Жаркое лето

      Узнав почерк Полины, Аверин немедленно сломал печать и развернул листок дорогой почтовой бумаги.       Это было написанное по-французски образцовое письмо невесты к жениху, с которым пока еще не назначен день свадьбы и не улажены некоторые формальности, но уже нет препятствий для выражения сердечной склонности — разумеется, без малейшего легкомыслия и с достоинством, как подобает благовоспитанной высокородной девице. Кроме всего прочего, Полина объясняла отложенный приезд в Озерное ровно так же, как сообщил Ефиму управляющий, но, конечно, в более деликатном тоне. Концовка письма была очаровательна, любезна и, похоже, кочевала из послания в послание всех нынешних невест из аристократических фамилий.       — Я сейчас же напишу ответ, — сказал Аверин.       Уже складывалось в уме начало первой фразы: «Votre lettre est ravissante…», но посыльный подал ему еще одно письмо, написанное на простой синей бумаге, на которой обычно присылают счета из лавки, с неровным краем отрыва, вчетверо сложенное и запечатанное.       Павел развернул письмо и с первых слов внутренне подобрался и сосредоточился, как перед решительным разговором или даже поединком — похоже, новости были очень тревожными.       «Я в отчаянии…» — было написано неровно, крупными буквами, как будто в большой спешке, совсем не так, как первое письмо, которому несомненно предшествовал черновик. Очевидно, это письмо диктовали не светские обязанности, не чувства, а срочная надобность и большое волнение.       Павел тщательнее разгладил неровный листок и буквально впился в него глазами: «Я в отчаянии, и мне ничего не остается, как прибегнуть к вашей помощи, ибо никому другому не могу довериться так, как вам. Смею надеяться, что вы не откажете мне, ибо я совершенно истерзана сомнениями и дурно спала уже несколько ночей…»        Павел нахмурился; в голове проносились предположения одно другого неприятнее, в основном связанные со старой княгиней. Следом его мысль перескочила на Сабурова: не приехал ли он вдруг в Москву и не расстроил ли княжну своим визитом? Если последнее справедливо, то следует вмешаться незамедлительно.        Подавляя вспышку гнева, Аверин глубоко вздохнул и продолжил читать: «Мне необходимо найти выход из мучительного положения неизвестности, и мое спокойствие и дальнейшие планы теперь зависят от того, что вы мне сообщите…»       Новая внезапная догадка осенила Аверина: не наговорили ли чего Полине о нем самом? Таких блюстителей чужой нравственности и попечителей богатых невест в свете было предостаточно. Что ж, если в таком случае Полина, не слушая лишних сплетен, обратилась прямо к нему — это говорит о ее благородной прямоте.       Он вернулся к письму:       «Дело касается того платья, в котором я с вами танцевала на балу у князя Шаховского в последний день масленицы, перед вашим отъездом в Петербург. Как вы помните, на корсаже платья была приколота белая роза из тафты и дюшеса с жемчужиной в сердцевине. Поскольку платье я уже надевала на бал, его я более носить не буду, и я велела горничной снять розу для моего нового платья, к которому она подойдет гораздо более, и уже под цветок изготовлены листья из кремового атласа. Но Даша клянется, что когда укладывала мои платья, отправленные из Москвы в Озерное, то описанной мной розы не видела. Не могу сказать, что моя горничная нерасторопна, я бы иначе не потерпела ее возле себя, но она могла в спешке ошибиться…»       Аверин вернулся к началу письма, полагая, что не все в нем разобрал: он понимал заботы и огорчение Полины, но пока что не мог уяснить, каков тут повод для отчаяния и бессонницы.       Закончив перечитывать и не найдя ничего такого, что он, взволновавшись, мог упустить из внимания, Павел перевернул листок:       «Но всего ужаснее, что из той же ткани, что была изготовлена роза, уже сшита оборка, и более нет ни вершка на новый цветок. Как только m-lle Brisson сможет работать, мой toilette должен быть закончен, но если не будет найдена роза, следует принять важное решение о перемене фасона…»       Павел поймал себя на том, что кусает губы, сдерживая улыбку. Бог мой, что за переполох из-за лоскута шелка! И чего-чего он не передумал за эти две минуты!       «Прошу прощения за налагаемые на вас заботы, но не откажите мне в просьбе, ибо я не вижу резонов обратиться к кому-либо в поместье — там никто не видел этого платья и может спутать его с другим. Съездите в Озерное, где по моему распоряжению управляющий г-н Шульц предоставит старшей горничной Анфисе мой le coffre. Анфиса покажет вам платья, а вы, узнав известное вам, либо обнаружите розу на нем, либо, увы, убедитесь в ее отсутствии и сообщите мне об этом. Если роза есть, распорядитесь немедленно переслать ее мне, и г-н Шульц исполнит все в точности. Если же нет, то ничего не сообщайте, это будет знаком, что цветок не найден».       — Почему сразу не отдал оба письма? — строго спросил Аверин у нарочного.       Тот нисколько не смутился:       — То было первое письмо, а это — второе. Так и велено было передать: сперва первое, а потом второе.       Аверин, не вдаваясь в дальнейшие расспросы, велел подождать и, поднявшись к себе в комнату, быстро написал ответ по-французски, заверив княжну в своем ожидании скорой встречи и немедленной готовности выполнить ее поручение.       Предстоящая поездка в Озерное и комиссия Полины были поводом до всех официальных посещений увидеть поместье, куда он приезжал очень давно, еще ребенком, и почти ничего не помнил, кроме большого фонтана со скульптурной группой и озера, где плавало множество белых лебедей. И даже результат поиска затерявшегося украшения не слишком волновал его: он не сомневался, что привезенные из Петербурга подарки быстро утешат княжну в случае неудачи.       Любопытно все же, почему Полина ни словом не упомянула о своем брате. Видимо, из-за его долгого отсутствия она совсем от него отвыкла, и о том, чтобы к нему обратиться с хозяйственными вопросами, а тем более с гардеробными заботами, не могло быть и речи.       «А может быть, он таков, что с ним ни о чем и не сговоришься» — заключил Павел и велел подавать кофе и закладывать коляску.       Антонина Марковна и Прозоровские после завтрака отправились к реке, но Женни забыла зонтик и вернулась как раз в ту минуту, когда Павел уже собирался выйти на крыльцо.       — Ты куда-то едешь, братец? — спросила Женни.       — В Озерное.       — Значит, Черкасовы уже там? — обрадованно воскликнула она. И ей, и Володе не хватало компании сверстников, и они никак не могли дождаться появления молодежи в соседнем поместье, куда, несомненно, будут приглашены вместе с кузеном на летние балы, конные прогулки, музыкальные вечера, шарады — обычные летние деревенские развлечения.       — Нет. Вернее, только молодой князь.       — Он что же, пригласил тебя? Тебя одного? — удивленно приподняла брови Женни.       — Нет. Скорее всего, я его и не увижу. Я еду по поручению княжны, у меня дело к управляющему Черкасовых.       — Вот как? — еще больше удивилась Женни.       — Причем дело спешное. Я сегодня же вернусь, — пообещал Павел.       — Возьми меня с собой, Поль! — воскликнула Женни.       Не успел Павел ответить, как слуга отворил двери Наталье Гавриловне, которая тут же обратилась к замешкавшейся дочери:       — Женни, ты где это?       — Мaman, Поль едет в Озерное, — немедленно сообщила Женни. — Прошу вас, отпустите меня с ним!       — Павел, ты уезжаешь? — Прозоровская перевела взгляд на Аверина.       — Я ненадолго, тетушка. Я еду по делу.       — Ах, понимаю: уже Черкасовы прибыли из Москвы, — сдержанно улыбнулась Наталья Гавриловна.       — Еще нет, — сказал Павел. — Я еду по делу к их управляющему.       — В таком случае, Женни, тебе совершенно незачем туда ехать, — заявила Прозоровская.       — Но почему же, maman?       — Что это ты выдумала, моя дорогая? Ты нарушаешь приличия. Во-первых, различай деловой визит и светский, а во-вторых, кто тебя там будет принимать? Ты же слышишь, что твой брат едет по делу к управляющему, — строго заметила Прозоровская, видевшая в соблюдении традиций и условностей исключительно соображения здравого смысла.       Павел не стал бы сейчас брать с собой кузину в любом случае и был рад, что появление тетушки избавляло его от лишних препирательств.       Среди шестерых детей Прозоровских — трех сыновей и трех дочерей — семнадцатилетняя Женни была самой своевольной, наблюдательной и склонной к необычным поступкам. Но энергичность ее характера скрывалась за неторопливой томностью, лишь изредка прорываясь наружу вспышками упорства и высказыванием своего, часто весьма оригинального, мнения. Разницей между внешним поведением и собственной сущностью Женни походила на отца.       Павел всегда был не прочь поболтать с нею, что-нибудь вместе спеть, составить партию в лото или сыграть в шашки, но сейчас его занимали совершенно другие заботы.       А на Женни, похоже, напал стих упрямства:       — Ах, maman, я же никому не буду мешать! Это же недалеко, все равно, что поехать на прогулку. Папа́ с Володей пошли удить рыбу, вы с тетушкой беседуете о сушеных грибах, вареньях и моченых яблоках — а мне что делать?       — А тебе, милая, следует все это записывать в книжечку — чай, пригодится, — наставительно заметила госпожа Прозоровская, и Женни возвела очи горе, но вовсе не со смиренным, а с весьма саркастическим видом:       — О да! Новейший альбом: гербарий из петрушки и советы по опоросу. Я перевяжу его розовой лентой.       — Не говори глупостей, моя дорогая. Будешь сегодня чай разливать, ежели тебе заняться нечем.       Вошел кучер Антипыч и доложил:       — Барин, рессора коляски сломалась. Тарантас прикажете?       — Нет, к чему мне тарантас. Верхом поеду.       Разочарованная Женни отгородилась от Павла кружевным зонтом, но потом сменила гнев на милость и, когда он вскочил в седло, помахала ему рукой.       — Барин! — окликнул кучер, и Аверин придержал коня:       — Говори, Антипыч: что там еще?       — Будьте осторожны, барин, через лес не езжайте.       — А что так?       — Слыхал я — пошаливают.       — Разбойники, что ль, какие завелись?       — Сказывают, на приказного напали, что к Наумовым ехал. И на дьячка одного.        — Будь покоен, Антипыч, пистолет со мною, да и лесом я не поеду.       Через лес в соседние поместья держал путь тот, кто очень спешил и при этом хорошо знал дорогу. Павел же помнил заросли ельника и овраги, а какие нынче там протоптаны тропы — Бог весть, ведь годы прошли.       Аверин выехал на дорогу и пустил коня ближе к ряду деревьев, чтобы в их тени укрыться от солнца, приближавшегося к зениту.       Теперь, наедине с собою, Павел понял, что его смутно беспокоило все время сборов в дорогу: Полина не раз упомянула, что полагается на то, что он сразу узнает платье, в котором она танцевала с ним на балу в прощеное воскресенье. Улыбка Полины, блеск ее глаз, поворот головы, нежность зарумянившихся щек — все это сразу же всплывало в памяти, и в ладони отзывалось прикосновение к ее талии, обтянутой гладким шелком. Этот шелк был светлым, но какого именно оттенка — Павел не помнил. За все время ухаживания и сватовства он видел Полину во множестве красивых нарядов нежной расцветки — розовых, белых, палевых, голубых, как полагалось юной незамужней особе, и все они были по моде украшены цветами, лентами, оборками, кружевами. Полина была прекрасна, ее платья были ей к лицу и неизменно подчеркивали стройность и легкость ее стана — в этой истине он никогда бы не усомнился. А вот как в точности выглядело то бальное платье и какая на нем была роза — тут он не мог ничего утверждать с такой же непоколебимой твердостью.       «Кажется, платье было светло-розовое. Или бледно-сиреневое? — даже зажмурился на мгновение Павел, вызывая в памяти образ княжны на балу. — Перчатки белые. — Он вспомнил, как изящно затянутая в белый атлас рука княжны лежала на его плече. — Были кружева у корсажа… Роза из лент?»       Нет, он не мог вспомнить никакой розы.