Жаркое лето

      С полудня субботы Аверин почти не выпускал из рук брегет.       Не в его правилах было проявлять навязчивое нетерпение, но что может быть более естественным, чем желание жениха узнать, благополучно ли добралась до своего имения невеста, в добром ли здравии она пребывает и тому подобное, за чем, помимо учтивости и заботы, ясно читается стремление поскорее увидеть предмет своих помыслов и желаний.        Посылая нарочного в Озерное, он был почти уверен, что в обратную сторону тоже мчится гонец. Если Черкасовы приехали накануне, то вполне могли уже послать человека, чтобы сообщить, когда ожидают с визитом. Но миновало два часа пополудни, и не только посланного от Черкасовых не было, но и ускакавший в Озерное Ефим пока не вернулся.       Павел давно научился не поддаваться волнениям неопределенности и не раз убеждался в том, что не так страшен черт, как его малюют, но разговор с дядей не выходил у него из головы. Смутно, скорее чувством, чем разумом, он угадывал препятствия, воздвигаемые старой княгиней. Он видел Елену Аркадьевну Черкасову очень давно, в раннем детстве, и совершенно не помнил ни как она выглядела, ни как себя держала, а теперь, по рассказам, она казалась ему карикатурной деспоткой, годившейся в комедию господина Загоскина или, — почему бы не сделать комплимент почтенной даме — даже самого Мольера. В самом деле, как бы она ни пыталась удерживать возле себя внучку, в этом не было ни смысла, ни будущности, и кроме того, Павел резонно полагал, что каково бы ни было влияние старой княгини, все основные семейные дела решал князь Дмитрий Федорович Черкасов. Да и Анна Львовна Черкасова, несмотря на то, что о ней теперь узнал Аверин, не походила на безмолвную и безвольную статую.       Чтобы скоротать время, Павел позвал Владимира искупаться, тот вздумал седлать коня, но Павел заявил, что знает короткую дорогу, и они легко и быстро доберутся пешком.       — Признаться, я ожидал, что ты привезешь мне какой-нибудь роман, — сказал Владимир, когда они спустились в овраг.       — Я не нашел ничего нового в твоем вкусе, а все прошлогоднее, полагаю, тобою прочитано. Тетушке я привез Диккенса и Остин, дядюшке — новый роман Троллопа Barchester Towers.       — Что за Троллоп? О чем этот роман?       — Что-то о духовенстве, об интригах в церковной корпорации. Но, говорят, весьма остроумная сатира — потому и выписал для дяди.       — Экая чушь! — немедленно составил рецензию Владимир, почти исключительно интересовавшийся фривольными французскими романами.       На обратном пути Аверин еще издали заметил всадника и с его приближением узнал пшеничные кудри и пеструю рубаху Ефима. Вскоре тот, с жадностью выпив полкувшина воды, докладывал о своем вояже:       — Да ништо, барин, нету еще господ. Приехал я рано, а управляющий уж на полях…       — Где ж рано, если на полях, — насмешливо перебил Аверин. — Поди, завернул куда по дороге?       — Вот Христом-богом, никуда, барин. Только по надобности раз остановился…       — Ладно, говори же, что узнал.       — Вот я, чтоб с пустыми-то руками не ворочаться, ждал управляющего, ждал, уж так ждал…       — И что ж?       — Дождался!       — И? — начал терять терпение Аверин.       — Так он и говорит: не приехали еще господа из Москвы. Зато молодой барин приехал, из городу Риму, говорит, прямиком из городу Риму, и привез, говорит, из самого городу Риму…       — Погоди ты с Римом! — воскликнул Аверин уже сердито. — Что о княжне Черкасовой известно? Здорова ли она?       — Княжна-то здорова, да модистка захворала.       — Что за модистка?       — А леший ее ведает, что за модистка: с Кузнецкого мосту какая-то.       — Говори яснее, Ефим. При чем тут модистка?       — Так управляющий ихний, немец этот, как бишь его, Шу… Жу… Жуль… — Ефим собрал на лбу складки, припоминая заморскую фамилию.       — Шульц, — нетерпеливо подсказал Аверин.       — Как есть Жульс, барин, истинный Жульс — так этот Жульс и сказал, что барышне платье для балу не дошили, а всему виною модистка: захворала бестия как раз на правом рукаве — так пришлось отложить шитье дня на три, а то и на неделю. Так велел и передать: скажи ихнему сиятельству графу, что ожидают приготовления всего гардеробу, и он, то бишь сам Жульс, поедет за письмами господ для родни и соседей, а как будет вам письмо от барышни, то Жульс самолично пошлет человека и вам доставит.       Утомившись столь долгой речью, Ефим рукавом отер вспотевший лоб, и Аверин отпустил его восвояси. А через несколько минут, направляясь в беседку, застал его возле горничной Стеши, выбивающей на солнцепеке перину и подушки. Стеша уже уронила длинный прут, потому что Ефим насовал ей в руки пряников и сушек, и, краснея, глядела, как тот достает из-за пазухи слегка помятый, но не утративший своей прелести жемчужно-белый цветок — насколько можно было определить издали, оранжерейную камелию.       — Ой, — пуще зарделась Стеша. — Экое диво! Где ж ты взял его?       — Для тебя, Степанидушка, я не токмо цветок — звезду серебряную с неба достану, — горячо заверил Ефим.       Стеша быстро разложила пряники и сушки по карманам и взяла цветок, сунула нос в тугие лепестки.       — Ай и не пахнет ничем, — заметила она. — Нет, лимоном чуть пахнет.       — Он не для запаху — для красоты. Ты к ленте на волосах его приладь. Или в плошку с водою пусти — будет плавать аки лебедь.       Аверин решил, что настало время антракта в сей галантной пасторали:       — Ефим, иди сюда!       — Ой, барин! — вскрикнула Стеша, от смущения прикрыв левой ладошкой рот, а правой прижимая камелию к груди, словно желая ее спрятать в складках блузы.       — Ты, Стеша, занимайся своим делом. А цветок в воду поставь, — распорядился Аверин и взмахом руки поманил за собой Ефима, на лице которого показался какой-то туман.       — Откуда этот цветок? — холодно осведомился Аверин.       — Виноват, барин: завернул по дороге в лавку, тут ведь совсем недалеко, не счесть за крюк…       — Знаю, где эта лавка. Но в лавке цветами не торгуют.       — Я там пряников купил для Стеши.       — Где взял цветок? — с такой сталью в голосе повторил Аверин, что перепуганный Ефим вжал голову в плечи.       Предположение, что, ожидая управляющего, его дворовый изловчился и украл цветок из оранжереи Черкасовых, затопило его и стыдом, и гневом.       Ефим не торопился отвечать, косясь в сторону Стеши, старающейся обхватить руками две подушки, и это еще больше утвердило Аверина в том, что дело не чисто.       — Говори! И только посмей солгать! Если украл, признавайся сразу.       Как только Стеша с подушками и цветком отдалилась достаточно, чтобы ничего не слыхать, Ефим заговорил, быстро крестясь:       — Христом-богом, барин, я и хлебной крошки никогда не крал. Я его купил.       — Да где ж ты его мог купить, что ты врешь!       — У Жульса и купил. Цельный гривенник этому нехристю за него отдал!       — Как так?       — А он велел садовнику набрать пук цветов, чтобы молодому князю в комнату поставить. Несет, стало быть, садовник цветы, и так уж так мне этот беленький в душу запал, чисто голубка Стеша… и мы, барин, красоту понимаем… Стал я спрашивать, как бы мне такой цветок заполучить. Жульс мне его и продал. И ладно, что не даром, для Стеши не жалко…       У Аверина отлегло от сердца, и он рассмеялся, весело глядя на дворового Ромео.       — Ладно, ступай, — сказал он. — Нет, погоди. Вот тебе двугривенный.       — Премного благодарен, благодетель вы наш, — поклонился чуть не до земли обрадованный Ефим. — Я не то чтоб дурным делом заниматься, я жениться на Степаниде желаю, ежели на то будет воля ваша.       — Поговорим еще. И ты ей не такие цветы дари, а ромашки — они обещают счастье, а вовсе не камелии. И тратиться на них не нужно.       Для Ефима это была чрезмерно сложная материя, но он лишь послушно склонил голову, крепко сжимая в кулаке полученную монету.       — Ступай, — повторил Аверин. Но когда Ефим повернулся, чтоб идти, Аверин еще раз остановил его: — А что же, молодого князя Черкасова не было в Озерном, когда ты приезжал туда?       — Не было. Сказывали, он за реку к цыганам уехал.       «Что за семейство оригиналов! — даже с некоторым юмором подумал Павел, возвращаясь в дом. — Сумасбродка бабушка, которая убирает из дома все зеркала, чтобы обмануть старость, а на деле самое себя; обладательница оперного голоса, давшая обет никогда не петь для слушателей; вспыльчивого нрава юноша с талантом художника, уехавший к цыганам, едва ступив на порог родового поместья». Впрочем, об этом последнем Аверин не мог сделать отчетливого суждения, поскольку ни разу его не видел, а из услышанного о нем можно было составить самые разные портреты — но во всех из них сквозили черты, которые Павлу не нравились: вспыльчивость, излишняя самоуверенность, возможно, тщеславие, коему так легко подвержены таланты, даже самые неразвитые.       «В конце концов мне до него нет никакого дела, — подвел итог своим размышлениям Павел. — Как и, положа руку на сердце, до всех остальных. Родня жены, конечно, имеет свое влияние, но ему следует сразу же очертить границы, иначе хлопот не оберешься. Обвенчаться после Петрова поста — и в Италию. — Он вспомнил, как сияли глаза Полины при рассказах о Венецианском карнавале, о красотах Ривьеры, волшебных пейзажах берегов Тирренского моря, о жизни в Риме и Падуе, и ощутил прилив радостного предвкушения. — Как знать, может, брат Полины окажется полезен своими знакомствами в тех краях — хотя если он ведет исключительно рассеянный образ жизни, то толку от него будет немного».       После жаркого дня брызнул небольшой дождь, и вечер настал свежий и благоуханный: запахло расцветающими ирисами, а на клумбах распрямили лепестки освеженные дождем и вечерней росой пунцовые и белые анемоны.       Ужин вновь накрыли на террасе, и Павел, отчего-то будучи сегодня в ударе, занимал компанию рассказами о своих былых путешествиях.       — Ах, как бы я хотела побывать в Париже, — воскликнула Женни, глядя куда-то вверх, возможно, видя высоко над собой свою грезу.       — Выйдешь замуж и непременно съездишь туда с супругом, — сказала Наталья Гавриловна.       — Ах, maman, это так скучно, — вздохнула Женни.       — Что скучно? — удивилась Прозоровская.       — Сначала выйти замуж, а потом в Париж, — сказала Женни. — Лучше бы сначала в Париж, а потом замуж.       — За француза, что ли, выйти хочешь? — комично нахмурилась Наталья Гавриловна, и все за столом рассмеялись.       — Нет, — только и ответила Женни, приобретая вид задумчивый и даже отрешенный.       Павел рассказал давешний случай о привезенном Ефимом цветке для горничной, и беседа вернулась в непринужденное русло.       На следующее утро Аверин проснулся поздно, и первое, что услышал — голос своего камердинера, тихо говорившего кому-то в коридоре перед дверью спальни:       — Почивают, говорю ж тебе. Будить не велено.       В ответ послышалось что-то неразборчивое, сказанное Ефимом.       — Егор! — позвал Аверин. — В чем дело?       Егор заглянул комнату:       — Да вот Ефим говорит, письмо вам привезли.       — Давай его сюда.       — Посыльный непременно хочет вам в собственные руки передать.       — Хорошо! Неси одеваться, — распорядился Аверин, наливая воду из кувшина в фарфоровую миску.       Егор отдернул занавески, и сноп солнечных лучей ударил прямо в глаза, отчего Павел зажмурился, но охотно подставил умытое лицо радостному майскому теплу.       — Где посыльный?       — Внизу дожидается.       Павел накинул поверх пахнущей свежестью сорочки короткий летний сюртук и быстро сбежал по лестнице вниз.