2
Было около полудня, когда случилось что-то из ряда вон. Дакота уже закончила часть дел и мыла отмокшую сковороду от нагара, когда услышала громкий машинный рык. Тем днём сосед, Рой Флорес, на своём старом тёмно-зелёном фургоне едва не сшиб почтовый ящик у дома МакДонафов. Он был пьян; это понятно по тому, как он ехал. Из-под колёс рыжая пыль стояла столбом. Лица водителя было не увидеть: только щёки торчали красными, как бакен, и локоть виднелся из открытого окна. Дакота услышала рёв мотора, а потом громкое «кха-кха-кха», будто фургон надсадно кашлял. Он дрожал и грохотал на кочках, и когда вильнул сначала вправо, а потом влево, Дакота вздрогнула и подумала: ну как улетит в кювет, прямо в поле, в золотую бездну кукурузы. Но фургон стойко выдержал это, в нескольких футах от края дороги вывернул к самому центру и, почти забодав почтовый ящик на толстой некрашеной палке, уехал прочь. — Он так кого-нибудь собьёт, — сказала себе под нос Дакота, не зная, что пророчествует. Она оттирала жёсткой мочалкой сковороду, которая до того отмокала в раковине. С тех пор, как Френк провёл в дом воду, мыть посуду у окна стало любимым занятием Дакоты. Жалко, что мама этого не застала: у неё была вечная канитель с уборкой, и она всегда таскала воду сама. Много воды. У Дакоты в кухне играло радио; по нему передавали Дюка Эллингтона, «Мун Индиго». Дакота, отстукивая ритм каблуком, вынула тяжёлую сковороду из воды, слила лишнюю и насухо вытерла полотенцем. Она с тоской посмотрела на край поля, на кипящий за прореженной кукурузой горизонт. Туда, где до боли в глазах белело жаркое солнце. Дакота подумала, как было бы хорошо, чтоб скорее кончилось лето и она пошла в школу, но сразу испугалась: это значило, Сойке пришлось бы уйти. Она вытерла руки, сняла фартук и повесила его за петельку на крючок, прибитый к двери. Потом поднялась в комнату и переоделась в просторное баптистское платье с шитым воротником, простроченным по кайме розовой лентой. Платье было светло-зелёным и широким, с рукавами-фонарями, с отрезным подолом. В нём могло бы уместиться две Дакоты. Она знала, что разлёгшийся на плечах широкий воротник в ленточное кружево, весь шитый мелкими цветами и трогательный, хорошо прятал грудь, а свободный крой — всё тело, и что так отец меньше обжигал её долгими взглядами. Собрав обед и взяв корзину на сгиб локтя, она пошла на улицу, в пекло. Предчувствие чего-то плохого было уже слишком явным. Оно осело неприятной дрожью в руках, но Дакота делала вид, что всё в порядке, потому что ничего другого с этим сделать бы не смогла.3
— Передай соль. Целый день они друг друга не видели, а вечером, едва переступив порог, он разразился громкой руганью. В этот раз день совсем не задался. Дакота это видела ещё с обеда, поэтому предпочла отдать коробку с едой и испариться, чтобы не попасть под горячую руку. Но отец и не намерен был распускать руки. Он сыпал упрёками до ужина, а за ним впервые сказал что-то нормальное спокойным тоном. И это было оно самое. Передай соль. Дакота привстала со стула и поставила перед отцом деревянную солонку. Когда встретилась с ним глазами, поняла, что сегодня ей устроят взбучку даже потому, что она просто дышит, и заранее приготовилась. Она не знала, что так взбесило отца, но спрашивать не собиралась. Она же не враг себе. Только когда они съели мясо на пару и приступили к пудингу из ревеня, который Дакота приготовила, точно знала про дурное папашино настроение, как он сам развеял её вопросы и бросил на стол конверт, порывшись в старых карманах своего джинсового комбинезона. Дакота неловко проглотила скользкий кусочек пудинга и со страхом опустила глаза на конверт. С такого расстояния — там было не меньше протянутой руки — она не могла разглядеть, что написано. Отец кивнул. — Чего же ты сидишь, будто окаменела? Бери и читай. Джош смотрел себе в тарелку, глотая пудинг ложка за ложкой, словно ему до всего этого не было дела. Может, и взаправду не было, кто его знает, — но Дакота так не думала. Нет. Она точно знала, что это неправда. Просто Джош меньше бесил отца и старался не бесить и дальше. Это тоже был способ выжить, такой же, как у самой Дакоты, только Джошу было как ни взгляни легче. К нему отец не приставал, не тянул руки, когда скучал по женскому телу и покойной супруге, не сжимал ему пальцами щёки до боли, не смотрел на него так похотливо, как смотрел на Дакоту — с тьмой в глазах. Беда была в том, что Дакота ещё помнила, как отец приходил домой, а она маленькой бежала встречать его и бросалась ему на шею. Помнила, как любила это делать и любила его тоже. И по старой памяти глотала обиды, как камни, одну за другой, понимая, что нужно бежать отсюда, но слепо надеясь: однажды что-нибудь да изменится. — Тебя разбил паралич? — вдруг спросил Френк и бычьи наклонил лоб. — Что сложного взять чёртов конверт и прочитать, что на нём написано? М-м-м? Или ты не умеешь читать? Дакоте вдруг показалось, что, тряхни он головой и опусти лоб ещё ниже, и приобретёт совсем близкое сходство с быком. Ей достаточно было быстрого взгляда в его глаза, налившиеся в уголках красным, и она взяла конверт, а потом с выражением громко прочла: — Колледж Джадсона для женщин, Мэрион, Алабама. Довести до отправителя. Я… — у неё сердце сделало кульбит, точно акробат в разъездном цирке, но отец только сжал челюсти. И Дакота поняла: лучше бы ей не читать дальше, потому что за это можно схлопотать, так, что станет очень больно. Но он притворно подбодрил вслух: — Ну, продолжай. Любопытно, что такого аж из Алабамы прислали моей дочери. И интересно, кого это упомянули в письме отправителем? Кто вообще туда писал? Дакота проглотила вязкую слюну, скопившуюся на языке. Она хорошо знала ответ на этот вопрос, но отвечать бы очень не хотела, пытаясь отсрочить даже на минуту своё наказание: молча вскрыла конверт столовым ножом, затем развернула бумагу с гербом колледжа внутри, тиснёным поверх стройного текста, явно напечатанного на машинке, и начала читать: — До востребования, мисс Дакоте Дейзи МакДонаф, Омаха, Небраска. Любезная мисс МакДонаф! Мы рады, что у нашего учебного заведения получилось зажечь в вас искреннюю искру интереса и желание присоединиться к нашему сестринству. Мы благодарны за ваши вопросы касаемо постижения научных дисциплин в новом женском колледже Джадсона и направляем вам список билетов для поступления и дисциплины, которые необходимы для экзаменования в нашем учебном заведении. Доводим до сведения, что в текущем году мы установили новую систему проходных баллов… — Довольно, — сказал Френк, энергично заработав челюстями. Вилку он сжал в кулаке так, словно хотел ткнуть Дакоту в руку. Как оружие держал, чтоб его. Дакота медленно опустила бумагу на стол. На кухне воцарилось напряжённое молчание, которое снова нарушил Френк. — Всё, хватит жевать сопли! И так ясно, что эти умники из колледжа всех алабамских сучек имени пресвятого Доджсона, или как его там… пудрят мозги таким молоденьким дурочкам, как ты. Вступительные экзамены. Дисциплины, которые пригодятся тебе в жизни. Он усмехнулся и вытер рот салфеткой. На щетинистых запавших щеках лежал неровный загар. — Скажу тебе, дорогуша, по секрету, какие именно дисциплины нужны хорошей женщине по жизни, и это явно не физика, химия, тригоно… как там бишь её… — Пап, я поняла. — Это вряд ли, Дейзи. Это вряд ли. Вот здесь, — он постучал по виску указательным пальцем, — у тебя в башке крепко засела мысль, которую внушила мамаша, что тебе позарез надо после школы сбежать отсюда в колледж. Дакота опустила ресницы. Она не смотрела на отца: не хотела видеть, как он распаляется, поэтому вперила взгляд в плывущие буквы, отпечатанные на кремовой бумаге сложенного втрое письма. У неё в груди испуганно бухало сердце. Она знала, что сегодня не случится ничего хорошего, и подумала: как было бы славно, если б не случилось ничего плохого. — Так вот, — продолжил Френк, и на его челюстях заиграли желваки. Джош равнодушно смотрел сквозь отца и мимо сестры, жуя пудинг. — Чтоб жить хорошо и пристойно, моя девочка, тебе нужно делать три вещи. Первая — хорошо смотреть за домом. Дакота вспомнила слова Сойки. «Кто будет готовить ему вкусные обеды, и на кого он сможет спускать всех собак, когда напьётся или будет зол? И кто-то всё ещё должен убирать его дом». Она почти незаметно дрогнула бровями. Ей стало очень, очень горько. — Вторая — справно обращаться с хозяйством. И третья — быть поласковей с мужем. Потому что, Дейзи… «…ты живёшь в таком месте, где никто ничего не говорит мужчине, если из его дома пропадает женщина, словно всё так и нужно. Женщина здесь — его собственность. И говорит «да, дорогой» и «как скажешь, дорогой», потому что мужчина привык это слышать». Дакота подняла глаза от металлической ложки у себя в пальцах, на которую пялилась, чтобы избежать прямого взгляда на отца. Но теперь она смотрела на него, ненавидяще смотрела, когда он завершил: — …так устроено, что перед лицом Господа мужчина и женщина, сочетаясь браком, становятся крепостью друг друга. А женщина — моя дорогуша — должна здорово радовать мужа. У неё для этого есть послушание, красота и укромное местечко, Дейзи, моя девочка, которое ты никому не должна показывать, пока не станешь чьей-то жёнушкой. Да. Никому… кроме разве что папы? Дакота плохо помнила, как дотерпела до конца ужина, и как после помыла посуду, дрожа от отвращения и страха. Отец забрал письмо, сложил его вчетверо и сунул себе за пазуху рубашки. Затем прошёл у Дакоты за спиной единожды, задел боком высокое девичье бедро. Он был так близко, что она чувствовала, как от него пахнет лосьоном и сладковатым душным потом. Когда он взял пиво из новенького холодильника и, напевая «Голубое платье», вышел на террасу, Дакота быстро закончила дела, словно над ней стояли с мечом карающим Божьи ангелы, и бросилась наверх, а потом закрылась на замок и сползла по двери на пол. Унять дрожь в руках она долго не могла. Так и сидела, молча глядя в темноту и обняв свои колени. Минута за минутой, час за часом. Теперь ей было очевидно, что Сойка оказался совершенно прав, и отец не намерен никуда её отпускать. Может, ей суждено сгнить в этом доме, прислуживая ему. Может, она не познает никогда другого мужчины, кроме него. Будущее вмиг стало пугающим, и Дакота, уткнув лицо в колени, расплакалась, тихо вздрагивая. Загоревшееся закатное небо давно потухло. Охристые краски сменились на кровавые, но вскоре померкли и они, выцветая в синеву и дым туч, тянущихся предвестниками близкой ночи. Кукурузное поле слабо шепталось в прохладном дуновении ветра. Стояли поздние сумерки, когда в окно Дакоты ударил камушек. Она вздрогнула и отняла заплаканное лицо. Быстро утерев слёзы со щёк ладонями, Дакота подошла к окошку и выглянула в него. Там, скрытый высокой кукурузой, пригнулся Сойка. Шляпу он держал в руке. Дакота открыла ему ставни и взволнованно осмотрелась: есть ли кто вокруг? Не увидят ли Сойку Джош или отец? Она высунулась из окна наполовину, придерживаясь за стену дома, обшитую досками, и увидела густой жёлтый свет на земле. Он падал с террасы цветной тенью, разгоняя мглу, но не добавлял ни уюта, ни тепла. Дакота нерешительно махнула Сойке рукой. Она хорошо слышала, как мурлычет отец под работавшее радио. Сегодня его спутницей снова была бутылка. Сойка в три длинных прыжка оказался у дома. В три других вскарабкался на стену и махнул в окно. Только тогда Дакота выдохнула и плотно задвинула шторы, почти не веря, что Сойка каким-то чудом был теперь здесь, рядом. Сейчас, когда ей было так мерзко. Они обнялись. Он оказался на ощупь горячим, как раскалённый котёл в подвале: его тело ещё хранило остатки дневного августовского жара. Лицо было помятым и усталым; чёрные волосы выбились из косы и свисали вдоль лица сырыми прядями. От них тонко пахло водой, а от кожи, слабо — горьким потом и ночным холодом. — Я не смог не прийти, — хрипло сказал Сойка и обнял Дакоту за плечи, покачивая в руках. Она зажмурилась, благодарно обняв его в ответ за талию и чувствуя, как скользит под пальцами ткань рубашки. — Мне было ночью видение, одно из нехороших, и я пришёл, как только смог. И ещё — потому, что в обед ты не улыбалась. Дакота всхлипнула и рассмеялась. Прямо сейчас дурные знаки, угрозы отца и все невзгоды словно стёр кто-то незримый. Она почувствовала, что была в безопасности, и наконец радостно расслабилась. — Я улыбаюсь теперь. — Воште, винчинчала. Воште. Твоя улыбка меня обогревает, но не радует сердце. — Сойка отнял её от своей груди и серьёзно посмотрел в глаза. По его блестящему, тёмному взгляду Дакота вдруг поняла: он пришёл с новостями.4
— Всего два дня. — Два, Дакота, да. — Он помолчал, продолжая неторопливо перебирать в руке её пальцы. Они лежали друг против друга, на половицах под окном, чувствуя, как ветер из-под занавесок касается их кожи. — Джек предложил работу в Талсе; это большая удача. Мы закончим собирать у вас урожай. Потом я уеду. — Я не хочу. — Я тоже не хочу. — Он прищурился и посмотрел в потолок. — Но должен буду. Куда мне деваться, маавоште? Мы не можем жить впроголодь. Это на всю осень, до зимы. Омаха всегда уходят осенью, и всегда возвращаются, когда ложится глубокий снег. Я тоже так делал, и не раз. — Сейчас я не переживу этого, — мрачно сказала Дакота и подложила ладонь под щёку. — Столько времени — одна, с отцом… Как ты и сказал, он не хочет, чтобы я поступила в колледж. Сойка молчал, тогда она продолжила. — Сегодня он много чего наговорил за ужином. Он никуда не отпустит от себя? — она запнулась. — Думает, что я буду жить с ним вечно? Вот здесь, в этой чёртовой дыре? — голос у неё задрожал. — Ты не обязана, — сказал Сойка. — И не будешь. Это я тебе обещаю. Слушай-ка сюда. Дакота уныло кивнула. — Нет, ты слушай! — Сойка подвинулся ближе и погладил её по щеке. Повязка у него на ладони, порезанной серпом, уже истрепалась, но была чистой. — Я тебя не оставлю. — Каждый раз кто-то уходит от меня, — тихо сказала Дакота, не сумев сдержать слёз. Они покатились по щекам, как дождевая вода, как струи из потока, сдерживаемого дамбой, готовой вот-вот прорваться. Сойка слышал, что дыхание у Дакоты было тяжёлым, точно кто-то передавливал ей грудь, и у самого сердце болезненно ныло в смутном предчувствии беды. Тучи снаружи не к добру затмили луну и ночное небо, разговор был тревожным. — Сначала бабушка. Потом мама. Теперь ты. — Что ты говоришь, винчинчала! Разве я ухожу навсегда? — он посмотрел на неё с укором. Голос был спокоен, но в нём всё же звенела сдерживаемая горькая боль. — Но я не могу бросить своих. Куда я дену Аделин? А Сэма? С тех пор, как матери не стало, о них некому позаботиться. Птица покинула родное гнездо; в том гнезде, наполовину разворованном, теперь хлопочет Сойка. Как бы сильно я не хотел остаться с тобой, но не могу этого сделать. Никто здесь не платит мне денег, для меня нет работы. От правительства тоже ничего не стоит ждать: они дают месячные талоны на питание, на том — всё. Еда стоит дороже выпивки и пуль, Дакота. Потому мы спиваемся и стреляемся. Ты думаешь, я этого хочу? Бледнея, она слушала его и понимала, что жизнь у Сойки — тоже страшная. Пожалуй, такая же, как у неё. Под грудью разлился обжигающий стыд. И Дакота выдавила: — Нет. Она притянула его к себе за рубашку, за синий воротник, так стремительно, что Сойка прекратил говорить. Быстрее, чем могла бы остановиться, Дакота поднырнула к его губам и поцеловала. Его вина, похожая тяжестью на гору Чимни Рок, легла на плечи в тот миг, как он не отодвинулся, а крепче ответил на поцелуй. В голове птичьей стаей пролетело столько взбудораженных мыслей, что это был знак — ему стоило отстраниться и попрощаться с Дакотой, чтобы идти по собственной тропе, а её оставить там, где ей предначертано быть судьбой. Сойка положил перевязанную ладонь ей на затылок и крепко зажмурился. Он не мог бы поступить так, даже если бы к его голове приставили ствол. Для Дакоты это был первый поцелуй, первый и настоящий. До того — в раннем детстве с Тэдом Салливаном, или душные лобзания с пьяным отцом — они не считались. И этот был солёным, а ещё от него ныло и тянуло в груди. Он не принёс облегчение. Только нарастающую боль, которая навсегда поселилась у Дакоты под рёбрами, словно ей хотелось вздохнуть полной грудью, но не хватало сил. Сойка отодвинулся. Он убрал с лица Дакоты несколько упавших прядок, зачесал их наверх, пройдясь пальцами по волосам. — Я тебя не брошу, ма-воште, — сказал он. — Клянусь тебе жизнью. — Не надо, — испугалась Дакота, но Сойка уже всё решил. Она была слишком молода и пока что верила в клятвы. Он был омаха и жил, чтобы их соблюдать. — Когда выпадет снег, я вернусь, — обещал он. — А тебе надо продержаться только до лета, Дакота. Когда ты закончишь школу, и будешь свободной, как птичка, собери заранее только самые нужные вещи. В первую же ночь я приду за тобой, и мы покинем этот дом. У неё заблестели глаза. Сойка посмотрел в них и понял, что это значит. Это значит, у Дакоты появилась пусть хрупкая, пусть смутная, но надежда. — Я теперь знаю, что должен работать сейчас больше, чем прежде, — твёрдо сказал он. И это были его последние слова перед тем, как они с трудом расстались, почти обессиленные данным друг другу обещанием и тяжестью от разлуки. — Я заберу тебя с собой. Не отдам тебя ему, чего бы это мне не стоило. И ты больше никогда сюда не вернёшься.