Черная Далия

За 18 часов до… Не то чтобы Люцифер обожает играть в гольф, но сейчас удар подошвы клюшки по мячу приносит ему странное чувство успокоения. Сродни медитации — белый шар со впадинками, размах, тихий свист, глухой стук металла о резину. Он даже не особо задумывается, попадёт ли в лунку на поле, расположенном на заднем дворе особняка. Последние дни вообще довольно умиротворённые: он возвращается к Вики затемно, они занимаются любовью медленно и неторопливо либо просто лежат, рассматривая друг друга. Это как некий ритуал — ни спать, ни разговаривать, а просто переплести пальцы, ноги, руки, затеряться в глазах. Это хорошо, и это правильно, и это невероятно; удовлетворение, которое они испытывают в эти минуты, сравнимо с удовольствием. «Я чувствую себя счастливой», — шепчет Вики каждую ночь. «Я тоже, — отвечает, обнимая её сильнее. — Я тоже…». Они спят допоздна — Вики подскакивает чуть раньше, начинает суетиться: принимать душ, причёсываться, наносить макияж, смывать, краситься снова, выбирать туфли, подходящие к платью, словно ей есть куда идти. Играть со своей кошкой, которая целыми днями носится по дому, и, кажется, нашла себе любимое занятие: дразнить собак во дворе, становясь перед вольером. Вики такая мелкая, но от неё столько шума. Люцифер ещё не привык. Но когда он открывает глаза, садится в постели и видит её — настоящую, живую, улыбающуюся, — то этот шум становится для него самым лучшим звуком. Сразу хочется уложить её обратно, притронуться к губам и рассказать, как сильно… — Постой, — Люцифер окрикивает Йора, направляющегося из сада в сторону дома. Садовник реагирует сразу: выпрямляет ссутуленную спину и подходит ближе. Солнечные лучи, проникая сквозь листву высоких деревьев, создают на поле зыбкие узоры. Йор снимает шляпу, чуть склоняет голову. Выражение его лица хмурое, безрадостное, а в глазах мелькает то, что он всячески пытается скрыть, но Люцифер не может этого не заметить. Страх. — Как тебе здесь? — Люцифер кидает мяч на газон. — Скучал по этому месту, — Йор сжимает край шляпы, оглядывается по сторонам. — Отец возил меня в Италию в детстве. Чудная страна. — Твой отец был среди членов клана, одной из дальних его ветвей, Италия — его родина, — взмах, удар. — Так почему же ты посмел приехать на эти земли? Йор качает головой. — Синьор Моретти сам меня перевёз, как и всех остальных. Для безопасности. — Нет, ты не понял, — Люцифер поворачивает голову, смотря на него спокойно, но от этого спокойствия у Йора пробегает холодная волна по позвоночнику. — Почему посмел явиться сюда, зная о том, что ты сделал? — ветер набрасывается на секунду, взметает волосы и воротник белого поло. — Ты позвонил Чуме и рассказал про яд. — Нет, — Йор поднимает глаза, хмурясь, едва заметно отступает. — Это не вопрос, — Люцифер отворачивается, берёт мяч из сетки, сжимает в ладони. — И не говори мне, что ты невиновен. Я даже не хочу выяснять, как это получилось. Знаю, ты приложил руку — этого достаточно. Мой дед всегда твердил, что предательство нельзя оставлять безнаказанным. И я мог бы простить, но дело в том, что предатель сам себя не простит, потому предаст ещё раз. Ты это доказал, — он разворачивается к Йору всем корпусом, и тот видит сгустившуюся темноту в глазах. — У нас в доме только один предатель, который живёт там очень давно, — делает шаг. — Сначала он устраивает пожар после очередного конфликта моего отца со всадниками. Запирает женщину и детей в комнате. Потом докладывает Чуме о яде, — ещё шаг. — Все, кто был в казино, знали, что он на бокалах, ты же лишь видел, что цветы в саду срезали. Слышал, что отец повезёт вино, что он много говорил о вине, и подумал, что именно его отравят. Так ты Чуме и сказал. Йор что-то говорит в ответ, его губы быстро-быстро шевелятся, колени опускаются на траву. Люцифер смотрит на него сверху вниз. Жалкий. Рот искривляется в отвращении. Он рвётся сказать: «Не скули», но решает не тратить ни времени, ни слов, и замахивается клюшкой, рассекает металлом кожу на его голове. Йор охает, валится на бок, прикрывается руками. Воет, когда Люцифер хватает его рукой за шиворот и тащит по траве. Ткань рубашки трещит, поясница царапается о землю, волосы слипаются от свежей крови. Йор понимает, что молить Люцифера о жалости бесполезно. Он его не пожалел четверть века назад, выполняя приказ донны, когда обрекал на смерть в горящей синей спальне. Его отпускают так внезапно, что садовник сначала даже не понимает, почему становится легко; и, пока он лежит на асфальте и ловит ртом воздух, рядом слышится фырканье и лай собак, запертых в вольере, учуявших запах крови, а следом голос: — Доберманы бывают агрессивны к людям, — звенят ключи, щёлкает засов. — Особенно если их не кормить несколько дней. Сейчас они чертовски голодные. — Не надо, — паникует Йор, пытаясь подняться. Люцифер не церемонится. Хватает того за шкирку и швыряет в клетку. Гремят рыки и крик. Псы жрут его с громким чавканьем, с удовольствием; перегрызают шею, растаскивают куски кожи, клыками вонзаются в плоть. Люцифер досадливо качает головой, увидев алую каплю на своих брюках. Отвратительно. За 10 часов до… — Dovrebbe convertirsi al cattolicesimo, signora, — София возится на кухне. Склонившись над кастрюлей, терпеливо и методично перемешивает содержимое. У неё сильные руки, будто она трудилась на протяжении всей жизни, приятное лицо с мягкими чертами, высокий лоб, выступающий из-под собранных седых волос. Её муж — глава местного клана — умер от болезни несколько лет назад, но она всё так же остаётся в доме, потому что в случае кончины одного из семьи остальные должны поддерживать его жену и детей. Она совершенно не знает английский, любит готовить, рассказывать рецепты, которые сама же и придумала, а ещё при виде того, как я ем, обожает восклицать: «Синьора, как можно есть без хлеба?! Вам бы набрать десяток килограммов!». Теперь она говорит о том, что мне стоит по-настоящему принять католичество, преклонить колени, очиститься от греха, взять тонкую облатку на язык. Сделать всё как положено, а не как в прошлый раз… — Non è che ci sposiamo, — цепляю вилкой еду из огромной тарелки, что София поставила передо мной, как только я зашла к ней на кухню. Здесь говядина-барбекю с жареным картофелем и салатом, а сбоку стоит, как сказала София, «рог изобилия» — вафельные канноли с кремом из рикотты и апельсиновым мармеладом, — который она также обязала меня съесть. А ещё я поняла, что наш с Люцифером союз возможен только в виде светского брака: документально мы можем быть мужем и женой, но для церкви его супругой навсегда останется Ости. Всё потому, что у католиков не принято разводиться — это большой грех, и расторжение брака возможно только в том случае, если один из супругов умрёт либо если союз признают фиктивным. Конечно, всем ясно, что брак был фиктивным, но сказать это — значит очернить честь бывшего дона. Мол, как он мог поддержать подобное и принудить к женитьбе своего единственного сына, не дав ему право выбора. И, естественно, никто Ости убивать не станет. Она прилетела на днях и отправилась к своим родным — за всё время пребывания на Сицилии я её не видела. Да и вообще из дома не выходила — прогуливалась только по территории. — Ma direte parole di preghiera per la salvezza dell'anima del signor Moretti, — София готовит ризотто с диким фенхелем. Сказала, что это не совсем сицилийское блюдо, но Ева его очень любила. Она бросает натёртый лук на сковороду, и кухня наполняется сладковатым, карамельным запахом. — Lei è americano, lo so, ma qui si onorano le vecchie tradizioni, molte persone sono religiose, quindi sarebbe bello se lo facesse. Lasciate che vi vedano, vi daranno un po' di rispetto. Ora non vi accettano, ma se vi comportate bene, vi raggiungeranno. Sarebbe bello se tu dessi a Don un bambino. София отворачивается, помешивает деревянной лопаткой жареный лук, а я завожу глаза к потолку, продолжая гонять на тарелке салат из помидоров и зелени. Уверена, что она будет караулить мою матку — прямо как Элиза — и постоянно спрашивать, не завелось ли там чего. Вероятно, это скоро произойдёт, потому что мы не используем никаких средств защиты, и мне становится немного страшно. Во-первых, тогда придётся беспокоиться не только о наших с Люцифером жизнях, ребёнок добавит ответственности. Во-вторых, я невольно вспоминаю о том, что произошло в прошлый раз. А в-третьих, меня раздражает, что все лезут к нам в постель. Это ведь наша с Люцифером личная жизнь, а не достояние общественности. Вообще-то, нет, мне всё равно, я выдержу всем назло. Стараюсь не реагировать остро на фоновые разговоры, не спорю, хоть и раздражают эти порядки и отношение к женщинам; но моё положение без того очень шаткое, нахожусь здесь на птичьих правах, а от защиты этих людей зависит моя жизнь. К тому же не хочу подкидывать новых проблем Люциферу. В Америку мы вернёмся не скоро — нужно научиться существовать здесь и не доставлять никому хлопот. Со временем моя позиция окрепнет, вот тогда уже можно будет диктовать свои правила. Не собираюсь я быть женой старого итальянского образца, пусть хоть мир перевернётся. Аромат жареного чеснока — острый и пикантный — смешивается с запахом фенхеля, петрушки и лука. София отмеряет нужное количество риса и добавляет белого вина, рассказывая, что вечером приедет друг семьи, а синьор Нато собирается готовить мясо и овощи на заднем дворе, и будет славно, если я к ним присоединюсь. В этот момент и сам Нато входит на кухню — он тот ещё болтливый дед, — в его руках плетёная корзина с блестящими перцами, и тут — только не это! — начинаются объяснения. Принимается зачем-то рассказывать, что обожает жареные перцы, красные и жёлтые жарят в Катании, а здесь — нет. Только зелёные, остроконечные, удлинённой формы. — София, у тебя остался зелёный перец? Хочу показать его Вики, — изъясняется он на итальянском. В течение двадцати минут или около того они обсуждают, каким должен быть настоящий сыр, и что оливковое масло в Америке похоже на воду. Мой вклад в разговор минимален: я лишь лениво киваю, ковыряюсь в тарелке, слушаю Нато, выпиваю травяной чай из цветастой кружки, а потом выхожу из кухни со словами, что десерт обязательно съем, но позже. Они, вроде бы, хорошие люди, но я не хочу привязываться, потому что лица в моём окружении постоянно меняются. Все, кто не так давно мне улыбался, с кем я разговаривала — мертвы. Я больше никогда не увижу Еву, Мартино, Лилу; не узнаю, каким был мой отец, не поговорю с мамой, не прогуляюсь с Моникой. Нужно быть готовым потерять любого и в самый неожиданный момент. О потере Люцифера я даже думать не желаю. В гостиной Бонус пробегает между моих ног так шустро, что едва не спотыкаюсь, мчится на улицу через открытую дверь, и я со вздохом понимаю, что вечером снова придётся чистить шерсть. Кажется, ей здесь нравится: все её гладят, играют с ней, кормят чуть ли не с рук. Тут кошке даже позволяется спать с нами в кровати — она устраивается в ногах, сворачиваясь клубком. А вот с Гатто всё плохо. Он почти не ест, скребётся к Люциферу в кабинет, царапает стены, громко мяукает по ночам. Но сегодняшняя ночь была тихой, потому что накануне вечером я заметила, как Гатто вышел из дома. Видимо, он так и не вернулся, и это страшно, ведь кошки часто предпочитают умирать в одиночестве. Я почти уверена, что не увижу его живым — кот стар, слаб, он больше не хочет резвиться. И это особенно больно: он так и не увидел своего хозяина. — Как твоё плечо? — останавливаюсь рядом с Ади, который в полулежачем положении растянулся на диване и бездумно смотрит на экран своего мобильного. Здесь прохладно, солнечный свет почти не попадает в окно из-за зарослей лимонных деревьев, зато запах цветений и листвы в этой комнате особенно сильный. На улице слышится шум: парочка жителей дома пытаются полить цветы, спасти их от засухи, хохоча и посмеиваясь друг над другом. — Получше, спасибо, — блокирует телефон и садится, опираясь на спинку. Он осматривает моё платье — сиреневое, тонкое, облегающее, доходящее до середины икр, с коротким рукавом, — задерживает взгляд на лице и добавляет: — Perfetto, детка, мне нравится, как ты выглядишь последние дни, — Ади улыбается. — Есть планы? «Да, не сдохнуть — мой план на каждый день», — чуть не ляпаю я. — Нет. Ади понимающе кивает, поднимается с дивана, поправляет рубашку, а потом подхватывает меня под локоть и ведёт прочь. Дом большой — некоторые его части вовсе вижу впервые, — одна бы я наверняка заблудилась в этих лабиринтах, но Ади направляет уверенно. Мы пересекаем несколько гостиных, в одной из них встречаем Велиара — я пока не знаю его, но, кажется, какой-то важный человек в семье, потому что, когда к Люциферу кто-то приезжает, он тоже присутствует в кабинете. Велиар спешит куда-то, так что Ади лишь здоровается с ним, и мы идём дальше. Одно резкое движение, и стеклянная дверь в одной из комнат, выходящая на улицу, распахивается. Ади, молча взмахнув рукой, предлагает выйти, и я с радостью принимаю его приглашение. На открытом балконе раскидывается новый мир: диван с ворохом подушек, пахнущих ванилью, цветные пуфы, разбросанные по всему полу, стеклянный кофейный столик на тонких ножках; над головой у меня переплетение виноградных лоз, под ногами сухое скрипучее дерево, а в внутри внезапно становится так легко и свободно, словно всё, что так тревожило, осталось позади. — Ади, — восторженно шепчу я. — Это… Это просто потрясающе! Он хмыкает, шагает к маленькой плитке, зажигает конфорку, призывая синие язычки заплясать, ставит на неё чайник, подносит фруктовое печенье; хвастается, что пёк сам, даже не подглядывал почти в рецептник — обманывает, конечно, — и ставит вазочку на стеклянный стол. Вокруг лишь шелест листвы, свист и фырканье чайника на плите, но Ади вдруг решает разбавить звуки — ловит волну на телефоне, почти что здоровается с ведущей и говорит, мол, это британское радио, представляешь, в интернете нашёл, есть такая волна, там люди рассказывают свои истории, просто звонят и рассказывают. А ещё там такая музыка, ты погоди, сейчас начнётся как раз, я раньше домой приходил, постоянно только её и слушал, сначала раз в неделю, потом два, а потом почти каждый день. Вот, сейчас, слушай!.. И я слушаю, усевшись на диване, положив ноги на малиновый пуф, прижавшись к плечу Ади, то и дело дотягиваясь до сладкого печенья; слушаю каждую историю, каждую песню, каждое эфирное слово; а облака всё плывут и плывут по небу то заслоняя солнце, то зажигая его вновь, позволяя пробиваться сквозь листву тонкими лучиками. — Миндальное, — гордо говорит он, наблюдая за тем, как я набиваю рот печеньем. — Вкусное? Я киваю, застыв с полными щеками. Мы разговариваем обо всем: о детстве, в котором у нас обоих было не так много приятных моментов, о личной жизни — порой провальной и пустой, но такой интересной и весёлой; о баскетболе, в который договариваемся поиграть на выходных; о Сицилии и погоде — жарко, душно, но так красиво и колоритно. Молчим долго, вдоволь — так, чтобы насытиться этой тишиной, носить в себе её ещё неделю, обращаться к ней каждый раз, когда совсем туго будет; Ади вдруг оказывается настоящим мальчишкой с веснушками на носу и озорными глазами. И горшки с цветами по всему балкону — настоящее искусство. Я разглядываю каждый — замечаю на глиняной поверхности надписи — и не сдерживаясь, спрашиваю: — Ты что, ещё имена им дал?.. На что он только смеётся, отшучиваясь в своей манере. Но затем я задаю вопрос, который зудит на языке, и тогда он из Ади-который-друг превращается в Ади-который-часть-мафии. — Ты можешь рассказать мне, что происходит сейчас? — вот этот вопрос. — Будешь со мной откровенен? Мне важно во всём разобраться. Ади откашливается, ставит чашку с остатками чая на стол, клацая по стеклу. — Что именно тебя интересует? — Где он? — Ади понимает, о ком я говорю. О Мальбонте. — Здесь, — отвечает. — В Тоскане, это в центральной части Италии. Его увезли из Америки, нужно ведь спрятать своего дона от федералов. — То есть он не очень-то далеко, — я отворачиваюсь, вонзаюсь взглядом в пустоту, сложив руки на груди. — Хочу, чтобы он сгнил в тюрьме. А лучше оказался в психушке, чтобы его там баловали, как недоразвитого ребёнка, и он чувствовал себя жалким ничтожеством, которым и является на самом деле… — Мальбонте убьют, — прерывает Ади. — Есть информация, что сегодня он покинет Италию. И сделает это через порт в Калабрии, это не слишком далеко отсюда. Ему не позволят. — И Люцифер поедет туда? — у меня сжимается горло. — Я не знаю. — Как это не знаешь? — хмурюсь, вновь разворачиваюсь к нему. — Он не отчитывается передо мной. Я ведь не его босс, — Ади разводит руками. — Меня в Калабрию не посылали, не вводили в курс дела, какой от меня толк сейчас с этим больным плечом, — закатывает зелёные глаза. — К тому же я не так хорошо знаю ту местность. Ади медленно моргает. Один раз, второй… Трясёт головой, подёргивает плечом, хмурится, и я больше чувствую, чем вижу: он всё прекрасно знает, но не хочет говорить, потому что ответ, очевидно, меня расстроит. Мне хочется нервно рассмеяться и ударить его одновременно. Он мнётся, теребит сигаретную пачку в руках, достаёт одну, но не закуривает. — Послушай, с Люцифером всё будет хорошо и с тобой тоже, — Ади двигается ближе. — Сюда никто не придёт. Сейчас тебе ничего не угрожает, поверь, всем просто не до тебя. Когда в иерархии рушится вершина, семья теряет влияние. Они многих людей лишились, кто-то мёртв, других отправляют за решётку. Понадобится много времени, чтобы они смогли после этого оправиться. Обычно в случае, когда нет того, кто мог бы заменить дона, начинается борьба за оставшуюся власть, случается анархия, — он жестом предлагает ещё чай, но я отказываюсь. — Думаешь, люди приходят в семью потому, что хотят служить кому-то до конца жизни? Нет, они идут на преступления ради денег. Деньги всегда решают. Если средств не будет здесь, то они начнут искать другое место заработка и с лёгкостью пойдут против семьи. Верность держится на страхе и желании богатства. Если нет лидера, который внушает страх, и нет денег, то что им мешает устроить хаос? — Меня не выпускают на улицу. Значит, угроза есть, — я прикрываю глаза, пытаясь унять странно учащающееся сердцебиение. — Не сейчас, так позже. Они же не оставят меня в покое, даже если этот мудак подохнет. — Угроза всегда будет. Время всё расставит по местам. — Угу, — чашка в моих руках мелко дрожит, напиток рискует быть пролитым на колени, я ставлю её на стол, шумно выдыхаю, упёршись локтем в подлокотник и положив подбородок на ладонь. — Осталось пережить презрение со стороны этой семьи. — Это пройдёт, — Ади отмахивается, швыряет сигарету. — Да, прошлое поколение считает это дикостью, и всё, что сейчас происходит, подвергается осуждению. Но остальным по большому счёту нет дела, с кем дон строит личную жизнь, лишь бы ты не была предательницей нашей семьи и выполняла свои обязанности. — Только не начинай тему о детях, — тут же прерываю его. — Это раздражает. — Молчу, — усмехается Ади. Касаюсь браслета на своей руке. Мне хочется поговорить с Сэми, пока я окончательно не сошла с ума. Кажется, будто только вчера мы праздновали Рождество, танцевали, наслаждались компанией друг друга, а сегодня от моей жизни отрезали кусок и выбросили. Он в земле, его нет, он смеётся на небесах, а мы под ними ходим. — Как думаешь, когда мы сможем слетать в Нью-Йорк? Хотелось бы навестить Сэми. — Я не знаю, Вики. Пока босс не скажет, что вернуться в Штаты безопасно, мы будем здесь, — Ади заметно меняется в настроении, уголки губ приопускаются, взгляд больше не цепляется ни за что. — Я бы тоже хотел увидеть его. — Мне до сих пор больно, — кажется, шевелю лишь губами, но Ади всё слышит. Это так больно, что слёзы заканчиваются, а все слова превращаются в сплошной шёпот. Я не слышу, что говорю, как и с трудом вижу что-то из-за белой пелены перед глазами, и в какой-то момент мне начинает казаться, будто Сэми здесь, рядом. Вспоминаю его улыбку, объятия, запах. Я его так люблю, что сердце заходится в груди при мыслях о нём. А потом я опускаюсь на землю, вновь понимая. И становится трудно дышать. Сэми умер перед Рождеством. Он любил жизнь, любил смотреть на звёзды; он хотел путешествовать, учиться; он был самым лучшим, самым добрым, настоящим, реальным; я могла его обнимать, могла касаться его кожи; он был тёплый и живой, а сейчас он даже не холодный, он — просто прах, пепел, кости, стёртые в порошок, и его уже не вернуть, потому что он умер, он умер, он у м е р. Точка. Со мной происходит что-то странное: лёгкие пытаются подать кислород, но вместо этого во рту образуется липкий, раздирающий горло комок. Я всё ещё пытаюсь сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться, но невидимый кипяток обжигает гортань. В голове гудит. Хватаюсь рукой за ткань платья, оттягиваю ворот. Странно, что кожа не прилипает к подушечкам пальцев — я ощущаю себя так, словно горю изнутри. Чтобы сосредоточиться на окружающем мире, начинаю считать до десяти, но сбиваюсь на третьей или четвёртой цифре. Больше всего на свете бесят две вещи: что у меня снова этот панический приступ, и что это кто-то видит. Самая сложная борьба — это борьба с собственным телом. Ади придвигается ближе и обнимает, видя, как меня трясёт; он растерян и слегка напуган, я напряжена — отчаяние ползёт вверх по позвоночнику, сжигает выравнивающие его сухожилия. Ади гладит мою спину, предплечья, его руки порхают вокруг меня, касаясь волос, мочки уха, шеи. Его руки отвлекают своим теплом, тянут наверх за невидимые нити, не позволяя провалиться в бездну. И с каждым полным вращением его ладони, с каждым началом нового круга мне действительно становится немного легче. — Дыши, — произносит Ади. — Делай вдох вместе со мной. Теперь выдох. Вот так. Вот так. И ещё раз. Вдох. Выдох. — Прости, — стараюсь выровнять дыхание. — У меня крыша уже едет, серьёзно, не знаю, что со мной происходит. Нет-нет, я понимаю, что нужно жить дальше, что Сэми не хотел бы видеть меня такой, он желал мне только самого лучшего, но… — я замираю. — И не смотри на меня так. — Как? — С жалостью. — Ты путаешь жалость и понимание. Всё в порядке. Если у тебя случается подобное, просто старайся дышать, расслабить тело и отвлечься на что-то. Например, прочитай стих или слова песни. Это помогает и… — Вот вы где, — мы синхронно оборачиваемся на голос Велиара. Он явился не один — с Мими. Я не видела её с того самого момента, как мы прибыли на Сицилию; сейчас она выглядит побеждённой, сконфуженной и раздражённой. Велиар подталкивает её в спину, грубовато вынуждая шагнуть вперёд, и получает злобный взгляд из-под полуопущенных век, когда Мими едва не сносит горшок с цветком. — Оставьте нас, — тут же кидаю я и тяну её за руку, усаживая рядом, а продолжаю, лишь когда они оба покидают балкон: — Рада, что с тобой всё в порядке. — Это пока, — как-то холодно поправляет она. — Ты здесь, возможно, тебя скоро отпустят, — отвожу назад её волосы. Мими выглядит измождённо, видимых повреждений на коже нет. Возможно, её держали взаперти, но не били. Я опускаю глаза на её руки: сломанные ногти, мелкие царапины, порезы, словно она в гвоздях ковырялась. — У меня есть квартира в Вене, можешь пожить там. Не уверена, что ей есть куда поехать, также не знаю, есть ли у неё деньги. Счета заморозили, но у меня имеются наличные, которые я прихватила с собой в сумке; с лёгкостью их отдам — будет нужно, достану ещё, если Мими это поможет. Если она сбежала из дома, значит, у неё есть силы бороться; возможно, вдали от брата у неё получится вернуться к жизни, в которой нет чёрных ящиков с лезвиями и грязными бинтами. — Да никуда меня не отпустят, Вики. Ты до сих пор веришь в доброту? — вымученно улыбается она. — У них есть все основания меня убить. Знаешь, как совершают месть итальянцы? Они убивают всю кровную семью. Всех до единого. — Люцифер так не поступит, — глухо отвечаю. А в мозгах невольно мелькает: поступит, ещё как. — Почему это? Ещё скажи, что он не такой, — Мими качает головой, будто пытаясь вытряхнуть мои слова. — Он такой, Вики, все они такие. Может, тебе он не причинит вреда, раз уж рисковал своей головой ради твоей задницы, но я для него ничего не значу. Избавиться от меня проще и разумнее. Она замолкает, нервно теребит пальцами край тоненькой кофты с длинными рукавами. Один из них спускается, когда она поднимает руку, чтобы заправить прядь волос за ухо, и я замечаю, что татуировка на запястье изуродована так сильно, что уже не разобрать нанесённое изображение. Я киваю. Плевать, нет ни сил, ни желания кого-то успокаивать, разубеждать, защищать. И почему меня вечно тянет на какие-то подвиги? Может, я в детстве хотела стать рыцарем? Вспоминаю: нет, не хотела. — Что с тем копом? — спрашиваю, спустя минуту тяжёлого молчания. — А что с ним? У него подруга есть, он же не идиот, чтобы ждать какого-то человека из интернета. Для безопасности окружающих я могу переступить через себя. «В отличие от некоторых», — ясно звучит в тоне её голоса. Чётко улавливается между строк. — Только не нужно выставлять меня виноватой, — взмахиваю ладонью. — Я пытаюсь помочь, но если помощь тебе не нужна, и ты собралась умирать, то валяй. — Ой, только не начинай, — кривится она. — Я не говорю о том, что ты виновата, — пауза. — Хотя, нет, я говорю. Ты виновата, Вики. Во многом. Мой брат — моральный урод, бесспорно, но в своём блядстве и его последствиях твоя вина. — Заткнись. Но она продолжает: — Нет, серьёзно, Вики. Ты же сама провоцировала часто, трахалась на стороне, забеременела. Что он должен был сделать? — Заткнись! — повторяю более грубо. — Чего ты добиваешься? Опять это дурацкое чувство, заползающее в меня, словно какие-то жуткие насекомые. Мальбонте — как прореха в моей коже, подобная тем, что наносит себе Мими; сквозная рана на теле, живёт внутри воспоминаниями, колется, режется, чешется, а я не знаю, как достать его, как почувствовать его бьющееся окровавленное сердце в своих руках. Мими будто не слышит. Или не хочет слышать, намеренно твердя: — Вообще-то он должен был убить не только ребёнка, но и тебя. Я хватаю её за одежду, зажимаю в угол дивана, но Мими даже не сопротивляется — поднимает голову, выдерживает взгляд. На миг мне хочется свернуть ей шею, отрезать голову и выбросить в зловонный пруд. — Ещё раз об этом скажешь, я тебя сама по стенке размажу. Она смотрит наигранно спокойно. Помощь для неё — это отвратительно. Помощь и Мими — несовместимые вещи. Она её отрицает и не принимает, потому что сама по себе, она одна такая, и с тем, что умрёт, будто уже смирилась. Происходящее сейчас — тупая провокация. Она злит меня, намеренно выставляя себя сукой, чтобы я не заступалась, потому что это бесполезно и опасно для меня самой. И чтобы после её смерти я не сильно горевала?.. Наверное, она ждёт ярости или потока ненависти в свою сторону, но мне лишь становится пусто. Я резко поворачиваю голову — в замершей тишине, лишь уловив постороннее дыхание. Люцифер стоит в дверях, и по выражению лица сразу понимаю, что он всё слышал. Но насколько много? Видимо, достаточно. Солнце заходит за облака, и мир вокруг перестаёт быть громким, словно кто-то убавил звук, резко повернув катушку радио. В его глазах что-то едва уловимо поблёскивает и тут же исчезает. На лице смесь гнева, боли и — что самое страшное — желание превратить кого-нибудь в фарш. Люцифер приближается резко, за долю секунды, хватает Мими за руку, вздёргивая с дивана. — Идём. Его слова — раскат грома, кровавые молнии, ледяной дождь и морозный туман; желудок переворачивается, и съеденная еда встаёт поперёк горла. Догадки — чёрные, липкие, страшные — подобно хомуту они опоясывает мою шею, невидимыми камнями тянут вниз и заставляют сорваться с места, выгнуться в спине, покориться своим эмоциям. Я бросаюсь следом за ними. Что-то жалит в седьмой шейный позвонок, заставляя думать так быстро, как только возможно, но из всех вариантов, проскользнувших в голове, самым реальным кажется только один. О нет, нет, нет, нет. Он убьёт её на глазах у брата — просто из мести, в порыве злости. Здесь нет никаких стопов и моральных принципов, по правилам мира он должен это сделать, но мне всё равно отвратительно грязно. Не каждую жизнь можно спасти. Да, точно, я не могу спасти всех. Но могу попытаться это сделать. — Куда ты её ведёшь? — не поспеваю за его шагом. — Люцифер! Его имя такое горькое. Катается на языке, врастает в нёбо, въедается в слизистую оболочку. Он молчит, грубо ставит Мими на ноги, когда та запинается на лестнице. Я цепляю его за руку, но он лишь коротко отвечает: — Иди в комнату. — Никуда я не пойду! — преграждаю ему путь. — Отпусти её. И Люцифер отпускает. Небрежно отталкивает. От еле сдерживаемого гнева у него сжимаются зубы; я отступаю на шаг, упираюсь спиной в перила, вздрагиваю, когда он хватает меня за подбородок — шов на перчатке больно врезается в челюсть, — и становится нечем дышать, потому что в горло словно льют раскалённую нефть. — Ты плохо слышишь меня? — наклоняется к моему лицу, опасно произносит: — Я сказал. Иди. В комнату. Я чувствую жжение в глазах, подступающие слёзы, но даже не пытаюсь скрыть их — напротив, мне хочется, чтобы он видел. Смотрю с вызовом, с яростью прямо ему в лицо и чувствую, как скукоживаются внутренности от каждого его слова, как тело предательски дрожит — убеждаю себя, что от холода, но с самообманом у меня всегда было плохо. Его голос чужой и пугающий, глаза смотрят сквозь. Я хочу, чтобы там было что-то, что подарит надежду; что-то, что залечит невидимые раны, скроет уродливый шрам в душе, заклеит пластырем порванные нити; хочу, чтобы всё наладилось — стало лучше, легче, проще. А он хочет лишь одного — убивать. Я только и могу, что распахивать глаза от ужаса и открывать рот в паническом осознании неизбежного зла. Даже не знаю, злит меня то, что он отравляет в себе все человеческие качества или то, что сейчас он может выйти за дверь и больше не вернуться. Воздух непривычный, разреженный — тонкая грань между чистым безопасным и абсолютно убийственным ощущается слишком чётко, и я отталкиваю его со всей силой. Он убирает руку, отворачивается, будто боится передумать. Только сейчас замечаю, что на шум явился Ади, застыв у основания лестницы. Люцифер бросает ему что-то вроде «уведи её» и выводит Мими из дома. — Он убьёт её, — говорю после того, как они скрываются за дверью. — Я не знаю, — Ади спускается, становится на одной ступени со мной и пытается обхватить за плечи, но я отстраняюсь. — Всё ты знаешь! Зачем ещё её с собой брать? Он прирежет её на глазах у брата, — запустив пальцы в волосы, я сжимаю корни. — Поехали за ними. — С ума сошла? — удивляется он. — Нет! — Ади, чёрт, нужно его остановить, — вцепляюсь в его плечи, и Ади слегка морщится от боли. — Никуда я не поеду, — берёт запястья и спускает мои руки с себя. — Я что, похож на самоубийцу? — Тогда поеду сама. Он вздыхает, кивая, отводя глаза, и на секунду мне кажется, что согласится, но Ади лишь хватает меня крепко, и никакие крики, визги, вырывания не помогают… За 20 минут до… Телефонная трель гремит в гостиной, и Мальбонте вздрагивает, ляпая чернилами ручки по листу тетради. Слышатся быстрые шаги. В падающих из окна лучах солнца блестит в её пальцах разделочный нож. Второй рукой она держит большой поднос с кусками сырого мяса. Окровавленный палец оставляет на телефонном аппарате багряный липкий след. — Pronto! Я вас слушаю. — Эдда, это Джек, — из динамика громкой связи доносится голос дона: — Где мой сын? Она переводит взгляд на Мальбонте, сидящего за уроками, и он тут же утыкается в тетрадь, исписанную неровным почерком, за который Эдда его, очевидно, накажет. Но он не может выводить красивые и аккуратные буквы: его руки постоянно дрожат. — Во дворе, играет с собаками, — отвечает она, качая круглыми бёдрами в сторону Маля. — Надеюсь, он хорошо проводит время, — расслабленно добавляет Джек. — Оставлю его у тебя ещё на пару дней, Анабель плохо себя чувствует. — Он будет счастлив, — Эдда резко ставит поднос на стол, отчего мясные брызги летят на тетрадь, добавляет сладким голоском: — Займу его. Хочу, чтобы он помог мне разделаться с мясом. Эдда садится на край стола — кровь на руках подсохла и начала трескаться, — краем зрения поглядывая на побледневшего мальчишку. Ей нравится, как он впадает в ужас, как прячет глаза, дрожит и нервно сглатывает — это приносит ей больше удовольствия, чем его папаша, мурчащий в телефон. Маля подташнивает. От запаха мяса, от её голоса. Ему вся эта жизнь в её присутствии уже поперёк горла, ножом по груди, и он знает, почему больше не желает просыпаться по утрам. Мальбонте хочет провалиться сквозь землю или исчезнуть из этого мира. Несколько секунд он судорожно думает, как сделать так, чтобы его забрали домой, чтобы не оставили тут. А потом громко кашляет. Няня округляет глаза, едва не свалившись со стола, быстро шагает к телефону, оставляя запах крови и своих мягких волос. Она бросает резкое: «Я перезвоню», и нажимает кнопку сброса, не дожидаясь ответа. Красивые черты её лица уродует ярость — лишь тогда Маль осознает, что сделал. Эдда замахивается. Скалится безумной улыбкой, глаза острые, бешеные, мутные. Бьёт наотмашь, влепляет пощёчину, Маль не успевает юркнуть в темноту, забиться в угол. Он не ожидает. Не знает, что делать, когда вот так: цветные пятна перед глазами, тёмные круги, и губа наливается солёным и тугим, собирая кровь в складках кожи. — Зачем ты это сделал? — хватает его за рубашку. — Я не нарочно, в горле просто… — О, нет, мальчик мой, ты сделал это намеренно, — одним махом няня швыряет его на пол. — А-а ты хочешь показать, какой ты смелый? — противно хихикает. — Забавно. Сейчас ты ничтожество, мальчик мой. И мне не составит труда объяснить твоему папочке, что с тобой произошёл несчастный случай. А Джек тебя ненавидит, так что горевать не будет, — она встаёт и наклоняется над столом, властным жестом поднимая его голову. — Милый, если ты не будешь послушным, то я разозлюсь. Ты хочешь, чтобы я была рассержена на тебя? — Нет. — Мальчику стоит встать на колени. — Нет-нет, умоляю, синьора! — его руки складываются будто в молитве. Маль готов на неё молиться. — На колени, я сказала!.. — Через час будем у порта, — Леон складывает руки на руле, сворачивая на боковое шоссе и прибавляя ход. Своё безобразное ухо он теперь всячески прикрывает волосами. Отсечение плоти по указке жены дона на слух не повлияло, но выглядит некрасиво, к тому же каждый раз напоминает об этом позоре, стоит только Леону посмотреть на себя в зеркало. Он включает радио — кроме помех, ни одна волна не ловится, лишь погодная сводка повторяется одна за другой: ожидается шторм, не выходите из дома, ожидается шторм, не выходите из дома, ожидается… — Ты расскажешь мне, что сделал? — Джек тяжело садится в кресло. — Я знаю, Мальбонте. Но хочу услышать от тебя. Мими сказала, что ты вытащил птенцов из гнезда на дереве во дворе, это так? — Да, — он стоит перед отцом, чуть опустив голову, руки сцеплены в замок за спиной. — И? — Джек вытягивает руку по столу, барабанит пальцами. — Что ты сделал? Маль молчит. Угли в камине раскалены, раскалён Джек, раскалено небо за окном; комната пропиталась яростью и невысказанными, проглоченными упреками. «Да я тебя!..» — хочет сказать отец. «Да мне плевать», — хочется злобно выплюнуть Мальбонте. — Чёрт возьми, что с тобой не так? — Джек бьёт ладонью по столу. — Теперь ты шеи птицам сворачиваешь? Я понимаю, что ты ребёнок, что тебе может быть интересно, что это могло произойти случайно. Но я не вижу в тебе раскаяния. Ты осознаёшь, что делаешь? — Я хочу поиграть в баскетбол, — топчется на месте. Джек округляет глаза. Маль не знает, что ещё может сказать, а Джеку, видимо, не нужны объяснения, поэтому разговор сворачивается. Отец достаёт тяжелый ремень, складывает кожаный аксессуар пополам со словами о том, что ближайший месяц он не покинет свою комнату, и губы Мальбонте едва заметно вздрагивают в облегчённой улыбке. …шторм, не выходите из дома, ожидается шторм, не выходите из дома, ожида… — Да выруби ты его! — рявкает Маль в полудрёме. Кристофер нажимает на кнопку, отключая радио, и дальше сидит на переднем пассажирском, вглядываясь только в бесконечные ряды елей, расположенных вдоль пустынной дороги. Кроны сливаются с беззвёздным ночным небом, трасса с затяжными поворотами убаюкивает, но Кристофер вряд ли способен уснуть и не думать обо всех тревожащих беспокойствах. Во Флоренции — в доме, где они провели последние дни — он стонал, ворочался с боку на бок, сбивая простынь. В его снах он и его мать безмятежно разговаривают, шагая по чудной лесной тропе, а когда Крис оборачивается, Астарота рядом с ними нет. На этом сон прерывается и застревает в его голове словно кость в горле. Вот он и крутится в кровати, часто дыша, стараясь вырваться из зацикленного видения, в котором остановилось время. Поворачивается, а его позади нет. Поворачивается, а его нет. Поворачивается, хватаясь пальцами за пустоту. Словно у него никогда не было брата. Дон убил его. Вышел из подвала и сообщил это Кристоферу безразличным таким голосом. Конечно же, Маль может себе такое позволить, не так ли? Длинный язык или непослушание всегда ведут к подобным последствиям, если это станет известно боссу. Хорошо, что дон не знает о том, что Крис намеренно позволил Мими сбежать. Мальбонте одевает её в тёмное кружево и шёлк — заворачивает, словно подарок, словно чёрную розу на её же собственную могилу. Анна всегда должна быть для него безупречной. И она стоит — покорная, податливая, ноги длинные, белые, нетронутые загаром; каблуки высокие, глянцевые, платье-шлейф волнами разложено по полу. — Ты краше всех женщин мира, — говорит он и пальцами вцепляется в её подбородок. Малю хочется подвешивать её в центре комнаты на крюк, и чтобы губы были синими-синими, а горло хрипело от боли. Он хочет видеть шёлк своего платка в её рту. Наслаждаться властью. Её беспомощностью. Зависимостью. Иногда Анна кричит — посылает к чёрту, сдирает кружево, рвёт атласные ленты, кромсает их на мелкие кусочки огромными ножницами, которые в своих самых далеких мыслях мечтает всадить в его горло. Тогда он бьёт её. Боль рождает улыбку на её лице — вымученную, искривлённую, с кашлем и всхлипами. Поэтому он бьёт ещё раз. Руки сжимает в кулаки, костяшки разбивает о её кости. Пересчитывает позвонки, бьёт по ногам, по животу, коленям. Больно, сильно, с душой. Она только и успевает, что прикрыть голову руками да скрестить пальцы, чтобы он не убил её. Мальбонте открывает глаза, сидя на заднем сиденье, проводит ладонью по лицу. Десять минут сна лучше, чем ничего, но даже такой сон — поверхностный, неглубокий — заставлял постоянно вздрагивать. Будто ему снился кошмар — неудивительно, ведь в голову то и дело кометами врывались образы. Он поправляет ворот рубашки, тянется за сигаретой и чуть открывает окно. Хвойный ветер полосует его по лицу, уносит поток дыма, что струёй вырывается изо рта. Слышится тихое шуршание шин. Мальбонте вертит кольцо, где до сих пор, если подставить золото свету и очень приглядеться, виднеются частички засохшей крови. Украшение туго проходит через косточку на пальце, оказывается в его большой ладони — прямо по центру, блестит во тьме, — а потом летит в окно, с тихим звоном приземляясь на асфальт. А., Привет. Слушай, я опять не могу до тебя дозвониться, и на сообщения ты, как обычно, не отвечаешь, поэтому… э-э… я оставлю голосовое, надеюсь, ты прослушаешь его позже. Просто я перешла черту. Бывает такое, что меня нехило так заносит, но я привыкла, что мне всё сходит с рук, а тут, видишь, не сошло. Я только хотела сказать, что происходит что-то нехорошее. Ну, с нами. Не знаю, как это объяснить, потому что часть меня понимает, что это неправильно, но сколько бы я сейчас ни давала обещаний, как бы сильно я ни держалась, как бы отчаянно кто-то в меня ни верил — пока я не устраню причину повреждений, круг не замкнется. Не на этой стадии, когда я… Когда я почти зависима от этого. Я не знаю, что нужно делать в таких случаях, потому что никто не рождается с инструкцией «Как разлюбить человека, который причиняет тебе вред». Наверное, ты и сам зависим от этого… Я вот к чему говорю: есть один специалист, который способен нам помочь. Да, это может напугать тебя, но он поможет тебе спасти себя в те моменты, когда лучшим решением кажется разрушение других. Я думаю, это всё возможно исправить. Ты ещё можешь всё это преодолеть ради тех, кому дорог. Ради меня… Под рёбрами больно. Заживающий шрам на коже противно чешется, как и зудят мысли в его голове. Сейчас Мальбонте знает: всё идёт плохо. Организация трещит по швам; всё, что было создано за сотню лет — рушится. Проблемы с властями, смерть многих людей, тюрьма, всеобщий хаос. Его тоже крутит, он чувствует себя поломанным, половинчатым; Анна приходит к нему по ночам, вгоняет иголки во сны, ложится рядом и обнимает ледяными руками. Раньше всё было лучше — или ему казалось, что лучше. Он всё ещё помнит каждый из множества оттенков её голоса, её поцелуи на вкус, что как горьковатая цедра; все виды улыбок, все слова, что она говорила, когда он упрекал её в очередном флирте с каким-то абсолютно отвратительным типом. Анна лишь смеялась, пока Маль пытался выловить те самые черты, но, в отличие от Эдды, лицо у Анны не властно-грубое — немного плавное, словно кукольное, — и Маль чувствовал, как у него встаёт, когда она прижимается к нему всем своим телом и проводит языком по щеке. Через несколько минут она уже стояла, грудью опираясь о холодный капот его роскошной «мазерати», и умудрялась смеяться даже с заломленными за спиной руками, но Маль двигался так резко и рвано, что улыбка Анны почти совсем гасла, сменяясь поджатыми от боли губами. Он шипел на неё: «Заткнись, замолчи, стони, кричи, кончай, встань, сядь», а она лишь покорно исполняла то, что ей велено. Иллюзия отношений, нездоровая галлюцинация, просто секс, который можно назвать чем угодно, только не просто сексом. И вот это её: «Ну, давай же, давай сбежим, рука об руку, ты и я?», а потом — всё, пустота, прыжок веры закончился обрывом, взрыв на стоянке, пустые смс, пустота в душе. Будто бы земная ось разом, не выдержав, вздрогнула и сместилась, завалившись на бок; лицом в землю, ладонями об асфальт, больно — трещит, раскалывается надвое позвоночник. И не срастается. Маль винил всех: Мартино, Люцифера, проклятую парковку, даже нескольких общих знакомых, но в особенности своего отца. «Это ты виноват, — рычал он, — это ты во всем виноват, если бы не ты, она была бы здесь, со мной! И после всего этого ты решил остановиться?!» После случая с Мими, который также оставили безнаказанным, Мальбонте понял, что убьёт отца. А., …знаешь, я всё время думаю о тебе. О нас. Думаю так долго, что у меня уже голова лопается от усилий. Я даже рисовала схемы возможных событий, представляешь? В общем, нет ничего, чего я хотела бы больше… Ничего в этом мире, чего я хотела бы больше, чем тебя. Я обманываю себя и других. Делаю вид, что счастлива, что мне весело и хорошо, что у меня всё под контролем. Но чем дольше я живу на две жизни, тем больше стираются границы. Поэтому я прошу тебя, я умоляю, прекрати отравлять ядом всё хорошее, что у нас есть. Я просто чувствую, что схожу с ума. Мне плохо, и я никак не могу это остановить… Я прошу тебя… — Уго с ребятами, видно, сильно вперёд оторвался, — нарушает тишину Леон. — Не вижу его. — Позвони им, — Мальбонте затягивается, позволяет каждой клетке насытиться желанным никотином. Он больше не хозяин города, не один из богатейших людей Америки, а преступник, которого ищет полиция, чтобы отправить сначала под суд, а потом в тюрьму на всю жизнь, и связи тут не помогут. Через порт они должны добраться до Греции, где, по всей видимости, Малю и всем остальным придётся скрываться какое-то время. Затем дальше. Ему нельзя задерживаться на одном месте — это осознание буквально скукоживает его в спираль, и никакие сжатые кулаки да зубы не заземляют, а лишь всё больше подталкивают в состояние гадкого бессилия. Мальбонте знает, что с ним что-то не так, что в нём есть то самое гнилое, чёрное, липкое. Что-то, что мешает дышать полной грудью, мешает нормально себя оценивать. Ему нужна не помощь, а совсем другое. Вылить. Высказать. Вытащить из себя. Заглушить отзвук безумия. Услышать что-то в ответ, но не от психиатра или знакомого, а от человека, который посторонний. Может, когда-нибудь, если у него будет на это время. В бешеном ритме войны не до чувств, в бешеном ритме войны главное — дожить до завтра. А пока что у него дико болит голова. — Это наши? — Кристофер прищуривается, вглядываясь в красные огоньки фар стоящей у обочины машины. По мере приближения свет становится всё ярче, Леон чуть сбавляет скорость, Маль пальцами вышвыривает сигарету и наклоняется, напрягшись. — Не тормози, — говорит, хмурясь. Леон съезжает на левую полосу, вытягивает шею. Блики сверкают на кузове тёмного седана, стрелка на спидометре плавно катится вниз, и всё вокруг затихает. Всё длится несколько мгновений. Леон лишь поворачивает голову, проезжая мимо припаркованной машины, улавливает окровавленное лицо водителя — открытые глаза, распахнутый рот, — слышит голос Маля под ухом, что-то вроде: «Блядь, я сказал не тормозить», чувствует, как дон хлопает ладонью по подголовнику, а потом всё сливается в сплошной острый звон. Стекло разбивается, пуля попадает Леону прямо в затылок — так точно, так метко, словно у него там мишень расположена. Маль отшатывается назад всего на секунду, на грёбаную секунду, и машину заносит быстрее, чем он успевает сообразить. Кристофер бьётся виском о стекло, отстёгивает ремень, взбирается на завалившееся тело Леона и выворачивает руль, пытаясь справиться с заносом, при этом громко чертыхается, словно это может что-то изменить; раздаётся визг шин, трясутся стекла, трасса вокруг вертится, он давит на тормоз. Деревья мчатся на них так быстро, что машина не успевает свернуть на дороге; ещё минута — и огромная ветка дерева распорет ему грудь или выбьет лобовое окно, рассекая кожу осколками. Мальбонте нервно хмыкает, хватаясь за переднее сиденье. Кто-то невидимый обнимает его со спины, и он чувствует холодное дыхание на своей шее. Как нелепо — умереть так далеко, так растерянно, глупо. Проходит секунда. Вторая. Третья. Но ничего не происходит. Словно кто-то замедлил кусок металла, остановил, подставил невидимые препятствия, и колеса, напоровшись на них, вросли в землю. Авто останавливается в паре дюймов от сплошной череды деревьев, слишком узко и тесно посаженных. Машина стоит как вкопанная; и Мальбонте скорее на автомате, чем повинуясь здравому смыслу, открывает заднюю дверь и осторожно вываливается на землю, вдыхая воздух, пропахший сосновой корой. Ветер воет и кричит в верхушках, вьётся между стволами, копошится в пригоршнях опавшей листвы. Мальбонте прижимается спиной к кузову, вынимает пистолет из кобуры, пока Кристофер выбирается следом за ним. На лице его чужая кровь, что окропила кожу при выстреле. — Надо уходить, — говорит, пытаясь уловить посторонние звуки. — Я прикрою. — Давай вперёд, — Маль кивает в сторону леса. Хмурится, шлёпает себя по щеке, размазывая по коже успевшего насосаться крови комара. Понимает, что здесь они слишком уязвимы — если сейчас не затеряются в лесной чаще, то непременно будут убиты, потому что тот, кто напал на них, явно не один. Маль вдруг хватается за голову, будто демоны, поселившиеся там, сейчас разберут его череп на части. Этот голос. Похожий на внутренний шёпот, но Маль вздрагивает, будто он оглушает.

…Я не пойму, ты чего хочешь от меня? Любви? Да никто и никогда не полюбит такого выродка, как ты! Тебя все ненавидят…

Крис подгибается, дышит часто, оглядывается по сторонам, готовясь обороняться. Движется вбок, переступая по рыхлой земле. Мальбонте идёт рядом. Гулко бьётся сердце в груди, рваным пульсом рикошетит в яремную вену. Кристофер едва успевает отойти от дерева, как пуля в щепки разбивает кору рядом с его головой; он отпрыгивает, старается разглядеть в темноте стрелявшего. Счёт минутам окончательно теряется. Они заходят дальше, останавливаются возле каждого дерева, осматриваются. Маль предлагает разделиться, но тень мелькает где-то на периферии, слышится шорох — удар, хруст, выстрел. Блядство. Мальбонте чувствует влажные отпечатки пальцев на стали, ткань рубашки Кристофера во второй руке, что резко тянет вниз. Он прикрывается им от пули, словно щитом, резко отбрасывает в сторону, возносит руку, стреляет, не разбирая окружающего мира. И попадает. Соннелон, стоя неподалёку, чуть обрушивается вбок. Мальбонте настигает его быстро, в несколько широких шагов, и в следующую секунду обхватывает шею рукой и со всей силы ударяет о ствол дерева. Не стреляет больше, опасаясь быть услышанным и привлечь внимание, бьёт ещё раз — головой о лежащий камень, — и ещё, чтобы волосы на затылке пропитались кровью, а хрипы, вырывающиеся изо рта, затихли. Медленно смотрит по сторонам, ощущая выступивший на лбу пот. Он здесь один? Ощущение чужого нетленного присутствия кусает его затылок. Медленно вскрывает голову, рисует по мозгам острыми карандашами, обводит нервы, грифелем пронзает сосуды, пускает кровь. Финишная прямая, чёртова сбежавшая жена, сестра-предательница, Люцифер трётся где-то рядом, наверняка намереваясь его убить. Чёртово перешептывание в голове. Но ничего, разберётся, выпутается, куда денется, выбора всё равно нет. В тюрьму он не собирается, сдохнуть — тоже. Но надо мыслить холодно, что кажется Мальбонте чем-то непостижимым. Потому что — как это, выпутаться из всего дерьма, если несколько ночей плохо спишь, если не помнишь, когда ел в последний раз, если руки дрожат на взведённом курке пистолета; как это — жить нормально, до Анны, до синяков на её теле, до Эдды. Он вообще знает, что это такое — жить как все, просыпаться дома, открывать глаза, не разрываться от жажды мести, не сгорать от желания приручить боль, чувствовать себя на своём месте, ощущать спокойствие? Но ничего. Сейчас он переведёт дыхание, пройдёт вдоль трассы, аккуратно теряясь среди деревьев. Вот прямо сейчас. Вот он уже шагает, петляет, переступает, вот с тихой осторожностью выбирается на край шоссе. Вот-вот, ещё чуть-чуть… Сейчас… Металл упирается в спину. Маль холодеет. В солёном наэлектризованном воздухе он чувствует, как волна прокатывается по позвоночнику, как рубашка липнет к коже. А потом до слуха доносится ледяное: — Ты чуть не пропустил самое интересное. Брось пушку. Мальбонте нервно усмехается. Медленно опускается, кладёт оружие на асфальт и толкает его ногой в сторону. Только тогда дуло, до того давящее на спину, убирается, и он позволяет себе развернуться. Люцифер отступает на несколько шагов. Глаза его — безумные, злые, голодные. Держит Мими сгибом локтя, прижимая к себе, и та не издаёт ни звука, кроме одного-единственного полузадушенного писка — так кричит мышь, пойманная в мышеловку; только у Люцифера нет для неё куска сыра. У него для неё лишь горячий свинец на ужин. — На колени.

…мальчику стоит встать на колени…

— Не дождёшься! — он отступает назад. — Ох, сестрица, — Маль смотрит на её стеклянные глаза. — Надеюсь, и жена моя здесь. У нас как-никак годовщина свадьбы. — В таком случае даже жаль, что она не увидит, как я твои кишки вытащу, — Люцифер поднимает руку, держит палец на крючке, стоит Мальбонте сделать небольшой шаг ближе. В его голосе слышится ледяная издёвка, и есть что-то нечеловеческое в том, как он смотрит исподлобья. Он поступит правильно. Гибкая мораль, такая удобная и не раз его выручавшая — Вики простит, Вики поймёт; позлится, поорёт недельку, может, больше, а потом примет всё равно, потому что в его голове нет ни единого расклада, при котором она бы от него ушла. Маль замирает. Их разделяет футов шесть. Люцифер сдавливает шею Мими крепче, заставляя вцепиться в руку. Она похудела — одежда кажется больше на пару размеров, скулы выделяются остро очерченными линиями, тонкие пальцы мелко дрожат. Люциферу, наверное, должно быть жаль её? Но внутри только гудящая пустота. Это даже не принятие. Это — ничего. Мими вспоминает период, когда ей хотелось исчезнуть в бессмысленных толпах людей, захлёбываясь воздухом в крошечных просветах между ними: наверное, это худшее время в её жизни, когда рядом не было никого, кроме бутылки виски, сигарет, компьютерных игр. И лезвий. Сейчас, в общем-то, ничего не изменилось. — И что, ты готов убить даже её подружку? — Маль вновь опускает взгляд на сестру, зажатую в чужой хватке. Она знает, о чем он думает, словно способна прочитать мысли. — Мне плевать. Иногда отец шутил, что я не его сын, будто меня подкинули на крыльцо. Так может быть, это правда и мы даже не родственники? Возможно, поэтому я ничего не чувствую, малышка, — из его рта вырывается смешок. — Но милая Вики может тебе этого не простить. Ты ведь должен быть паинькой, хорошо себя вести, не показывать, какой ты на самом деле. Лицемерие у тебя в крови, — качает головой, на лице у него кривая улыбка. — Ай-яй-яй, что же ты наделала, Ми. Ми. Вот, как он её называл в детстве. Две буквы, всего две, а для всех остальных — целых четыре. Персональные, собственные. Маниакальность и Истерия. Маска и Игра. Ми имеет два чёрно-пепельных хвостика, Ми жалуется на него матери, Ми довольна, когда его увозят из дома. У Мими шрамы на теле, потерянный взгляд, жизнь набекрень. У Мими мир в цифровом коде, злость на лице, лезвия в ящике. Только вот какой бы она ни была, Мальбонте всё равно с лёгкостью превращает её в Ми. Оставляет от неё только две буквы, словно снимая все оболочки, покровы и панцири. Стаскивает вторую кожу. Он, конечно же, знает, как её ранить. Всадить нож между рёбер, повернуть, прорезать бумажные кости насквозь. Оставить там рану величиной с сердце. Такую, чтобы его потрогать можно было при желании. Чтобы он мог видеть, как её сердечко бьётся, заходится в нервной аритмии, сбоит. Люцифер немедля подставляет дуло к её виску. Маль задерживает дыхание. Мими зажмуривается, словно принимая как данность свою смерть. Она не победила, нет. И не проиграла. Она вообще не сражалась, не принимала участия в этом спектакле. Мими — просто девушка, которая устала от игр. Которой это уже не нужно, у неё нет других оболочек. Она — это она. Вот такая, как сейчас. Она не играет никакую роль, не пытается казаться другой, не носит маску. Она вообще не персонаж этой повести. Она — никто. — Давай уже, — шепчет, чувствуя дрожь во всём теле. — Давай! — говорит увереннее. Она хочет, чтобы Маль видел. Сталь проходит сквозь мозг, оставляет за собой кровавую полосу и скрывается в ночной черноте. Захочешь — не найдёшь. Да и не нужно. Тело обмякает в руках, мешком из кожи и костей падает на асфальт, и в эту секунду Маль с яростью бросается вперёд — его длинная тень дёргается, сокращает расстояние. Выстрел стремится в воздух — мимо. Пахнет кровью, дождём и плотью, нагретым металлом. Люцифер никогда не промахивается, но пуля с тихим звоном падает на дорогу. Маль выбивает пистолет из его руки, перехватывает запястье, Люцифер бьёт его в челюсть, вынуждая отшатнуться — не успевает поднять оружие, как Мальбонте толкает его всем своим грузным телом, чуть ли не заваливая на землю. Хватает сзади за шею, приближает к своему лицу так, чтобы лбы плотно прижались, ядовито тянет: — О-о нет, я умру только вместе с тобой. Люцифер не может пропустить удар, поэтому бьёт первый. Кулак следует в грудь, выбивает дыхание, прижимает к стволу дерева; Маль сгибается, получает в горло — прямо по кадыку, — и во рту становится солоно. Мальбонте впервые видит его руки, впервые чувствует его пальцы так, чтобы кожа к коже. Они горячие, жёсткие, пульсирующие металлической кровью. Давят на шею, стремясь повредить трахею, смять щитовидку, словно пустой пакет. Мальбонте не позволяет схватить себя так, чтобы свернуть её с громким хрустом. Выворачивается, резко бьёт лбом по лицу, и Люцифер отшатывается, чувствуя, как горячие капли вмиг стекают по губам, катятся по подбородку, падают на рубашку. Эмоции, бурлящие в его груди, слишком неистовы, чтобы даже дать им название, не говоря уже о том, чтобы сдержать. Люцифер стирает кровь тыльной стороной ладони, злобно усмехаясь. — Бьёшь как баба. «Каждые семь секунд в мире кто-то сходит с ума», — Маль вдруг прокручивает в голове слова сестры. Сегодня его седьмая секунда приближается слишком быстро. Бездыханное тело Мими валяется на дороге.

…почему ты просто не оставил меня в покое если бы не ты я бы стала такой это всё ты ты ты…

Они по-звериному смотрят друг на друга в тишине и тяжело дышат, а потом сцепляются снова, будто не способны остановиться, пока от одного из них не останется багровая каша. Наносят удары; беспорядочные, скоординированные атаки — кулак, локоть, колено, — во рту у Мальбонте терпко и кисло. Воздух в горле вибрирует, острая боль вонзается в спину десятками игл — голоса, идущие за ним по пятам, решают поиграть в прятки и забиваются в него, теряются где-то на уровне груди, заглатывают его солнечное сплетение. Люцифер падает от удара в позвоночник, в шее что-то хрустит, и кровь, так предательски скатывающаяся крупными каплями с уголка губ, в итоге расплывается грязной лужей всего в дюйме от его рта. Подошва ботинка с безмерным удовольствием врезается в щёку, отчего Люцифера неслабо отбрасывает в сторону, а рваная рана на мягкой коже довольно быстро расползается, наполняясь пылью асфальта и свежевыступившей кровью. — И кто теперь баба? Маль толкает его ногой, пинает в рёбра, заставляя хрипло выдохнуть, но Люцифер хватает его за голень, и тот, пошатнувшись, падает рядом. Им нужно около пяти секунд, чтобы подняться и вновь кинуться друг на друга. Дорога сменяется зарослями, густым подлеском, ветки царапают лицо, лезут в глаза и рот, рядом слышится шум — шаги, голоса, — Мальбонте чудом вырывается, отмахиваясь, попадая кулаком чётко в челюсть, устремляется вглубь леса, огибая деревья, почти не разбирая дороги. Из темноты на него смотрит прошлое — и улыбается, словно зная, что будет дальше.

…посмотри во что ты меня превратил я рассыпалась на тысячи жизней я просто ходячая камера пыток…

Люцифер прекрасно понимает, что Маль хочет завести его глубже, но не отстаёт, не отпускает, потому что не уйдёт отсюда, пока не увидит его труп. Пока от их семьи ничего не останется. В ночи мало что разобрать, Люцифер замечает лишь тени, мельтешащие перед глазами кособокие деревья, слышит хруст под ногами, свист ветра, дыхание — своё и чужое. Упавшие стволы, колючие кусты, земля рыхлая, будто на кладбище — словно стоит неправильно шагнуть и подошвой ударишься в крышку гроба. Он вытягивает руку, хватает Маля за рубашку, и тот резко останавливается, а Люцифер врезается сзади — да так, что лязгают зубы, земля вдруг кренится, и, потеряв равновесие, они вместе падают со склона. Катятся вниз, вцепившись в друг друга мёртвой хваткой. Затылок Люцифера встречается с булыжником, застрявшем в почве, что отзывается перезвоном колоколов, секундной чернотой сознания. Рана на его животе вскрывается — он чувствует, как кровь пропитывает одежду и растекается по телу влажным теплом, как пыль и песок липнут к рубашке, как мелкие камни царапают кожу. Пытается ухватиться за вздыбленный корень, но тот рвётся, стоит за него зацепиться. Маль шаркает щекой по сухой земле, катится, заваливается то на спину, то на Люцифера. На миг улавливает взглядом торчащую ветвь и представляет уже, как она вонзается под подбородок, пришпиливает язык к нёбу, проникает в мозг. Но ему везёт, как обычно — острая деревяшка лишь рассекает кожу на скуле, и он не успевает выдохнуть, как на очередном перевороте приземляется на руку. Кисть неестественно выворачивается, крик льётся наружу, острый обломок кости разрывает кожу на запястье.

…Маль я… …мама была бы жива я убила её и хочу к ней о боже как больно… …Маль я… …я беременна…

Они приземляются в ручей, поднимая столб брызг, вода заливает волосы и одежду, попадает в рот и нос, заставляет захлёбываться. Маль поворачивается на бок, закашливается. Кашель вызывает давление в груди, словно там что-то зацепили крюком и потянули наверх. Рука болит так сильно, что он ничего не соображает, дурея от разрывающей на части рези — правая кисть совершенно отказывается подчиняться, переломанная кость торчит из безобразной раны. Люцифер наваливается сверху, слышит хрип, вылетевший изо рта Мальбонте, а потом дикий, судорожный, безумный смех. — Ты сегодня агрессивен, — губы Мальбонте застывают в дикой улыбке. — Неужто она тебе что-то рассказала? — не ждёт ответа: и так понимает, что да, рассказала. — Какая жалость. Я хотел поведать тебе лично. Эта глупая конфетка так кричала, — картинно взмахивает рукой, — ты бы это видел, просто билась в истерике.

…не смей ты убьёшь его это просто ребёнок…

Удар по лицу приходится почти плашмя, и Люцифер чувствует боль в каждом суставе своих пальцев — руку сводит судорогой, но он не обращает на неё внимания, только ощущает, как по коже начинает течь густая красная кровь, и воздух, наконец, наполняется запахом железа; а Маль лишь скалится, точно зверь, и из уголка его губ тянется алая струйка. — Будет очень смешно, когда она поймёт, что ты от меня ничем не отличаешься. Что ты не благородный рыцарь, а такой же мудак и убийца. До неё же доходит как до жирафа. — Заткни пасть, пока я с тебя скальп не снял! Люцифер ясно видит его. Обезвреженного. Обездушенного. Обездвиженного. Но мир вокруг всё болит и истекает кровью. Он привык убивать болезненно, но быстро. Что-то внутри звенит, рыча, напоминая. Словно кто-то заводит старую игрушку, а она не хочет идти, не работает — механизм давно сломался, износился, стал прахом внутри железной оболочки. И Люцифер не может остановиться, потому что этот звук — рвущейся кожи и ломающихся костей — сейчас приносит ему настоящее садистское удовольствие. Он смотрит на Маля — в Маля, — прорастает сквозь, превращает кровь в лёд, а мышцы в мятую бумагу. Мальбонте по-прежнему не сопротивляется, понимает: одной рукой он мало что может; смеется — хрипло, надрывно, сумасшедше, пытается произносить угрозы сквозь кровавую пену у уголков губ; и его глаза, в которых цвет зрачка и радужки одинаков, смотрят сквозь, будто ему все равно, что тот делает с его телом. Люцифер глядит затуманенно на его разбитое лицо, но всё ещё не чувствует удовлетворения. Он готов разорвать его голыми руками. Растащить на куски, скормить животным, развесить его кишки по всей Италии. Удар. Трещат ребра — не сильно, глухо, — но звук заполняет голову. Люцифер тяжело дышит, вода в ручье становится алой, рана на его животе кровоточит обильнее. Ему нельзя не вернуться домой, потому что Вики — атмосферный сплав, дыхание бездонных вечностей, собственный осколок неба в рукаве и россыпь цветных бриллиантов на берегу моря. Ему нужно с ней в радости в горести в пропасти. — Эта твоя блядина была… Люцифер прерывает его — хватает камень со скользкого дна, с силой бьёт по лицу, отчего губы Мальбонте раскрываются в рваном вздохе. — Ты распизделся, я смотрю, — Люцифер пальцами пихает камень в его рот, тот холодит язык, давит на глотку. — Жри! — толкает сильнее. — И запомни! Запомни, сукин сын, у неё есть имя, а блядина — это твоя дохлая девка. Пора бы тебе с ней встретиться! Шершавая твердь давит на гортань, глаза у Маля панически раскрываются, и в этот момент он нащупывает в ручье осколок чёрт знает когда разбитой здесь бутылки, целится в шею, но попадает под ключицу. Люцифер сжимает зубы, рыча, чуть обмякает, наклоняется в сторону, невольно отпуская Мальбонте. Он переворачивается — спазмом скручивает всё тело, камень плюхается в воду вместе с кислой кровью и горькой желчью. Мокрый насквозь карабкается по скользкому краю ручья, цепляется пальцами здоровой руки за траву, подтягивается. Шум воды смешивается с гулом в ушах, молния разрезает небо пополам и тут же гаснет, оставляя после себя первые капли дождя. Маль еле идёт, шаркая ногами по треснувшей земле, качается из стороны в сторону, будто находится под веществами, оставляет мокрый след, прижимая руку к груди, и чувствует, что Люцифер не отстаёт. Он ощупывает себя, пытается оценить ущерб, причинённый телу, его пальцы при этом рвано дёргаются. Ветер сильный, порывами сносящий с ног, влажный и солёный — и дышать так тяжело, словно кто-то добавил в кислород густую смолу. Сначала Люциферу кажется, что здесь ничего не закончится, но эта вера быстро сменяется другим ощущением: чувством выжженности, пустоты, потери. Оба словно искупались в крови, словно сошли с обложки хоррор-фильма.

…прошу тебя я умоляю прекрати отравлять ядом всё хорошее что у нас есть я просто чувствую что схожу с ума мне плохо и я никак не могу это остановить… …я прошу тебя… это финиш… п р о ш у

Мальбонте делает последний шаг — останавливается у скалистого обрыва, и мелкий камешек проваливается под ногой, беззвучно падает вниз: туда, где бушуют волны — хлёсткие, мощные, точащие минеральную породу с белоснежной пеной на верхушках. Темнота в сантиметре от него — она вокруг повсюду, даже руку тянуть не надо, только выпрямиться во весь рост и хлебнуть черноты, наполнить себя до отказа. Дождь усиливается, бьёт в лицо, не щадит — его капли становятся кислотой, выедающей внутренности, когда он пытается определить, где в этих серо-красных фрагментах прошлого раньше была его жизнь. От жизни не осталось ни-че-го, ни одного человека, ни одного места — только обломки, развалины и пыль. — Маль! — окликает его голос. Люцифер. Мокрый, с разорванной одеждой, разбитым лицом, весь в синяках и крови, выглядит более живым. Мальбонте хмыкает, разворачивается. Пачка сигарет в кармане промокла, он кое-как достаёт её здоровой, но дрожащей рукой — вторую Маль даже не чувствует, — сминает, бросает в сторону каким-то отчаянным жестом. — Хватит, — Люцифер останавливается, тяжело дыша, упирается одной рукой в обломок скалы, вторую прижимает к животу. Ладонь окрашена кровью. — Давай закончим это наконец. Пора остановиться. Маль приоткрывает рот, тяжело дышит, пытается расслышать то, что роится в его голове, но все слова превращаются в свист, а после — в тихий скулёж.

…давайдавайдавай…

Внизу мерзотная вечность ласково распахивает объятия, вбирая в себя электричество от молний, бьющих по поверхности взбесившегося моря. Мальбонте стоит у края обрыва, и все, что нужно Люциферу — это просто его толкнуть, дать разбиться. Но сил не остаётся даже на то, чтобы вытравить кровавый комок из горла или вытащить кусок стекла у себя из-под ключицы. — Закончим? — Маль удивлённо повторяет самому себе, а слова режут глотку, будто стекло. — А ради чего? Ради чего ты это сделал? Потому что любишь её? — тихо смеётся, чувствуя как от крови стягивает лицо. — Я тоже любил когда-то… Извращённо, болезненно, но всё же любил. Никто её не заменит. Вики — яркая оболочка, туманящая глаза, но набитая совершенно иной начинкой. Для него она несла лишь кратковременный обезболивающий эффект, дозу кайфа, ничего больше. Её образ становится для Мальбонте трофеем, который он никогда не получит. Недосягаемым знаменем, красной тряпкой в руках тореадора. Он скомкан и смят, и ему до чертиков хочется оставить на нем свои следы — просто чтобы её силуэт навсегда сохранил отпечатки его безумия. Мальбонте без интереса смотрит на Люцифера всего несколько секунд, затем вскидывает голову. Всё, чего он сейчас хочет — просто знать, что надо сделать, чтобы это ёбаное небо над головой раскололось пополам, чтобы оно вернуло Анну или вытащило его из этой реальности и зашвырнуло в ту, где есть она. Больше ничего не имеет значения. И если для этого надо умереть прямо сейчас — просто давайте, грёбаные небеса, дайте знак. И он разрежет себе вены, оголит кости, прыгнет с обрыва. Сделает всё, чтобы прервать существование без неё. Вдохнёт полной грудью, отпустит себя и насладится полётом. Только дай знак. Но небо молчит. Лишь иногда по нему искрящейся змеёй скользит молния и слышатся раскаты грома. Дождь швыряет воду в лицо крупными каплями, шторм усиливается, хрустят песчинки на зубах. Люцифер в нескольких футах от него, перед глазами плывёт и растекается, кровь вперемешку с дождём наполняет веки. Мальбонте ходит по краю обрыва — то опасно наклоняется, то отступает. Не может решиться. Люцифер прислушивается: ни шума потревоженного моря, ни порывов шторма, ни раскатов грома — словно время зависло и требует глобальной перезагрузки, чтобы запустить всё вновь. Пламя лижет изнутри, гладит огненными волнами; а потом утихает, отступая. Мысли вязкие, но не безумные, и каким бы ни был его выбор — он правильный. Люцифер знает это. Маль вдыхает последний раз. Усмехается. Я умру только вместе с тобой… Люцифер кидается к нему. Волны подставляют ладони под затылок, обливают чернильной тьмой и принимают в свои объятия. Они оба падают вниз.