Жаркое лето

      Стоя перед высоким старинным зеркалом, отражавшим в своей глубине не менее пяти поколений Авериных, Павел с удовлетворением отметил, что новый летний редингот сидит прекрасно. Он был сшит тут, в поместье, весьма опытным и умелым портным, который, выдав дочь замуж, покинул Москву, а Дарья Платоновна выписала его в Липки и поселила во флигеле. Аверину в основном приходилось иметь дело с петербургскими портными, хорошо знавшими свое дело и запросы взыскательных заказчиков, поэтому тут он не ожидал ничего достойного, но экономный Борис Николаевич с первого дня заинтересовался возможностью без лишних хлопот обновить гардероб и вскоре примерял отменно сшитый темно-серый фрак. Владимир делал вид, что деревенские обновы ему ни к чему, но сначала заказал жилет, потом сюртук и панталоны, потом дюжину батистовых сорочек, и обстоятельный портной потребовал в помощь двух-трех дворовых швей, а сам принялся за редингот для Аверина, отнесясь к хозяину имения с особой почтительностью, и с особым тщанием — к его заказу.       Павел смотрел на свое отражение со спокойным довольством, лишь отметил вдруг, впервые за последние годы, что живописные волны кудрей, когда-то предмет зависти его щеголей-ровесников, выпускников Пажеского корпуса, стали ровнее и больше не изгибались надо лбом строптиво, а слушались ножниц и расчески цирюльника и ложились ровно, аккуратно, по нынешней моде. А было время, когда Павел, причесавшись, пропускал пряди сквозь пальцы и наблюдал, как сами собой они ложатся красивыми небрежными завитками.       Перед тем, почти десятилетней давности, балом он тоже стоял у зеркала, а рядом его друг Арсений Бегичев любовался своей новой бальной формой, говоря:       — Ну отчего на тебе, Аверин, мундир лучше сидит, чем на мне? Мы и росту одного, и выправка та же — а поди ж ты!       Бегичев кокетничал: выглядел он так же, как и все юные красавцы-офицеры в парадном лейб-гвардейском мундире. То же можно было сказать и о Якове Сиверсе, который в эту минуту поднимался по мраморным ступеням. Но собственное отражение в зеркале сейчас его совсем не занимало. Приблизившись, он немедленно сообщил:       — Господа, слыхали новость: Извольский женится.       Аверин и Бегичев потрясенно обернулись к нему:       — Как? Когда? На ком? Не может быть!       — Когда, не знаю, но вскоре, уж и папенька невесты к нему приезжал.       — Да как же это? — нахмурился Павел. — На прошлой неделе ни о какой женитьбе и речи не было. И вдруг!..       — Да на ком он женится-то? — добивался еще более изумленный Бегичев.       — На некой мадемуазель Толбузиной из-под Пскова, — сказал Сиверс. — Только приехала в Петербург, один раз побывала на балу — и toucher la cible!       — Может быть, она редкостная красавица? — предположил несколько иронично Аверин.       — Я видел ее: ровно ничего особенного, если не считать того, что ее нос совершенно желт от веснушек — согласитесь, это редкость.       — Может, веснушки — тайная страсть бедняги Извольского? — высказал свою гипотезу Бегичев.       — Вряд ли. Отправляясь на роковой бал, он забыл и очки, и лорнет. А слишком близко разглядывать девицу бывает накладно.       — Жениться в девятнадцать лет — сущая нелепость, а попасть в такую западню — и того хуже, — мрачным тоном заключил Бегичев.       — А что ему оставалось? — с философской грустью пожал плечами Сиверс. — Или свадьба, или дуэль.       — Я бы предпочел дуэль, — уверенно заявил Бегичев.       — Плохо быть богатым и близоруким, — подвел итог Аверин.       И они тут же забыли об Извольском, потому что по ступеням поднимались новые гости, и среди них сияла лучезарною звездой двадцатилетняя графиня Апраксина.       — Ну что, господа: третий бал на этой неделе — на первом я ее впервые увидел, на втором танцевал, что будет на третьем? — шепотом произнес Бегичев, чей скептический взгляд тут же сменился на увлеченный и очарованный.       — Накинешь ей боа пушистый на плечо, — пошутил Аверин.       — Вряд ли, — вздохнул Бегичев. — Но до чего хороша!       — Армида, — подтвердил Сиверс.       Графиня задержалась перед зеркалом, горделиво повела плечами и удалилась с высоко поднятой головой, не удостоив даже мимолетным взглядом восхищенных ею молодых людей.       Пора было следовать в бальную залу, где нарастал веселый говор, потом послышался голос распорядителя и первые такты полонеза — хозяйка бала княгиня Куракина придерживалась уже уходящей традиции начинать бал с полонеза, как во времена ее юности, а не с вальса, по новой моде. И всегда находилось немало желающих принять участие в этом блистательном, мерном и плавном шествии, когда почти не велись разговоры, но заявляли о себе поступь, взгляды, манеры, и сквозь музыку слышен был только перестук каблуков, шелест бархата и шелка, звук соприкасающихся браслетов, колец и ожерелий, подобный звону чуть затронутых ветром маленьких колокольчиков.        Повернувшись, чтобы идти, Павел уловил мягкий звук шагов по ковру, устилавшему ступени, и шум падения какой-то легкой вещицы.       Он оглянулся и увидел стройную даму в темно-алом платье: стоя на середине лестницы, спиной к Аверину, она медленным, величественным жестом взяла из рук одетого в черный фрак мужчины веер, только что ею оброненный. Мужчина поклонился и продолжил свой путь вниз, а дама — наверх, к зеркалу. Павел пока что не видел ее лица — лишь завитые по моде черные, как вороново крыло, волосы, нитку жемчуга и точеные плечи и шею, к которой льнули смоляные завитки.        — Аверин, что ты мешкаешь? — окликнул его Сиверс, и Павел поспешил в бальную залу с тайным, нетерпеливым ожиданием увидеть, как будет входить туда дама в алом.       — У меня вторая кадриль с Натали Голицыной, — сообщил деловитым тоном Бегичев. — Третья у нее свободна. Сиверс, пригласишь ее? У нее пропасть новостей, а где их лучше обсудить, нежели в кадрили? — Потом он обернулся к Павлу. — Аверин, у меня к тебе просьба: пригласи мою сестру на третий вальс. Так у нее все танцы будут разобраны.       — А что мадам Апраксина?       — Ах, молчи пока!       Закончился полонез, величественный поток танцующих распался, вальс еще не зазвучал, дамы, обмахиваясь веерами, беседовали или листали свои бальные книжечки.       Внезапно многие из присутствующих, и прежде всего мужчины, повернули головы в одном направлении.       Это вошла она, дама в алом, ослепительно прекрасная и с такой царственной осанкой, что тут и там пролетели вздохи восхищения. Она на несколько секунд задержалась на месте, словно дав собою полюбоваться, а затем, с первыми звуками скрипок, куда-то исчезла, и вновь Аверин ее увидел лишь после двух туров вальса, когда отводил Татьяну Бегичеву на ее место. Дама стояла у дальней колонны, рассеянно слушая или, может быть, совсем не слушая разговорчивого господина с анненской лентой на белом жилете, а на приглашения поминутно устремляющихся к ней кавалеров отвечала деликатным отказом.       Выпив по бокалу шампанского, Аверин с приятелями вернулись в бальную залу, где уже начинались приготовления к французской кадрили.       — Бегичев, я впервые вижу эту даму в красном платье. Не знаешь ли, кто такая?       — И я впервые вижу. Но я уже навел справки. Это баронесса Маргарита Фрейберг. Вдова. Полтора года не была в свете, но срок траура истек, и она вернулась в Петербург.       — Она немка?       Бегичев лишь пожал плечами:       — Вряд ли. Не похоже, хоть и имя заморское. Фамилия, ясное дело, по мужу, а имя…       — Странно: она пока не танцевала ни одного танца, — заметил Аверин.       — Ба! Да ты следишь за нею!       — Зачем за нею? Я смотрю на танцующих, и ни разу среди них ее не видел, а не заметить ее невозможно.       — Она сказала, что давно не была в свете и пока не желает танцевать, — вмешался в разговор Сиверс.       — Кому сказала?       — Мне. Я приглашал ее. Она свободно изъясняется и по-французски, и по-русски. Мы немного побеседовали с ней.       — Не зря говорят: пока все думают, Сиверс действует, — напомнил полковую поговорку Бегичев.       — Лучше скажи, что тебе ответила графиня, — слегка кольнул Сиверс.       — Увы, я тоже получил отказ, все ее танцы оказались расписаны наперед. Но она мне улыбнулась совершенно обворожительно.       — Богини к нам не снизошли, — изобразив драматичный вздох, развел руками Сиверс.       Павел вновь отыскал глазами даму в алом: она, перемолвившись несколькими словами с княгиней Куракиной и ее дочерью, вновь отступила к колонне, словно спряталась в тень. Любопытно, почему она, не желая танцевать, оставалась в бальной зале, когда для нетанцующей публики хватало занятий за карточными столами, в картинной галерее, в одной из маленьких гостиных, где можно было взять с подноса напиток, мороженое, посидеть в одиночестве или вволю посудачить. Она за кем-то наблюдала? Кого-то ждала?       Павел отважился взглянуть на нее пристально и заметил, что она скрыла зевок полусложенным веером. Она скучала.       — Я приглашу баронессу на мазурку, — сказал Аверин.       — Откажет, — усмехнулся Бегичев.       — Откажет, — хмуро откликнулся Сиверс.       — Пари?       Бегичев и Сиверс переглянулись и выпалили в один голос:       — Дюжина клико!       Поток воспоминаний, окрашенный и сладостью, и печальной насмешкой зрелого ума над заносчивой неопытностью юности, был прерван тихим стуком в дверь.       — Entrez!       Конечно же, это была Женни — только она стучала так вкрадчиво и мелодично надетым на указательный палец старинным серебряным колечком.       — Ах, вот почему ты, братец, чай пить не идешь! Собираешься на конную прогулку?       — Нет, это просто примерка.       — Тебе очень к лицу.       — Благодарю.       Женни вдруг внимательно пригляделась к нему — своим острым, испытующим взглядом, так похожим на взгляд ее отца.       — Ты вчера получил письма и теперь беспокоен: что-то случилось?       — У меня нет никакого беспокойства, Женни. А заботы, конечно же, есть.       — Что написала Полина Дмитриевна?       — Что скоро приедет в Озерное.       Женни лишь кивнула, а затем склонила голову набок с кокетливой насмешливостью, и спросила:       — А что это за господа Елагины, что будут у нас? Тетушка держит такой таинственный вид, будто фокусник, собирающийся сдернуть платок со своей шляпы.       — Это почтенная дама, жена полковника Елагина, который служит на Кавказе, и ее девятнадцатилетние сыновья-близнецы, только из корпуса.       — Близнецы? — развеселилась Женни. — Чудно! Удивительно, но я никогда не видела вживую близнецов. В пансионе со мною училась Маша Белова, а у нее была сестрица Наташа. Маша показывала портрет, где они с Наташею, и у обеих совершенно одно лицо. Мне было так любопытно взглянуть на них вместе, но не довелось: Наташа Белова приезжала, когда меня в пансионе уже не было.       — Значит, теперь выпал тебе случай познакомиться с близнецами… Кстати, я так и не спросил еще, почему ты на год раньше оставила пансион.       — Правду ли сказать?       — Отчего нет?       Женни помолчала, разглядывая книги на этажерке. Вынула «Ледяной дом» Лажечникова, взглянула, поставила на место. Провела пальцем по корешкам выставленных в ряд романов Вальтера Скотта и Фенимора Купера. Достала старинный томик Цицерона, открыла, прочитала заглавие «Marcus Tullius Cicero. Laelius de Amicitia», потом — бегло, с хорошим выговором, несколько фраз на латыни. Усмехнулась, вернула книгу на полку и сказала:       — На самом деле все очень просто: мне стало скучно, и я попросила маменьку забрать меня оттуда. Да и деньги. Зачем платить за то, что я могу узнать сама — и в чем, к тому же, нет никакой надобности?       — Что ж, резонно.       — И я так думаю. Одно меня удручает.       — Что?       — Уж очень маман хлопочет, чтобы выдать меня поскорее замуж.       — Это обычное дело.       — Софи вышла замуж в восемнадцать, вот третьего ребенка ждет — ты знаешь. Никита в прошлом году женился. Теперь она за нас с Володей принялась.       — Женни, это общепринятый ход вещей.       — Ты женишься тоже потому, что это — общепринятый ход вещей?       — Чтобы создать семью с избранницей или избранником, заключают брак. Все очень просто. Я пока не могу понять, что тебя тревожит. Твоя матушка уже имеет кого-то на примете, а тебе этот человек не нравится — так? — Павел решился задать этот не совсем деликатный вопрос, давно усвоив, что с Женни лучше говорить прямо.       — Отчасти так… Нет, она именно на нем не настаивает, но…       Аверину сначала казалось, что Женни заглянула к нему в комнату случайно, просто позвать к чаю, но ей явно хотелось с ним поговорить, и постепенно она перешла к тому, что ее волновало.       — У меня несчастливый характер, — задумчиво, почти без выражения, как произносят то, в чем одновременно и желают, и не желают признаваться, сказала Женни.       — Почему ты так решила?       — Я всегда хочу понимать, что происходит, понимать, что за люди вокруг, понимать, куда ведет этот шаг, а куда — тот…       — Женни, это ничуть не несчастливое свойство, напротив: это здравый смысл, что, следует заметить, редкость для девицы твоего возраста.       — А маман и старшая сестрица говорят, что до всего добираться своим умом — глупо. Нужно слушать тех, кто пожил и имеет опыт. — В голосе Женни прозвучала неприкрытая ирония, но тут же она вернулась к серьезному тону: — Но я не всегда понимаю то, что мне хочется понять, вот в чем дело. Поль, ты всегда понимаешь, что происходит, какие этому причины?       — Конечно, нет. Все понимать невозможно. Тем более причины.       — А себя ты понимаешь?       — Не всегда.       — Даже себя? — Женни шагнула к нему поближе и посмотрела прямо в глаза, и Павел, невольно отметив их необычайно выразительный, свойственный роду Прозоровских, серо-зеленый цвет, и сияющую глубину взгляда, тут же подумал, что Женни должна прекрасно знать, что так близко к молодым мужчинам подходить не следует, но с ним иногда отбрасывает некоторые приличия по случаю кровного родства.       — Конечно, — подтвердил Павел.       Женни что-то такое увидела в его глазах, что ее удовлетворило, и сама отступила на шаг.       — И что же делать? — очень серьезно произнесла она.       — Может быть, добавлять к рассуждениям интуицию? — сказал Павел.       — То есть, слушаться сердца? — c нарочитой чрезмерной серьезностью переспросила Женни.       — Если принять эту метафору, то да. Но я говорю не о том, что обычно подразумевают под сердечными делами, а в более широком смысле. Мы многое подмечаем и угадываем наперед, важно лишь услышать этот внутренний голос.       — А что важнее: что советуют люди старше и опытнее или то, что говорит внутренний голос?       — Смотря о чем эти советы, Женни. Если о сушеных грибах, вареньях и моченых яблоках, то, несомненно, следует прислушаться к советам тех, кто уже пожил и насушил пропасть грибов. Внутренний голос тут вряд ли подскажет что-то дельное.       Женни поняла отсылку к давешним маменьками словам и коротко усмехнулась.       — А если не о грибах?..       — Во всём, что касается тебя лично, следует прислушиваться к самой себе. Но это одна половина дела.       — А какая же вторая?       — Выбрать, как поступить.       Женни чуть нахмурилась, ее взгляд стал настороженным, и Павел пожалел, что позволил себе в мимолетном разговоре с ней углубиться в тему, которая на самом деле была очень сложна. Где уж тут растолковать что-то в двух словах, да еще с оговорками и уточнениями, вытекающими из разнообразия обстоятельств и характеров.       — Я подумаю об этом, — сказала Женни. — Так ты идешь чай пить?       — Да. Ты ступай, а я переоденусь и тоже приду.       Женни взялась за ручку двери, но перед тем, как покинуть комнату, обернулась:       — Поль, давай заключим договор.       — На предмет чего?       — Давай условимся не лгать друг другу. Нет, погоди, не отвечай! Я не имею в виду какие-то особые откровенности. Но если я захочу что-либо понять, не смогу сама и приду спросить у тебя, ты не процитируешь мне какую-нибудь готовую сентенцию, а скажешь то, что есть на самом деле. А я в свою очередь тоже не скрою от тебя что-то для тебя важное, если буду это знать. В общем, мы с тобою не играем в кошки-мышки, хорошо?       — Я вообще не склонен, как ты выразилась, играть в кошки-мышки, то есть намеренно вводить в заблуждение ради своей выгоды, — довольно строго сказал Павел, ощущая по отношению к Женни вспышку родственной нежности пополам со странным раздражением — она невольно подтолкнула его к воспоминаниям, которые и без того одолевали его сегодня, а еще он подумал, что в возрасте Женни, в шестнадцать-семнадцать лет, не задавался подобными вопросами. Может быть, потому что в те годы будущее казалось ему определенным, его не мучили сомнения, не терзали противоречия, он был в ладу с самим собой. Ему виделись впереди служба после учебы в Пажеском корпусе, светская жизнь, компании друзей, влюбленности, и казалось, этому не будет конца, то есть да, молодость когда-то пройдет, и явятся заботы, семейные обязанности — но когда это еще будет!..       А Женни, которой едва исполнилось семнадцать, вглядывалась в жизнь напряженно и внимательно, и чуть опасливо, и чуть насмешливо, словно предполагая какие-то ловушки и недоразумения — но при этом ее любопытство и деятельная натура брали свое.       «А что тут удивительного? — подвел Аверин итог размышлениям, которые пронеслись у него в голове не более, чем за две-три секунды. — Меня же в семнадцать лет не подталкивали к срочной женитьбе и не подсовывали невесту на свой вкус. А то и я бы крепко задумался, как мне поступать».       И Павел договорил куда мягче:       — Разумеется, ты всегда можешь рассчитывать на меня. Я же твой брат.       Женни то ли согласно, то ли благодарно, то ли просто задумчиво наклонила голову, вышла и затворила за собой дверь.       Чай пили в бельведере над вторым этажом, чтобы полюбоваться красками предвечернего сада и цветущих клумб. С утра было очень жарко, а после обеда слегка потянуло прохладой, и все охотно собрались не только выпить чаю, но и посидеть довольно высоко над землей на легком ветерке, сдувающем комаров и мошек, рой которых за последние два-три дня все чаще побуждал вспоминать «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!» и срывать ветки, чтобы зеленым опахалом разгонять надоедливую насекомую братию.       Ефим и Захар выкосили траву, подсыпали на дорожки свежего белого песку — сухого, чистого, без влаги: это должно было отвадить мошкару, предпочитавшую густые заросли и влажную землю.       — Тетушка, не знаете ли, кто нынче живет в Векшине? — спросил Павел, наблюдая, как капля густого вишневого варенья стекает с ложки на блюдце.       Антонина Марковна как раз накладывала варенье себе, Прозоровской, Владимиру — и, немного подумав, ответила неторопливо и обстоятельно, под аккомпанемент звяканья серебра о хрусталь:       — Да кто ж… Это имение Тумановых. Оба с семьями в Петербурге, здесь, почитай, и не бывают. Стало быть, там управляющий да дворня. Хотя последние года два стала на лето приезжать мадам Туманова, она еще старуха крепкая, видно, стало тянуть в родные места, где она родилась и выросла. Село на отшибе, дом в имении старый, сад запущен — но есть люди, которые любят такую глушь.       — Когда эта глушь не так далеко от Москвы, то отчего не любить? — вмешался в разговор Борис Николаевич. — Хочешь, сиди в покое подальше от всякой суеты, хочешь — наведайся к родне в Москву за новинками и сплетнями.       — У нее есть родня в Москве? — уточнил Павел.       — И немаленькая. С одним из московских Тумановых, братьев этой самой мадам Тумановой, я не раз имел дело по службе, когда он приезжал с инспекциями в Калугу. С другими тоже…сталкивался. — По тону Бориса Николаевича можно было без лишних слов понять, что господа Тумановы — не те люди, с которыми приятно иметь дело.       — Всех-то ты знаешь, любезный брат, — примирительно сказала Антонина Марковна, которую насторожила эта горячность обычно хладнокровного и мило-ироничного Прозоровского.       Тот тоже был рад сменить тему:       — Что твоя вечерка, сестрица? Не нужна ли какая помощь?       — Мы с Дарьей Платоновной по части угощения и припасов все обсудили, в большой зале навести порядок недолго, там и так еженедельно все натирается до блеску, а вот гости… Я думаю, вдруг до субботы съедутся в имение все Черкасовы? Тогда приглашать одного Михаила Дмитриевича не годится, следует всех. А всех — так это уж бал надо закатывать, кто ж впервые в дом приглашает таких…м-м… дорогих гостей так по-простому, на суаре?       Борис Николаевич выпрямился в плетеном кресле, забарабанил пальцами по скатерти:       — М-да… Павел, что тебе пишут?       — Пока никаких точных дат. Но скоро, — ответил Аверин.       — Июнь на носу, почитай… Многие московские сановники раньше конца мая и начала июня не выезжают на дачи и в имения. Зато в первых числах июня — как раз. Так что князь Черкасов с чадами и домочадцами вскоре должен припожаловать. Поторопись, сестрица, с нашей славной вечеринкой — тогда она действительно будет славной.       — А что это ты как будто сердишься? — не только Прозоровская вскинула удивленный взгляд на супруга, но и все сидящие за столом уставились на Бориса Николаевича с немым вопросом.       Антонина Марковна вдруг истолковала все по-своему и горделиво приосанилась:       — Здесь вполне можно дать весьма достойный летний бал. Но на его подготовку нужно время. И я была бы рада принять и князя Черкасова, и княгиню Анну Львовну, и…       Борис Николаевич как раз сделал глоток чаю и поперхнулся, закашлялся. Поднес губам салфетку:       — Прошу прощения. — Обернулся к жене: — Ничуть я не сержусь. С чего бы?       — Не будем слишком хлопотать, не зная, как все еще обернется, — предложил Павел. — Бал в такую жару разве что в саду устраивать. Пока пусть будет званая вечеринка.       — Так кому же писать приглашение в Озерное? — все же никак не могла успокоиться на этот счет Антонина Марковна.       — Мишелю… Михаилу Дмитриевичу, — сказал Павел, с легким удивлением отмечая, как приятно ему было произнести это имя.       — А какие будут дамы? — подал голос Владимир, который под чужие разговоры уже успел вдоволь напиться чаю с вареньем и бриошами.       — Будут и дамы, — заверил его Павел.       — О! — чрезвычайно кратко, но весомо высказался Владимир.       Женни прыснула:       — А что твоя канцона?       — Какая канцона? — испугался Владимир.       — Ты же сочинял канцону, чтобы исполнить ее на суаре.       — Что еще за канцона, сестрица! Не канцона, а романс.       — Ах, да! Романс! — едва сдерживала смех вдруг развеселившаяся Женни. — Так что же?       — Один куплет есть. И второй наполовину.       — Володя, ты уж лучше спой что-нибудь готовое, — посоветовала Прозоровская. — К чему сочинять, если уже есть и слова, и ноты.       — Сочинять, оказывается, трудно, — признался Владимир. — Придумаешь одну строчку — чудо что за строчка! Вторая тоже ничего. А уж выдумывать в рифму третью, четвертую — каторга, да и только. Поэты — истинные мученики, правду вам говорю.        — Ну отчего же, — внезапно возразил Борис Николаевич. — Иногда стихи сочиняются легко и быстро, в минуту.       — Да? — заинтересовалась Антонина Марковна. — Я вот никогда не могла сочинить стихи, хоть и пробовала. А ну-ка, милый брат, сочини что-нибудь.       — Сочините, право слово! Сочините, папенька, сочините! — подхватили за столом.        — Ай да подловили вы меня! — развел руками Борис Николаевич. — Ну что ж, дайте минутку да помолчите, не сбивайте.       Все притихли.       Прозоровский оглянулся по сторонам, видимо, в поисках предмета вдохновения, остановил взгляд на высокой вазочке с вареньем.       — Извольте, — сказал он. И продекламировал с веселой непринужденностью, свойственной домашним поэтическим играм, когда на одном дыхании сочиняются блестящие пустяки:

Прожив на свете много лет, Я понял: многое — пустое! И лишь по-прежнему люблю Желе вишневое густое.

      Кто-то одобрительно рассмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, напряжение, возникшее было за столом, рассеялось, и суаре уже никого не озадачивало — напротив, казалось полным приятных обещаний.       Павел любил эти незатейливые стихотворные шутки и этот семейственный стиль, но на душе у него не было той легкости, как у всех остальных.        Перед сном он решил спуститься в сад. Пройдя по изогнутому мостику с коваными перилами и повернув в аллею, он столкнулся с Владимиром. Они вместе прогулялись в глубину сада и вернулись обратно.       Перед тем, как войти в дом, Владимир спросил:       — А что там такого интересного, в этом Векшино?       — Ничего, — сказал Павел. — Ничего.