Жаркое лето

      Аверина разбудили шелест и плеск — это качнулась ветка, с которой вспорхнула птица, и где-то внизу пролилась вода. Он прислушался. В доме еще было тихо, а с заднего двора долетали звуки утренних хлопот: скрипели телеги, фыркали лошади, переговаривались дворовые. Снизу снова послышался короткий всплеск воды и негромкий, но отчетливый и строгий голос Дарьи Платоновны:       — Федосья! Это что такое?       — Дарья Платоновна, я ничего не разлила, — отвечала из дому через открытое окно горничная. — В вазе цветы с вечера стояли, вода лишь чуть замутилась, вот я выплеснула ее на шиповник, ему, чай, только на пользу.       — Больше не делай так, — распорядилась Дарья Платоновна. — Всю воду из ваз в ведро сливай и после выноси, да не лей на верхушки кустов, а к корню ближе. А сейчас подоконник вытри.       — Сию минуту, Дарья Платоновна, — почтительно откликнулась Федосья.       Всегда державшуюся в тени, а на самом деле всем хозяйством заведовавшую Дарью Платоновну Аверин с первых дней в Липках мысленно назвал серым кардиналом. То же самое подметил и Владимир, как-то в разговоре окрестивший ее «Жозефиной».       — Почему Жозефина? — удивилась Женни.       — Если вообразить поместье государством, то Дарья Платоновна бразды правления держит в своих руках — хоть за спиною, но крепко.       — Ты намекаешь на Жозефину Богарне? — в недоумении пожала плечами Женни.       — Отнюдь. Я имел в виду отца Жозефа.       — Кого? — сдвинула брови Женни. — Ах, да… Тот, что служил при кардинале Ришелье? Я бы на твоем месте так не говорила.       — А что?       — Нехорошо.       — Но это же не для посторонних ушей.       — Все равно, — Женни сурово нахмурилась, и при ее живом, полном затаенного лукавства, лице это выглядело так забавно, что ее брат прыснул со смеху.       — Не вижу ничего смешного в том, чтобы заглазно придумывать нелепые прозвища, — продолжила Женни голосом строгой гувернантки. И добавила уже своим обычным тоном: — И вряд ли этот капуцин умел готовить такие волованы и такой штрудель.       Этот вполне справедливый довод еще больше развеселил насмешника Владмира.       Так прозванье и не прижилось. Но суть дела была угадана верно.       Когда Павел, на второй или третий день по приезде, посмотрел счеты и расходные книги, то был приятно удивлен не только доходами, но и образцовым порядком и точностью в записях.       — Как же это вы, тетушка, без управляющего обходитесь? Ведь сколько труда — вести дела с такой аккуратностью!       — К чему мне управляющий, Павлуша? — возразила Антонина Марковна. — Дарья Платоновна стократ лучше всякого управляющего. В институте у нее был высший балл по математике. Она так считает в уме, что куда там университетским профессорам! А уж как умеет за всем следить — ни одна мелочь от нее не ускользнет! Раньше все-все знала наизусть, а года два как завела тетрадку и карандаш, всегда при себе держит. Говорит: память слабеет. Ах, да всем бы молодым такую память!..       — Вы в одном классе учились?       — Нет. Она ведь на три года старше. Была парфеткою, училась лучше всех, закончила с шифром. Служила бы фрейлиной при дворе, да вышло все по-другому… — Тут тетушка лишь махнула рукой — тем и закончила этот разговор.       Прошлое Дарьи Платоновны большей своею частью оставалось в тени — видимо, она и сама не желала, чтоб им интересовались. Довольно того, что все, кто попадал в Липки, быстро понимали, что она не просто бедная приживалка при богатой подруге юности, а значимая здесь персона, достойная уважения. И ее прямая спина, гордая посадка головы и спокойная молчаливость лишь подчеркивали это.       Егор тоже проснулся, и, заслышав шаги барина, тут же выглянул из своей комнаты: не надо ли чего? Аверин велел подавать умываться и одеваться, и вскоре спустился в большую гостиную, оттуда через стеклянную дверь вышел на террасу, а с террасы — прямо в сад.       Воздух был упоителен, необычайно прозрачен, освежающ и звонок.       Павел бросил взгляд на обсаженную цветами дорожку и на молодое деревце, свежей листвой затенявшее длинную скамью. Солнце, пронизывая крону, соткало из теней хрупкие кружева, на кружевах сидел белый, как облако, кот с янтарными глазами, трогал лапой солнечное пятно — вдруг ветки закачались, пятно ожило, поползло, и кот поднял хвост знаком вопрошания.       В стороне зашелестели листья, хрустнул под чьими-то шагами гравий, и, оглянувшись, Павел увидел Владимира: тот возвращался откуда-то прямо через сад, раздвигая перед собой кусты смородины. Заметил Павла — и застыл на месте. Но тут же улыбнулся и приветственно махнул рукой.       — Ты где был, Володя? — спросил Павел, отмечая, что волосы у того слегка влажны, как бывает после купания.       — На реку ходил.       Павел присмотрелся к нему внимательнее.       — Ты дома ли ночевал?       — А что, искал меня кто?       — Нет, не беспокойся. Но где ты был? Надеюсь, не далеко? Слышал ведь, что в лесу то ли лихие люди, то ли еще что.       — Ничего я не слышал. Но раз так, то изловить бы этих лихих людей, — задиристо и весело сказал Владимир, откидывая от лица чуть влажные пряди.       — Оно бы не мешало, но лес Наумовых, с ними надо обсудить. Однако ты мне зубы не заговаривай, а рассказывай.       — Ах, да пустяки: был у вдовушки одной.       — Как же ты вышел поздно вечером? В доме двери на ночь запирают.       — Будто не знаешь: окно, сад, обычное дело. Луна сегодня светила как фонарь перед трактиром.       — Вдовушка хороша? — улыбнулся Павел, соображая, кто бы это мог быть. И вспомнил, как третьего дня Володя во время катания на лодках разговорился с двумя дамами, которые прогуливались по берегу с сачками для ловли бабочек.       — Хороша. И купание удалось! Вода как молоко парное.       Недолго думая, Павел тоже отправился на реку и вернулся, когда уже все закончили завтракать и к столу подавали чай с маковым кренделем.       — Не стали мы дожидаться вашу милость, — изрекла Женни: сегодня она была в какой-то легкой и радостной взвинченности.       — Зато я нагулял отменный аппетит, — сказал Павел, разворачивая крахмальную салфетку.       Он уже совершено успокоился, в движении и наедине с собой разобрав события последних двух дней.       Просьбу Полины он выполнил, хоть и результат вышел отрицательный. Писать он ей пока не стал, полагаясь на решение самой Полины. Суматоха с потерявшимся украшением казалась ему сущей ерундой, но по опыту он знал, что у дам бывают большие хлопоты из-за разных мелочей, связанных с их нарядами; чрезмерно углубляться в такие затеи он считал излишним, но вполне учитывал это обстоятельство.       Зато поездка в Озерное вышла намного полезнее и — интереснее, чем он ожидал. Заочно неприятный ему Михаил Дмитриевич оказался на самом деле личностью незаурядной, способной перекраивать привычное течение жизни на свой лад, но не вызывающей никакой антипатии — напротив, он побуждал видеться с ним, желать его общества как чего-то любопытного, увлекательного, многообещающего. Но некоторую настороженность по отношению к нему Аверин сохранил, даже слегка посмеиваясь над внезапным своим расположением к будущему родственнику: наблюдения говорили ему, что натянутые отношения с родней жены скорее правило, чем исключение.       Непроницаемой тенью рисовалась ему старая княгиня: она по-прежнему казалась комичной, но вместе с тем была окутана странной, болезненной загадочностью и служила источником беспокойства.       И темным пятном оставался выехавший из лесу вооруженный всадник: кто таков, зачем пустился скакать следом, а потом бросился прочь? Может, это был вовсе не разбойник, а егерь Наумовых? Но коль случались нападения на проезжих, следовало бы все выяснить.        Борис Николаевич между тем рассказывал, как во время лодочной прогулки пристали к берегу и в камышах обнаружили раненую цаплю. Перевязали крыло, привезли в имение, и Стеша взялась за ней ходить. Ефим наловил мелкой рыбы, и бедную птицу удалось покормить — авось теперь выживет.       — У Стеши в сарайчике при летней кухне целый зоосад, — сказал Борис Николаевич. — Всякую раненую живность собирает и, поди ж ты, выхаживает.       — Да? — заинтересовалась Женни. — А кто у нее там есть?       — Голуби, зяблик, фазан, хромая цесарка… Да я всех и не видал. Есть две иволги в большой клетке, Стеша говорит, уже здоровы, будет выпускать.       — Я бы хотела посмотреть, как их выпускают, как они полетят, — сказала Женни.       Когда после завтрака все разбрелись кто куда, Антонина Марковна задержала Павла.       — Надо мне с тобой поговорить.       — Говорите, тетушка.       — Уж и не знаю, как быть…       — А что случилось? — насторожился Павел.       — Слава Богу, ничего. Очень я не люблю, когда что-то случается, хочу, чтобы все шло спокойно и гладко.       — Разве что-то угрожает вашему спокойствию?       Антонина Марковна помолчала, поправила кружевную накидку, разгладила спустившуюся на плечо ленту кисейного чепца, видимо, прикидывая, с чего лучше начать.       — Не в этом дело, — наконец произнесла она. — Вот ты отобедал у Черкасова, и теперь следовало бы пригласить его на обед к нам.       — Пожалуй, — согласился Павел, ощущая странно-приятный холодок волнения, хотя волноваться было вроде бы не о чем.       — Но у нас в доме девица.       — Вы имеете в виду Женни?       — Да, ее. Она как будто им заинтересована, и меня это тревожит.       — Может, и заинтересована, но вряд ли романтически — она его и не видела даже. А то, что Женни — особа любопытная, это мы знаем. Но она вовсе не глупа и не легкомысленна, это мы знаем тоже.       — У нее есть здравый смыл, это верно. Но возраст! Семнадцать лет — самое сложное, что бывает с девушкой, уж поверь мне. Неопытная пылкость сердца, знаешь ли…       — Тетушка, — Павел ласково пожал ее маленькую нежную ручку в старинных перстнях, — не думаю, что тут есть какой-то повод для ваших волнений. И мы можем никого не приглашать.       — Что ты, это никуда не годится! Это верх неприличия! — так возмутилась, что даже изрядно повысила голос Антонина Марковна. — И потом, когда все Черкасовы приедут в Озерное, их тоже нужно будет пригласить непременно. Ведь обычаи не зря придуманы: от них порядок и покой, а где порядок и покой, там и счастье.       — С вашей философией я согласен, а вот с беспокойством — нет. Михаил Дмитриевич человек современный, пожил в Европе, и не будет ни в какой претензии.       — А собой он что, не дурен?       — Нет. Напротив, красив. Как и все Черкасовы. Порода.       — Вот то-то и оно! Ох уж эти красавцы и красавицы, именно от них и нет покоя!..       — Вы так говорите, будто мы тут все нехороши, — развеселился Павел.       — Хороши-то хороши, с тебя хоть портрет английского денди пиши. — Тут Павел состроил такую гримасу, что тетушка невольно хихикнула. — Ишь, стихи прямо сложились!.. И Женечка очень мила, и Володя. Да и мы, старики Прозоровские, на зеркало не в обиде. Мало ли красивых людей! Но и мало кто об себе так понимает, как Черкасовы.       Павел вздохнул. Злые языки и правда страшнее пистолета. Дыма без огня не бывает, это верно — да вместо костра на поляне часто воображают лесной пожар.       Антонина Марковна тоже глубоко вздохнула. Она о чем-то напряженно размышляла, на что-то решалась. Наконец, заговорила:       — Балов тут давно не бывало. Я и не стала бы сейчас бал устраивать, много для него всего требуется, за день-два не поспеть с приготовлениями. А вот небольшое суаре — почему бы и нет. Наумовых пригласить, Измайловых, Краснопольских, Ипполита Арнольдовича Мелецкого — ты же помнишь, это сын друга твоего отца, он в Липках ребенком часто гостил, это было еще до твоего рождения. Он несколько лет вдовеет и в прошлом году писал ко мне, выражая желание побывать в здешних краях, показать их теперь уже своему взрослому сыну — вот и повод. Еще нужно пригласить Евдокию Ивановну Елагину с сыновьями. Ну и Черкасова, конечно. Чтобы и приятно провести время, и не слишком хлопотно, и все приличия соблюдены.       Аверин понял тетушкин замысел: она стремилась к тому, чтобы внимание Женни, и без того вольно или невольно направленное на молодого Черкасова, было отвлечено на других кавалеров. Не исключено, что идея устроить званый вечер до того, как Женни попадет в Озерное, явилась у Антонины Марковны отнюдь не сию минуту. Это была попытка удовлетворить интерес и одновременно предоставить для него новую пищу.       — Делайте как вам сподручнее, тетушка, — сказал Аверин. — Вы здесь хозяйка.       — Я тебе благодарна, милый мой, что признаешь мои заслуги в управлении имением — мои и Дарьи Платоновны, не будем и ее забывать. И мне здесь куда лучше живется, чем в моей крошечной Кабановке под Калугой. Но хозяин имения — ты.       — И что с того? Обо всем давно договорено, все идет своим чередом. Саратовскую усадьбу я продам, уж и покупатель есть, а средства вложу в Липки и в дом, что в Стрельне…       — Погоди. Об этом еще потолкуем. Что о завтрашнем дне судить, у нас дела сегодняшние. Стало быть, я готовлю список приглашенных, покажу тебе, а ты решишь, всех ли звать. Мне, признаться, и самой интересно взглянуть, что за птица этот молодой князь, ведь столько о нем болтают… разного.       — Вздор.       — Поглядим.       — Он вам понравится.       — Мне? — усмехнулась Антонина Марковна. — Ну мне-то и хорошо, если понравится: я дурных людей сразу различаю. — Потом понизила голос: — Но с Евгенией они друг другу не ровня, сам понимаешь. — И добавила еще тише: — А у девицы с небольшим приданым репутация должна быть безупречной.       Ближе к вечеру привезли письма — для Прозоровских, для Антонины Марковны, а для Аверина целых три.       Усевшись у окна в своей комнате, он прежде всего распечатал письмо от Полины. Она благодарила за хлопоты и сообщала, что уже готовится к переезду в Озерное.       Следом вскрыл конверт, подписанный аккуратным округлым почерком Вари.       На большом листе, в самом его центре, было всего несколько строк, а вокруг вились нарисованные пером росчерки, сверху линии и завитушки складывались в рисунок ворот Летнего сада, а снизу скупыми, но точными плавными линиями было изображено несколько женских голов. К ним шли стрелки с подписями: «tante Nadine», «mademoiselle Bazhenoff» «j'espère que tu me reconnais».       «Дорогой брат, — писала Варя, — я здорова и у меня все прекрасно, чего и тебе желаю. После экзаменов и выпуска меня приглашает погостить в свое поместье notre tante Надежда Яковлевна Белозерская. А после я приеду в Липки в ее сопровождении. Я собираюсь пригласить к нам мадемуазель Баженову (полное представление о ней ты можешь получить из сего портрета). На сем заканчиваю свое послание, ибо сообщила все необходимое».       Павел поймал себя на том, что широко улыбается, читая записку сестры и разглядывая ее художества. В самом деле, Варины письма всегда были коротки, но полны точных сведений. А из сопровождавших их рисунков можно было понять ее настроения, место прогулок, окружение и многое другое. Варе было лет восемь, когда она придумала забаву. Нарисует пером, не отрывая руки, профиль, в котором угадывались черты их петербургской экономки Розы Ивановны — и все ахают и смеются: как есть Роза Ивановна! Добавит над гладкой прической контур шляпы, а под подбородком — линии воротника: выйдет надворный советник Розанов, частый гость в доме. А как только Варе делали замечание, что негоже так небрежно рисовать приятеля папеньки, она двумя-тремя штрихами превращала шляпу в чепец с пышными оборками, а воротник сюртука — в наброшенную на плечи шаль, и на альбомном листе вновь появлялась Роза Ивановна.       Третье письмо было запечатано воском, и за давностью лет Павел не узнал почерк — к тому же, он изменился, стал мельче и прихотливее. Но прежде чем он взглянул на подпись, от развернутой страницы поднялся едва уловимый, но головокружительный аромат духов, воскресив события почти десятилетней давности, совершенно оставленные в прошлом. Все миновало, отгорело и отболело — а запах туберозы и ирисов, весеннего тумана над рекою и древесной смолы остался таким же пленительным.       Уже стемнело, и Павел пересел за стол и зажег свечу.       Письмо было коротким.       «Милый Поль, обращаюсь к тебе так, как и в те времена, о которых мы оба хоть и не вспоминаем часто, но и никогда не забудем. Мне известны твои обстоятельства и предстоящая женитьба, с чем тебя сердечно поздравляю. Но мне необходимо (слово было подчеркнуто) увидеться с тобой как можно скорее и поговорить о важном деле. Заклинаю тебя нашей прежней дружбой, не отнесись к моей просьбе холодно или предвзято. Уверена, что наша встреча будет полезна нам обоим. Я сейчас в Векшине, что в десяти верстах от Липок. Мари».       Первым, непроизвольным, движением был порыв скомкать и отбросить листок, но странно дрогнуло сердце, когда Павел, приглядевшись к печати, узнал оттиск перстня. В силу причудливой игры памяти внезапно и обжигающе вспыхнул отблеск того чувства, с которым он восемь лет назад впервые надломил такую же восковую печать. И он тут же, борясь с этим призраком, призвал другое воспоминание — как от печи шел жар, потрескивали, разгораясь, дрова, пламя охватывало листок за листком, кипел воск, и через минуту, обратясь легким пеплом, канули в небытие строки, написанные рукой, которую он целовал бессчетное число раз и которую с трудом нашел силы холодно, едва прикасаясь, пожать при прощании.       Держащие письмо пальцы были холодны, в груди горячо, от внутреннего усилия даже стиснуло горло и подкатила тошнота. Но острое волнение это было, однако, коротким, почти мгновенным. Сперва все мучительно-страстное, затем все тяжелое и мрачное, связанное с той, что написала это письмо, — и не только с ней одной, — растворилось в привычном самообладании, и он подумал совершенно хладнокровно: «Зачем нам видеться? Пустое. Прощай, прошлое».       Аверин хотел улыбнуться, но непроизвольная судорога пробежала по его лицу. Он перечитал письмо еще раз, на секунду поднес к лицу, чтобы снова вдохнуть его аромат, а потом скормил почтовую бумагу жадному свечному огоньку.