Жаркое лето

      Прозоровские добрались до Липок лишь к вечеру. Приехали дядюшка Борис Николаевич с супругой Натальей Гавриловной и их средние дети — сын Владимир (тот самый Володя, к которому много лет назад убежала играть маленькая Наденька) и дочь Евгения, которую в семье все звали Женни.       Володя два года назад выпустился из пансиона при Калужской гимназии, и Борис Николаевич пристроил его в канцелярию губернатора. Бюрократическая стезя меньше всего манила непоседливого любителя повесничать, читать французские романы, бренчать на фортепьянах и гитаре и объезжать лошадей, но о том, чтобы оспорить решение отца, разумеется, даже речи не было. Поступать в университет Володя не планировал, да и средств на то не хватало, и он смирился со своею участью, понимая, что им с Женни как средним детям всегда будет уделяться внимания и расходов меньше, чем старшим, на кого уже возлагались надежды — и младшим, кто сейчас требовал основных забот. Это как-то особенно сближало их с сестрой, выстраивая свой мирок, маленький тайный альянс, но природный юмор, склонность не уступать в спорах и живость характеров обоих создавали между ними атмосферу веселого ворчанья и комических перебранок.        При своем среднем росте Володя казался выше из-за худобы и стройности, но эта худоба не была болезненной — про такого говорят: ладно скроен, крепко сшит. И красавцем его бы не назвали, но его открытое подвижное лицо с высоким лбом, ясными и быстрыми карими глазами, с копной рассыпающихся темных волос неизменно привлекало внимание. Володя всегда пользовался успехом у прекрасного пола, и сам глаз имел острый и наметанный, часто высматривая нечто незаурядное в самом многолюдном обществе или, напротив, в таком месте, где, казалось бы, не случается интересных дам и девиц — в каком-нибудь трактире или на ярмарке.       Последние год-полтора у Павла с Володей сложилась довольно частая переписка, несмотря различие характеров и почти семилетнюю разность в возрасте. Павел не раз думал, что ему не хватает такого приятеля — легкого на подъем, неглупого, но без тени назойливого умничанья, с кем можно и поболтать, и помолчать, разделив досуг. И он был рад, что, выхлопотав свой первый отпуск, Володя изъявил желание отправиться с родителями и сестрой в Липки, пожить там какое-то время и лишь потом съездить в Москву.       В семнадцатилетней Женни на первый взгляд не было ничего особенного — как в букете полевых цветов. Несколько минут поверхностного разговора обрисовали бы не менее поверхностный потрет чуть легкомысленной, чуть жеманной, чуть капризной и вполне заурядной благовоспитанной барышни. Кто-то вообще мог совершенно обмануться, сочтя тихий с ленцой голос и опущенный долу взор свидетельствами робости, кроткого нрава и ограниченного ума. Что ж, тем сильнее был бы поражен этот некто, столкнувшись с Женни не в той обстановке, когда она внешней медлительностью и немногословием ограждала себя от чужого любопытства или ненужного ей внимания: в семейном и дружеском кругу Женни проявляла и острую наблюдательность, и склонность к тонкой иронии, и не заемный, не вычитанный, а самобытный и весьма гибкий, хоть еще в силу возраста незрелый, ум.       Павел обратил внимание на эти ее черты, когда она была еще тринадцатилетней, и тогда же с удивлением обнаружил ее необычный, не свойственный пансионерке, круг чтения. Женни рано выучилась читать по-латыни, заинтересовавшись словарями, учебниками и волюмами старшего брата Никиты, ныне служившего товарищем прокурора Калужского окружного суда. Ее внимание поспешили переключить с «Orationes» Цицерона на «Sense and Sensibility» но Женни не увлек нравоучительный роман — зато она обнаружила на верхней полке отцовского шкафа «De rerum natura». Госпожа Прозоровская самолично отняла у дочери Лукреция — к счастью, имея самое смутное понятие о его философском учении, — и запретила читать все «лишнее», потому что от такого чтения у девушек становятся длинные носы, а это препятствует удачному замужеству. Зато, напоминала тут же Наталья Гавриловна, от присмотра за работами в доме и в полях будущая хозяйка поместья приобретает здравомыслие, верные суждения, выносливость и здоровый цвет лица, что прокладывает дорогу к счастливой будущности.       Женни тут не спорила и действительно более не была замечена за чтением философских трактатов, зато попросила Павла прислать ей «Histoire de la Révolution française» Жюля Мишле. И целый список нот: она уже тогда много музицировала, выбирая довольно сложные вещи.       Наблюдая за Женни, Аверин не раз ловил себя на размышлении о том, что делается за этим невинным взглядом, за этим белым гладким лбом…       Похоже, в Липках Женни сразу почувствовала себя на свободе, и, еще в дорожном запыленном платье, выпрямились и раскинула приподнятые руки в стороны так, что Наталья Гавриловна одарила дочь предостерегающим взглядом: кому предназначаются сии, не очень-то приличествующие девице даже в кругу родственников, объятия?       Но Женни обняла воздух, простор, всю раскинувшуюся перед ней картину старинного дома и цветущих клумб перед ним.       Здороваясь, Павел поцеловал ее в щеку, и она, не справившись на ходу с затянутыми узлом лентами, просто сдвинула шляпку на затылок и легко и весело вернула ему поцелуй. Движения кузины были быстры и стремительны как всегда в те минуты, когда она не прибегала к роли медлительной, томной, задумчивой девицы. В белокурых ее волосах, казалось, запутался ветер — дорожный, игривый, пахнущий майскими травами, и она внесла его вместе с собой в гостиную.       — Как ты повзрослела, Женни, — сказал Павел, отводя от ее лица длинный выбившийся локон.       — Правда? — засмеялась она. — Я стала выше? Толще? Румяней? Белее?       — Выше — да, толще — нет, напротив, похудела. А что похорошела, не говорю, ты и сама это знаешь.       — Нет, не знаю, — прищурила глаза Женни и рассмеялась.       — Разве ты не смотришься в зеркало?       Тут их веселую и легкомысленную болтовню прервали, и Женни отошла в сторону, теребя запутавшиеся ленты, но узел затягивался лишь сильнее — и тогда она одним сильным рывком разорвала его.       В Липках сразу стало шумно и даже как будто тесно — так много эти четверо привезли с собой энергичного движения, любопытства, разговоров и смеха.       Антонина Марковна с самого утра поджидала гостей, обошла дозором все спальни, несколько раз наведывалась на кухню, сама проверила, лежат ли в палисандровом ящике любимые сигары брата. За ней тенью следовала Дарья Платоновна, то и дело вытаскивая из кармана тетрадку и карандаш и делая записи. Повар требовал к себе больше помощников на кухню; горничные, закончив приготовления в комнатах, натирали зеркала, подсвечники и дверные ручки; в людскую несли старые кровати, чтоб расселить слуг Прозоровских; из Студеного ключа возили воду — предполагалось, что чаю будет выпито вдвое, а то и втрое больше обычного.       Наконец хлопоты были позади, и все сидели за столом, доставали шампанское из серебряных ведерок со льдом, пили здоровье хозяйки и гостей, воздавали должное и первой, и второй, и третьей перемене блюд, и разговорам не было конца. После новостей политических, заграничных, светских перешли к местным: кто женился, у кого прибавление в семействе, кто выехал за границу, кто, напротив, вернулся, что любопытного случилось на балу в дворянском собрании и каковы виды на будущий урожай.       Борис Николаевич был живого нраву и во многом напоминал матушку, и Павел любовался им до тепла на сердце, но в речи сильно не вслушивался — это была обычная застольная болтовня. Еще он знал, что дядюшка в противовес тому, как многие стремились казаться умнее самих себя, прибегая ради этого к разным ухищрениям, в обществе выглядел куда проще, чем был на самом деле. Вот и сейчас, посреди рассказа о соседе-помещике, затеявшем тяжбу из-за ленты жениного чепца, которую ветром занесло в реку, а оттуда ее выловил удивший рыбу учитель гимназии, присвоил себе этот трофей и бантом привязал к гитаре, для пущей важности намекая, что лента подарена ему некой благосклонной красавицей — посреди рассказа об этой чепухе Борис Николаевич поглядывал на собравшуюся за столом родню весело, проницательно и остро.       — Чем же кончилось дело? — спросила Антонина Марковна.       — Пришлось учителю приносить и ленту, и извинения за дерзость, иначе повели бы беднягу к мировому за оскорбительные намеки в адрес почтенной матроны.       — А какая была лента? — вдруг полюбопытствовала Женни. — Что в ней такого особенного? Как можно было точно установить, что лента принадлежит этой даме, а не какой-то другой?       — Очень просто: на ленте была вышивка — монограмма владелицы, и такой монограммой украшали все ее вещи, — объяснил Борис Николаевич. — Вплоть до чулков и ночного чепца.       — Вот так и может занести ветер чепец за мельницу, — усмехнулся Владимир, и его матушка погрозила ему пальцем, а Женни наморщила нос: каламбур показался ей весьма сомнительным.       Женни села к роялю, понажимала клавиши, пробуя звучание, и начала играть сонату Гайдна, сбилась, начала снова, более уверенно.       Борис Николаевич предложил партию в бильярд, и Аверин охотно повел его в малую гостиную — светлый и уютный зал с белым изразцовым камином и выдвинутым на середину бильярдным столом, где уже были приготовлены шары слоновой кости и лежали два кия.       — Я думал, не застану тебя в Липках, ты к невесте в Москву поскачешь, — заметил дядюшка, натирая кий мелом.       — Мы условились, что я приеду в Озерное, — сказал Аверин. — И я получил приглашение от князя и княгини.       — Значит, старая княгиня Елена Аркадьевна туда не пожалует. Во всяком случае, пока.       Аверин лишь небрежно двинул плечом. Он нагнулся к столу, балансируя вес и выбирая угол удара. Абриколь!. Шар, стукнувшись о борт, отскочил, ударил по другому шару, и тот лихо влетел в лузу.       Из большой гостиной неслись звуки шубертовской фантазии фа минор, исполняемой в четыре руки.       — Отчего такой вывод? — спросил Павел. Он держался совершенно спокойно, но мысль о возможном вмешательстве старой княгини и тревожила его, и вызывала недовольство пополам с недоумением: с чего бы бабушке при здравствующих родителях так решительно вмешиваться в жизнь внучки? Закономерно возникало предположение о какой-то зависимости Полины от старой княгини, скорее всего, связанной с приданым.       Очередной шар завертелся волчком, но в лузу не соскользнул, а откатился.       Прозоровский принялся нацеливать свой кий.       — Во-первых, не поедет она туда, где собирается молодежь, уж очень не любит ни танцев, ни игр, ни застолий.       — Я слыхал, что и в молодости она не отличалась гостеприимством.       — Пока она была молода и прекрасна, то не случалось ни одного бала, где бы она не блистала и красотой, и политесом. Но вот стало ей двадцать пять, и ее впервые затмила одна прелестница, потом еще одна… А как исполнилось ей тридцать — тут уж оттеснил ее целый рой красавиц посвежее. А потом… Каков массэ, а? — воскликнул Прозоровский, сделав действительно очень мастерский удар.       — Excellent, mon oncle, — несколько рассеянно откликнулся Павел. — А что же потом?       — Потом? Потом — естественный ход вещей, мой друг. Княгине сделалось и сорок лет, и, о ужас, пятьдесят, а теперь вот далеко за шестьдесят. А не быть краше всех для нее смерти подобно, и она не желает ни видеть, ни принимать то, что преподносит ей печальную истину: ход времени неумолим.       — Значит, она не желает видеть тех, кто моложе и красивее ее?       — Именно. И в ее доме в Москве нет зеркал — только то, что подносят ей камеристки, закончив туалет. И если ей что-то не понравится — в доме бушует настоящий ураган. Поговаривают, что по просьбе бедных девушек управляющий постоянно пишет в Италию, ищет мастеров, способных сделать зеркало, которое показывает всякого, кто в него смотрится, моложе и краше.       — Не бывает таких зеркал, — усмехнулся Аверин.       — Одно все же есть.       — В самом деле? — воскликнул Аверин, да с таким изумлением, что у дядюшки дрогнула рука, и расчет на хороший удар не оправдался.       Прозоровский сожалеюще крякнул и отступил от стола, пропуская племянника. Но Павел медлил, ожидая ответа.       — Есть, — повторил Борис Николаевич. — Полина Дмитриевна Черкасова — вот это зеркало. Она очень похожа на бабушку в юности. Старуха видит в ней себя и оттого так особенно опекает. А внука, напротив, терпеть не может. Это еще одна причина, по которой она не приедет в ближайшее время в Озерное.       — Я не знаком с братом Полины, слыхал лишь, что он учился где-то за границей. И теперь живет там же… Да, Полина говорила, что его вскоре ждут в Озерном. Ему лет двадцать?       — Кажется, двадцать два или двадцать три. Он учился в Германии, потом уехал в Италию… С ним случилось наследственное несчастье.       Аверин насторожился и совсем отвлекся от игры:       — Что за несчастье?       — Не беспокойся, друг мой, Полины Дмитриевны если и коснулась эта напасть, то самым незначительным образом. Во всяком случае, на ее красоте и здоровье это никак не сказалось, а уж на приданом — тем более. — В тоне Бориса Николаевича сквозила не только добродушная насмешка, но и какая-то затаенная горькая ирония.       — Что такое, дядюшка? — уже всерьез обеспокоился Аверин. — Говорите прямо. Что за экивоки, в самом деле!       — Видишь ли, Павел, что для одного дар Божий — для другого преступная блажь. Или предмет зависти. Имел ли ты честь слышать, как поет княгиня Черкасова?       — Что? Как поет княгиня? Ни разу не слыхал. — Прозоровский многозначительно кивнул. Аверин счел нужным добавить: — А Полина поет премило. Мы с ней пели дуэтом.       — Премило, — усмехнулся Борис Николаевич. — Именно. Премило.       Дверь отворилась, на пороге возник лакей:       — Барыня просят пожаловать на террасу чай пить.       Прозоровский махнул рукой, лакей с поклоном попятился и затворил дверь.       — Давай, Павел, доиграем. Не бросать же партию.       Выиграл Борис Николаевич, с чем Аверин его и поздравил. И тут же возобновил прерванную беседу:       — Так что же с пением княгини Черкасовой?       — Да что ж… Вряд ли мы его услышим, мой друг. Мне же довелось в молодости, ей тогда было лет семнадцать или восемнадцать. На музыкальном вечере у Розановых пела она арию Клеопатры… Никогда больше не слыхал я ничего подобного. И не услышу уже теперь никогда.       — Но почему? И что вообще это значит?       Борис Николаевич помолчал, постукивая пальцами по зеленому сукну бильярдного стола. Потом заговорил, подавив грустный вздох:       — Природа одарила Анну Львовну Бестужеву редкой красоты голосом. И она даже замыслила петь в оперном театре, что не к лицу девице благородной фамилии. Но случилось так, что ей пришлось выбирать между пением — прошу заметить, не пением со сцены, а пением даже в семейном кругу — и князем Черкасовым. Анна Львовна выбрала князя.       — Позвольте… Ей что, запрещено петь для какой бы то ни было публики?       — Да.       — Но почему? Поют в своем кругу даже члены царской семьи, если имеют голос и слух.       — И даже если не имеют — семейное музыцирование снисходительно.       — Тем более. Я не могу понять, как вообще могло возникнуть такое условие!       — Ты не догадываешься, кто мог его выдвинуть?       — Неужели старая княгиня Черкасова?       — Разумеется. Только с этим условием она согласилась на брак сына с девицей, которая пела так божественно, что сравниться с ней не мог никто, а тем более княгиня Черкасова, всего лишь недурно исполнявшая два-три романса.       — Черт знает что! — в сердцах воскликнул Павел. — Но… Но ведь это было так давно! Даже если пришлось согласиться с вздорным требованием четверть века тому назад, зачем его выполнять до сих пор?       — Анна Львовна дала слово.       — Неужели ей это легко далось?       — Не знаю. Знаю лишь, что она была очень влюблена в Дмитрия Черкасова.       — А как к этому отнеслась семья Анны Львовны?       — Бестужевы были счастливы, что дочь одумалась и не позорит древний род стремлением податься в актерки: оперное пение они расценивали не выше обычной службы в театре, которая не пристала родовитой дворянке. Entre nous soit dit, тут их можно понять. А то, что будущая свекровь потребовала у Анны Львовны такую жертву, и будущий супруг с матерью ничуть не спорил — может быть, Бестужевы и не знали. Я бы никогда… Впрочем, речь не обо мне.       Приоткрылась дверь, в гостиную заглянула Женни:       — Папа́, Поль, вас заждались за столом!       — Скажи, что мы идем, — поспешно откликнулся Борис Николаевич.       Но Павел, прежде чем покинуть гостиную, решил довести разговор до конца:       — Дядюшка, вы сказали, что старая княгиня недолюбливает своего внука — брата Полины. Но чем он ей не угодил?       — Талантом!       — Каким?       — Говорят, отменно рисует чуть ли не с пеленок. А таланты в этой семье приносят несчастья своим обладателям. Но нельзя сказать, что они сами не накликают бед на свои головы: юный Мишель Черкасов, будучи лет пятнадцати от роду, написал бабушкин портрет, поражающий не только мастерством, но и сходством… Додумай сам, мой друг!       Аверин невольно рассмеялся:       — Ах, воображаю!       — Да-с… Но идем чай пить!       Они направились к двери, ведущей на террасу, но у самого порога Прозоровский слегка придержал племянника за локоть:       — Дам тебе один совет: будь осторожен с молодым князем Черкасовым. Сам я видел его лишь ребенком, это было прелестнейшее дитя, но дитя выросло, и, по слухам, ввязаться с ним в дуэльную историю легче легкого.       — Он так вспыльчив?       Прозоровский пожал плечами:       — Не знаю. Слыхал лишь, что с трудом удалось уладить несколько малоприятных происшествий. Причем все его противники весьма сожалели, что с ним связались.       — То есть? Что за ущерб он им нанес?       — Вроде бы ранил только двоих, да и то несущественно, но … не буду говорить о том, чего не знаю. Однако тебя предупреждаю. Мне известно, что ты отменный стрелок — значит, тем более будь острожен: тебе сейчас нужно думать не только о себе.       — Что ж, спасибо за предупреждение. Разумеется, никакая история накануне женитьбы мне вовсе не нужна.       Борис Николаевич задумчиво покивал головой и вдруг спросил:       — Ты счастлив?       Павел не вполне понял, к чему этот вопрос, но поскольку задан он был серьезно и будто бы даже без привычной дядюшкиной иронии, ответил:       — Я спокоен и доволен. Same thing, isn't it?       — Это даже лучше: счастье слишком остро и слишком мимолетно.        Дядя и племянник наконец-то заняли свои места за столом, наблюдая, как из кухни выносят одно блюдо с миндальным рулетом, а другое — с ромовой бабой. Антонина Марковна принялась разливать чай.