Жаркое лето

      В детстве и юности Аверин не понимал очарования раннего утра. С младенчества ему исправно прививали полезную привычку вставать рано, но едва гувернерский глаз ослаблял свою зоркость, он находил любую возможность не вылезать из-под одеяла хотя бы лишних полчаса. Строгий распорядок в корпусе сделал свое дело, но все равно просыпаться в шесть утра было в тягость. Зато сейчас, в Липках, особенно в последние дни, сон отлетал прочь с восходом солнца: может быть, потому, что приближалась пора самых коротких ночей, и как только светлел горизонт, тотчас поднимался дружный и звонкий птичий гомон; может быть, оттого, что подспудно струились неясные волнующие токи, смутные предвкушения, в которых смешивались радость, приподнятость, острота чувств и безотчетная тревога.       До завтрака на речку Павел ходил сам — прогулка и купание в одиночестве освежали, упорядочивали мысли и задавали тон предстоящему дню. Как правило, он возвращался домой то длинной дорогой в обход, то короткой через овраг. А сейчас сделал крюк, чтобы пройти по лугу, и было отрадно глядеть, как открывается зеленый простор цветущих трав и прозрачно-голубое, с бесконечными лестницами облаков, высокое небо. И мысли его плыли так же медленно, легко и свободно, как белые облака над головой.       Сперва припомнился визит в Озерное, платья Полины (он даже засмеялся вслух: сколько хлопот из-за свернутого розаном куска ткани величиною с ладонь!), потом Аверин подумал о ней самой, занятой сборами в Москве. Вскоре мысли перескочили на ее брата. Среди знакомых Павла как-то не случалось художников. Конечно, сюда не следовало относить упражнения в рисовании, в детстве и ранней юности присущие всякому. И Павел рисовал забавы ради пером и карандашом картинки вроде тех, что оставляют в альбомах друзей и барышень: скачущих лошадей, корабли и рыбацкие лодки, сундуки с сокровищами, головы римских легионеров в имперских шлемах. А Варя, едва научившись держать карандаш, выказала способность несколькими плавными линями набрасывать выразительные фигурки людей и животных, и даже заменяла ими слова записок и писем, на удивление остроумно и находчиво изображая то, что хотела сообщить.       Любопытно, что рисует Мишель? Пейзажи? Портреты? История с одним портретом уже была известна Павлу от дядюшки — надо же, как досталось внуку от надменной старой княгини за сходство с оригиналом!       Что ж, Павел и на собственном опыте убедился, что писать портреты не только особое искусство, но и рискованное занятие. Ему было уже лет шестнадцать, когда, как раз на Святки, он попробовал акварелью нарисовать Варю, показал ей портрет, да угораздило в ту минуту, когда она набрала в рот кипяченого молока, поданного на ужин. Варя прыснула со смеху, забрызгав молоком новое платье, а Павел схлопотал выговор за то, что дразнит сестру.       «Решительно с портретами нам обоим не повезло, — усмехнулся он. — Но по разным причинам: Мишелю досталось за талант, а мне — за его отсутствие».       Тогда же, в шестнадцать лет, трезво оценив результат своих усилий, Павел сделал окончательный вывод, что парсуна — не его конек. Зато плывущие в открытом море корабли и старинные замки выходили очень недурно — пока желание рисовать не покинуло его вместе с детством и юностью.       Павел мимоходом сорвал стебель тимофеевки, прикусил его, чувствуя слабую травянистую горечь.        «А я и не выказал особого интереса к его занятиям живописью. Не слишком-то любезно с моей стороны… »       В дом он, как обычно, вошел через ту лестницу, что вела из сада, и собрался подняться в свою комнату, никого не потревожив, но его остановил голос тетушки, долетевший со стороны библиотеки, которая чаще всего служила ей кабинетом:       — Ох, не смеши меня, Долли! Ну и остра же ты на язык! Право слово, давно так не смеялась! Дай-ка платок, слезы вытру…       «Долли? Кто это — Долли? Ах, Дарья Платоновна…»       В том, что Антонина Марковна наедине обращалась к своей институтской подруге на «ты» и по имени, не было ничего удивительного, но Павел и вообразить не мог, чтобы строгая и невозмутимая Дарья Платоновна отпускала развеселые шуточки.       Он хотел тоже пойти в библиотеку, но передумал: не стоило мешать частной беседе. Однако тут он услышал:       — Стало быть, все уже приглашены. Ах, нет, еще к Гордеевым надо послать… Но что делать с мадам Тумановой? Я с ней совсем мало знакома, отчего ей вздумалось мне писать?       Павел насторожился. О какой Тумановой речь? Неужели из Векшина?       — Кто из соседей ближе, тому и написала. Может быть, не только тебе, — предположила Дарья Платоновна.       — Мне всегда казалось, что она не слишком-то смыслит в сельском хозяйстве.       — Это дело наживное.       — Не скажи, Долли: это ты за что возьмешься, в том и толк будет, а Туманова старой закалки и вряд ли разбирается в машинах и механизмах. Да я даже по себе сужу: если бы не ты, я бы по собственному разумению мало на что решилась и ни фабрику бы не строила, ни новые мастерские…       — Если бы Павел Петрович не позволил, ничего бы я не строила, — отозвалась Дарья Платоновна таким ровным тоном, что ее собственное отношение к сказанному было непонятно: то ли ее радовало разрешение хозяина поместья, то ли ей было безразлично, строить что-то новое или нет. К Дарье Платоновне Павел относился с почтением и той тонкой настороженностью, какую испытывает человек, умный настолько, чтобы разглядеть в другом человеке, тихом и неприметном, ум более сильный и разносторонний.       В библиотеке произошло движение, послышался шорох платья, скрипнул стул, затем донесся тетушкин голос:       — Ах ты милая моя Долли! Что бы мы без тебя делали!       — Ну полно, полно, — тихо произнесла Дарья Платоновна, но теперь в ее голосе чувствовалась улыбка.       — Я настаиваю, слышишь, я настаиваю, чтобы ты принимала гостей вместе со мной!..       Скрывать дальше свое присутствие выходило за рамки приличий, и Павел, кашлянув, взялся за витую бронзовую ручку и толкнул приоткрытую дверь.       Дарья Платоновна сидела за столом, на котором поблескивал золотой отделкой мраморный чернильный прибор и ровными стопками были разложены гербовая и простая писчая бумага, а Антонина Марковна стояла за спинкой стула и мягко, нежно обнимала ее за плечи. Они обе одновременно взглянули на вошедшего, но сразу не переменили положения: Дарья Платоновна и бровью не повела, а Антонина Марковна медленно убрала руки, мимоходом расправила кружевной воротничок на строгом платье подруги и лишь потом приветливо улыбнулась племяннику.       — Доброе утро, тетушка, доброе утро, Дарья Платоновна, — поклонился Аверин.       Велели в библиотеку подать кофе, и только тогда Павел дождался упоминания о полученном письме от госпожи Тумановой.       — Помнишь, Павлуша, ты третьего дня спросил, кто сейчас живет в Векшине? А вчера вечером оттуда прискакал человек и привез письмо от мадам Тумановой, — сообщила Антонина Марковна.       — И что ей угодно? — неторопливо сделав глоток кофе, спросил Павел.       — Вообрази: предлагает нам купить у нее сеялку, немецкой работы.       — Могу я взглянуть на письмо?       — Изволь.       Письмо было самое обычное, из тех, что соседи пишут друг другу по разным надобностям. И верно, в нем помимо приветствий и пожеланий, было сказано, что госпожа Туманова продает сеялку, выписанную ее сыном в прошлом году из Лейпцига, но не нашедшую применения в хозяйстве.       Письмо слабо пахло табаком.       «Стало быть, не мытьем так катаньем. — подытожил Павел, возвращая письмо тетушке. — Ай да Мари. Кем же ей приходится эта Туманова? »       — Нужна ли нам еще одна сеялка? — в раздумьях произнес он.       — Нужна-то нужна, но смотря что за сеялка, — заметила Дарья Платоновна. — Может быть, ее продают потому, что с нею не все ладно.       — Немецкой работы, — напомнила Антонина Марковна.       — Прежде чем судить, нужно увидеть. Что ей вздумалось продавать сеялку в конце мая? Все равно что ложку после обеда, но задолго до ужина.       — А, может, сразу отказаться?       — Пока ничего не обещано, отказаться можно когда угодно.       — И то правда, — согласилась Антонина Марковна и обернулась к Павлу: — Экипаж закладывать не с руки, может, ты, Павлуша, съездишь верхом в Векшино? Взглянешь, что там за сеялка? Ты ведь в Германии, в Англии, во Франции всякие машины видел и сможешь понять, стоящее ли дело.       «Любопытно, если я сейчас не поеду, какой будет следующий ход? — подумал Павел. — Уж очень ей не терпится. В чем нужда, однако? И что ее занесло в наши края?».       — Хорошо, тетушка, съезжу.       Аверин взял с собой два пистолета: один спрятал в карман, другой заткнул за пояс. Пистолеты были тщательно вычищены, смазаны и заряжены еще накануне, в ожидании какой-либо поездки, и он хранил их в запертом на ключ нижнем ящике шкафа.       Дорога на Векшино вела в противоположную строну от Озерного, но кто знает, где мог искать свою добычу появившийся в округе лихой человек, а, возможно, и целая шайка. Разумеется, Павел повидал многое куда опаснее, чем одинокий преследователь, взявший ружье на изготовку, но именно опыт, а с ним и то самое чутье, о котором он накануне толковал Женни, определили здесь не случайное событие, а угрозу — пусть пока и неясного происхождения.       Он попытался так же интуитивно уловить, чем чревато внезапное появление той, с кем давно были оборваны все связующие нити, но тут внутренний голос молчал — точно так же, как на том балу, когда не было ровно никаких предчувствий. Что ж, справедливости ради следовало и такую возможность отметить в разговоре с Женни: случается, что нет никаких верстовых столбов на нашей дороге и никаких вывесок над дверью, которую мы отважно или самонадеянно отворяем.       А тогда он тогда просто пошел ва-банк, всего лишь желая пригласить на танец заинтересовавшую его даму и не отступать в споре. Тому было всего два препятствия. Первое — этикетное: приглашать даму, которой не представлен, было против правил, но найти кого-то, кто представил бы Аверина баронессе, сейчас не было возможности. Оставалось прибегнуть к другому способу соблюдения приличий: представиться самому. Второе препятствие — отказы дамы всем доселе ее приглашавшим. Но поскольку она не покидала танцевальную залу, возможность того, что она все же согласится на мазурку, оставалась.       Павел заметил, что красавица в алом держится ближе к компании знатных немолодых дам, которые сами не танцевали, но смотрели на танцующих или приглядывали за своими юными дочерьми. И сама она как будто кого-то исподтишка высматривала или, может быть, ждала. Кое-кто из кавалеров приносил ей напитки, и она благодарила царственно-благосклонным кивком. Кто-то пытался завязать с ней беседу. Кто-то, потанцевав с другой дамой, возвращался, чтобы снова попытать счастья. Похоже, она отвечала всем то же, что и Сиверсу. Стало быть, вливаться в ее свиту, в которой она никого не отличала, было бы заведомым проигрышем.       Павел пропустил один вальс, чтобы еще внимательнее присмотреться к баронессе и применить в действии недавно обнаруженную закономерность: если поглядывать на человека, особенно на даму или барышню, издали довольно продолжительно, он посмотрит в ответ. Мужчины — не всегда. Женщины — как правило: видимо, потому, что чувствительнее и тоньше понимают немую игру взглядов. И как только дама оглянется, следует перехватить ее взгляд, но не прямо и открыто, а словно исподволь, будто бы и не следует на нее смотреть так неотрывно, но совершенно невозможно не смотреть… Кроме того, очень часто найдется какой-нибудь, пусть самый незначительный, повод, который позволит привлечь к себе внимание — и тогда carpe momentum.       Баронесса действительно оглянулась, потом еще раз, однако смотрела куда-то вскользь и мимо.       Когда зазвучали последние аккорды вальса, за спиной Аверина произошла какая-то неловкость: кто-то из гостей, давая дорогу выходящим из залы, резко отступил назад, толкнул одного из лакеев, и тот выронил серебряный поднос. На звон, не такой уж громкий в бальном шуме, мало кто оглянулся — но красавица в алом платье устремила взгляд именно туда. Павел, напротив, даже и не подумал поинтересоваться, что там за толчея у дверей — он не спускал глаз с баронессы, и в какой-то миг их взгляды встретились. Павел смотрел смело, но без дерзости, почтительно, но без смущения. Последнее было трудно: он еще нередко испытывал робость перед светскими красавицами, особенно замужними, которые забавлялись неуверенностью юных поклонников.       Она улыбнулась.       И едва распорядитель объявил мазурку, Павел ровным, неторопливым шагом, но ни секунды не мешкая, пересек часть залы, которая соединялась прямой линией с тем уголком близ колонны, где стояла баронесса.       Он увидел вблизи безупречно гладкую кожу ее лица и золотисто-зеленые, очаровательного лисьего разреза, глаза. Жемчуг на ее шее казался теплыми, нежными сгустками лунного света.       — Граф Павел Аверин, — представился он. — Позвольте мне иметь честь и удовольствие пригласить вас на мазурку.       Она выдержала короткую, но наполненную волнующим ожиданием паузу, и подала ему руку. Пронесся ревнивый шепот.       Они вступили в круг к другим парам.       — Всякий раз, когда мне вздумается роптать на немилость судьбы, я буду вспоминать эти минуты, как доказательство обратного, — может быть, фраза получилась не самой складной, зато Павел чувствовал себя наполненным ловкостью и силой, когда всякое движение естественно, красиво и уместно.       — Всякий раз, когда мне нужно будет высказаться в пользу капризов, то лучшим примером будет нынешний каприз танцевать, когда не собиралась танцевать, — ответила она медлительным, чарующе-незвонким голосом.       Аверин вел свою даму с решительной легкостью, так уверенно и с блеском исполняя па, что она могла дать себе полную свободу царить в этом танце, в его плавном, летящем, стремительном беге. Она с безупречной элегантностью скользила вокруг кавалера в обводках, и ее грациозные, легкие, будто парящие движения приковывали к себе взгляды едва ли не сильнее, чем ее поразительная красота.       Следя за другими парами, чтобы ни с кем не столкнуться, Павел, заметил, что Сиверс танцевал с незнакомой девицей, худощавой и миниатюрной, но в таком пышном платье, что она напоминала ворох муслина, газа и кружев. Через несколько шагов они оказались рядом: Сиверс улыбался и галантно оберегал свою даму от сложностей, которые сулил при быстром движении ее пышный туалет, но на Павла бросил взгляд, полный грозовых туч.       Но Аверину было совершенно не до Сиверса и кого бы то ни было еще. Он любил балы с их блестящей круговертью, но не мог припомнить, чтобы ему доводилось танцевать с таким упоением и обнимать столь тонкую и гибкую талию, касаться таких красивых и чутких к малейшему движению рук. И он чувствовал, как над бальной болтовней, обязывающей говорить комплименты и привычные остроты, главенствует другой, немой разговор их тел, куда более гармоничный, важный и волнующий.       — Позволено ли мне будет узнать ваше имя?       Перемена фигур разъединила их, чтобы снова свести вместе через несколько секунд, и Павел невольно сжал ее руку крепче. Сквозь ткань двух перчаток он чувствовал жар ее кожи. Ее дыхание касалось его лица.       — Как же вы позволите называть вас? — спросил он тогда совершенно другим, глубоким, рвущимся из сердца голосом.       — Мари, — в таком же чаду восторга ответила она.       — Мари, — повторил Павел, и это самое обыкновенное имя прозвучало для него тогда дивной музыкой, полной соблазна и тайн.        «Не ослышался ли Бегичев? Не ввел ли его кто-то в заблуждение? Она не похожа на иностранку. Баронесса ли она? Вдова ли? Чего не нарасскажут на балах!»       — Мне говорили о вас нечто удивительное, — отважился он ступить на зыбкую почву личных вопросов.       — Расскажите: может быть, это удивит и меня.       — Мне говорили, что вы — баронесса Маргарита Фрейберг.       Она ослепительно улыбнулась:       — Да, это так. Баронесса Маргарита Фрейберг — это я. И Мария Даниловна Фрейберг, урожденная Волховская — тоже я.       — Можно ли узнать, как это вышло? И почему вам дали такое необычное имя — Маргарита? Ведь его нет в православных святцах.       — Да, верно, — подтвердила она. — Это католическое имя, и получила я его при крещении в костеле в Линце, где несколько лет жил мой отец.       — Так вы католичка? — не сдержал удивленного возгласа Аверин.       — Вовсе нет, — рассмеялась баронесса. — Я православная. Но моя мать происходит из испанской католической семьи, переселившейся в Австрию. Мой отец безумно влюбился в прекрасную испанку, больше года добивался разрешения жениться на ней, и как-то это было устроено. Но едва он вернулся домой после нескольких лет жизни за границей, меня перекрестили по православному обряду. Я получила имя Мария, которое и значится в моих документах. Но к имени Маргарита привыкли многие, так звали мою бабушку-испанку. Я на нее очень похожа.       В том возрасте Павла неизменно волновали загадки и тайны, особенно касающиеся прекрасных дам, но уже тогда он всему темному и смутному предпочитал ясность, и то, что Мари так благожелательно и подробно рассказала о себе, создавало между ними многообещающую короткость.       После танца она вернулась к светскому тону, приличествующему людям, только что познакомившимся.       — Благодарю вас, граф, — сказала она, забирая поданную ей шаль, и он тут же предложил ей руку, чтобы вести в гостиную, где был накрыт ужин.       Им навстречу попались двое солидного вида немолодых мужчин, затем пара средних лет, а следом человек, который недавно появился в свете, но уже привлек внимание семейств, имеющих дочерей на выданье — граф Фере, по слухам сколотивший огромное состояние где-то на Востоке. Шедшие впереди тут же переменили свой маршрут и едва ли не бегом кинулись к графу. Павла это позабавило. А баронесса свысока взглянула на суету сует, вздохнула и замедлила шаг, поправляя браслет поверх перчатки.       Аверина же сейчас интересовала только его дама и никто и ничто другое. Но вдруг его сердце кольнуло странным, каким-то чужим, непривычным холодом: пожалуй, именно в тот миг дремавшая интуиция проснулась — чтобы тут же вновь надолго умолкнуть.       Между переменами блюд, то вливаясь в завязавшуюся за столом беседу о театральных новинках, то обращаясь только друг к другу, они повели тот непринужденный светский разговор, в котором остроумию придается вес, а серьезные вещи говорятся самым легкомысленным тоном. Аверин ликовал: сияние глаз Мари, ее улыбка, воодушевляющий трепет, охвативший их обоих — все говорило в пользу того, что они вскоре непременно увидятся. И верно: она пригласила его бывать у нее по средам и субботам, начиная с завтрашней среды, и на прощание подала руку без перчатки.       Наутро Павел послал Мари корзину роз, которые долго выбирал. Он искал рубиновые или цвета бургундского вина, под цвет ее бального платья, но таких не случилось, ярко-красные ему казались сейчас слишком тривиальными и крикливыми, белые тоже не подходили, два сорта светло-розовых он отверг, но увидев жемчужно-розовые, редкой и тонкой красоты, выбрал их. И когда вечером он явился к Мари с визитом, она вышла к гостям в отделанном венецианским кружевом платье для приемов и с цветами в прическе, в которых Павел с замиранием сердца узнал розы из присланного им букета.       Ах, как все это сейчас отзывалось — и смешно, и жгуче, и бесконечно печально. И было преисполнено неизъяснимым очарованием, как миновавшая юность с ее мечтательным пылом, дружескими пирушками, балами, веселыми проделками, сердечными тайнами и разговорами — даже не вспомнить, о чем — с вечерних до утренних сумерек.       Так вспоминают поездку в чудный цветущий край и битву, в которой удалось уцелеть.       Обогнув холм и выехав на широкую тропу, Павел придержал коня и неторопливо, внимательно огляделся. Он никогда не бывал в этих местах, отдаленных от большой дороги. За рекой, живописно петлявшей в прибрежном кустарнике, поднималась громада густого елового леса. Берега заросли камышом и осокой, на воде золотились кувшинки. Никакого жилья было не видать, только высилась в отдалении белоснежная колокольня храма, сверкая на солнце золотым куполом с крестом.       Незнакомая местность словно отрезвила Аверина, вернула из прошлого в настоящее.       «А не повернуть ли назад? — всерьез задумался он. — Конечно, я и приблизительно не могу предположить, что за необходимость побудила ее обратиться ко мне, но все, что когда-либо интересовало баронессу Фрейберг — это сама баронесса Фрейберг. Пожалуй, некоторых именно это и влекло к ней. А кто-то этого не замечал. Amor caecus».        От отдалении зашелестел камыш, из плавней вылетела птица, Павел проследил взглядом за ее черным стремительным силуэтом и вернулся к своим мыслям: em eram. Сначала эти качели раскачивают на волнах нежных чувств, всё выше и выше вознося к солнечному небу, а потом из самой высокой точки, на пике счастья, резко сбрасывают вниз, и если в отчаянии и испуге разожмешь руки на железных прутьях — лежать тебе в пыли, да еще получить по лбу качалкой, вернувшейся из поднебесья».       Павел устоял. Окрыленный, как ему казалось, взаимной любовью, затем истерзанный ревностью, измученный сомнениями и неясной, каким-то образом поселившейся в его душе виной, он нашел в себе силы выдержать эту бурю. Он даже пытался уберечь от нее Сиверса, которому Мари, ничего не обещая, так вскружила голову, что он просил ее руки.       Со временем он догадался, что, уговаривая друга уехать из Петербурга, он, хотя и действовал из своих самых лучших побуждений, одновременно поступал так, как рассчитывала баронесса: ей нужно было, чтобы Сиверс не докучал ей, но из каких-то расчетов она и не отталкивала его окончательно.       «Можно ли убежать от себя самого?» — зло и тоскливо бросил Яков Сиверс, когда, во время последней с ним встречи, Павел убеждал его одуматься и на некоторое время уехать из Петербурга, иначе его отец, возмущенный скандалом вокруг намеренья сына жениться на женщине, старше его на семь лет, уже побывавшей замужем и ведущей весьма свободный образ жизни, выполнит свою угрозу и лишит наследства в пользу остальных трех сыновей.       Сиверс глядел на него настолько недоверчиво и даже презрительно, насколько это было возможно без личной ссоры, ведущей к поединку.       «Не от себя, а от нее, — сохраняя терпение, втолковывал другу Павел. — К чему быть рядом с женщиной, на которой хочешь жениться, но она точно этого не желает? Как знать, не хочет ли она выйти замуж за другого? »       «Уж не за тебя ли?!» — вскипел Сиверс — Ты тоже увиваешься вокруг нее!»       «Господь с тобой» — холодно ответил на это Аверин. О его связи с баронессой Сиверсу знать не следовало, хотя сейчас это уже не имело значения: Павел выздоравливал.       «Поди прочь, Поль! Оставь меня! Ты лжешь! — сжимал кулаки Сиверс. — Она бы сказала мне сама! Все, что ты говоришь, ложь и клевета».       «Зачем мне тебе лгать! — не выдержал тогда Павел. — Напротив, я пытаюсь тебе открыть глаза, потому что ты сейчас мечешься как на пожаре. Тебе нужно уехать куда-нибудь хотя бы на несколько дней и прийти в себя».       «Если ты явился по просьбе моего отца, то передай ему, что меня не страшат его угрозы, потому что для этой женщины я пожертвую чем угодно» — заявил Сиверс серьезно и окончательно.       «Но нужно ли ей это?»       «Ах, я понял, зачем ты пришел! Ты видишь во мне соперника и избрал самый бесчестный способ, чтобы от меня избавиться: уговорить, чтобы я уехал! Разумеется, тебе это не удастся».       Увы, действительно не удалось. Через неделю Яков Сиверс погиб на дуэли с князем Корецким, который тоже ухаживал за баронессой. А Павел воспользовался своим собственным советом, которому, к сожалению, не последовал Сиверс — перевелся сначала из Петербурга в подмосковный гусарский полк, а потом из гвардии в армию и вскоре отправился на театр военных действий. Многие истолковали его поведение как обычную погоню за чинами, что, однако, вполне сочеталось с его репутацией умелого и храброго офицера, но причина была иная.       А когда Аверин выздоравливал после серьезного ранения и убедился, что оно не нанесло существенного ущерба здоровью, он внезапно проникся уже не абстрактной идеей, а точным пониманием, что и душевные раны, если к ним отнестись со знанием дела и врачевать целенаправленно, перестанут причинять боль, разрушать и мучить, а останутся пережитым опытом и тонким рубцом, всего лишь иногда ноющим при перемене погоды.        «Уж не опасаюсь ли я этой встречи как всего, что может лишить спокойствия? — размышлял Аверин. — Нет, — тут же одернул он себя. — Со мной уже решительно ничего подобного невозможно сделать».       Тропа вдоль реки вывела к ореховой рощице, а оттуда, с пригорка, виднелся сад, обнесенный белым каменным забором, а за ним — господский дом с круглыми башнями по углам. Башни венчали остроконечные кровли со шпилем и ажурными флюгерами.       По сравнению с поместьем Векшино, теснившимся между холмами, рекой и перелесками, Липки казались полной жизни, цветения и солнца идиллической картиной, а Озерное — Версалем. Но в очертаниях дома, чем-то похожего на средневековый замок, сумрачном парке и обилии белых мраморных скульптур, контрастно выступающих на фоне темной массы деревьев, было что-то заманчивое и романтическое.       Аверину здесь неожиданно понравилось, он даже удивился, как так вышло, что он никогда не ездил сюда, считал совершенным захолустьем, и лишь слыхал, что в Векшине водится множество белок, оправдывая название деревни и поместья.       За старинными коваными воротами Аверина встретил седой усатый сторож в войлочной шапке, за ним явился еще более усатый мажордом, смутно напоминавший Рубенса, и сказал:       — Их сиятельство барыня просят пожаловать в Круглую гостиную.       «Кто же тут сиятельство, интересно? Госпожа Туманова как будто бы не имеет титула. Или речь о Мари, которая успела стать княгиней или графиней?».        Аверин миновал небольшую крытую, выгнутую полумесяцем, галерею, и вошел в то помещение, на которое ему указали. Здесь царил полумрак, лиловые, сложно драпированные гардины затеняли окна, и без того обращенные к густым зарослям можжевельника. На накрытом на две персоны столе в золотом канделябре горели свечи, тонко пахло благовониями. Несмотря на жаркий день, здесь было прохладно.        Аверин сделал два шага и остановился, ожидая, кто выйдет к нему. Он вполне допускал, что сейчас ждали не его, а кого-то другого, или стол накрыт по иному случаю, и это была приятная мысль: ему не хотелось еще раз убедиться, что баронесса расставила всех действующих лиц как ей вздумается, предписала им роли, и они послушно и даже старательно играют ее пьесу, везде поспевая вовремя.        Шевельнулась портьера, скрывавшая дверь в противоположной стене, заколебалось пламя свечей, из тени выступила стройная женская фигура в белом с черной отделкой платье.       — Здравствуй, Поль, — прозвучал мелодичный грудной голос.       — Приветствую вас, сударыня, — поклонился Аверин.       Она приблизилась и величественным жестом протянула ему руку. Он деликатно сжал ее пальцы своими, а затем отступил на шаг и поднял на нее глаза.       Мари была старше его на восемь лет, ей сравнялось тридцать пять, но выглядела она так же блистательно, как и тогда, когда он впервые увидел ее на балу.       — И вы не хотите поцеловать мне руку? — Бог весть по какой затее природа одарила эту женщину такой обольстительной манерой улыбаться, что на памяти Аверина она не раз получала согласие на любые, даже самые сумасбродные, свои просьбы — стоило лишь их произнести с улыбкой.       В ответ он тоже улыбнулся — прохладно и сдержанно. И только.       Похоже, баронесса рассчитывала на нечто иное. Однако не выказала никакого замешательства, и Аверин в который раз подумал, что самым подходящим девизом на ее гербе было бы: «Используй все к своей выгоде».       — Ах, что это я, право… Прости, милый, светские приемы отучили меня от внешних проявлений дружеской сердечности. Но их всегда можно воскресить, правда? — И она легко вскинула свои красивые полуобнаженные руки ему на плечи, привстала на носках туфелек и нежно поцеловала в щеку.       Семь лет назад один безумный негоциант за поцелуй Мари отдал бриллиантовое ожерелье.       Павел оставил поцелуй в воздухе у ее лба, тем самым покончив с приветствиями. Затем он придал своему лицу выражение ничего не значащей светской любезности.       — Ты изменился. Возмужал. Похорошел. — сказала она. — Тебе часто говорят, что ты очень красив?       Нет, смутить его не удастся.       — Какой ответ вы хотели бы услышать? — с легкой насмешкой произнес Аверин.       Баронесса очаровательно всплеснула руками:       — Нет, это совершенно никуда не годится. Во-первых, говори мне «ты». Во-вторых, я часто вспоминала о тебе. А в-третьих, нехорошо заставлять себя так долго ждать.       — Вам так не терпится продать сеялку?       Мари рассмеялась:       — Нет, мне не терпится с тобой пообедать. Сеялка подождет.       Но за столом они лишь пригубили вино и отщипнули по виноградине. Павел понял, что в этом лабиринте разговоров можно блуждать бесконечно, и отбросил свое вольготное, неуязвимое, но бесплодное спокойствие.       Ему хотелось бы сохранить пустое «вы», но он решил, что некоторая степень отсутствия церемоний между ними сейчас не помешает.       — Итак, Мари, — сказал он, — ты позвала меня по делу. Желал бы узнать, в чем оно состоит.       Мари тут же переменила тон. В хладнокровной деловитости с ней трудно было сравниться точно так же, как и в лучезарном кокетстве.       — Да, поговорим о деле. То, что ты не приехал после моего письма, навело меня на мысль, что тебе нужен благовидный предлог. Или более настоятельная просьба. Сеялка действительно существует, и хозяйка этого имения, моя дальняя родственница, ее продает. Надоумить ее написать твоей тетке не составило никакого труда. Теперь отложим все это в сторону. Я немало знаю о том, что произошло с тобой за эти годы. Знаю даже, что ты был ранен, вышел в отставку, поездил по Европе, жил в Баден-Бадене, Париже, в Ницце. Знаю, кто обитает в твоем поместье. Знаю о твоей предстоящей свадьбе.       Аверин слушал ее с непроницаемым видом. Все это было неожиданно и требовало обдумывания. Мари никогда и ничем не интересовалась просто так.       — Для чего ты собирала эти сведения? — в упор спросил он.       — А ты никогда ничего не стремился узнать обо мне?       — Зачем?       Она опустила ресницы:       — Кто из нас более виноват?       — В гибели моего друга?       Удивительно, но она вздрогнула и поднесла руку к груди.       — О нет, я не… Мне очень жаль этого бедного мальчика… как его звали?..       — Яков Сиверс.       — Да-да… Но речь сейчас не об этом.       — А о чем, баронесса?       — Я давно не баронесса.       — А кто?       — Графиня Фере.       — Ее сиятельство графиня Фере, — усмехнулся Аверин. — Как вы ловки, баронесса… простите, графиня…       — Что за тон, Поль?! — рассердилась она, и он удовлетворенно отметил, что ему удалось хотя бы немного вывести ее из себя, но самому сохранить безмятежность, пусть и окрашенную печальными воспоминаниями.       Аверин ничего не ответил. Графиня взяла бокал, выпила немного вина, успокоилась. Улыбнулась.       «А дело-то у нее чрезвычайной важности» — сделал вывод Аверин.       — Я хотела сказать: кто из нас более виноват в нашей размолвке, еще задолго до той злосчастной дуэли… м-м… — она пощелкала пальцами, но так и не вспомнила минуту назад произнесенное имя.       — Никто.       — То есть?       — Кто виноват в иссушающем зное или ливнях и грозах?       — Не понимаю.       — Я хотел сказать: у каждого своя природа. Ваша природа — используя чувства других, удовлетворять свои желания, моя — если и удовлетворять чьи-то желания, то по своей воле, и в дураках не ходить.       — Так говорят люди, не умеющие любить.       — Что такое «умение любить», графиня?       — То, чего в вас нет, граф. Хороша же любовь, которая может хладнокровно рассуждать! — сказала она почти презрительно. И вдруг добавила совсем другим тоном, нежным и горячим, вновь перейдя на «ты»: — Но любовником ты был великолепным, Поль.       Он призвал лицо к порядку, чтобы оно не выразило ровно ничего.       Она явно ожидала чего-то иного и взглянула с вызовом; Павел мог поручиться чем угодно, что Мари представляла их встречу куда более лестной для себя.        «Самое недальновидное, что может быть — рассчитывать на то, что все и всегда к твоим услугам», — он не произнес этого вслух, но Мари словно прочитала его мысли и вспыхнула от гнева.       — Если бы вы повели себя по-другому, ваш друг был бы жив, — надменно заявила она, безошибочно находя то место, где можно пробить брешь.       Павел выпрямился, скрестил руки на груди и устремил на нее недобрый прищуренный взгляд:       — Вам больше не удастся представить дело так, будто бы я виноват в этой дуэли. Я о ней совершенно ничего не знал — до ее итога.       — Если бы вы вели себя по-другому, ваш друг остался бы жив.       — Если бы вы вели себя по-другому, влюбленный в вас юноша не имел бы надежд и не искал бы везде соперников.       — Разве я не отказала ему?       — Отталкивать одной рукой, удерживая другой — самая безжалостная форма отказа.       — Напрасно вы приписываете мне жестокость: напротив, я обходилась с ним весьма любезно, давая время постепенно образумиться.       — Нет, вы бросали дрова в костер и любовались, как он разгорается. Я все это испытал на себе и знаю, о чем говорю.       Он поднялся со стула.       Она тут же овладела собой, тоже вскочила из-за стола и протянула руки почти умоляюще:       — Мы попусту тратим время, Поль. Нам нужно немедленно помириться и заключить союз, который прежде всего в твоих интересах.       — Прежде всего? Неужели вы ставите себя на второе место?       — Хорошо. Будемте соблюдать высший тон. Как я уже упомянула, я немало знаю о вас. И не только о вас, но и о людях, с которыми вы собираетесь породниться… Что же вы молчите?       — Я весь внимание.       — Для вас было бы весьма выгодно придумать способ познакомить меня с Черкасовыми и ввести в их дом, когда в Озерное прибудет все семейство.       — Зачем вам это?       — Меня интересует человек, который приедет туда вместе с Черкасовыми.       — Кто именно?       — Вы все узнаете в свое время.       — Что ж, ваш интерес понятен хотя бы в общих чертах. Но каков тут интерес мой?       — Мне нужен этот человек, а вам — нет. Вернее, это вы ему не нужны. Вы ему мешаете.       — Каким же образом?       — У него есть свои виды на княжну Черкасову. Хотя пока он это скрывает.       «Уж не Сабуров ли затесался в московский дом Черкасовых? — с мрачным юмором подумал Аверин. — В качестве кого бы?»       Внезапно ему представился бывший сослуживец, правящий княжеской каретой — в извозчичьей шляпе и с окладистой бородой для маскировки.       — Мало ли у кого были виды на княжну Черкасову, — спокойно отозвался Аверин.       — Вы мне не верите?       — Я не вижу в сказанном вами ничего особенного.       — Я знаю гораздо больше, потому что хорошо плачу кое-кому в доме старой княгини.       — Каждый добывает знания как может.       — Вы слишком самонадеянны… Подождите минуту. — Она вытянула ладонь вперед, словно останавливая то, что он собирался сказать. Затем, придерживая подол платья, скользнула в ту дверь, из которой ранее выходила, и вскоре вернулась. Положила на стол небольшую плоскую коробочку из плотной бумаги, похожую на те, в которых обыкновенно хранятся пуговицы в модных лавках.       — Откройте.       Аверин, полагая, что вряд ли там свернулся кольцами коралловый аспид, с легкостью откинул крышку.       В коробке на клочке синего атласа лежала слегка измятая белая тафтяная роза.