — Нет, — после молчания в три долгих секунды отвечает. Нет разницы, что он ответит, потому что итог остаётся одинаков. Вики высовывает голову из ванной комнаты, приподнимает брови. — Родс приезжает к нам. Знаешь, не нужно быть гением, чтобы сложить два и два, — её грудь тяжело вздымается, словно она собирается сказать что-то громкое и — Люцифер даже не сомневается — яростное. — Признайся. Почему тебя это смущает? Или тебе стыдно? Тебя ведь не волнует то, что оружие, которое ты поставляешь, используют на войне. Он хочет поднять руки к небу и попросить того, кто там сверху сидит, чтобы она замолчала. — Войны всегда будут, как будут и те, кто снабжает армию оружием, — Люцифер вставляет ремень в шлёвки на брюках. — Всё, что мы делаем — это удовлетворяем спрос. Легально. Я плачу налоги, Вики. — Ты можешь заниматься тем, что не связано со смертью. У тебя полно возможностей, — Вики выходит из ванной, разводит руками. — Я не хочу, чтобы наш сын жил вот так. Ты ведь говорил, что всё будет иначе. — Думаешь, я этого хочу? Мой сын будет заниматься тем, что приносит деньги, — он ходячий холод и колкий снег, смотрит на неё своими ледяными глазами, которые обычно кажутся Вики волшебными, однако сейчас волшебство в них совсем не доброе. Она его не боится. Она ничего не боится, наверное: после случившегося много лет назад вообще сложно чем-то удивить, и чего она ожидает от этой ссоры — сама не знает. — А, это теперь только твой сын, — усмехается, надевая обувь. — Не цепляйся к словам. — Стеллу тоже отдадут как корову? Ей холодно. Чертовски холодно. Хочется взять одеяло и укутаться, налить кружку горячего кофе и надеть носки. — Прекрати. Я не собирался этого делать. — Однако резать руки и произносить дурацкие клятвы они обязаны, да? — Это называется традиции. Такие штуки, на которые тебе всегда наплевать. И заткнись, если ты ещё раз… — Послушай, не росла так всю жизнь, не подчинялась никому, не ходила в страхе быть убитой. Я совершала много плохих поступков, но, даже несмотря на всё это, у меня есть одно достоинство: я научилась оценивать то, что происходит вокруг. Я знаю, что такое хорошо и что такое плохо. И мне не нужен совет консильери, чтобы сказать: обрекать детей на такую жизнь — это, мать его, плохая идея! Люцифер чувствует себя, слышит себя в каждом шаге, который делает Вики. Острые каблуки стучат по паркету, а потом она вдруг останавливается, и на мгновение этот звук прекращает вбивать гвозди в крышку гроба их обоих. — Ты не ответил честно на мой первый вопрос. Опять во что-то ввязался? — Ты что-то себе придумала, а я должен это развеять? Не знаю, что ты хочешь услышать, кроме того, что это не твоё дело. — Ничего, — отворачивается, вставляя шпильку в волосы. — Ничего я не хочу слышать. — Тогда к чему эта сцена? Она собирается ответить, но осекается. Теперь тишина оглушает. Люцифер тоже молчит, потому что Вики, которая так разошлась, не скоро ещё сдуется. Наговорит массу слов, набросает громких фраз: «Я ухожу от тебя. Мы уедем так далеко, что ты нас не найдёшь» или «Ты задолбал уже со своими грязными делишками», и сбежит, как всегда, зализывать раны. А потом подойдёт, извинится и поцелует. И все простится, конечно же. Потому что — ну а как иначе? Неважно, что она говорит, когда злая. Потому что он уже выбрал её, потому что выбирает каждое утро — каждый день, вечер и ночь — и будет это делать всегда. Потому что когда он искренне кого-то выбирает, то остаётся рядом, принимая со всеми недостатками. С каждым шрамом, криком или глупым словом. Он никогда от неё не уйдёт. Никогда её не отпустит. Они больше не разговаривают, когда покидают комнату. На ней строгое серое платье до колен, красная помада на губах, уголки глаз выпачканы чёрным. У Люцифера белая рубашка и тёмные брюки. Ему идёт классика. Ему идёт Вики. На лестнице он подаёт ей ладонь. В холле помогает надеть пальто. Вики улыбается ему при детях, будто ничего не случилось — эти притворства всегда выходят так гладко, что она и сама удивляется. Вики разворачивается с довольным видом. «Когда она заберёт свой Оскар?..» — Ну что, готова? — касается плеч дочери. — Куда отправимся после турнира? Может, хочешь чего-то особенного? — В Палермо, — тихо отвечает Стелла. — Хочу сходить на праздник Бефаны. — Конечно, солнышко, — Вики наклоняется, целует её в макушку, затем переключается на Сэма, который уже почти минуту не может справиться со своим шарфом. — Будешь болеть за сестру? — Да! — воинственно выкрикивает. — Только это нужно делать тихо, не как на футбольном матче, иначе нас выгонят из зала. Вики поправляет его одежду, берёт за руку и ведёт к выходу. У Стеллы на лице борьба, голова опущена, пальцы мнут исписанный толстый блокнот с шахматными комбинациями. На ней белое пальто и ярко-красный берет — живот неприятно сводит от волнения. Её ресницы дрожат. На глазах появляются первые слёзы, скатываются по горячей коже, застывают на щеках. Моргать так тяжело, будто веки перемазаны в патоке, но она пытается быстро взять себя в руки. Потому что сильная. Вспомнила, наконец. Она — сильная. — Стелла, — Люцифер опускается рядом, как только входная дверь за Вики закрывается, — все мы делаем выбор. Ещё в детстве ты выбрала путь, которого придерживаешься до сих пор, у тебя есть цель, и это очень важно, — он чуть поднимает её подбородок, обе ладони сжимает в своей руке. — У всего есть своя цена, и ты платишь её каждый день. Именно цена, все твои вложенные усилия и делают победу настолько приятной. Я знаю, сколько времени ты проводишь за доской, знаю, о чём ты мыслишь, о чём переживаешь. Иногда, чувствуя сопротивление, большинство думает о том, чтобы сдаться и отступить. Но ты не большинство. Если кто-то говорит, что ты не так хороша, что недостойна, не умна или посредственна, то это чистая ложь. Эти люди тянут тебя вниз, на свой уровень, они сами ничего не умеют и не могут принять чей-то успех. Важно то, что о тебе думает твоя семья, а мы верим в тебя, Стелла. Но ещё важнее, чтобы ты сама верила в свои цели и силы. Любой спорт как бизнес, он беспощаден, ты должна быть готова уничтожать за свою победу. Она кивает несколько раз — ему и самой себе, — на выдохе обхватывает его шею, чувствуя, как он проводит ладонью по её голове. — Умница, — Люцифер отстраняется, берёт её за плечи. — А теперь иди и надери ему зад.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
В окружной тюрьме Чума — известная личность, все её знают: надзиратели, арестанты, инспекторы, повара, уборщики. Элегантные дорогие наряды сменились тюремной формой — отвратительным коричневым комбинезоном, — а лаковые туфли на шпильках — мягкими резиновыми тапочками. То, что Чума неплохо развита физически, никогда не помогло бы ей стоять против толпы. Против тысячи заключённых, живущих в блоках, которые в первый день её пребывания в тюрьме сочли её гламурной крошкой, с виду идеальной кандидатурой на роль «козла отпущения». Брат, видимо, решил проявить заботу — потому сначала ей назначили одиночку: ледяной короб с кроватью и пластиковым стулом, который она сломала голыми руками, получив из куска ножки отличное оружие и спрятав его под постель. Там ни раковины, ни душа; нет крючков, полок и одеял — только тонкая подушка, грязный матрас и простынь. В тюрьме заключённые делятся на группировки: белые, чёрные, мексиканки и, так называемые, меньшинства — люди других наций и рас, объединённые вместе. Забота Голода быстро иссякла, потому через две недели после того, как Чума попала в тюрьму Уэнс, её перевели в общую камеру на три койки. Там не так плохо, как в одиночке: есть металлический унитаз, через который можно перекрикиваться с женщинами из соседних камер, раковина, приваренный к полу стол, даже одеяло и полка, которая навсегда останется пустой. Никаких личных вещей у неё с собой не было, а новым взяться неоткуда. Но был один минус: её соседки оказались чёрными. Она была недовольна, но не подала виду, потому что две кобылы — как она их тогда назвала, — смотрящие на неё в упор, могли вырубить её одним ударом. Чума справедливо понимала, что Алише, отбывающей свой второй — на этот раз пожизненный — срок за вооружённое ограбление и тройное убийство, которая держит в страхе половину тюрьмы, не стоит открыто хамить. Здесь её защищать было некому — пришлось выкручиваться, чтобы не стать чьей-нибудь рабыней, любовницей или домашним животным. Чума стала учителем. Заключённые с интересом слушали о том, как готовить наркотики, воровать, подделывать документы; как сделать так, чтобы убийство сошло тебе с рук, как скрыть улики. Они играли в шашки, домино и странные карточные игры. Иногда Чума делилась личным — даже рассказывала про Ости то обзывая её, то говоря о любви и прощении, — на что огромные темнокожие женщины лишь понимающе кивали, складывая рисунок из чёрно-белых костей. Им было всё равно, что на душе у наркодилерши, ведь игра шла на пачку сигарет — это куда интереснее. Чума останавливается в общем блоке — место, куда выползают заключённые в тот единственный час, когда открывают камеры. В руках у неё прозрачная пластиковая сумка со скудными принадлежностями: мыло, жёсткая мочалка, зубная щётка и паста. — Где Джоди? — В изоляторе, — Алиша разваливается так, что Чума в очередной раз удивляется, почему пластмассовый стул ещё не рухнул под её тушей. — Заняла твоё место, — хмыкает она. — Понятно. В прошлом месяце — во время перепалки за обедом — Алиша отметелила одну мексиканку. Крови было столько, что казалось, будто свинью зарезали. Именно за это Алишу отправили в изолятор. Там с ней проводили профилактические беседы, то есть лупили, окатывали ледяной водой, забывали выдать порцию жидкости, больше похожей на блевотину, в обеденное время. — Ты видела новобранцев? — оживляется она. Только что прибывших называют новобранцами, они носят белую форму, и их срок пребывания в тюрьме пока не определён. — Как насчёт того, чтобы рассказать им о местных правилах, а? Есть там одна белая, мышь такая, я бы научила её порядкам. — Подожди, пока Джоди выпустят, иначе мне будет скучно одной в камере. Чума направляется в сторону душевых, прерывая разговор. Подошва кроксов слегка скрипит под ногами, толстый охранник встречает её сальной улыбкой. — С вашего позволения, сэр, — она лжеучтиво кивает. Он бросает вслед какую-то грубую шутку, но Чума не реагирует — это такая мелочь на самом деле, — не заденет он её за живое. Потому что живого в ней практически не осталось. Зеркал здесь нет. Только в камере над раковиной, но оно такое мутное, что отражения не разглядеть. Чума не знает, как выглядит — понимает лишь, что сильно похудела, но это неудивительно: к тюремной еде, которая похожа на тухлые помои, она до сих пор не привыкла. Душевая включает семь тесных кабинок. Точнее, это просто перегородки без дверей. Одежду приходится оставлять прямо внутри, поэтому после принятия душа комбинезон становится мокрым. Щёлкает застёжка лифчика. Голые ноги касаются холодного кафеля. Чума останавливается под лейкой, прикрывает глаза, готовясь повернуть кран — вода здесь всегда настолько горячая, что почти обжигает кожу, — и вдруг вздрагивает от тихого хлопка двери. Белая форма сливается со стенами, как и весь облик вошедшей женщины. Она проходит дальше, скидывает куртку, не обращая на Чуму никакого внимания, спускает штаны вместе с бельём. Всадница отмечает, что она как моль блёклая — даже глядеть на неё не хочется, — но вот раздетой смотрится вполне ничего: у неё крепкая задница и пара тугих сисек. — Первый день? — спрашивает, опуская руку с металлического крана, покрытого противным налётом. — Третий, я в другом блоке была, — отвечает обезличенным голосом. — А со спиной что? — кивает на повязку. — Ранение, — на самом деле, там у неё татуировка, но Чуме об этом знать не нужно. — Надзиратели тут уроды. — Поверь, надзиратели покажутся тебе ангелами, — усмехается Чума. — За что ты здесь? — По ошибке детективов, — отмахивается, открывая сумку с мылом. — Меня подставили. Расскажу как-нибудь. А ты? Убила кого-то? Женщина делает шаг, скрываясь за перегородкой. — А я… — Чума напрягается, не в силах отогнать вновь давящее чувство накатывающей злости. Сцены прошлого проносятся перед ней, словно мелькающие карты в руках шулера. — Тоже. По ошибке, — кран скрипит, вода стекает по телу, рассыпая кости в порошок, и она кашляет, давясь кипятком: — Как тебя зовут? Аллегра. — Мэри, — возглас за тонкой расшатанной перегородкой. — Тебя как? — Зови меня Чумой, — в душевой повисает плотный пар с запахом хлорки. Кое-как привыкнув к кипятку, льющемуся то сильным, то слабым напором, Чума растирает кожу ладонями, смывая тюремную грязь и пот. — Откуда ты родом, Мэри? — Из Флориды. Врёт. Чума знает этот акцент. Как бы его ни пытались скрыть, замаскировать, она всё ещё помнит эти певучие нотки. Специальный агент? Она знает, что в камеры часто подсылают полицейских, чтобы они наладили отношения с заключёнными и узнали важную для дела информацию. Чума даже почти уверена, что у девушки другое имя. Вся её память становится огромной библиотекой — она отчаянно бегает вдоль стеллажей, водит пальцами по корешкам, шелестит страницами, бросает на пол. Тут наркотики, деньги, трое братьев, кровь, кровь, кровь и её детское: «Мама, мне страшно, мама». В самом углу, скрытом от глаз, особая и единственная непыльная полка, хранящая самые тёплые воспоминания. Там мелькают вспышки ощущений, на полях маячат иероглифы чувств: ревность, эгоизм, стремление подчинять. Ости. Поцелуи — жаркие, развратные, глубокие. Мышцы, пульсирующие на пальцах. Ветер памяти несёт её дальше, к кровавым стеллажам с жирной надписью «Казино. День, когда всё разрушилось». Достаёт книги, жадно и резко открывает, вчитывается в строчки. И вспоминает лицо. Такое ничего не значащее, что хотелось бы забыть, но сейчас — прямо сейчас — этот размытый лик сквозит прямо за её спиной, а кипяток, бьющий в макушку, уже становится почти ледяным по сравнению с телом, что резко наполнилось адреналином. Чума перехватывает белую руку. Блестит сталь лезвия, оставляет алую полосу на плече. Она вытягивает ладонь, как слепая, резко цепляет Аллегру за волосы, с грохотом бьёт головой о стену, прерывая вздох. Глаза Чумы, до того круглые от удивления и неожиданности, искажает неприкрытая ярость. Аллегра ищет, за что ухватиться, соскользнув вниз, но Чума прижимает её, сдирает мокрую клеящуюся повязку со спины, обнаруживает татуировку — «Пришли всё-таки, не оставили в покое», — а потом ударяет головой о пол. Ещё и ещё раз. Пока кипяток, стекающий в слив, не ставится багровым. Вырубить её? Нет, убить. Чума уже не может остановиться, разбивая чужой череп о скользкий кафель. Её волосы мокрые, липнут к голому телу, вода течёт по шее, по груди, забирается в нос, но всё это уходит, отступает на задний план, потому как Чума дубасит её так долго, что всё перестаёт существовать. Есть только она. И кровь.⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Резиновый мячик падает, и, отскочив от земли, взлетает вверх. Прямо в центр ладони.
Город Палермо изолирован от остальной Сицилии — самодостаточный, окружённый кольцом гор, богатый, независимый. Всю столицу пересекает улица длиной в одну милю, идущая от нижних ворот до верхних, от моря до горы. Именно на ней проходят все праздники, которые местные жители так обожают. Этот город умеет веселиться, отдавая всего себя, пусть это и выглядит странно на фоне множества обветшалых зданий, лишённых крыши развалин церкви, покрытых мхом стен палаццо. Людям нужно счастье несмотря ни на что. День Бефаны отмечают в Италии шестого января. Детям рассказывают, что по ночам ведьма проникает в дома, и тем, кто хорошо вёл себя весь прошедший год, оставляет сладости в носках, а тех, кто был непослушным ребёнком, одаривает угольками. Никто никуда не торопится. Детский смех и гул голосов сливаются со звонкой музыкой, чуть дальше слышится тяжёлый кашель мужчины, торгующего устрицами, за углом один водитель скутера громко кричит другому, обзывая его мать проституткой. Сицилийцы гуляют и празднуют целый день. Время близится к вечеру. Вики потягивает вин брюле и грызёт фисташки, миндаль и сухарики, наблюдая за мигающими гирляндами на воротах парка аттракционов. Сегодня Стелла впереди планеты всей. Лёгкая и яркая, подчинившая себе изумрудный воздух и янтарные ленты-завязки туфель на плоской подошве — она почти бежит к воротам парка, совершенно теряя голову. Тёмные волосы собраны в пучок, несколько ровных прядей свисают с обеих сторон лица; она то и дело сдувает их, надувая щёки. Стоит только на минуту представить, что мир существует только для неё одной, как крылья сами вырастают за спиной. Сумерки сгущаются, но всюду сияют огни. Яркие полотнища знамён хлопают и трепещут перед входом. У ворот Сэм тянет Люцифера к наряженной в лохмотья и прицепившей бутафорский нос ведьме, что раздаёт сладости — конфеты в шелестящих фантиках, мягкий зефир и фруктовый мармелад, — с довольной улыбкой складывает всё в маленький синий рюкзак, расшитый нашивками, исколотый значками, вешает на спину, на всякий случай щёлкает застёжкой ремешка на животе, чтобы не потерять. «Господи, хорошо, что охрана осталась в машине, а то они уже скоро в кровать к нам лягут», — думает Вики. Она не знает: один всё-таки увязался следом, хоть и держится чуть поодаль, чтобы остаться незамеченным и не разрушить чувство уединения. Афиши начинают кричать яркими красками с первых секунд их появления: возникают из воздуха, прорастают из-под земли. «Остров Волшебства», — гласят надписи. «Только сегодня. Только сейчас», — танцуют огромные буквы, каждая на отдельном вымпеле. Парк усеян палатками: красно-белыми и сине-жёлтыми, матерчатыми и круглыми, здесь можно приобрести цветные фонарики, неоновые браслеты и разномастную ерунду — сверкающую, поющую, вопящую, мерцающую всеми оттенками радуги. Дети облепляют лавки, хлопают в ладоши от восторга и тянут родителей за руку, то и дело показывая пальцем на замысловатые диковинки. Воздух пропитан попкорном, специями и аранчини; мелькают в руках маленькие пиццы в форме рожков, печенья, кампари с содовой или грог; танцуют длинные ленты, развешанные повсюду. Огромная территория, почти что отдельный город, через который проходит железная дорога, и тематические поезда, плавно движущиеся по рельсам. Тысячи людей и восхитительные шоу. Аттракционы и развлечения для всех возрастов. Лабиринты, горки, качели, замки, смертельные петли, пещеры смеха и ужасов, цирковые представления. — Вы видели, как я его? — рассказывает Стелла в сотый раз о своей недавней и такой желанной победе. — Это же было… Это было… — почти задыхается она. — Просто охрененно! Она прикусывает язык, надеясь, что в смешении звуков отец не услышал. Он не любит, когда она выражается подобным образом. Но сейчас, на удивление, не принимается отчитывать, а проходит мимо стены развлечений, попадает в калейдоскоп людей: испытывающих свою силу молотком, яростно бьющих по клавишам автоматов, стреляющих дротиками по воздушным шарам. Тут и там мелькают клоуны и клоунессы, пираты снимают шляпы, глотатель шпаг исполняет свой лучший номер, вспышки слепят со всех сторон. Он берёт Сэма на руки и выглядит поистине счастливым. — Это было круто! — Вики застёгивает пуговицы на тёмно-зелёном жакете. Зимой на Сицилии довольно прохладно из-за ветра и повышенной влажности. — Только скажи, тебе нужна была победа в турнире или больше хотелось утереть нос этому мальчишке? — Мне понравилось совмещать! Вики улыбается и, наклонившись, быстро целует её в волосы. Стелла нанесла что-то вроде макияжа — россыпь едва заметных блестящих звёздочек на лицо. А Вики всё думает, можно ли увидеть небо в детских щеках?.. На Сицилии звёзды яркие, но те, что переливаются на коже Стеллы, затмевают даже их. — Я люблю тебя, — Стелла с тихим писком прижимается к ней всем телом, сминая ткань одежды. Сэм несётся к ним со сверкающим мечом в руках, огибая разгуливающих людей, размахивает им с видом человека, который только что сделал самое главное открытие в своей жизни. Люцифер не знает, что приводит его в больший восторг: спецэффекты — огоньки, будто падающие с неба, — мерцающие вспышки аттракционов или собственная жена в чёрном костюме, идеально сидящем на фигуре, с аккуратными стрелками на глазах, в леопардовых туфлях-лодочках, с изящными пальцами, сжимающими узкий клатч, на одном из которых сияет обручальное кольцо? «Боже, — думает он, глядя на Вики, — какая же она красивая». В ногах лёгкость, в голове — туман, и прядки волос подхватываются ветром. Судьба-злодейка, судьба-чаровница: если бы изначально знал, что будет с ней, то кинул бы на плечо при первой встрече. И всё было бы по-другому. — Возьму у Сэма меч, когда он уснёт, — шепчет Вики, подавшись ближе к мужу. — Посвящу тебя в рыцари, — губами задевает мочку уха. — Преклонишь колено? Люцифер рукой касается её талии, слегка поглаживая ладонью, прижимает ближе к себе, зарываясь носом в волосы. Настоящий оплот спокойствия и уверенности — точка опоры, линия гармонии. Нет ни одной женщины, которая смогла бы свести его с ума настолько сладко. Он целует её так мягко и горячо, что нельзя понять: это ветер или действительно прикосновение чужих губ. Внутри неё — ровная гладь. Она не чувствует обиды или злости, а сердце впервые за долгое время не болит, когда она думает о будущем. Это место отлично выбивает все плохие мысли, оставляя только истинные чувства — она бесконечно любит тех, кто сейчас рядом. — Я хочу прокатиться на голубом торнадо! — Стелла привлекает их внимание. Аттракцион в виде перевёрнутых американских горок манит и сияет. Даже на расстоянии в милю можно услышать крики и визги людей, что проносятся по огромным закрученным петлям. Стелла нетерпеливо кивает на пандус, с которого пассажиры садятся на горки. — Твой брат ещё мал для таких аттракционов, — Вики встречается с её просящим взглядом. — Идите вдвоём, а мы останемся, — Люцифер ловит руку сына, увлечённого размахиванием светящимся мечом, думает о том, что неплохо было бы отдать Сэма в секцию фехтования. — Подождём здесь. Вики мечется пару секунд, но всё же соглашается. — Ну что, готова ко взлёту?Мячик падает вниз.
Историю парка в Палермо знают все: бывшая заброшенная стройка за пару лет превратилась в одно из красивейших мест современной Италии. Люцифер за последние годы вложил много средств в развитие города. На деньги мафии построили несколько больниц, торговых площадей, правительственных зданий. Но именно парк стал настолько популярен, что сюда съезжаются туристы со всей страны. И дело не в постоянно меняющихся декорациях, сотнях разнообразных развлечений или тысячах имён выступавших на арене артистов, вовсе нет — парк стал знаменит благодаря небу над ним: купол света вызывает восхищение: вечером — когда начинаются основные события — небо превращается в любую картинку, какую только можно представить. От иссиня-чёрного звёздного космоса и северного сияния до вида цветочных садов или бушующих волн. Тонкими линиями повсюду светятся гирлянды из миллиардов огоньков, весь основной свет надёжно спрятан. Сэм принимает конфеты от аниматоров, набивает ими карманы штанов, одну кладёт в рот и хрустит карамелью. А потом усаживается на лавочку, украшенную шарами. Люцифер издали следит, как Вики и Стелла пристёгиваются, обмениваются взглядами, тянутся друг к другу пальцами. Сэм склоняет голову, не отвлекая отца. Он не видит его. Не слышит. Не чувствует. — Сколько денег ты зарабатываешь в день? Люцифер на миг теряется, хотя на самом деле у него на этот вопрос заготовлено много разных ответов: для семьи, для общественности, для полиции. И все они лживые. — Я просто хотел… — продолжает Сэм, копаясь в кармане. Спустя пару секунд усердного поиска на его маленькой ладони оказывается несколько купюр — аккуратно сложенных, новых. Всего три бумаги по сотне долларов, но честно заработанных при продаже Велиару рисунков. — …я хотел купить твоё время. Чтобы мы провели и завтрашний день вместе, — он моргает широко распахнутыми синими глазами, в которых отражаются огни, и поспешно добавляет: — Если ты не против, пап. Если… Этого мало, да? Люцифер на выдохе опускается рядом. Он узнаёт в нём себя и делает так, как Мартино никогда не делал. Обнимает. Прижимает крепко — чуть грубовато, но ласково, чувствуя, как Сэм расслабляется. Он мало даёт ему — всегда будет казаться, что мало — слов, действий, времени. Одного дня не будет достаточно. Жизни не будет достаточно, чтобы дать ему всё в должной мере. — Убери это, — Люцифер отстраняется, отводит ладонь со сжатыми в ней купюрами. — Сынок, я любил тебя ещё до твоего появления, люблю сейчас и буду любить всегда, что бы ни случилось. Ты дороже всех денег, каждый день твоей жизни — это счастье для меня. Но иногда приходится делать разные вещи, хоть они и кажутся неправильными. У меня есть работа и ответственность, я должен заботиться о тебе, сделать всё, чтобы твоя доля была легче моей, — Люцифер сам точно не знает, как это называется, но каждое его движение пронизано трогательной заботой: он проводит ладонью по волосам сына, разглаживает складки куртки, вытирает салфетками его рот, выпачканный липкими конфетами. Где-то между строк пытается извиниться за грубость в словах, но Сэм только качает головой: это совершенно неважно. — Ты можешь считать, что я строг к тебе или холоден, но никто и никогда не будет переживать за тебя сильнее, не будет любить тебя сильнее. — И ты навсегда останешься со мной? — Сэм смотрит с надеждой. От него пахнет карамелью и яблоками, которые он поедал всю дорогу до парка. — Придёт время, когда тебе придётся стать самостоятельным. Возможно, меня рядом не будет, и я хочу, чтобы ты шёл вперёд, — он наклоняется к нему, чтобы поймать взгляд, — помня о том, что ты часть меня. Поэтому я всегда с тобой. — Часть тебя? — удивляется Сэм. — А ты часть своего отца? — Вероятно, немного усовершенствованная версия, — усмехается Люцифер. — Это мужской удел. — Он так же тебя любил? — Да, — уверенность в его словах можно потрогать руками. Жаль, что нельзя вернуться назад, смыть границу времени как меловые линии прожитых дней. Тогда он бы сказал отцу самое главное. — Я обижался на него раньше, не понимал, не принимал, но теперь простил и благодарен, что он вырастил меня тем, кто я есть. Вики со Стеллой бегут, держась за руки, активно комментируют аттракционы. Волосы чуть растрёпаны, щёки красные, дыхание сбитое — слишком живые, слишком радостные, будто на шарнирах, на резинках. Вики касается плеча Люцифера, хватает за ладонь, тянет на себя, вынуждая подняться, льнёт ближе, провоцирует: переплетает мизинцы. Обычно на людях он не позволяет ей таких вольностей, но она же его жена в конце концов. И чёртово уязвимое место. — У меня есть кое-что, — Вики вытягивает руку. — Шар с предсказаниями? — он не упрекает её, но смотрит пристально. — Зачем он мне? — Чтобы получить ответ на вопрос, — пытается добавить голосу таинственности и погружает маленький чёрный шарик с экраном в его карман. — Пойдёмте дальше. — Я тоже хочу такой! — выкрикивает Сэм, поправляя ярко-синий рюкзак на спине. — Папа отдаст тебе свой, как только узнает ответ. Люди вокруг разномастные, разношёрстные, но обязательно весёлые. Они медленно движутся по парку, останавливаясь в лавках, у прыгучих качелей, делая фото с высоким монахом, чьи длинные белые волосы свисают почти до пояса, а борода заплетена в сотню золотых кос. Фокусники спускаются с неба чистым водоворотом неонового воздуха и фиолетовой тьмы. У ведьм юбки до самой земли, цветные платки, пушистые мётлы, а в мешках много-много конфет. Девушка с крыльями бабочки появляется из ниоткуда — тонкие длинные руки, прозрачная кожа, вязь по всему телу, — и дети собираются вокруг неё, принимая подарки. — Спасибо, — Вики берёт Люцифера под локоть. — За что? — За них, — Вики смотрит на Стеллу и Сэма, которые вьются у дамы-бабочки. — И прости за все эти истерики. Вела себя как полная дура. — Мне нравится твоя откровенность. Ты не прикрываешься дурацким притворством, и на самом деле это хорошо, но порой выводит из себя, — Люцифер берёт её за талию. — Я люблю в тебе даже подобные встряски, твой гнев очарователен. — У меня настроение меняется за долю секунды, как у неадекватной, — Вики складывает руки под грудью. — И отчего же оно меняется? — Люцифер разворачивается к ней. — У тебя есть что сообщить? — А ты хотел бы услышать сейчас? — Вики прищуривается, улыбаясь. Он ловит её губы своими, прикосновением вызывая приятную волнительную дрожь. — Разумеется, я должен знать. — Спроси у него, — она медленно проникает рукой в его карман, выуживает оттуда шар и аккуратно кладёт в ладонь. Он трясёт его, не отнимая от Вики взгляда, затем опускает глаза, в окошке на синем пластике всплывает короткое «ДА» — Вики, жующая лакричную конфету в виде уголька, вдруг вздрагивает от мужского голоса: — Хорошая музыка зажигает сердца, дарит настроение, зовёт веселиться! — кричит аниматор в микрофон. — Balliamo il tango, signori, — взмахивает руками. — Я выиграла шляпу в тире, — хвастается Стелла, подбежав ближе. — А я ничего не выиграл, — дуется Сэм. Люцифер берёт его руку и вкладывает шар с предсказаниями, замечая, как лёгкая грусть сменяется ликованием. Он кидается к нему на шею, слышит «Пусть однажды он ответит тебе правдиво», а потом быстро прячет, толкает в карман кофты, который застёгивает молнию, чтобы не потерять. — Идите танцевать, — Стелла держит полы плюшевой шляпы с кошачьими ушками. На её щеках переливаются блёстки. Вики эта идея приходится по вкусу, а Люцифер сомневается: находит взглядом телохранителя, убеждается, что тот наблюдает — он ведь профессиональный параноик. Оркестр взрывается музыкой, на сцене собираются пары. Он смотрит на фокусников, стоящих поодаль, умело достающих из-за спины ножи и жонглирующих ими; смотрит на акробатов, то и дело ныряющих на дно импровизированного бассейна за сокровищами и выныривающих с головокружительными трюками. — Мы будем здесь, — Стелла берёт Сэма за руку, взмахивает ладонью. — С этой Бабочкой. Вики цепляет его за локоть, подталкивая в сторону сцены, и Люцифер, выдохнув, следует за ней. Воздух вокруг гудит электричеством, мрак разрезается пополам — на до и после громкой музыки, ярких огней. Люцифер сосредотачивается на глазах напротив, берёт Вики чуть выше талии, чувствует, как её ладонь скользит по плечу. Музыка становится громче. — Ответ этой игрушки верен? — шаг, шаг, разворот. — Как ты мог усомниться? — картинно удивляется Вики. — Шар всегда говорит правду. — Там могло быть что угодно, — сильнее притягивает её к себе, ведя в танце. — Не могло, — она замолкает, давится улыбкой, когда его ладонь обхватывает пальцы, осторожно сгибает их, и начинает плавиться от макушки до пят, словно подожжённый фитиль свечи. — Я взяла тот, который отвечает только согласием. У их тел всегда есть точка соприкосновения — то ладонь на его плече, то бедро у бедра, — Люцифер, держа её руку, обводит большим пальцем круг по коже, жёстче сжимает талию. Прекрасная смесь движения и музыки, страсти и ласки, собранных воедино. Она льнёт к нему ещё сильнее — обхватывает руками спину, утыкается лицом в изгиб шеи, и тёплое дыхание заставляет расслабиться, напоминая о том, что жизнь — вечный поворот времени, и сейчас настал тот самый виток чего-то невероятного и важного. Люцифер убеждает себя, что больше никогда не будет одинок, потому что есть люди, с которыми невозможно чувствовать себя таковым. И Вики одна из них. Безусловный рефлекс, написанный яркими чернилами аккурат посередине пергамента его сердца. В её глазах синие всполохи — теперь его любимый цвет, — не позволяющие перестать видеть краски мира в бесконечности дней. Дней, у которых теперь всегда есть цвет. Потому что она — его. Целиком и полностью. От и до.Мячик взлетает вверх.
— Я пить хочу, — Сэм трясёт сестру за руку. Он не ждёт ответа — тянет её в сторону, в одной руке держа игрушечный меч, а другой просто не позволяя себе ослабить хватку. Стелла ойкает; со всех сторон их оглушают звуки окружающего мира, а Сэм упорно ведёт по украшенной гирляндами дорожке. — Подожди немного, — фыркает она. — Я не могу, у меня во рту сухо и сладко, — он сжимает губы. — Там продают лимонад. Стелла оглядывается, вытягивает шею, выискивает лавку с напитками. Смотрит на увлёкшихся друг другом родителей и быстро отвечает: — Ладно, пойдём. Людей так много — орущих, хохочущих, размахивающих руками, — отчего им приходится толкаться. Они ныряют в водоворот, что тотчас поглощает целиком, а Стелла удивляется собственному безрассудству: если отец заметит, что они ушли, то она здорово отхватит за то, как неосторожно и дерзко ослушалась. Кто-то наступает ей на ногу, пихается острым локтем, кидает словечко сгоряча. Стелла ловит шляпу, упавшую на глаза, и вдруг вся эта толпа начинает двигаться активнее, спеша лицезреть объявленное лазерное шоу. Всё разрисовано и раскрашено неоном — агрессивные кислотные цвета, фиолеты спиралей на коре деревьев, искажённые изумруды в небе, громкие крики, яркий свет. Стеллу толкают плечом, едва не выбивая воздух вместе с возмущённым «Осторожно!», заставляя потерять ориентиры и выпустить руку Сэма из своей. Её ладонь в спешке хватает пустоту. — Стелла! — доносится до слуха. — Сэм! — она бросается на голос, в панике мечется туда-сюда, стараясь выловить глазами синий рюкзак брата, но взгляд тонет в людской бесконечности, облитой неоновыми красками. А потом тяжёлая рука охранника сгребает её за шиворот.Мячик падает вниз.
— Завтра с утра жду кофе и твой язык между своих ног, — Вики шагает вперёд, вперёд, в сторону, отпрянув, вновь стремится к нему так близко, что лица почти соприкасаются. — Только попробуй уехать куда-нибудь. Лично поеду искать тебя по всему острову! Он давно стал её целью. Горящей точкой в темноте. Светом для мотылька, о который Вики переломала свои крылья сотни раз, заживо сожгла и отрастила снова, лишь бы долететь. Люцифер быстро целует её, тянет на себя — Вики почти стонет от его близости и запаха, — пол под их ногами разрисован розами и вензелями. Она притягивает взгляды просто тем, что существует, больше совершенно не теряясь от постороннего внимания. Она в своей среде, ей комфортно, и улыбается, когда замечает рядом фотографа. Люцифер уже хочет сказать: «Нет-нет, только не фотографии», как Вики прижимается к нему теснее. Сладкая, ядовитая, веткой обвивается вокруг него, чтобы удалось поймать кадр. Мир плывёт, оставляя эйфорию из сияющих огней и аромата её кожи. Люцифер делает вдох, расслабляется, чтобы хорошо выйти на фото, но это уже неважно — таймер отсчитывает пять секунд, на четвёртой Вики поворачивается, целует — снова, снова, снова, словно способна дышать только через него, — и серебряный свет вспышки обливает тела.Мячик взлетает вверх.
Все сказанные родителями инструкции вмиг забываются. Сэм пробирается сквозь толпу, перепуганно озираясь по сторонам, голос сестры больше не слышится — он погас и растворился в постороннем шуме. Сердце бойко колотится, людская масса швыряет его то туда, то сюда, впереди мелькают огромные крылья. Тут люди, вросшие в пустые камни, окрашенные белым; и руки-крылья, будто сломанные в трех местах, совсем не делают их похожими на ангелов. Мёртвые светлячки — глаза-блюдца, губы сердечком, длинные острые конечности — высоко смеются и задирают ноги. Сэм подпрыгивает на месте, резко разворачивается, и воздух застревает в горле, когда маленький резиновый мячик пролетает прямо перед его носом и с глухим шлепком возвращается в большую руку. Ладонь, сжатая в кулак, притягивает взгляд, вызывает интерес, затем раскрывается, демонстрируя отсутствие мячика, и Сэм ахает. «Куда делся?». Испарился, словно по волшебству. Мужчина опускается, касаясь коленом земли — так, чтобы взгляды сомкнулись, и Сэм пугается абсолютной черноты — словно его ребра пропарывают мешки лёгких, создавая невероятную, всеобъемлющую боль в груди, расходящуюся по каждой косточке. Таков цвет воды на глубине океана. Тревожные монстры пугаются яркого света прожекторов, недовольно ворочаются в его зрачках. Губы волшебника растягиваются в улыбке, от которой хочется поёжиться, ладонь скользит Сэму за воротник, и мячик снова оказывается на руке прежде, чем Сэм успевает сказать хоть слово. Идеально круглый, упругий, прорезиненный, с росписью блестящих созвездий на поверхности. — Как ты это сделал? — удивлённо шепчет Сэм. — У меня было много времени, чтобы научиться.Мячик лежит точно в центре его широкой ладони.
— Тише, — говорит Люцифер. — Всё нормально, я держу. Каблук Вики попадает меж половых досок при очередном шаге, заставляет растерянно обернуться и затаить дыхание. Нет, ей не страшно, что она упадёт — её пугает вид, раскинувшийся за сценой. Всё основное пространство занимает чёрная вода: настоящий пруд — с кувшинками, покатыми краями и голыми деревьями-ветками. У берегов — прозрачные камни с багряной росписью блестят зеленцой; по мелководью разбросаны гранатовые зерна, алыми бусами украшены болотного цвета кусты. Сырая земля — черная и мглистая — стелется по полу, сливается с витиеватыми корнями. Носа касается едкий запах глины, и кроваво-красные вспышки глаз в водорослях пугают её до чёртиков. Вики смотрит на людей, ходящих по воде — воплощение Христа, босые ноги, нарисованные на коже кости, — и её словно водой обливает: ледяные потоки струятся за шиворот и спускаются по позвоночнику. Руки немеют, а глаза — ещё секунду назад сверкавшие радостью и светом — теряют блеск. Ну, конечно. Идеальных вечеров не бывает. Вместе с угасающей музыкой и эйфорией Люцифер быстро понимает: с ней явно что-то происходит. Вики не хочет об этом говорить. Можно пойти ва-банк, уйти от разговора — закатить истерику, замахать руками, развернуться и гордо уйти, надеясь, что Люцифер кинется следом. Но Вики не рискует, потому что он не побежит, и её настроение испортится окончательно. — Где дети? — руки Люцифера вдруг покидают её тело, голос вырывает из пучины страха, или наоборот — захлёстывает новой волной. Люцифер проходит вдоль сцены, отмахивается от приставучего ведущего, смотрит по сторонам, с каждой секундой становясь всё мрачнее. Вики, наконец, понимает, что происходит: приближается сзади, затем кидается вниз, увидев Стеллу — суетливую, беспокойную, нервную, — бегущую прямо к ним. — Сэм потерялся, — тараторит она. — Мы пошли взять лимонад, а там столько людей было, меня толкнули, и я выпустила его руку. Люцифера прошибает током, слова повисают в воздухе гулкими ударами отвратительной музыки — он быстро спускается со сцены, приближается к подбежавшему охраннику. — Где мой сын?! — говорит тихо, но угрожающе. Широкоплечий амбал теряется с ответом — любой произнесённый будет неверным, потому что Сэма рядом нет. Понимает, что ситуация крайне щекотливая. Осознаёт, что сейчас в невыгодном положении. Догадывается, что подобный промах ему с рук не сойдёт. Люцифер хватает Стеллу за плечи непривычно резким жестом: — Где вы разошлись? Стелла указывает в сторону, чувствует ладонь Вики, взявшую её за руку — она влажная, дрожащая, — и повторяет про себя: «Сейчас они его найдут». Не могут не найти. Папа ведь супергерой. Минуты утекают сквозь пальцы, а дышать становится невозможно. Вики бежит за Люцифером так быстро, как только позволяют высоченные каблуки: через главную аллею, оттуда вдоль сказочных пещер, близ разноцветных палаток, где сочатся крики и смех. Каблуки гулко звенят по асфальту, топчут газон, взрыхляя траву и землю, но Вики плевать — она не видит своего сына. Ей настолько жутко, что позвоночник покрывается наледью. Что-то вертится внутри, не даёт покоя: полузабытое чувство, так и не вытравленное до конца. Вики помнит его название, но боится произнести вслух. И от этого ощущения начинают дрожать зрачки. Люцифер отпихивает мужчину, стоящего на пути, сбрасывает с себя руку ведьмы, зацепившуюся за рубашку. Всё мерцание вокруг становится раздражающим фактором, а звуки будто разбухают, заполняя собой всё пространство. Он должен выяснить хоть что-то. Хоть что-нибудь. Даже малейшая информация — слова посетителей или записи с камер — уже может помочь. В небе грохочет салют. Он оглушает, раскрашивает воздух, искрится на тёмном звёздном полотне. Толпа плавно обтекает его, а комок подступает к горлу; он стоит так несколько секунд, в течение которых внутри завязываются узлы. Вот она — расплата за минуты спокойствия, за годы, что были прожиты в счастье. Он не видит его. Не слышит. Не чувствует. От одного взгляда в его глаза у Вики слабеют колени. Они больше не красные, а странного тускло-марсалового цвета, и огоньки приглушённых прожекторов отражаются в них особенно ярко. Тяжело смотреть на мир, перемены которого не можешь контролировать. «Мы сейчас найдём его», — верит Вики. Сейчас всё выяснится, и это будет лучшим событием в её жизни. Добираются почти до самых ворот, Вики дёргается, бежит в сторону цветной лавочки, таща Стеллу за собой, и брови её ползут вверх, а разрисованный мелом асфальт под ногами становится тонким льдом, когда она видит на поверхности синий рюкзак с лежащим сверху леденцом. Где палочка перевязана лентой. Невидимая кровь струится по её телу из повисших вопросов, голова набухает, перенасыщаясь, и алые чернила стекают вниз. Ровный бантик. Петля бесконечности. Бордовый цвет. Мозг лихорадочно соображает, складывая очевидное: ленты, конфеты, боль. Она отчаянно верила, что больше не будет из-за него плакать, из-за тех воспоминаний, связанных с ним, но на глазах уже не так сухо — наверное, всё-таки у него получилось. Получилось что-то с ней сделать. Его очередная маленькая победа. Ёкает и колет так, что хочется рыдать — сильно, до дрожи и всхлипываний, — лелеять в себе эту боль, горе, которое нельзя пережить и с которым, кажется, никогда не хватит сил смириться. Сэм, который бегает по дому с кошкой. Сэм, который под утро крадётся к ним в спальню и забирается в постель. Сэм, который показывает, что они не такие ужасные, какими их считают окружающие, Сэм, Сэм, Сэм… Ноги подламываются, она медленно садится на землю и горбится, плечи нервно сводит судорогой. Каждый шаг Люцифера отдаётся болью у неё в животе, отзывается спазмом в груди. Кусает щёку изнутри, чтобы не закричать. Стелла стоит в нескольких шагах от неё — растрёпанные волосы, шляпа съехала набок, влажные глаза, обхватившие плечи руки; и губы дрожат, когда она произносит: — Это я виновата. Вики ничего не слышит. Вместо этого — горячие слёзы по лицу, солёный перец, горькая кровь. Мир, ещё несколько дней назад обещавший ей спокойствие, встал против неё. Она уже сражалась с собственными монстрами, будет нужно — сразится ещё раз; и память — закрытая, зарытая, заброшенная — вдруг воет отчаянно и утробно, возвращая на много лет назад. — Это он, — шевелятся её губы. — Кто? — Люцифер вынимает телефон из кармана. — Мальбонте, — глухо отвечает она. — Он выжил, так? Сэма здесь уже нет. Я знаю. Я это чувствую. Люцифер смотрит с недоверием, затем его эмоции раскладываются перед ней: ярость, страх, и что-то ещё… Удивление. Воздух гудит, тени липнут к ладоням, и пальцы подрагивают, когда звонит телефон. — Плохая новость, — сразу же говорит Ади, как только он снимает трубку. — Голод мёртв. Его в собственной квартире… — он сбивается, подбирая слово. — Кхм… Расчленили. Сейчас Люцифера это заботит меньше, чем поиск ребёнка. Ади не помнит, чтобы дон кричал или повышал голос — за все годы, что они знакомы, тот всегда держал себя в руках. Зачем кричать, когда тебя и так все слушают. Но сейчас его никто не способен услышать. Перед глазами ад: дома, поросшие травой, стылая земля и конверты, пахнущие кровью — в них послания тем, кого он не смог сберечь. Он видит эти имена как наяву: Мартино, Ева, Геральд, Лилу… Все они — смазанные чернила, покрытые налётом ржавчины. Нельзя допустить, чтобы имя его сына отпечаталось здесь же. Вики сидит на земле, улавливая обрывки фраз. — …чтобы никто не выехал из этого чёртового города… — …осторожно, он может навредить Сэму… Это очередные два плюс два: всё с самого начала должно было пойти не так, но они будут сражаться до последнего. Можно ли считать это победой? Можно ли считать это очередным уровнем, на который они поднимутся? Всё хорошее заканчивается плохим, всё плохое заканчивается хорошим, круг замыкается — и начинается снова. Значит, настал миг для второй части оборота. У Вики такие стеклянные глаза, что Стелла начинает по-настоящему рыдать. Падает к ней, обхватывает обеими руками, захлёбываясь, утыкаясь в одежду. Вики знает, что Люцифер не успокоится, пока его не найдёт, даже если это займёт всю жизнь. Знает: теперь всё снова перевернётся с ног на голову. Знает, потому что была готова ко всему, к любому исходу событий: к тюрьме, к побегу, к грёбаным федералам у них в доме, но не к нему. Потому что к Мальбонте невозможно быть готовым. Когда случается что-то страшное, когда выстроенная годами иллюзия безопасности рушится, когда понимаешь, что у круга нет конца — мир не перестаёт существовать, Вселенная не останавливается, и время не замирает. У неё нет никаких подсказок, заранее прописанных сюжетных поворотов, линий на песке. Лишь понимание, что для таких, как они, никогда не будет уготовано хэппи-энда, и бесконечная тишина. Путь не пройден — он бесконечен, — дорога из жёлтого кирпича превратилась в шаткую мостовую. Люди веселятся, хохочут, прикрывая рты ладонями, аттракционы сияют и вращаются, над головой взрывается фейерверк, звуки накатывают, усиливаются, заполняют весь воздух. Слёзы текут по щекам. Планета делает оборот.Мячик катится по земле.
⸻ ✧ ✧ ✧ ⸻
Настроение Сэма меняется быстрее погоды: солнце, незримо окружающее его, за секунду превращается в шипы. Темнота дороги за окном кажется бесконечной. Мимо проносятся одинокие жестяные фонари, окружённые облаками мотыльков, бесконечные пробки исчезают по мере отдаления от центральных улиц, и всё, что остаётся Сэму — вжиматься в сиденье незнакомого авто и ловить в зеркале заднего вида взгляд мужчины, от которого хочется вернуться домой и залезть с головой под одеяло. У человека за рулём чёрная одежда, чёрные волосы и чёрные глаза, а ещё одна рука странная — как у робота, которого он видел несколько месяцев назад в торговом центре: тёмная, глянцевая, подвижная. Он молчит, лишь кивает головой в такт своим мыслям. Сэм не понимает, что происходит — на мгновение кажется: это лишь игра воображения, ведь отец всегда говорил, что он много фантазирует, и тишина, повисшая тревожной пеленой, становится осязаемой. Сейчас этот пугающий человек отвезёт его домой, где будут родители и сестра. Возможно, поговорит с отцом в кабинете или на террасе — так всегда бывает: у папы есть друзья, они дарят подарки, будто соревнуясь, какой Сэму понравится больше; они развлекают его, исполняют капризы, но человек, находящийся с ним в машине — не друг. Сэм это чувствует каждой клеточкой, и кончики пальцев заметно холодеют. — Боишься меня? — вдруг спрашивает мужчина, и Сэм вздрагивает, поднимая большие синие глаза. Низкий рокот проезжающего грузовика посылает вибрацию по телу. — Не стоит, я не причиню тебе вреда, — пауза. — Если в этом не будет необходимости, — он поворачивает руль, направляет взгляд в зеркало, с интересом рассматривая замершего на сиденье мальчика. — Ты похож на свою мать. Мы знакомы с ней, — он не получает ответ, слышит лишь частое дыхание. — Ты голоден? Сзади есть пакет, я прихватил тебе еды, — голос мягок и спокоен, он говорит это так, словно в машине не чужой ребёнок, а его родственник. — Может, хочешь крекеры? Обожаю сырные. — Я хочу домой, — отвечает Сэм. — Не всем нашим желаниям суждено сбыться, — авто вписывается в очередной поворот. — Существует очень много обстоятельств, которые этому препятствуют, малыш. — Но я хочу к маме и папе! — проносится громче, дрожаще, на грани плача. — Тише, тише, я тоже хотел к маме и папе в детстве, но меня вечно отдавали на воспитание няне, — слегка усмехается он, и в этой улыбке, которая не сходит с лица, есть что-то безумное. Ненормальное. — Она была чудовищной женщиной. Его взгляд жжёт кожу, вызывает зуд — противный, тошный, беспокойный, — заползает внутрь, с удовольствием змеится по органам. И Сэм зажмуривается, скрещивает пальцы, сжимается весь, надеясь на то, что всё происходящее — сон, шутка; или он вовсе всё не так понял — ребёнок же, мало ли он там себе напридумывал. Конечно, сейчас его отвезут обратно в парк или сразу домой, иначе и быть не может. Водитель знает его мать, и Сэм верит, что это хороший знак — однако два плюс два складывать куда проще, чем Вики и незнакомца, в чьих редких жестах читается абсолютная расслабленность. Человек перед ним никак не может быть связан с его матерью — они же совсем разные, они же такие непохожие друг на друга, они же… Сэм слышит, как шелестят шины по асфальту, как человек дышит, как сквозит воздух по салону, слышит собственное тело — пузырьки крови, свист в лёгких, трение ткани штанов о кожу кресла при малейшем движении. — Раньше я был важным человеком, — нарушает тишину водитель. — Я многое потерял. Власть, влияние, ребёнка. Даже руку, — усмехается, вытягивает кисть, демонстрируя миоэлектрический современный протез. — Не без помощи твоего отца. — Это ошибка, — подаёт голос Сэм. — Он ни при чем. Мой папа хороший, его все любят. — Его боятся, а не любят, — уточняет он, ровно ведя автомобиль. — Это разные вещи. Я потерял абсолютно всё, из-за своей глупости поплатился сполна, — тянется к пачке сигарет, но решает всё-таки отложить спасительное курение на потом. — Я вынужден жить в тени, разъезжать по миру. Знаешь, когда у тебя отрывают часть жизни, всю жизнь, все возможности, то ты становишься бессильным. Это просто отвратительное чувство. Однажды меня чуть не нашли, это было в Колорадо. Пришлось отсиживаться в горах всю ночь, там было настолько холодно, что я сжёг пять миллионов долларов, чтобы не умереть, — он смеётся, вновь возвращает взгляд к зеркалу. — У всего есть цена. И твой отец сделал много плохих вещей, очень много. Считай, что ты оказался ценой его деяниям. Надеюсь, что он ощутит на себе хоть долю того, что испытал я. Для итальянца месть превыше всего. Она выше чести, дороже денег. Ты поймёшь со временем, ты ведь итальянец. — Я американец, — глухо отвечает Сэм. — Ты родился в Америке, но твои родители итальянцы, значит, и ты тоже, — поправляет мужчина. — Как тебя зовут? — он ругает себя за этот вопрос. Ну зачем Сэму его имя? — Бонт, — произносит, задумавшись. — Зови меня Бонт. — Куда мы едем? — Нам предстоит долгий путь. Мы доберёмся на катере, а потом поменяем машину. Возможно, тебе придётся говорить, что я твой отец. — Но ты — не он! — почти вскрикивает Сэм, задыхаясь от возмущения. — Ты соврёшь, — спокойно отвечает Мальбонте. — Ведь не хочешь, чтобы твои мама или сестра пострадали? — Папа этого не допустит! — Но ты ведь уже здесь, — усмехается он. — Мы люди, всем нам свойственны человеческие качества, стоит только позволить себе расслабиться или отвлечься, сместить фокус внимания, и всё идёт не так, как нам бы хотелось. — Ты злой и завистливый, у тебя никогда не будет того, что есть у него. — Но у меня будешь ты, — Маль разворачивается на секунду, добавляет: — Нас ждёт весёлая и долгая жизнь, уверяю. Эти слова, произнесённые так легко и просто, льдинкой касаются спины и текут по позвоночнику. Сэм пытается разглядеть на его лице хоть какую-то эмоцию, но глаза Мальбонте превращаются в чёрное стекло — застывшее, заледеневшее, — сосредотачиваются на дороге, педаль вжимается в пол так, что Сэма отбрасывает на спинку. — Я не вернусь домой? Последний тихий вопрос. Дрожащий в воздухе, повисающий кольцами, рвущийся наружу, но не находящий выхода. — Нет. Ответ простой, лежащий на поверхности совсем буквально. Больно так, словно ножницы с размаху воткнули, прокрутили, потянули куски плоти, и паника, опутывающая серой паутиной, мешает двигаться. Сэм мотает головой, будто так темнота станет менее тяжёлой и давящей. Хочется абстрагироваться от происходящего. Стать невидимкой, слиться с природой, принять образ солнечного луча или атома. Он разворачивается, встаёт коленями на сиденье, смотрит в заднее стекло, а город бежит от него, становится всё меньше, дальше, несущественней. Он мерцает и меркнет, поглощённый изгибами дороги и деревьями. Ладонь погружается в карман, нащупывает шарик. «Ну нет, — он не будет доверять миниатюрному куску пластмассы из лавки свою судьбу. — Это же просто глупо!..». Сэм трясёт его с каким-то отчаянным любопытством, словно это его единственный помощник, дающий самый верный ответ. Он моргает много раз, обдумывает вопрос, бьющийся в голове, пытается правильно сформулировать. «Я останусь с ним навсегда?» «НЕСОМНЕННО» Ничего не взрывается, не разверзается пропасть. Машина продолжает ехать. Внутренности Сэма натягиваются. Дрожь не отступает. Задние огни авто растворяются в темноте. — Мне нравится эта песня, — Маль подкручивает громкость. — Под неё так удобно мечтать о человеке, которого больше никогда не увидишь. В колонках рождается музыка. На лице Маля рождается страшно-спокойная улыбка. За границами машины рождаются первые капли холодного дождя. В душе Сэма рождается огромное желание крикнуть о себе миру, оставить подсказку, увидеть отца. «Лови меня! Найди меня! Спаси меня!» «Эй, я здесь! Ну почему ты так долго?» Машина быстро отдаляется от огней города. Он смотрит на шоссе, приковывает взгляд к яркой разделительной полосе. Он прижимает ладони к дрожащему стеклу, дышит рвано, считает удары сердца… Он не видит его. Не слышит. Не чувствует.