***
Отчаяние давило на него, как тяжелое снежное одеяло, холодное и смертельно бледное. Он поднес руку к лицу и вытер слезы, затем подошел к решетчатому окну, отодвинул створку и распахнул ее настежь. Далеко внизу, под крепостной стеной и крутым утесом, текла река. Он знал, что она глубока, а течение сильно. Он подумал, что, возможно, в водах отразится румянец последнего заката, но они были черными. Кошмарные воды, они засвидетельствуют прекращение его боли, но не принесут дальнейшего утешения. Он шагнул из окна на узкий каменный выступ, балансируя на краю пропасти. Пусть все это закончится. Не было причин продолжать, ни ради всех земных удовольствий, ни ради вечных наказаний. Теперь, когда он погиб, ничто не имело значения. В старых песнях говорилось о разбитом сердце, о людях, ставших его жертвами, о том, как они умирали от горя, как от чумы. Он никогда не понимал этого, никогда по-настоящему не верил в это до сих пор. — Всему есть причина. Уилл повернул голову. Рядом с ним на выступе стояла женщина, облаченная в бедную, рваную одежду лондонских уличных жителей. Она одарила его усталой улыбкой. Полли Николс. Он попытался заговорить, но обнаружил, что голос застыл у него в горле. Внезапно безмятежное, принимающее выражение лица Полли исказилось, превратившись в гримасу боли. Кровь пропитала ее платье, испачкав всю грудь. Со стоном она упала в речную долину. Абель Гидеон вышел на выступ с окровавленным ножом в руке. — Если бы вы видели моими глазами и владели моими знаниями, вы, возможно, лучше поняли бы, инспектор. — Я не хочу видеть, — взмолился Уилл или, по крайней мере, попытался. Его слова были едва слышным шепотом, вырывающимся из легких. — Видишь? Видишь?.. Они потянулись друг к другу одновременно, одним движением, как будто были отражением в зеркале, разделенном стеклом и блеском серебра. Они падали…***
Уилл проснулся, садясь так быстро, что услышал, как хрустнул его позвоночник в нескольких местах. Жена трактирщика постучала в дверь. — Я встал, — грубо крикнул он, и она ушла, что-то бормоча себе под нос по-румынски. Уилл наклонился и поднял свои карманные часы, открыв крышку. Было почти на целый час позже, чем он просил, чтобы его разбудили. Он закряхтел, вставая, чтобы одеться как можно быстрее. Хозяин «Золотой кроны» и его жена оказались людьми сомнительной надежности. Уилл предположил, что это могло быть культурным различием, и был готов приспособиться, но это все равно показалось ему странным. До сих пор никто в путешествии не вел себя так, как они. Прочитав письмо графа Лектера предыдущим вечером, Уилл попытался расспросить хозяина постоялого дома о деталях, касающихся его забронированного места в дилижансе. Мужчина внезапно решил, что не понимает по-немецки, в то время как до этого самого момента Уилл мог общаться с ним без проблем. Жена его поступила так же. Пара продолжала поглядывать друг на друга, разделяя короткие косые взгляды, которые легко читаются и без его шестого чувства, которое позволяло ему проникать в эмоции и взгляды других. Они чего-то боялись. Возможно, они позаимствовали часть денег графа Лектера для себя, и ему не достанется запрошенного места. Не то чтобы его это сильно заботило. Уилл настойчиво продолжил, спрашивая, знают ли хозяева что-нибудь о графе Лектере, его замке или деревне рядом с ним, известной как Цербул Негру. Они настаивали на том, что вообще ничего не знают, и отказались говорить дальше, указав, что у них есть работа. Уилл заметил, как пожилая женщина яростно перекрестилась, возвращаясь на кухню. И вот она снова была у его двери, на этот раз с подносом, уставленным завтраком: сосиски, кукурузное пюре, хлеб, джем и чайник чая. — Ешьте, вы должны есть, юный герр, — сказала она, когда Уилл поспешно упаковывал свои вещи. Уилл сделал паузу только для того, чтобы налить себе чашку чая и проглотить ее. — Мадам, — сказал он на грубом немецком, засовывая свой дневник в карман пальто, — почему вы не хотите, чтобы я ехал в этом дилижансе? Она уставилась на него, заламывая свои морщинистые руки. — Очевидно, вы разбудили меня позже, чем я просил, так, чтобы я не успел вовремя. — Он чувствовал, как пульс окружающей среды в его голове оживает, даже несмотря на то, что он активно пытался игнорировать это. Он чувствовал, как эмоции и мотивы этой женщины проникают в его разум, как лодка, набирающая ход. — Вы… э-э… не знаете меня… так почему вы боитесь за меня? — Он плюхнулся на кровать, чтобы завязать шнурки на ботинках, ожидая ответа. — Разве вы не знаете, какой сегодня день? — Она последовала за ним в другой конец маленькой комнаты, где он деловито упаковывал свои письменные принадлежности. — Четвертое мая, — огрызнулся Уилл. — Четверг. — Нет, юный герр, сегодня день Святого Георгия! Сегодня, между полуночью и рассветом, все злые существа на земле будут собирать силу, необходимую им, чтобы терзать богобоязненных людей круглый год! Он остановился и повернулся к ней, закидывая на плечо свою сумку. — Вы вспомнили свой немецкий. — Пожалуйста, — взмолилась она, хватая его за пальто, когда он протиснулся мимо, чтобы выйти в коридор. — Если бы вы такое сказали в Лондоне, вас бы заперли в лечебнице. Рот старухи искривился, и она заплакала. Уилл мысленно пнул себя и смягчился. — Извините за то, что я… э-э… сказал… — Он попытался вспомнить слово по-немецки. — Я был груб. Простите меня. У меня дело, которое нужно сделать. — Такой молодой и красивый! — сказала она между всхлипываниями. — Я боюсь за вас! Пожалуйста, возьмите. — Она достала из кармана четки с синими бусинами и крестом. — Мадам… — Пожалуйста, возьмите! — настаивала она со слезами на глазах. — Ради своей матери! Уилл почувствовал, как его тело напряглось, а сердце потемнело, как холодный край луны. — Ради моей матери? Она с несчастным видом кивнула. — Моя мать, — произнес он, — бросила меня. — Нет, нет, — запротестовала женщина, когда он повернулся, чтобы выйти по коридору к лестнице. — Нет, как она могла? Пожалуйста, возьмите, возьмите! — Теперь она вцепилась в его пальто. Уилл проглотил проклятие и остановился, протягивая руку. Женщина развернула четки и настояла на том, чтобы повесить их ему на шею. — Храни тебя Господь, милый мальчик! — воскликнула она, снова перекрестившись. Он прикусил язык, борясь с желанием сказать ей, что ему уже за тридцать. Вместо этого он поспешил на улицу, чтобы успеть на свой дилижанс. Хозяин постоялого двора был там, разговаривал с кучером приглушенным голосом, не пытаясь скрыть, что они шептались о нем. Приблизившись, он уловил несколько слов: «strigoi» — «moroi» — «pokol» — «vrolok», — но не знал, что они означают. Уилл практически швырнул свою сумку возничему и упрямо забрался в экипаж. Кучер ответил, освободив одну руку, чтобы поднять указательный палец и мизинец в сторону Уилла. Он видел этот жест достаточно раз, когда работал в столичной полиции. Это оберег от сглаза. Уилл хотел разозлиться на них, на то, что все пытались сорвать его поездку к графу Лектеру и его сделку по продаже недвижимости в Лондоне. Это заставило его почувствовать себя так, будто он вернулся домой, где и спустя пять лет его имя узнают, люди спрашивают его, не родственник ли он Уиллу Грэму, который поймал Джека Потрошителя. Некоторые даже знали его в лицо по наброскам, сделанным Уинифред Лаундс для ее колонки Tattlecrime. Они либо относились к нему как к герою, либо просили рассказать ужасные, оскорбительные подробности о жертвах и местах преступлений. Такого рода внимания он не хотел, никогда не хотел. Но эти люди в Румынии понятия не имели, кто он такой. И по какой-то причине они не хотели, чтобы он продолжал путь к перевалу Борго. Возможно, графа Лектера не слишком любили в регионе, и эти люди не желали, чтобы у него была собственность, которую тот так хотел. С другой стороны, возможно, они знали, что он планирует покупать дома в Лондоне, и не хотели, чтобы он уезжал. Пока карета мчалась по проселочным дорогам, Уилл позволил своему разуму собрать все фрагменты информации, все слова и взаимодействия владельцев постоялого дома и кучера и позволил им объединиться в той части его разума, которая давала ему доступ к умам других. Пульсация окружающей среды прорезала его зрение, когда он закрыл глаза. Эти люди боялись за его безопасность. Вот так просто. Они знали что-то о графе Лектере или окрестностях его замка, чего не знал Уилл. Или они думали, что знают. И это было нечто такое, чему они не могли дать названия или озвучить, чтобы оно не приобрело силу или значимость. По пути следования дилижанс останавливался еще в нескольких небольших деревнях и забирал или высаживал пассажиров. Некоторые из них попытались завязать разговор, но Уилл коротко отвечал на их вопросы, давая понять, что ему неинтересно разговаривать. Как и обещал граф, у него было хорошее место, на заднем сиденье лицом вперед, рядом с маленьким окном, и он снова позволил себе потеряться в красоте пейзажа. Зеленая пологая местность, полная лесов и перелесков, перемежаемая крутыми холмами, увенчанными купами деревьев или фермерскими домами. Повсюду были ошеломляюще красивые массивы фруктовых деревьев, и, в зависимости от ветра, аромат доносился в карету, что было лучше, чем запахи человеческих тел. Яблони, сливы, груши, вишни, зеленая трава под ними усыпана опавшими лепестками. Дорога пролегала между холмами, огибая поросшие травой изгибы, касаясь разрозненных участков соснового леса, которые тут и там сбегали по склонам холмов, как языки пламени. Дорога была неровной, но все же кучер летел по ней с лихорадочной поспешностью, резко призывая пассажиров на остановках входить в дилижанс или выходить из него как можно быстрее. Общая сварливость этого человека в конце концов подействовала Уиллу на нервы, когда он начал горячо спорить с пассажиром, пытавшимся забраться на борт с маленькой собачкой. Это была дворняжка непонятной породы, но маленькое лохматое коричнево-белое существо напомнило Уиллу собаку Нила Фрэнка — Аллегру. Уилл высунул голову из оконного проема и крикнул на резком немецком: — Впустите его. Никому нет дела до собаки. Я уверен, что она воспитана. Он не знал, говорил ли он от имени других пассажиров, но ему было все равно. Кучеру это, казалось, напомнило о необходимости торопиться, и он позволил человеку с собакой забраться на борт. Мужчина сел напротив Уилла, улыбнулся ему и кивнул в знак благодарности. Собака, как и предсказывал Уилл, вела себя очень хорошо и терпеливо сидела на коленях у хозяина, пока они скакали по сельской дороге. Уилл протянул руку, но остановился, глядя на мужчину с немым вопросом. Он кивнул, и Уилл погладил бархатистые уши собаки. Она счастливо высунула язык и лизнула его ладонь. Ее владелец сказал что-то по-румынски, но Уилл не понял. Он печально покачал головой. — Вы говорите по-немецки? Мужчина пожал плечами со своим собственным печальным смешком. Собака, возможно, была точной копией Аллегры, но ее владелец был полной противоположностью Нилу — светловолосый и румянощекий, крепкого телосложения, тогда как Нил был стройным. Казалось, единственное, что у них было общего, — это их возраст, близкий к возрасту Уилла. Оба красивы, но по-разному. Уилл подумал, что эта ассоциация причинит боль, — воспоминание о мужчине, который ухаживал за ним в течение его первого года в качестве полицейского. Но это и близко не походило на боль от отказа Аланы. Они с Нилом разделили несколько приятных мгновений, и он с нежностью вспоминал их встречи в конце смены в задней комнате их любимой таверны, но он не любил Нила. Когда Нил обручился с преуспевающим врачом и уволился из полиции, Уилл пожелал ему всего наилучшего. По правде говоря, он скучал по собаке больше, чем по бывшему любовнику. За зелеными вздымающимися холмами поднимались могучие лесистые склоны вплоть до высоких круч Карпатских гор. Справа и слева они возвышались, и послеполуденное солнце полностью освещало их, высвечивая все великолепные цвета хребта; темно-синий и пурпурный в тени вершин, зеленый и коричневый, где трава и камни смешивались, и бесконечная полоса зазубренных скал и остроконечных утесов, пока они не терялись вдалеке, где величественно вздымались снежные вершины. Тут и там в горах виднелись могучие расщелины, сквозь которые, когда солнце начало садиться, Уилл видел белый отблеск падающей воды. По мере того как карета петляла по своему бесконечному пути, а солнце опускалось за ними все ниже и ниже, вокруг них начали сгущаться вечерние тени. Заснеженная вершина горы все еще хранила отблески заката и, казалось, светилась нежным прохладным розовым цветом. Следующая деревня была маленькой, скопление теплых огней на изгибе земли перед большим сосновым лесом. Здесь человек с собакой оставил их. Он воспользовался моментом, чтобы еще раз поблагодарить Уилла, и слегка помахал лапкой собаки, когда экипаж укатил. Уилл поднял руку на прощание. С потерей солнца исчезла весенняя сладость воздуха. Воздух стал холодным, и сгущающиеся сумерки, казалось, слились в одну темную дымку, их окружал мрак деревьев, и Уилл заметил поздно выпавший снег на земле. Иногда дорога прорезала сосновый лес, который, казалось, в темноте надвигался на карету огромными серыми лапами. Когда опустилась настоящая тьма, Уилл почувствовал, как беспокойство возничего и остальных пассажиров усилилось пуще прежнего. Одна женщина ударила кулаком по борту кареты и выкрикнула несколько слов, которые, как догадался Уилл, должны были побудить кучера ехать еще быстрее. Мужчина безжалостно хлестал лошадей своим длинным кнутом, Уилл подумал, что больше не может этого выносить. Он украдкой подумал о револьвере, лежащем в его сумке, о том, понадобится ли ему использовать его, чтобы заставить грубияна прекратить издевательство над животными. Он был окружен непрекращающимся страхом пассажиров и кучера, их волнение пронизывало его до костей, и он чувствовал, что ничего не может сделать, кроме как опустить голову и стиснуть руками портфель у себя на коленях. Дорога внезапно стала более ровной, и карета полетела по прямому участку. Горы, казалось, приближались с каждой стороны и хмуро смотрели на них сверху вниз; по картам, которые он изучал, Уилл знал, что они, наконец, въезжают в перевал Борго. Над головой клубились темные тучи, и в воздухе витало тяжелое, гнетущее ощущение, что вот-вот прогремит раскат грома. Казалось, что горный хребет разделил две атмосферы, и эта была наполнена угрозой дождя. Кучер наконец остановил лошадей на перекрестке. Все пассажиры уставились на Уилла, их глаза лихорадочно блестели от страха или какой-то жалости. — Что? — Он не смог удержаться от вопроса, выпалив его по-английски. — Что со всеми вами не так? Пассажиры посмотрели друг на друга, но остались безмолвны. Возничий встал у окна. — Здесь нет экипажа, — сказал он на своем немецком с акцентом, проводя рукой по густым черным усам. — В конце концов, герра не ждут. Сейчас он поедет на Буковину и вернется завтра или послезавтра. На следующий день лучше. Другие пассажиры кивнули с торжественным энтузиазмом. — Wieso denn? — потребовал Уилл, снова переходя на немецкий, как только собрался с мыслями. Его пустой желудок горел, и он чувствовал, как к горлу подступает желчь. То что трактирщик и его жена странно вели себя по отношению к графу Лектеру — это одно, но целая карета, полная людей, — совсем другое. Было ли это каким-то суеверием или народной легендой, вроде тех, о людях, превратившихся в волков, или о ходячих мертвецах, о которых он читал перед тем, как отправиться в это путешествие? Если так, то все они действительно верили в это до глубины своих душ. Его эмпатическая часть давала понять, что они говорят правду, во всяком случае, свою версию правды. Прежде чем кто-либо успел ответить, лошади начали ржать, фыркать и дико брыкаться, так что кучеру пришлось схватить их под уздцы, чтобы удержать. Затем из туманного мрака с северной тропы появилась коляска, запряженная четверкой лошадей. В тусклом свете полумесяца и фонарей кареты Уилл мог разглядеть, что лошади были угольно-черными. На козлах сидела женщина, ее маленькая фигурка была закутана в большое черное пальто с высоким жестким воротником и манжетами, отороченными грубым серым мехом. Разум Уилла признавал, что она красива, но перекрывал это признание поразительный вид ее глаз, миндалевидных и темных, но каким-то образом сияющих сверхъестественной яркостью. Черные лошади замедлили ход и остановились, едва она коснулась поводьев. Женщина заговорила с кучером, и в ее голосе было чистое спокойствие тихого пруда. — Вы рано. Пожилая женщина в карете перекрестилась и прижала четки к груди, крепко зажмурив глаза. — Это она! — прошептали дряблые губы. — Страж!***