Жаркое лето

      Озерное было куда обширнее Липок. Оно раскинулось от берега реки Дымки через равнину с тремя озерами и упиралось в лес — предмет споров нескольких поколений Черкасовых и Наумовых, который разрешился лишь при деде княжны Полины, причем враждующие соседи, хоть и не совсем были довольны разделом лесных угодий, умудрились не рассориться окончательно, а, напротив, наладили отношения. Наумовы были не ровней князьям Черкасовым, но не менее самолюбивы и за свои интересы боролись настойчиво и последовательно. Павел смутно припоминал, как ныне покойный отец молодых Наумовых приезжал в Липки и вел долгие беседы с дедом Павла, рассказывая о своей тяжбе, и его голос был полон воинственных нот.       А ещё вспомнилось, как прочили венцы Павлу Аверину и Машеньке Наумовой, когда они были еще подростками, а двенадцатилетний Павел был тайно влюблен в старшую сестру Маши, восемнадцатилетнюю Юлию, ныне уже мать большого семейства. Первая влюбленность кружила голову и мучила, стремясь хоть как-то высказать себя, но Павел отлично понимал, что рядом с этой цветущей античной богиней выглядит в лучшем случае пажом, которому снисходительно поручат носить зонтик или веер. Нет, это решительно никуда не годилось. Павлу тоже хотелось произвести на Юлию какое-нибудь особенное впечатление, чем-то взволновать ее.       И он воспользовался тем, что ему буквально подвернулось под руку — томиком Шелли. Энглезированное семейство Прозоровских для воспитания детей нанимало английских nanny, и графиня Аверина, урожденная Прозоровская, не отступила от этой традиции. В двенадцать лет Павел говорил, писал и читал по-английски лучше, чем по-французски и по-немецки — возможно, потому, что нэнни Джейн Буль, любовно прозванная Булкой или Булочкой, обучила его этому языку с самого младенчества, а учителя французского и немецкого появились в доме позднее.       Сейчас Павел лишь рассмеялся, вспомнив свою довольно нелепую затею написать стихи на английском языке и показать их Юлии Наумовой, выдавая за сочинение английского поэта — не Шелли, конечно, а какого-то таинственного анонима, — найденное в издании стихотворений английского романтика. Инсценировка требовала убедительности, и Павел нашел слегка пожелтевший листок бумаги десятилетней давности, еще немного истрепал его, придавая изношенности временем, и, тщательно меняя почерк, вывел на нем свое творение, слагавшее хвалебную песнь некой прекрасной Джулии, как две капли воды похожей на обитательницу подмосковного поместья. Дальнейшее требовало недюжинной отваги и самообладания, но Павел справился: улучив момент, он показал обожаемой особе книгу и свою «находку», произнеся совершенно непринужденно: «Вчера выпал из книги сей листок с сонетом неизвестного сочинителя. В нем речь о неведомой Юлии, но мне описание показалось настолько подходящим, что я взял на себя смелость показать его той Юлии, с которой имею счастие быть знакомым».       Мадемуазель Наумова захлопала полувершковыми ресницами, черными и густыми, придающими ее взгляду непроницаемую таинственность — но сейчас в этом взгляде читались недоумение и замешательство. Листок она взяла охотно и проворно, вспыхнув нежным румянцем любопытства, но когда развернула, то замерла в растерянности. Павел не сразу понял, в чем дело, но сообразил раньше, чем Юлия призналась в этом — увы и ах, выстрел был холостым: красавица не читала по-английски.       — Кхм, — мелодично кашлянула она. — Очень мило. Но я не все разобрала…       Павел не дрогнул и не отступил, осененный новой идеей:       — В таком случае, не позволите ли вы сделать для вас перевод?       — Буду вам крайне признательна.       И тогда Павел написал стихи по-русски, воспевая Юлию, как он полагал, ничуть не хуже Шелли, ибо сам предмет уже был прекрасен — перо лишь переносило его на бумагу.       «Стихи, поди, никуда не годились. Хорошо, что я не могу припомнить ни строчки», — усмехнулся про себя Аверин.       Но мадемуазель Наумова отнеслась к его рифмоплетству очень снисходительно и поцеловала переводчика в лоб — совсем как графиня Альмавива влюбленного Керубино.       Павел слыхал, что Юлия давно и счастливо замужем, у нее то ли пятеро, то ли шестеро детишек, и она стала толста, как архиерей. Но все равно она была единственной из Наумовых, кого он вспоминал с теплотой и был бы рад увидеть.       Пуская коня то рысью, то в галоп, Аверин проделал почти половину пути и добрался до развилки. Здесь малая дорога от Липок пересекалась с большой дорогой, ведущей к Москве, и тут же уходила вбок и ныряла в перелесок. Дальше к Озерному можно было ехать или через лес, или сделать крюк по большой дороге и только потом свернуть к Озерному. С детства Павел помнил еще один короткий путь — вброд через Быстрый ручей, впадающий в Дымку.       Пока что Аверину встретились лишь один экипаж с незнакомыми господами и пожилой дамой и две крестьянские телеги, но как только он повернул в сторону большой дороги, вдали послышался цокот копыт, и, оглянувшись, Аверин увидел всадника: он отделился от купы деревьев и направился сюда же, к дороге.       Павел придержал своего коня и перевел его на шаг, приостанавливаясь и не сводя глаз с выехавшего из лесу человека, лошадь которого вдруг встала на дыбы — видно, он очень резко осадил ее. Потом он пустил ее по кругу, то приближаясь, то отдаляясь, но Павел даже примерно не мог понять, что это за всадник: лесник, охотник, заплутавший путник или кто-то другой. Солнце слепило глаза, и даже из-под ладони Павел мог разглядеть лишь темный силуэт.       «Если бы он заблудился в здешних краях, то уже крикнул бы мне. Коль молчит — нечего мне вмешиваться» — решил Павел.       Он продолжил путь и снова услышал приближающийся цокот копыт, а оглянувшись, уловил боковым зрением характерный жест всадника, на скаку вскидывающего ружье.       Не успев ничего осмыслить, но повинуясь инстинкту, Аверин пригнулся к шее коня и выдернул из-за пояса пистолет.       Всадник натянул поводья, его лошадь пошла боком, и тогда Аверин, развернув своего коня, двинулся навстречу странному и, похоже, опасному преследователю, держа наготове пистолет. В любом положении следует уравнивать позиции, и пулю в спину получить куда больше шансов, чем в том, что противник не дрогнет под дулом нацеленного на него пистолета. Кроме того, можно успешно сделать свой опережающий выстрел.       Но тут всадник тоже развернул свою, уже разнервничавшуюся, лошадь, и, пришпорив, погнал ее в обратном направлении, оглядываясь через плечо. Ружье он не опустил.       Аверин ничуть не утратил хладнокровия, но отрицать опасность было бы глупо. Кроме того, если это местный Ринальдо Ринальдини, то он должен быть не один.       Пока хозяин соображал, как поступить, лошадь неслась вперед, и теперь преследователем стал Аверин, а странный всадник галопом мчался к лесу.       Аверин дернул поводья, придерживая коня и, поняв, что для выстрела уже недосягаем, повернул было на большую дорогу, но, учитывая возможность засады, изменил маршрут, спустился в низину и направился к Быстрому ручью.       После весеннего половодья ручей уже вошел в берега, воды было лошади чуть выше колен, и потому переправа вброд не заняла много времени. Дальше едва приметная тропинка вела прямо через луг, и спустя четверть часа Аверин уже подъезжал к Озерному.       Центральная, идеально прямая, словно по линейке выверенная, кленовая аллея устремлялась к воротам парадного двора, в глубине которого виднелся дом, и это великолепное трехэтажное здание, выстроенное в стиле барокко, уместнее было бы назвать дворцом. Здесь все дышало царственностью, богатством и строгим порядком. Циркуль, линейка, угольник, отвес идеально размерили и расчертили регулярный парк и выстроили в симметрию беседки и гроты, чья сахарная белизна заманчиво светилась сквозь листву. По обе стороны от центральной аллеи разбегались ровные, усыпанные цветной галькой дорожки, образуя геометрические фигуры газонов, и в центре каждого в строгом порядке были высажены цветы вокруг высоких мраморных чаш или сверкающих серебряными струями фонтанов.       Аверин окинул взглядом великолепный зеленый партер, спускавшийся от дома к озеру. Павел вспомнил, как по вечерам здесь зажигали цветные хрустальные фонари. Теперь тех старинных фонарей уже не было — их заменили кованые башенки: изысканное кружево, напоминающее лантерны Трианона.       Подъехав поближе, Павел заметил новостройки — два блистающих свежестью отделки флигеля, выстроенные немного впереди дома: они заменили старые, которые Павел помнил с того своего давнего, детского, посещения: в одном из таких флигелей жил птичий лекарь, ходивший за множеством усадебной птицы, и было любопытно смотреть, как он лечил раненого лебедя, подравшегося со своим сородичем.       А вот и дивной красоты многофигурный фонтан, где вели хоровод девять муз, а в центре восседал Аполлон с лирой.       Близ фонтана Павел спешился, отдал поводья слуге, велел доложить о себе управляющему и немного прошелся, чтобы размяться с дороги.       Еще раз огляделся вокруг. Архитектура радовала глаз, хоть и несколько подавляла своей, как считал Аверин, нарочитой роскошью, но выстриженные в форме шаров, параллелепипедов и пирамид декоративные деревья и живые изгороди навевали тоску: в этой жестоко обкорнанной природе было что-то больное.       Появился слуга — но не тот, что встретил Аверина, а домашний, в ливрее:       — Покорнейше прошу подождать, господин управляющий будет через полчаса. Пожалуйте в дом. Не прикажете ли чаю?       От чая Аверин отказался, и, оставшись один в гостиной, выходящей в крытую галерею, неторопливо прошелся вдоль стен, разглядывая натюрморты в позолоченных рамах. Поравнявшись с дверью в галерею, остановился, рассеянно потянул ручку на себя, дверь приоткрылась — и вдруг оттуда как черт из табакерки, прямо лоб в лоб с Авериным, выскочил дворовый мальчишка, босоногий, в закатанных до колен штанах и белой, но весьма замызганной рубахе, с блюдцем в руках, с которого слетела чашка шоколаду и, кувыркнувшись в воздухе, забрызгала сюртук и упала на ковер, чудом не разбившись, но напоследок выбросив несколько коричневых капель на сапоги.       От неожиданного столкновения мальчишка покачнулся, выгнулся, пытаясь сохранить равновесие, но все равно с размаху уселся на пол и уставился на Аверина совсем не виноватым, а насупленным и даже сердитым взглядом.       — Ах ты ж чертенок! — в сердцах крикнул Аверин. Своей прислуге за такое нерадение и неловкость он бы уже отвесил подзатыльник. Он никогда не поднимал руку на кого-то из дворни и городских слуг, хотя приходилось кое-кого и распекать — но и таких случаев с ним не бывало: его люди никогда бы не носились по дому с чашкой напитка, явно взятой с хозяйского стола, и не ломились с разбегу в двери.       Мальчишка не торопился вскакивать с полу, просить прощения и предлагать свои услуги — он лишь внимательным, прищуренным взглядом смерил Аверина с ног до головы, что можно было бы счесть неслыханной дерзостью, если бы этот взгляд не был таким невозмутимым — из него исчезли недовольство и озадаченность, осталось лишь сдержанное любопытство.       Зато Аверин никак не мог прийти в себя от возмущения:        — Ты что натворил?! Неси щетку для сапог!       — Хорошо, — со странным спокойствием ответил мальчишка, уделяя больше внимания чашке, чем пострадавшему от его неловкости барину: поднял ее с пола и взглянул на просвет: Аверин невольно отметил, что чашка из дорогого мейсенского сервиза. — Но помогите мне встать.       — Что?! — возмутился Аверин.       — Вы меня толкнули — так помогите подняться. — И протянул свободную руку таким простым и непринужденным жестом, словно прийти ему в таком случае на помощь — самое естественное, что только может быть.       Ай да прислуга у Черкасовых!       Без лишних слов Аверин схватил мальчишку за шиворот и рывком поставил на ноги:       — Ступай за щеткой! И позови кого-то из толковых слуг.       Мальчишка был то ли изрядно туп, то ли немыслимо нахален. Он и не думал мчаться выполнять распоряжение, а неторопливо повел плечами, расправил ворот сорочки, откинул с лица растрепавшиеся волосы и только тогда заговорил:       — Вы приехали к управляющему?       — Да.       — Он будет чуть позднее.       — Я знаю.       — Не доложить ли о вашем приезде барину?       — Какому барину?       — Здесь пока только один.       Стало быть, брат Полины вернулся от своих цыган.       — Доложи! — резко сказал Аверин. Все равно этой встречи не избежать, раз уж он дома.        Но какая нелепая ситуация: приехать к управляющему за дурацкой розой из лент и попасть в еще более дурацкое положение, представ перед братом невесты в сюртуке, забрызганном свежесваренным шоколадом.       — Вот дьявол… — Аверин всплеснул руками, разглядев пятна на лацканах сюртука.       — Пустяки, — заявил наглец.       — Я тебе сейчас устрою пустяки, — пригрозил Аверин так хмуро и серьезно, что тот притих. Поставил пустую чашку на блюдце и спросил:       — Как доложить прикажете?       — Граф Павел Петрович Аверин.       — Ах вот оно что… — пробормотал незадачливый слуга, переступая босыми ногами и глядя на ковер, длинный и мягкий ворс которого уже впитал шоколадную лужицу, обещая долгое мытье и чистку.       — Иди и докладывай.       — Прошу немного подождать, — уже другим тоном, мягким, без вызова, сказал мальчишка и скрылся за дверью.       На удивление, ждать пришлось действительно недолго — буквально несколько минут. В доме началось какое-то движение, послышались шаги на лестницах, приглушенные голоса. Отворилась дверь, ведущая во внутренние покои, вошли двое слуг: один ловко и быстро привел в порядок обувь Аверина, а другой с поклоном подал ему новый светло-серый сюртук, который оказался чуть тесноват в плечах, но в остальном сел отлично — угадывался особый шик парижского кроя.       С Авериным еще никогда не случалось никаких происшествий с чужой невоспитанной прислугой, но как бы то ни было, сохранять присутствие духа — самое лучшее, что можно сделать при любых обстоятельствах, и когда его пригласили в большую гостиную, он с достоинством проследовал через анфиладу дверей и после доклада ливрейного лакея вошел в просторный бело-золотой зал с высоким расписным потолком.       Напротив входной двери, ближе к центру комнаты стоял стройный темноволосый юноша, безукоризненно причесанный и одетый в строгий летний костюм. Он сделал шаг вперед, ответил на поклон Аверина таким же светским поклоном и сказал:       — Рад познакомиться с вами, граф.       Аверину понадобилось все самообладание, чтобы и бровью не выдать охвативший его ураган догадок и свою неловкость от мысли, что он, скорее всего, приехал в Озерное очень некстати и стал свидетелем чего-то, что не предназначалось для чужих глаз.       «Что проделать, такое не редкость, но Дмитрий Федорович мог бы сына от крепостной держать не в том доме, где живет его семья, — сперва пронеслось в голове у Павла. — А ведь сходство с отцом сразу должно было броситься в глаза, но мне было не до того… Лоб, нос, стать, голос — да они оба похожи на отца и друг на друга!.. — Но тут новая мысль поразила его как молния. — Но глаза! Глаза Анны Львовны. У обоих глаза Анны Львовны. Это…тоже он!»       — Князь Михаил Дмитриевич Черкасов, — представился тот, и Аверин механически ответил на рукопожатие, кое-как укладывая в голове невообразимую ситуацию, словно сошедшую со страниц комедии qui pro quo.       — Прошу вас отобедать со мной, — сделал приглашающий жест князь, и на секунду последняя догадка Аверина заколебалась, как пламя свечи на сквозняке: не может быть, чтобы этот чопорный господин, аристократ с ног до головы, был тем босым замарашкой. Возможно ли такое превращение не более чем за четверть часа?       — Благодарю вас, князь, — поклонился Аверин. — Охотно принимаю ваше приглашение.       Черкасов провел его в столовую, где слуги уже накрыли стол.       Он поглядывал на Аверина просто, спокойно и дружелюбно, но молчал, словно предоставляя возможность задать тон беседы.       — Михаил Дмитриевич… — начал было Аверин, но тот с легкой улыбкой перебил его:       — Зовите меня просто Мишель — ведь нам уже довелось вполне коротко познакомиться.       — Так это точно были вы! — не сдержавшись, громко воскликнул Аверин.       — По-моему, есть повод оспорить месье Ларошфуко, наставительно заметившего «Vous ne pouvez pas faire une première impression deux fois»       — Да, но это сказал Френсис Бэкон: «You won't get a second chance to make a first impression».       — Уверяю вас: Ларошфуко.       — Смею заверить: Бэкон.       Они посмотрели через стол друг другу в глаза и расхохотались.