Трëхлапые должны держаться вместе.

Накаджима Ацуши — воспитанник небольшого приюта в пригороде Иокогамы. Он не помнит ни своего детства, ни своих родителей, и всё, что было с ним на протяжении его жизни — ужасная боль. Боль сопровождала его каждое утро, когда он просыпался раньше солнца, чтобы сделать работу, порученную ему. Боль была, когда их выводили на прогулку и они, в основном десятилетние мальчишки и девчонки, ходили по скудному дворику, в котором была только одна горка и две качели. Основным их развлечением были догонялки, которые были попросту недоступны Накаджиме, потому что у него болела нога всю его сознательную жизнь, а со взрослением (и без того тяжким периодом в жизни каждого ребёнка) эта боль стала в разы хуже. Когда все дети бегали по двору, забирались на нагретую солнцем горку, прыгали и качались так высоко, что доставали ногами до веток, Ацуши было нельзя. Он молча стоял около холодной стены дома и глядел грустными глазами, потому что он не сможет стать ближе. Не сможет оказаться частью их компании и тоже качаться так высоко. Когда он был ребёнком, его постоянно запирали в комнате. Ацуши казалось, что весь мир обозлился против него и теперь он будет вынужден скитаться до конца дней, а со временем стало ещё хуже, потому что его одиночество в запертой комнате нарушилось. К нему приходил директор приюта, быстро ставший его ночных кошмаром. Пристегивая к стене на металлический ошейник, избивая раскалённой кочергой порой так сильно, что рёбра трещали и болели ещё недели две, вбивая гвозди в ноги и руки, и без того болевшие, он стал тяжёлой тёмной тенью на прошлом и будущем Накаджимы. Мальчик быстро выучил, что нельзя просить и нельзя жаловаться на боль, иначе ударят в другое место, да посильнее. К своим пятнадцати годам он ходил с тростью, словно старик, и над ним страшно смеялись. Теперь не замечавшие его ранее подростки выбрали его козлом отпущения, издевались, хихикали, и иногда даже пытались поддерживать политику директора, но каждый раз, заслышав чьи-то шаги, смывались так быстро, как только могли. Три или четыре месяца в год Ацуши ходил исключительно с гипсом на ноге. Таскался с костылями, и вызывал ещё больше смеха и злости только своим присутствием. Он даже сам считал, что он слишком жалок и заслуживает такого обращения, потому что это всё стало образом жизни. Чем-то привычным. Чем-то, что не выходило за рамки его понимания и норм, и если бы сейчас к нему начали относиться как к обычному человеку, он наверняка бы не понял и испугался. Когда ему исполнилось шестнадцать, он почти всё время ходил с костылём. Его ногу пытались ампутировать четыре раза, но каждый раз когда он просыпался после наркоза, врач говорил, что операция не удалась, но это не страшно — оказывается, внутри нет никаких патологий и всё выглядит довольно обычным. Причины боли? Нет. Заболевания? Тем более нет. Или, может быть, такого заболевания не существует. Каждый раз после возвращения в приют, его обругивали с ног до головы и всё, что в этот момент могло быть у него в голове звучало только так: «Пожалуйста, наберите тазик и утопите меня в нём, как котёнка. Я устал.». Когда его в очередной раз за уши притащили в машину и повезли в больницу, было удивительным то, что повезли его не по такому же маршруту, как обычно. Они ехали в город, где, видимо, постарались откопать больницу, которая сможет ампутировать ногу, потому что, несомненно, то, что было внутри Накаджимы, росло. Это могло доставить много проблем, а приюту эти проблемы совсем не нужны были, как и ребёнок-инвалид. Ацуши был бесполезен, к тому же был далеко не обычным человеком, и методы, которые подходили обычному человеку, на нём просто не работали. Все раны заживали странно и быстро, оставляя совсем мало шрамов, но ожоги от кочерги оставались с ним навсегда. В больнице было светло и чисто, пахло спиртом и чем-то очень странным, таким резиновым. Так обычно и пахнут больницы. Белые, отчищенные и страшные своим безмолвием и строгостью, словно врач тут единственный знает правильные ответы, а за неправильные будет стыдить и откажется лечить такого простофилю, который даже своё состояние правильно рассказать не может. Увы, если бы врачи уже знали состояние пациента, жизнь была бы в разы проще. Этот кабинет был на первом этаже. Это был кабинет в отделении травмотологии, и всё, что знал Накаджима — здесь работают самые лучшие и особенные врачи. Правда, узнать в каком смысле они были особенными, ему не удалось, потому что человек, везший его на машине, и сам первый раз ехал в эту часть города. Хорошо, что они не опоздали. Кабинет тоже был белым, пах спиртом, книжками и какими-то лекарствами, которые точно вкалывают в задницу. Когда он постучался и заглянул, на него уставились целых три пары глаз. Удивлённые с явной усталостью, жутко довольные и заинтересованные. Двое мужчин, одна женщина — и все пугают. Первый врач, сидевший на стуле, выглядел старым и повидавшим виды. Его зовут Нацумэ Сосэки — это написано на красивом бейджике. У него убранные волосы, и есть бородка. Он смешно поправляет очки, когда читает медицинскую карту юноши и хмурится, обернувшись на оставшихся двух врачей, сгоняя их с кушетки одним взглядом. — Сними ботинки и штаны. Садись на кушетку с выпрямленными ногами. — тон, такой холодный, заставляет только тихонько кивнуть и подчиниться. Второй врач был моложе его, но ему было около сорока. Немного морщин, поблескивающая седина в волосах и мощные руки в перчатках. У него был расстегнут халат, а под ним — рубашка и светлые брюки. Мори Огай. Кажется, директор приюта сказал ему, что он управляет этой больницей. Или отделением? В любом случае, на того, кто управляет всей больницей больше тянет не этот мужчина, а тот, который прямо сейчас хмуро смотрит и ждёт, пока Накаджима неумело развязывает свои ботинки, полный неловкости и страха. Обычно он ходил вообще без ботинок, но для поездки в город его одели теплее и приличнее, чем обычно, так что он почти что и не отличался от обычных детей в этой больнице, которых привезла скорая. Может быть, только слишком уж необычные симптомы, не совпадающие пока что ни с чем из того, что могли предположить врачи. Мори Огай был тем, кто пилил его заинтересованным взглядом так, словно он не ребёнок, а настоящий экспонат в музее. Причём в очень редком музее, в который даже билет получить не каждый может, а он добился своего, а теперь сидит и смотрит, довольный. Третьим врачом была женщина, которая, выдохнув, помогла развязать второй ботинок и расположила ногу мальчика на кушетке так, чтобы её было удобнее осматривать. У неё нежные и мягкие руки, а голос приятный, успокаивающий. Пожалуй, она была единственным человеком, который не нагнетал атмосферу в этой комнате и её касания скорее были похожи на касания волновавшейся матери — торопливые, но всё ещё полные заботы. Она недавно вышла из училища. Её зовут Коë Озаки и у неё красивый цвет волос. В целом, всё вокруг давило на Ацуши. Он знал, что правдой будет только то, что расскажет он и знал, что здесь ему точно помогут, но пока что всё, что он слышал — тишина и шум работающего компьютера, в который сейчас заносил данные Огай. Ведь это фамилия? Стоит обращаться ему как Огай-сенсей, он ведь врач, как никак. Атмосфера больницы, эти взгляды и интерес к нему, непривычность, а теперь ещё и руки Сосэки-сенсея, которые сжимают его ногу. Холодные, тяжёлые — он ведь травмотолог, наверняка вправил не одну сотню переломов, руки такие и должны быть. Он сжимает его ногу, давит в разных местах и слушает тихий скулёж, чувствует напряжение в мышцах. — Здесь больно? — он давит на середину голени и, не дожидаясь ответа, переходит чуть ниже, потому что этот сдавленный выдох с лёгким скрипом в голосе уже сказал ему всё, что надо было, за пациента. Увы, следующее надавливание уже не такое безобидное. Ацуши дёргается вперёд и дёргает ногу на себя, схватившись за края кушетки так сильно, что пальцы становятся белыми. Благо, нога не уходит — её держат за голеностопный сустав, чтобы в случае чего, не ускользнула. Ацуши кажется, что ему только что сломали к чертовой матери ногу. — У-уф. Боюсь, теперь стоит сх… съездить на рентген. Словно поняв с полуслова, Озаки кивает и выходит куда-то на, наверное, минуту — точно не больше. Когда входит — везёт перед собой коляску, на которую пересаживается Ацуши, всё ещё тихонько давя в себе скулёж, и теперь в кабинете остаются только два врача, от которых подросток, перед тем как закрывается дверь, слышит: «Но не мог же я сломать ему малоберцовую кость простым нажатием, если они ничем не болеет?». Они ехали в другую часть этажа, где находился кабинет рентгенографии, и молчали. Здесь были большие коридоры, на всех стенах были нарисованы персонажи из детских мультиков и сказок, да и просто различные животные, которым не было конца. Наверняка это помогало маленьким детям отвлечься, пока они шли или ехали куда-то. Цветастые, разноцветные — Ацуши про себя называет имена знакомых персонажей и неосознанно улыбается, начиная обращать на ужасную боль в ноге чуть меньше внимания. Этот кабинет ещё больше и он холодный. Врач — хмурая женщина, недовольная тем, что в такой поздний вечер ей снова нельзя оторваться от работы и немного расслабиться. Стянув ботинки вновь, он подъезжает к высокому столу и еле как взбирается на него, стараясь не шевелить ногой ещё сильнее, потому что ему кажется, что сейчас его вывернет наизнанку, начав именно с ноги. Уже немного опухшей и покрасневшей ноги. Когда врач уходит в другую комнату, оставив Ацуши лежать в тяжёлом жилете под тяжёлой накидкой, он почти засыпает. Почему-то это занимает ужасно много времени, а сверху так приятно давит, словно кто-то обнимает. Его никто никогда не обнимал, но он видел, как это делают другие дети в его приюте. Он лежал так несколько минут и за это время рентгеновский аппарат сделал несколько его снимков. Его зачем-то попросили перевернуться и сфотографировать к тому же и здоровую ногу — приподняв брови так, словно это поможет ему понять чужой замысел, он всё же повернулся. Видимо, так нужно. Через десять минут он уже подъезжал обратно к кабинету со снимком в руках. Поднимая его над головой, разглядывая через мигающие лампы с холодным светом, Ацуши явно был смущён. Почему-то. Его ноги отличались друг от друга на снимках слишком сильно. Настолько сильно, что это могло бы быть розыгрышем — и сейчас подросток понимал, почему и что так сильно смутило ту женщину, что делала ему рентген. Это просто ненормально. — Что? Что ты имеешь ввиду, когда говоришь, что у него почти нет малоберцовой кости? — Хриплый голос Сосэки звучит немного злым, потому что и ему кажется, что это шутка. Мори Огай, развесив на светящейся доске оба снимка, разглядывал их, несколько раз обернувшись на Ацуши в коляске так, будто тот мог их подделать и пошутить над врачами, и это заставляло вжиматься в спинку коляски так сильно, как он только мог, лишь бы не привлекать внимания. В больнице его ведь не будут бить за что-то, правда? Он ведь не может просто так подделать что-то, если за ним постоянно наблюдали врачи, это глупо! На одном из снимков, которые он привёз, было видно, что кости в разы тусклее, чем на снимке с его здоровой ногой. Настолько, что малоберцовая (между прочим, всё же сломанная) кость едва ли не сливалась с плотью, давая о себе знать едва заметной светлой полосочкой. Окружив доску и обсуждая между собой что-то так бурно, что кажется, сейчас они все трое станут вулканами и взорвутся, разбрызгивая лаву во все стороны, затопляя комнату, себя и Ацуши. Нельзя передать словами, что сейчас творилось у него внутри. Страх, непонимание, полная подавленность — он опускает голову и закусывает свой большой палец. А если его уже совсем никак нельзя спасти? Скажут, что он просто постепенно весь станет вот таким и выгонят обратно? Или оставят в больнице? Или пустят на опыты, как крысу? А может быть вообще убьют, потому что это заразно? Голова становится тяжёлой, как будто через уши наполняется до самого верха чем-то жидким. Чужим разговором. Накаджима конкретно зависает, глядя в одну точку, пока над его головой обсуждают его прошлое, будущее, его кости и возможности остаться без всего. Кажется, его уже не спасти, да? — Ко всему прочему, судя по его документам, ему уже четыре раза проводили ампутацию, но каждый раз после операции нога просто вырастала обратно. Я уверен, что он эспер и что этого заболевания раньше просто не было. — Огай складывает руки на груди и поворачивается на подростка, привлекая этим внимание абсолютно всех, в том числе и его самого. Его нога делала что? Отрастала после того как её отрезали? Глаза становятся такими большими, будто сейчас вывалятся из орбит, и Ацуши смотрит на свою ногу. Его нога отрастала сама. Её отрезали, а она успевала вырасти, пока он был без сознания. Ему не рассказывали это, чтобы что? Он поднимает лицо и всё такими же пораженными глазами смотрит на Огая, который, очевидно, ожидал другой реакции. Он кашляет в кулак и уводит голову в другую сторону. — Я веду к тому, Сосэки-сама, что мы не сможем обойтись без вас в этот раз и именно из-за этого нам пришлось во время вашей пенсии попросить вас выйти. — Я уже это понял. Так. Отправляйте на КТ, посмотрим что покажет оно. — мужчина махает рукой и садится за стол, чтобы выписать направление. Кажется, Ацуши придётся перебудить за ближайшие сутки всю больницу лишь для того, чтобы его обследовали, и из-за этого у него слегка краснеют кончики ушей. Он уже ну совсем ничего не понимает. Такого просто не может быть, это просто бред и шутка. Врачи же не очень хороши в шутках, вот ему и эта непонятна была, да? Ведь он просто обычный ребёнок из плохого приюта. К концу следующего дня, полного исследований, Ацуши чувствовал себя немного мёртвым. Его переодели в длинный голубой больничный халат и он начал выделяться на фоне этого белого цвета ещё сильнее, чем раньше. Правда, его волосы этому совсем не способствовали. Ему кажется, что за это время его ноги перещупало с десяток разных врачей и ещё двадцать — медсестёр. На одной из его рук был пластырь в районе локтевого сгиба, потому что у него брали кровь на анализ. Он в целом с утра катался по всей больнице (ему запретили вставать с коляски пока что) и сдавал абсолютно все существующие анализы. Ему почему-то запретили есть сразу после завтрака, много спрашивали про аллергии и разные лекарства, названия которых Ацуши просто не понимал. Его закрутила больничная суета, в которой он был как рыба днём посреди пустынной дюны и никуда не мог деться. Лишь ездить на исследования, доверять врачам и только тихонько отвечать на разные вопросы, ответы на которые он знал. Что он заметил — здесь днём в разы более шумно чем ночью и чем в других больницах. И люди здесь в разы более живые, кажется. Весь день прошёл в разъездах, и к вечеру он снова был вялым. Он снова оказался в кабинете травматолога, только уже в другом — чуть более просторном, наполненном различной литературой и разными рисунками на стенах. Здесь был Тоторо. Когда он заехал, в кабинете снова что-то бурно обсуждали врачи и остановились они только тогда, когда подросток подал свой голос, привлекая к себе все внимание, которое было в комнате. Кажется, они пришли к единому ответу и этот ответ порадует Ацуши намного сильнее чем та неопределённость, которая была раньше. Ему не могли поставить диагноз и «чтобы не распространялось» пробовали отрезать ногу. Нет, её даже отрезали! Только думая об этом, где-то глубоко внутри у Ацуши рождается комок тошноты, распутать который будет слишком тяжело. Прикрыв дверь и подвезя юношу к кушетке, ему помогли пересесть. — Ацуши-кун, твоя болезнь. Скорее всего, это болезнь, которая раньше не встречалась ни одному врачу. Сегодняшним днём я ездил в Токио и собрал консилиум для обсуждения, но нет никого, кто знал бы о таком случае. Эта болезнь точно истончает и разъедает твои кости и мы думаем, что это аутоимунное заболевание. — Ацуши жалобно смотрит, поджимает губы. То есть ему правда не помогут и всё, о чем он думал тогда, когда сутки назад ему взорвали мозг информацией об его «особенности», правда? Этого мужчину зовут. Да, Мори Огай. Точно. — Я не могу говорить ничего по поводу лечения, кроме ампутации. В этот раз она будет удачной. Твоё заболевание уже поразило ногу. Он отходит на два шага назад и показывает пальцем на тот же снимок, который был виден вчера. Ацуши щурится, как будто там должно было появиться что-то новое, но нет — то есть это действительно так? Ему уже плохо. — чуть выше коленной чашечки. Если мы не прекратим её распостранение сейчас, велика вероятность того, что твоя жизнь оборвётся в мучениях с костями слабыми настолько, что один поворот в кровати сломает твою шею. Я не угрожаю и не заставляю, но я озвучиваю твой вероятный конец. — Огай вздыхает и смотрит на стол, где среди аккуратно расфасованных документов и больничных карт лежало несколько листов, скреплённых степлером. Разумеется, это должен был бы подписывать официальный опекун Ацуши, если бы тому было меньше пятнадцати лет, а ему сейчас уже шестнадцать, следовательно бумаги отдаются ему. Все риски при согласии и отказе прописаны. Если ему сделают эту операцию, он лишится своей ноги. Своей боли, которая мучала его всю жизнь, лишится навсегда! Разве это не то, чего он так долго хотел? Но сейчас он перелистывает страницы документа и всё читает. Будто его, ребёнка, захочет кто-то обмануть. Какая глупость! И в конце написано, что его нога будет доставлена в научный центр для исследования болезни. Конечно, очень маловероятно, что она заразна и скорее всего это мутация клеток, связанная со способностью. Ацуши подписывает. Без доли сомнений, он просит ручку и ставит свою подпись, принимая, наверное, первое самостоятельное решение в своей жизни так быстро и легко. А может это не он решил? Представитель приюта уехал ещё сегодня утром, да и после того, как передал юношу в больницу, дольше там не оставался. Он теперь совсем один, в незнакомом городе, в неясном месте, соглашается на странную непонятную операцию, но ведь самое худшее в его случае — смерть, верно? Что лучше, смерть под наркозом во время операции или медленная погибель на своей твёрдой холодной кровати в приюте от слабых костей и голода? За день он быстро привык к запаху и к виду всех здесь. Наверное и к тому, что ему предстоит, быстро привыкнет. Надо начинать готовиться к операции. Утром подошла медсестра и сказала, что его переселяют в одиночную палату на втором этаже (хотя Ацуши казалось, что палаты есть только на третьем и четвёртом), а операция будет проведена в среду, в четыре часа дня. Среда — это всего-то послезавтра! У него так мало времени — сначала охватывает страх и паника, а затем — непонятное торжество, смешанное с ощущением бегущих по спине жутких мурашек. Врач сказал, что завтра он вновь будет целый день сдавать анализы. С утра его заставили сдать кровь и мочу, запретили есть — только пить и можно. В руку поставили катетер, через который уже подключили какую-то капельницу. За окном так ярко и светло, что ему хочется немного погулять, чтобы в последний раз насладиться ощущением росы на обеих ногах, погулять, немного измазаться в грязи, посидеть под деревом. Может, наконец исполнить свою мечту и поиграть с кем-то в догонялки? Наверное, в капельнице было лёгкое обезболивающее, потому что ныть нога стала в разы меньше. Койки здесь удобные, а к белым стенам уже нет такого отвращения. Ему страшно. Ацуши безумно страшно. Настолько, что у него трясутся руки и коленки, но он всеми силами старается не показывать этого приходящим медсестрам. После обеда его повезли на обследование кровотока в конечности, хотя такую процедуру недавно делали и это есть в медицинской карте. В ноге немного недостаточный кровоток и перепад заметен в одном месте — именно здесь врач и решил отрезать ногу. Ацуши думает, что это — очень высоко, но он молчит, кивая медсестре и просит её принести фукорцин, чтобы обработать маленькую болячку на пальце. Чтобы расслабиться, Ацуши всегда бил себя по ноге. Смотрел на закаты через окошко и хотел гладить кошек, которые тянулись к нему на прогулке, но директор приюта, ожидаемо, всегда их выгонял. Мысли об этом помогали ему, но сейчас он берёт несколько ватных палочек и фукорцин, которые ему принесла медсестра, и, пока она ещё наблюдает, задрал халат и начал рисовать на ноге. Ответил пунктиром примерно то место, покуда ему отрежут ногу, нарисовал кота с полосками и цветочки, хихикая. Плечи его в это время медленно расслаблялись, и даже если в комнате стоял гадкий запах, ему становилось чуть легче. «Пока-пока, боль». Он рад, он безумно благодарен медсестре, которая разрешила ему сделать это. Спустя всего несколько дней в больнице Ацуши чувствует себя не так, как раньше. Ему неловко и даже немного неприятно от того, что ему уделяют очень много внимания и постоянно спрашивают о самочувствии. Его ставят в приоритет над кем-то, его не считают полным ничтожеством и это как будто переворачивает ему весь мир сейчас. Тяжело, странно, в груди ужасно неспокойно, когда он чувствует и понимает такое отношение к себе, но он успокаивает себя перед сном, наматывая длинную прядь на палец и отпуская её и так раз за разом. Это всё потому что здесь не важно, у кого есть родители, а у кого нет. Не важно, кто особенный, а кто такой же как всё. Особенный. Откинув одеяло, Ацуши ведёт рукой по разукрашенной ноге. Поднимая пальцем лёгкий белый пушок, он смотрит туда, куда ему не так давно вбивали гвоздь. Ведёт выше и смотрит — здесь его били чем-то тяжёлым, но он сейчас совсем не помнит, чем именно. Помнит, что было жутко больно и что нельзя было кричать а ещё он помнит, что осталась страшная рана, такая, как будто ему размозжили ногу огромным прессом. Сейчас здесь чистая кожа, и только несколько совсем маленьких родинок вместо шрама. Разве не должно было остаться? Переходя на другую ногу, он смотрит туда, где недавно была рана от пули. Он отчётливо помнит, как случайно попал в перестрелку между портовой мафией из Иокогамы (до того, как он рассказал это директору, рассчитывая, что ему помогут, он называл мафию иокогамской, но ему влепили затрещину и прочитали лекцию, упомянув это) и полицейскими. Он помнит, что в него попала всего одна пуля и вышла насквозь, а значит должен остаться шрам в виде «звёздочки», но его нет. Нет ни в том месте, ни в каком-то другом. Это всё было за последний год, а сейчас тут нет ничего. Ацуши помнит эти события, он помнит всё, каждый удар, каждую ранку. Судорожно осматривает всё тело, ищет, разглядывает то, что должно быть. То, чего нет. У него есть лишь старые шрамы, с самого детства, а напоминаний о недавних ранах нет. Всё из-за того, что у него есть эта способность к регенерации? Тогда, значит, у него и рана от ампутации заживёт быстрее, верно? Это ведь ещё один большой плюс. Огромный. Он засыпает с неспокойной душой, но улыбкой на лице. Сердце его мечется в разные стороны, заставляет сомневаться, и, с тяжёлым стуком где-то внутри, бояться того, что всё пойдёт не так, как должно было пойти. Всё будет неправильно и страшно, он провалится, что-то не получится. А если, а если, а если — и в таких бесконечных одинаковых вопросах, ему снится кошмар. Отвратительный кошмар, который забудется со временем, но сегодня он заставляет подорваться с кровати и ощупать свою ногу, надавить на больное место и самому же проскулить от боли слишком тихо. А если она не больная? Всё ошибка? А если что-то пойдёт не так из-за него? Пускай Ацуши и не знает, что зависит от пациента без сознания на операции, но он же легко может всё испортить, это ведь он! А ещё он как-то раз слышал историю о том, что женщина под наркозом чувствовала всю боль. Каждый раз перед ампутацией (получается, это уже пятый) Ацуши чуть ли не истерики устраивал от волнения и страха, и по полночи сидел с открытым окном и смотрел на улицу, пытаясь не думать о плохом, а в результате мыслей о том, о чем не стоит думать — думал ещё больше и накручивал себя хлеще юлы. Когда медсестра разбудила его, было уже довольно поздно, а завтрак начался десять минут назад. Встрепенувшись, Ацуши быстро поднялся и уже хотел идти, потому что есть хотелось просто ужасно, как его усадили на коляску и хмуро посмотрели в глаза, напомнив, что сегодня операция, а значит есть нельзя. Это даже немного возмущало. Почему нельзя есть, если операция не на животе? На ноге же. Когда к Ацуши пришёл врач, ему довольно долго объясняли, как будет проходить операция. Всё, что было ясно среди кучи терминов — то, что его не усыпят, а введут анестезию в спинной мозг, чтобы он не чувствовал своих ног, и после этого он будет долго лежать на животе и ждать. Страшно. Почему его не будут вводить в наркоз, как это было в прошлых больницах? Как всё странно, всё жутко непривычно. Видимо, заметив нервозность юноши, врач указал поставить капельницу с седативными, и, пока Ацуши прокручивал в голове снова всё, что ему рассказали, его повезли в палату до момента, когда операция будет уже в непосредственной близости. Накаджима кусал губы, а в его голове спустя полчаса словно лампочка зажглась — и всё, что он помнил из рассказа, стало понятно. Ему отрежут бедро, закроют рану кожей и всё зашьют, и ничего страшного не будет! А из-за того, что он обратился не из-за травматической ампутации (это когда конечность отрывает, если он правильно понял), риски на плохой исход минимальные. В самом лучшем случае уже через полгода он будет ходить на протезе как на своей собственной ноге, а то и лучше. Он ведь сможет бегать, как все нормальные люди? И сможет поступить уже в городе в большой университет. Ему не нужно будет возвращаться в приют, верно? Впрочем, все волнения очень скоро закончились и Накаджима чуть не уснул. Уснул бы, если бы не наступило время и его, переложив на каталку, не повезли в операционную. На лице виднелась небольшая, но очень довольная улыбка, когда он перебрался на операционный стол и задрал халат, показывая врачам своё творение. Они, конечно, не слишком сильно обрадовались, увидев такое счастье, но глаза госпожи Озаки сощурились в улыбке, прежде чем она взяла в руки какой-то маркер и начала рисовать поверх. — Это линия, по которой нам нужно будет отрезать твою ногу. Чтобы всё получилось правильно и у тебя всё хорошо срослось, я рисую набросок. — Её голос даже сейчас звучит так, словно она общается с совсем маленьким ребёнком, который ей близок. Мягким голосом, почти текучим, словно старая сказка о молочной реке. Она поэтому решила, что будет работать с детьми? Наверняка у неё отлично получается успокаивать малышей. На самом деле, лёгкая струнка испуга внутри Ацуши заиграла ещё тогда, когда он увидел, что его будут оперировать целых три врача. Он думал, что это из-за того, что он «особенный», но большой уверенности у него в этом не было. Как его называл Огай? Эспер? Он слышал что-то про это раньше, у них шушукались во дворе, что в Иокогаме ужасно много эсперов и из-за этого там настоящий террор. Тогда девочки чуть постарше его очень радовались тому, что они живут в пригороде, и это было совершенно непонятно ему. Он — эспер. Из-за того, что действие лекарства, которое в обед вливали в Накаджиму, постепенно уходило, снова появился страх и началась дикая трясучка в руках и в ногах. Казалось, что юноша почти что вибрировал и от этого под маской женщины снова появилась маленькая улыбка, когда она обходила мальчика. Конечно, жутко, кататься между операционными, откуда вывозят людей без сознания на каталках и из окошек видно кровавые халаты. И сейчас, сгорбившись, сидя на операционном столе, Ацуши трясся и кусал губы, а где-то рядом ходил анестезиолог и готовил шприц для спинальной анестезии. Страшно, мысли толкаются в голове, и пока ему не говорят сесть посередине стола и нагнуться вперёд, он так и глядел в пол. Ацуши чувствовал сейчас всё. Как ему мажут спину, как кончик иглы прикасается к его спине и как её начинают вводить внутрь. Кажется, это занимает целую бесконечность — он громко дышит и жмурится, потому что это далеко не самое неприятное, что было в его жизни, но сейчас это кажется долгим и напряжным из-за всей обстановки. Перед ним выкладывают инструменты, и даже если он сейчас не должен на них смотреть — глаза всё равно случайно цепляются, и он опускает голову как только видит пилу или скальпель, который Огай чуть-чуть разглядывает, перед тем как положить на столик. Они в перчатках, замотанные и перекутанные все так, что должно быть смешно. Ноги ещё чувствуются, когда Ацуши ложится на живот прямо, по указанию врача. Кого-то из врачей. Глаз почти дёргается, но ноги отнимаются. Медленно, пока с ним кто-то говорит, а одна из медсестёр включает радио со старыми песнями. Ох, как давно Ацуши не слушал радио. Отвлекаясь, время проходит быстрее, и когда у него спрашивают, что сейчас с его ногой делает Озаки-сенсей, он поднимает брови и оборачивается, чтобы посмотреть, потому что никаких чувств уже нет. Страшно было слышать это всё, пускай Ацуши и тихонько подпевал песенкам с радио, а врачи постоянно говорили между собой, не давая никаких поводов для волнений, всё равно внутри бежали мурашки, а руки тряслись от мыслей о том, что вот этот немного неприятный звук издаёт твоя нога от того, что её режут. Как понял Ацуши, провести такую операцию может только один человек, верно? Сосэки-сенсей, тот старый мужчина. Он почти ничего не говорил самому Ацуши, но постоянно общался с остальными врачами, обсуждая детали операции. Но зачем тогда здесь ещё два врача? Для контроля? Прошло около получаса по ощущениям Ацуши, перед тем как в руки взяли пилу. Он чётко видел, как руки в перчатках берут со столика пилу и идут назад, и здесь его пробрало — жуть как трясло всю верхнюю часть, где-то начиная от нижних рёбер. Это что, конец? Правда конец? И ничего больше не будет из того, что было раньше в его жизни? Взжик-взжик-взжик. Ему кажется, что лучше бы он сейчас спал, чем слышать это всё. Он не чувствует никакой боли, он даже не чувствует, есть ли у него сейчас ноги, но то, как напрягают обстановку этот звук и резкое молчание врачей. — Я думаю, коллеги, можно считать это удачей. — Голос хмурого Сосэки больше не кажется хмурым, а пилу кладут куда-то, и Ацуши слышит это. Всё? Осталось только зашить, верно? И сейчас ему, всё ещё трясущемуся то ли от страха, то ли от реакции на лекарство, очень хочется заснуть и расплакаться от радости. Что, правда? Он совсем скоро будет абсолютно свободен от того, что его мучало. Время, за которое была проведена операция: час и двадцать четыре минуты. Очень неплохое время для ампутации бёдра, даже если можно было и быстрее. Это сейчас всё не важно, потому что Ацуши лежит на каталке и закрывает лицо руками, отрубаясь прямо во время поездки до его новой палаты, где он будет жить в ближайшее время. Как бы он не старался держаться в сознании, но веки сами по себе становятся ужасно тяжёлыми, а голова как будто проваливается. Ему говорят о том, что у него будет сосед по палате, который совсем недавно оказался здесь, и что они почти что ровесники, но как раз на этом моменте сознание все-таки предаёт юношу и глаза закрываются на, как все считали, несколько часов. Не может ведь он спать дольше, даже от стресса. Когда Накаджима открыл глаза, было очень светло. Ему снилось много снов, как будто он спал целую вечность. Были кошмары, были и хорошие сны, но один из них запомнился так сильно, что Ацуши всё ещё немного подергивало. Он бежал там, бежал вперёд и только вперёд с такой скоростью, что волосы его развевались на ветру, который он сам для себя и создавал. Он бежал от обваливающегося пола, сквозь странные кубики, которые можно было только перепрыгнуть, и постоянно слышал чей-то незнакомый голос. Довольно низкий, с лёгкой картавостью, которая была особенно слышна, когда он говорил именно с ним, а не с кем-то ещё. Голоса слышались по-разному: громче или тише. Когда тише, с ним обычно слышался другой голос, но его Ацуши был уже не в силах запомнить. Этот голос заставлял бежать, бежать, бежать дальше, пока Накаджима и не оказался здесь. Этот голос не говорил своего имени, но зато знал, как зовут Ацуши, и говорил тому поскорее просыпаться. "Без тебя тут печально". На смятой постели, посреди пустой палаты. Он тихонько поднимается и оглядывается, чувствуя себя помятым и уставшим. Что случилось? А.. Ну да, точно, ему отрезали ногу, а потом он уснул. Видимо, уснул ненадолго? Посмотрев на часы, он видит, что часовая стрелка указывает на цифру семь. Что так противно пищит прямо около самого уха? Не будильник же! Поспал он всего полтора часа после операции, это не так уж и много. Интересно, а он теперь сможет уснуть ночью? Получается, завтра он сможет пойти на завтрак? Интересно, а ребята в приюте знают, что случилось? Немного пожав плечами, внутри словно играется какое-то чувство торжества. Ацуши аккуратно, совсем трепетно и нежно отодвигает одеяло со своей правой ноги и смотрит, надеясь на то, что пустота ему не показалась. Нет. Ноги больше нет, а значит и боли больше не будет. Он сможет уйти из приюта? Нет, нет, куда же ему идти, он ничего не умеет и мало чего знает. Какая глупость, ему некуда идти.. Внезапно, в голову приходит осознание — у него в горле трубка, а на груди прилеплены датчики. Это пищит аппарат, показывающий его сердцебиение. А зачем он ему, если он проспал всего ничего? Полтора часа.. И он смотрит вниз, на свою грудь, думая, что ему делать. В палату входит какой-то высокий парень, и сразу же останавливается в проходе, глядя на Ацуши. — Опа, тигрёнок проснулся. — Он аж присвистнул, тут же разворачиваясь на пятках и прикрывая дверь — а Ацуши жалобно мявкнул ему вслед. Тигрёнок? Что это вообще за идиотское прозвище такое? Гораздо проще звать его трёхлапкой или одноножкой, если хочется посмеяться, но тигрёнок? Пока Ацуши пребывал в невероятном замешательстве, вместе с этим парнем пришла и Озаки. Она-то уж и датчики сняла, и трубку из горла вытащила, точно так же подивившись тем, что "наконец тигрёнок проснулся". Что это за прозвище? От врача? — Да почему тигрёнок? И почему вы так удивляетесь тому, что я проснулся? Я и спал всего ничего, полтора часа! — Ацуши хмурится и глотает вязкую горячую слюну, впиваясь в женщину взглядом, а та поднимает руки и смотрит то ли жалобно, то ли непонимающе. — Ацуши-кун, ты проспал не полтора часа. Ты впал в кому на три дня. — Глаза у подростка снова становятся большими и круглыми от полного шока. Три дня? Он впал в кому? Открыв рот, он тут же прикрывает его ладошкой и глубоко вдыхает, только чтобы после этого поднять брови, выдохнуть, и кивнуть, показывая, что он готов слушать дальше. А тот юноша садится на койку и молчит, улыбаясь. Видно даже если на него самого и не смотришь — так и сияет. — Наш анестезиолог переборщил с дозой лекарства и после операции ты впал в кому из-за отравления. Мы сделали всё, чтобы ты вышел как можно скорее, и три дня — это не так плохо. Как ты себя чувствуешь? — Озаки-сенсей, я чувствую себя очень помято.. — Он морщит нос и поворачивает голову в стенку. Почему-то ему обязательно нужно было говорить полными предложениями. Женщина коротко осматривает только самое важное и улыбается, чиркая что-то себе в блокнот так быстро, что кажется, будто она просто нарисовала каракули. Это то, почему врачи пишут непонятно? — Ну, тогда завтра утром я осмотрю тебя уже в кабинете, хорошо? Знакомьтесь, мальчики. — Озаки только кланяется головой тому юноше и выходит из палаты, прикрывая дверь и оставляя двух подростков в комнате одних. Только сейчас Ацуши поворачивает голову на него и смотрит. Разглядывает, хотя сейчас у него немного болят глаза, а сидит незнакомец прямо около окна, и солнце светит так, что его почти и не видно. Кто это? Быстро поняв, что его соседу неудобно, юноша встаёт и переходит на кровать к Накаджиме, спокойно усаживаясь напротив него и складывая ноги по-турецки. У него красивые глаза. Глубокие и тёмные, они почти что не пропускают света. Немного кудрявые коричневые волосы, которые вьются и светятся золотым на свету. Прямой нос и губы, которые растянуты в улыбке, пока он точно так же разглядывает лицо Ацуши. — Меня зовут Дазай. Дазай Осаму. Я твой сосед по палате, тигрёнок. — Он немного наклоняет голову, как это делают собаки, а голос Накаджима узнаёт. Тот самый голос из его сна.. Или лучше будет сказать не сна? Он вроде как и не спал вовсе.. Немного прищурившись, Ацуши вдруг вздрагивает и кивает, улыбаясь. — Меня зовут Ацуши. Накаджима, но это моя фамилия. — Подросток протягивает правую руку, чтобы пожать её, на что встречает взгляд, полный смеха и протянутую ему в ответ перемотанную бинтами культю. Ой. Ой-ой-ой. Ацуши тут же краснеет и прячет руку, а после — и лицо, стараясь убрать этот позор, пока его сосед откровенно угарает, смеётся во всё горло и заваливается назад, на кровать. Какой ужас, это так стыдно, так ужасно.. — Не боись, мы в одной лодке. Это нормально. Тем более я сам вроде как прятал её от тебя для этого. Не стыдись, всё окей. К тому же ты только ото сна отошёл, всё ок. — Осаму вытирает единственной целой рукой глаза и улыбается, пока Ацуши выглядывает между пальцев и смотрит. А вторая рука перегипсованная.. Шея перемотана, как и бёдра, которые видны через немного прозрачный халат (и если бы он понял, что у него такой же, то просто сгорел бы сейчас со стыда). — Почему ты называешь меня.. — Тигрёнком? Ну, тебя теперь так весь врачебный состав называет. И я. Слушай, я не уверен, можно ли тебе такое сказать, а то мало ли ты снова отрубишься, а вину на меня повесят? — Ну Дазай! — Тон Ацуши, судя по всему, был слишком злым и нетерпеливым, чтобы противостоять ему. Или наоборот, слишком жалким и умоляющим — настолько, что Осаму почти подавился собственной слюной и пожал плечами. — Ну, ты типа.. В тигра по ночам превращаешься. Нет, просто я как бы после того, как тебя привезли, поглядел на тебя и всё нормально было! А потом я ночью проснулся, хотел воды попить, гляжу, а напротив меня на полу тигр трехлапый валяется. Здоровый такой, белый. Я так обосрался, ты бы знал! — Осаму руками (можно ведь сказать, что у него полторы руки? Если думать более детально, то у него даже одна рука и две трети другой руки...) специально показывает и описывает все формы и размеры, да так, что Ацуши, до того сидевшего в состоянии простого полного шока, бросает в настоящую дрожь. Что? Он в тигра? То есть всё не заканчивается тем, что у него шрамов нет? Он превращается в тигра по ночам? — ты прикинь, я когда Озаки-сенсею позвонил, она мне даже сначала не поверила, сказала что я ей вру и что это опять мои шуточки, но я её как-то убедил, а она когда приехала в больницу у неё такое лицо было, ты бы видел, а ещё... Нет, стоп, что? Он превращается в тигра по ночам? Когда Ацуши просидел с одинаковым выражением лица почти три минуты, никак не реагируя на постоянную болтовню Дазая, тот уже было подумал над тем, не стоит ли снова позвать врача, но его быстро остановили, схватив за рукав. — я по ночам превращаюсь в огромного белого тигра с полосками? — Ацуши смотрит в чужие глаза со вселенской серьёзностью, но в ответ он получает не такой же серьёзный взгляд, полный уверенности, а немного прищуренные от солнца и смеха карие глаза, которые заглядывают ему в душу. — типа того. Я думаю, это уладится и тебе очень повезло, что я твой сосед.. Но в ту ночь ты раздавил свою кровать, так что тебе пришлось ставить новую. Теперь у тебя кровать круче, чем у меня, бе! Слу-ушай, может поменяемся? Ты и мою сломаешь и мы будем в расчёте. Как-никак, я вроде бы твой ключ к нормальной жизни.. — Слова Дазая звучат так, будто они все — одна большая шутка. Будто он целиком — шутка. Но глубоко внутри Накаджима осознаёт, что шуткой это быть не может и становится то ли радостно, то ли страшно. Как может такое.. Да не может такого быть глупости какие-то. — Ацуши, я могу отменя- — Пиздец. Я по ночам превращаюсь в огромного белого тигра, который может восстановить себе любые раны. — Ацуши тяжко вздыхает и падает назад, громко стукнувшись головой об металлическое изголовье койки, и даже не айкает на это. Он матерится? Обалдеть. А казалось бы, Божий одуванчик, а не парень, ну разве нет? Ацуши провалялся так ещё полчаса, стараясь осмыслить всё, и на это время к нему перестали приставать. Осаму делал что угодно — чуть ли не на голове стоял (хотя без рук такое провернуть будет трудно), но старался не подходить, и только потом, когда время дошло до отбоя, а Накаджима более-менее пришёл в себя и немножко поужинал, снова оказался около койки соседа. Положив руку на чужое плечо, Осаму только немножко улыбнулся и поднял её, чтобы легонько стукнуть гипсом по макушке. — давай, поправляйся. Поговорим завтра. Я знаю, что такое шокирует, но всё будет. — и он разворачивается, уходя к себе на койку, чтобы завесить шторы. Как они выяснили прошлой ночью, на всё влияет попадание лунного света, так что сейчас в палате, где живёт человек, который готов и с большой вероятностью изъявит желание повеситься на шторе, висит штора. Единственная на всём этаже. Наверное, это окончание его старой жизни и начало новой с их знакомства? Они трëхлапые. Будут держаться вместе.