Башкирские мемуары. Юность

Еще было темно, горизонт только окрасил кусочек неба оранжево- красной каемкой. Сейчас ближе к осени уже солнце встает позже. Я недовольно скривился, осознав, что на улице довольно холодно. Протер сонные глаза и бросил взгляд на еще спящее кочевье. На полях лежал густой туман, трава вся побелела от холодной росы. Все тело требовало уютной кровати, теплого одеяла и спокойствия. Но я упрямо натянул сарыки (сапоги) и вышел в прохладный утренний воздух из теплой, такой уютной юрты. Я сладко зевнул и закутался в свой елян. Мне нужно было подготовиться к замечательному дню: сегодня я уезжал за медом в лес. Удобнее мед собирать в середине осени, когда пчелы в клубок собираются и становятся уже более сонными. Но разве сборщикам дани объяснишь, правила бортевого пчеловодства? Им в конце лета все подавай. Уже запряжённая Агидель послушно приблизилась к моей юрте. В телегу я закинул ремни, веревки, дымарь, топорики, батманы- бочки из цельного дерева, свои вещи, припасы, оружие. У меня много было бортей и они располагались от друг друга достаточно далеко, до нескольких километров. А это значит, что недели две-три я буду жить в лесу. Я внимательно осмотрел полную телегу, мысленно перечисляя необходимые вещи, чтобы ничего не забыть. Осталось только одно: поесть на дорожку. Я подвинул ближе к очагу урындык (нары), служивший мне столиком. Накрыл его красной скатертью, которую использую обычно только для гостей, расставил чашки с медом, с сметаной, с казы. Я надеялся, что никто не испортить мне аппетит. Хотя бы сейчас. Если ночь я выстрадал, то сейчас я Исмаила ненавидел. Видеть его не хотел. Ногаец вошел ко мне в юрту, демонстративно сел напротив и начал тоже есть. Я сделал вид, что его здесь нет, ел с удовольствием, медленно наслаждаясь вкусом нежной казы, запивая айраном, чувствовал, как Исмаил пепелил меня взглядом. «Он что, думал, что я буду прятаться и бояться его?» Воздух в юрте был настолько вязким, что можно было резать ножом и мазать на хлеб. Я видел только его пояс, расстегнутый халат, серую рубашку. На лицо я не смотрел, вообще не поднимал взгляд. Его взгляд давил мне на плечи. — Что ты хочешь? Свободу? — разбил чугунную тишину между нами Исмаил. Я ответил не сразу. Мне вдруг захотелось его сильно задеть, хоть и понимал, чем мне это грозит. — Да. — тихо ответил я и ехидно добавил более крепким голосом — И твою сестру в жены. — Ах ты, ах ты! — Исмаил коршуном бросился на меня. Перед тем, как Исмаил накинулся на меня, я успел плеснуть айран ему в лицо, тот зажмурил глаза. В то же мгновение я перевернул нары, тем самым использовав его как щит, посуда с едой рухнула, испачкав ковер, я почувствовал сильный удар об свой щит. Нары опустились на свои короткие ножки с распластанным Исмаилом вместо скатерти. Он не мог открыть глаза, из-за айрана щипило глаза. В спину его полетел оказавшийся рядом кувшин (я не отморозок бить по голове). Тот взвыл, попытался вскочить на ноги, поскользнулся на жирной тарелке с казы и рухнул обратно. Я помотал головой и с тяжелым вздохом вышел с юрты. Пусть сам разбирается со всем этим. — Мразь! Убью! — раздалось у меня за спиной, пока я бежал к своей телеге. Я взлетел на нее и хлопнул Агидель по крупе. Телега поскакала по дороге. Ногаец выскочил с саблей в руках, я выхватил лук (благо он был в телеге) и пустил стрелу. Она с свистом воткнулась у ног бежавшего Исмаила. Тот резко отпрыгнул, тараща на меня глаза. Ногаец дернулся в мою сторону, но следующая стрела вонзилась глубоко в землю рядом уже с другой ногой. — Следующая будет на переносице! — крикнул я, целясь в Исмаила. — Тварь! Я доберусь до тебя! — заорал Исмаил на все кочевье, но не решился преследовать меня, он знал, что я метко стреляю. Долго я сидел спиной к Агидели и натягивал стрелу. Ибо ногаец мог догнать меня на лошади, нельзя терять бдительность. Приятный запах леса немного успокоил меня. Хорошо в лесу. Солнце редко мелькало между высокими ветвями, то тут, то там слышались крики птиц. Я был глубоко в лесу, здесь я хозяин. Исмаил в лес не лез. Я оставил телегу на лужайке, взял часть вещей, снаряжение и на Агидели ушел в непроходимую чащу, где было несколько моих бортей. Вековое дерево, было отмечено моей тамгой, которую я унаследовал еще от отца. Я поднял голову, там примерно в четырнадцати метрах была борть. Нижние ветки деревьев были срублены, зато были маленькие выемки, чтобы удобнее было забираться. Я накинул на себя веревки, обхватил толстый крон ремнем и полез вверх. Добравшись до борти, я сперва обвязал ствол веревкой, чтобы было куда наступать, а потом перекинул арканы через ветку над головой, обвязав их края за сук рядом собой. Потом быстро спустился вниз, чтобы нацепить на арканы свои снаряжения и батман. Пчелы уже тревожно летали рядом с лицом, я отмахнулся от особо наглых и вскрыл борть. Рой с гулом засуетился рядом со мной, когда я начал дымить, облепили одежду, руки, лицо. Я работаю голыми руками, не закрываю лицо, ибо пчелиное жало уже давно не берет мою кожу, я не опухаю. Правда неприятно, когда лезут в лицо, надо было все же накинуть сетку. Есть ли воплощение у моих пчел? Ведь все зверье имеет своего хозяина. И если есть воплощение пчелок, то где она живет? Встречал ли я его? Точнее ее. Известно всем пчеловодам, что у пчелок матриархат. Главная была матка. Можно было бы ее приучить? Она интересно знает, что есть еще и я, который вечно таскает мед у ее деток? Агидель, например, воплощение башкирских лошадей, знает, что есть подобные ей, олицетворения, но люди. Ее лошади домашние, ибо сама хозяйка покорилась когда-то моему отцу. А теперь признает и меня хозяйном. Пчел не приучишь. Это же насекомые. Да и если бы они поняли, что батрачат без устали все лето и прихожу я, оставляю им только столько, сколько им надо, чтобы дожить до следующей весны, остальное забираю себе, то они бы подняли восстание. Я представил, как главная пчелка с маленькой саблей в руке прожжуживает вдохновляющую гневную речь, а простые пчелки поддерживают ее своим жужжанием, и невольно рассмеялся. Была бы забавная картина, они бы атаковали меня. Однако, я не чувствителен к укусам пчел. Они меня веками кусают, мое тело уже привыкло к ним. Бывало, получал за раз и сотню укусов. Было больно, но не смертельно. Ордынцы, которые сдирают с меня дань, тоже оставляют только столько, столько мне надо выжить. Хах, получается я тоже сборщик дани для пчел? Ну я сколько сил и времени трачу, чтобы построить им борти, чистить их, защищать от хищников. Агидель же обласкана, ухожена, накормлена. Была бы недовольна жизнью, затоптала бы меня и ускакала в башкирский закат. А ханства для меня ничего не делают. От них сплошной вред. Я опустил очередной батман и запечатал борть, развязал аркан, верёвку под ногами и спустился вниз. Мне еще предстояло много работы. Но все же хорошо одному в лесу, свободно дышится. Даже и забываешь, что кое-кто мне уже чуть ли не под кожу влез и не дает покоя. Здесь я чувствую себя свободным. Хоть немного. Самое приятное останавливаться на чай со свежим, только что собранным медом. Бортевой мед жидкий, прозрачный, как масло, но невероятно вкусный, полезный. «Наверно, благодаря его полезным свойствам я жив до сих пор. " Рядом вздохнула Агидель, уже наевшаяся лесной травы. «Точно. Еще кумыс» Травяной чай я набрал тут же, набрал воды в знакомом роднике, развел костер, поставил казан. Я позволял себе надолго останавливаться на еду только раз в день, а так ходил перекусами: грыз вяленое мясо, сушеный курут или запечатанный в сотах мед, либо жевал воск. Телега скрипела подо мной. Я устало прислонился к батманам, держа поводья. Как-то непривычно стало, слишком просторно, когда я выехал из леса. Даже почувствовал себя незащищенным. Вся душа заныла, осознав, что после таких сладких, но кропотливых дней, снова в это кочевье. Теперь я не лесной охотник батыр, а несчастный слуга одного вредного ханского сынка. Я бросил взгляд на батманы. Некоторые из них были пусты. Мало. Было мало меда. Мне не хватит оплатить дань. Я щедро оставил пчелам мед. Не мог позволить и пчелкам голодать в такой сложный год. На зиму им тоже надо что-то есть. Да и неизвестно, что будет весной. Рвать будут меня ханства. Однако, ничего не могу поделать. Иначе вообще останусь без меда. Если и следующий год будет таким, то придется голодать. Добравшись до кочевья, я заметил, что с главной юрты мне навстречу вышел ногаец. Он всегда меня встречал. «Так, делаем непроницаемое лицо.» Я проехал мимо, остановился возле своей юрты и сполз с телеги. Ногаец уже быстрым шагом направлялся ко мне. Я стрельнул глазом на свой пояс, где была сабля и начал «равнодушно» распрягать Агидель. — Ты мог извиниться. — прошипел Исмаил, — Извиниться и все. Я бы перестал тебя допытывать. — поздоровался ногаец, благо не стал нападать, но я заметил саблю на его поясе, это значит Исмаил не с добрыми намерениями ко мне подошел. — Так это ты должен извиняться. — прорычал я, тут вспомнил, что хотел быть равнодушным и придержал кипевший внутри себя гнев. — Я хан, Байрас, какое будет уважение ко мне если я буду извиняться за то, что меня оскорбили? — Ты меня все время унижаешь. -уже более спокойным тоном ответил я. — Я всего лишь выбивал с тебя дурь. Тебе это полезно, ибо для воина важна дисциплина и подчинение. — Истинный предводитель не должен ломать волю подчиненных, так уважения не будет. Страх не равно уважение. Иначе, когда ты ослабнешь, тот, кто уважает, поможет, а тот, кто боится, уничтожит. — философски заметил я, который две недели в лесу готовил для ногайца речь. Исмаил только фыркнул и помотал головой: — Правда говорил отец, что нельзя приближать к себе подчиненных. Ничего хорошего. — А по скотски относится это нормально? — сузил глаза я. — Мы были друзьями, так ведь? А потом ты перестал во мне видеть хана. Я дал слишком много тебе свободы, надо было держать дистанцию. Хорошее отношение не понимаешь, обнаглел совсем. — Что?! — возмутился я — Я обнаглел?! А ты хотел, чтобы я падал под ноги за любое твое недовольство?! Тебе этого хочется?! — Не за любое мое недовольство. Ты не подчиняешься моим приказам. — Глупым приказам не подчиняюсь! — Ты не должен ставить под сомнения мое решение. И должен выполнять беспрекословно. — Так я и выполняю, разве нет?! Вся моя кровь и плоть принадлежит тебе! Все что я имею твое! Тебе мало! — закричал я, который планировал быть непробиваемым и хладнокровным. — Кажется что ты забыл, что обязан мне самым главным. — потянул Исмаил. — Если бы я не спас твою жалкую шкуру, то от тебя, кроме заросшего камня, ничего бы и не осталось. Это в лучшем случае. Явно бы в братской могиле бы лежал. Я потерял дар речи, хотя и знал, что Исмаил явно не забудет это упомянуть. Он не давал мне забывать про то, что спас меня. «Машалла, как же я устал.» — Зачем ты вообще меня подобрал! — рявкнул я — Лучше сдохнуть и лежать в братской могиле, чем быть тебе обязанным! — Пригрел змею на груди. Ты что плохо жил?! «Какова была моя жизнь после спасения?» Сперва я жил неплохо. Ногайцы были добры ко мне, но сейчас… Я представил себя собакой на цепи, рядом с захудалой конурой и с пустой грязной чашкой. Участь обыкновенной дворняжки полностью зависит от настроения хозяина. Песик, смотрящий на хозяина любящими глазами, даже когда его бьют и покорно принимающий удары, потому что без хозяина ему будет хуже и дворняга это знает. «Я дворняга?! Потомок Великого Тюрка, мой отец носил имя повелителя волков. (Баш- глава, корт- волк).» — Ты мне уже вот здесь! — я чиркнул краем ладони по горлу. — Со своими: «Ты никому не сдался, только я совершил благотворительность: подобрал такого никчемного башкира», «Я тебя спас, значит ты моя игрушка, делаю с тобой что хочу». Да! И да! Я правда никому не сдался! Я рано лишился родителей! Брату на меня наплевать! И что с этого?! Я чтоли виноват в этом?! — Я спас тебя! Ты никогда не сможешь отплатиться от этого долга. А значит твоя воля принадлежит мне! «Мне действительно не отплатить этот долг. Никогда. Ибо жизнь настолько бесценна, что сколько бы я не дал, всего будет мало. Но, смысл, смысл тогда платить? Если всегда будет мало. Мало быть благодарным. Если я свою жизнь брошу под ноги своего героя, всю свою волю, гордость, уничтожу весь свой характер, чтобы Исмаил был доволен, то это будет самая большая плата, которую я могу ему дать. Но будет недостаточно.» Я поднял взгляд на Исмаила, который не сводил своих горящих медовых глаз с такого неблагодарного сволоча, как я. — Ты будешь самым никчемным ханом из золотоордынцев. — прошипел я. Исмаил замер на мгновение, покраснел и выхватил саблю. Я рефлекторно обнажил свой. Мы замерли, понимая что, это уже не обычная бытовая драка. Первую атаку начал Исмаил, ибо он был уверен в себе. Ибо он сильнее. Ибо он всегда меня выигрывал. Но в рукопашном бою! Я легко отбил атаку и направил саблю ему в живот. Ногаец отпрыгнул зайцем достаточно далеко, сверкнул разъяренными желто карими глазами и с воплем бросился на меня. Я отклонился, заскочил к нему за спину, Исмаил едва сумел отбиться от меня. Но я чувствовал, что теперь он не так уверен в себе, как в начале. Да и начал следить за моими движениями, а не просто нападать. Я неплохо держался на саблях. Только сейчас я вспомнил, что Айнур тоже отступал, когда я хватался за саблю. Неизвестно, чем бы кончилась битва. Остановил нас гонец с ханской печатью на чехле свитка, который замер прямо перед нами. Я взглянул на его лицо и понял, что гонца вообще ничего не смутило. Исмаил молча вырвал с рук гонца свиток и прочитал письмо. Его это взволновало достаточно сильно, что ногаец забыл про меня, лихорадочно собрался в путь и галопом пустился прочь с кочевья. Я как стоял с саблей в руках возле телеги и шокированной Агидель, так и стоял. Долго смотрел вслед всаднику, потом на ватных ногах зашел в собственную юрту, позабыв снять сарыги. Я опустился на ковер и поднял голову, рассматривая потолок юрты, чувствуя, как разрушаюсь изнутри. Я честный, благородный, справедливый кочевник. Я гордился собой за то, что не позволял порокам завладеть моей душой. Не поддавался слабости, не слушал шайтанов, нашептывающих совершать дурные поступки, думать о плохом. Всегда берег чистоту своего сердца и корил себя за плохие мысли. Я сумел перебороть обиду на Айнура и зависть по отношению к нему. Никому не делал зла, был доброжелательным. Был уважителен старшим и к слабым. Трепетно относился к матери природе. Ценил каждую живую душу, будь оно цветком или зверем. Не лишал жизни за зря. Я со всеми был честным, я отвечал за свои слова. Покорно принимал удары судьбы, не поддаваясь унынию. Не проявлял трусость, эгоизм. И я был благодарен. Да! Я был благодарен за все добро, которое мне досталось. Исмаилу я тоже был благодарен и до этого момента я был уверен, что всегда буду идти за ним, помогать ему становиться ханом мощнейшей Орды. Но… Я больше так не могу. Я запятнаю себя ужасным поступком. Стану последней тварью неблагодарной. Я наплюю на доброту, которую мне сделали Исмаил, его отец. От самого себя противно, но я ненавижу того, кто меня спас. Я его ненавижу! Тяжело на душе лег неоплаченный долг. И на всю жизнь. Ибо я не смогу его заплатить. Не хочу предавать себя и любезно раствориться в ногайцах, только потому что мне продлили жизнь, чтобы так никчемно сдохнуть. Лучше умру последним гадом от сабли, тоже бесполезно. — Но я действительно больше не могу! — сквозь чуть ли не до боли стиснутые зубы прошипел я, обхватив себя руками. Хотелось сквозь грубую ткань грязного халата запарапать свои плечи. «Что я делаю? Любой мой шаг неправильный. Если бы я тихо и мирно умер в ногайском кочевье, так и не позволив себе бросать злые слова и сопротивляться, то меня запомнили бы благородным и чистым воином и похоронили бы с доброй памятью. А тут я поддался своим слабостям: гневу и гордыне. И это будет еще более жалкая смерть. Или…» Я закрыл лицо дрожащими руками: «Доброй памятью… А часто ли вспоминают мертвых, пусть и самых самых лучших? Кому я сдался. Кто будет меня оплакивать. Исмаил ли?» Я недобро усмехнулся: «Я не стал героем. Я не стал великим. Я мелкая пешка. Такие много умирают. И забывают быстро. Я Исмаилу никто. У него есть семья, они ему близки. У меня никого нет, кто бы любил меня по настоящему. Я искал его любви, но бесполезно. Смысл от того, что я буду хорошеньким ради того, чтобы оставить добрую память о себе, если меня никто не будет вспоминать? Уйду в лучший мир? Из-за того, что меня втаптают в грязь, сломают, высосут досуха и зароют? Быть хорошеньким ради этого? Я что боюсь ада? Боюсь наказания за то, что я отвечу за то, что со мной плохо поступают?! Это уже ад! Невыносимо! Лучше бы меня затоптали еще при Кондрачуке и пустили стрелу, чтобы не мучался. Не надо было меня подбирать! Ничего хорошего после этого я не видел. Я проживаю жалкую жизнь. Пусть тогда я позволю себе стать плохим. Бессовестным, злым, неблагодарным! А почему нет? Вон брата моего старшего же ничего не смущает.» — Я устал терпеть. Я всех ненавижу! — прошептал я. Долго я еще сидел там на коленях и кипел в собственной злобе. Понимая, что из юрты я выйду уже другим. Прежний я, печальный бескрылый орленок, которому не суждено взлететь, казалось бы не пускающий на сердце зло, сгнил изнутри уже столетиями гасившим в себе ядовитым гневом. Быть благородным участь сильных, но увы я слаб. Я слишком ненавижу всех, чтобы любить этот мир.