2
На исходе третьего ветреного дня, последнего из тех, что омаха были на поле МакДонафов, индейца сбил соседский фургон. Тот самый: тёмно-зелёный, рычащий, с громким моторным рёвом и таким звуком из выхлопной трубы, точно он надсадно кашлял, когда Рой за рулём вжимал педаль газа в пыльный грязный пол. КХА-КХА-КХА, — грохотал фургон на колдобинах в ржавой пыли, когда пронёсся по шоссе вдоль кукурузного поля и мимо дома МакДонафов. Дакота уже расправилась с домашними делами и теперь брела по полю, не гадая, что случилось. Она думала о своём и рассеянно проводила подрагивающую крышу фургона взглядом, обмахиваясь полой передника, вся мокрая от пота. И угораздило же одного из сборщиков урожая выйти на дорогу за упавшей шляпой, снесённой порывом ветра. Угораздило же фургону разогнаться тише обычного, без надсадного кашля старого двигателя, и громыхнуть кузовом, только когда колёса подмяли под себя человека, чтобы потом перемолоть его под разболтанными шинами. Может, дело было в том, что Рой подтянул на днях подвеску, и фургон перестал громыхать, как старая телега. А может, в том, что человек не понял, откуда исходит звук. И когда фургон расчертил кукурузу наискосок и вылетел на дорогу, было уже слишком поздно. Иронично, но именно так погибают олени. В кустах щёлкнула ветка — и они уже мчатся сломя голову вглубь чащи. Но если на дороге их освещают фары двухтонного грузовика, они столбенеют, не в силах справиться с гипнотическим обаянием смертоносной судьбы. Чьи-то выкрики и пьяные возмущённые вопли Дакота услышала издалека, когда шла в поле, повесив корзинку на сгиб локтя. Она всё размышляла о том, как это будет — вот Сойка вернётся следующим летом за ней. А дальше? Наверняка накануне он отправит ей письмо и предложит сбежать, и она, собрав вещи, только самые необходимые, скинет их с окошка, а потом спустится сама. Кукуруза вырастет уже высокой, когда они возьмутся за руки и затеряются в ней. Она представила, какая у него горячая ладонь и как он потянет её за собой, а она посмотрит ему в чёрный затылок и спину. Отцу она не скажет ни слова. Пусть думает, что сбежала. Пусть думает, что хочет. Куда же она пойдёт? На короткое мгновение Дакота встревожилась, но потом успокоила себя. Сойка не бросит, она была в этом уверена, и ненароком, снова и снова, как все эти дни, почти не замечая, Дакота коснулась губ кончиками пальцев, вспоминая, что их касались чужие губы. Не как в школе с мальчишками по наитию, чтобы просто попробовать, каково это — когда целуешься. Не как с тёткой или с матерью — тепло и безгрешно, по-родственному. Этот поцелуй что-то обронил в её груди, и оно начало расти, проклёвываться, стучать в унисон сердцу. Солнце сердито пекло уже по-осеннему, ветер был сильным и холодным, хотя в кукурузе стояла по-прежнему жаркая духота, но не такая, как летом, а иссушающая и почти бесполезная. Не загар, не тепло, не ласка, а зной, ожог и холодный пот по спине. Дакота брела сквозь стебли, разводя их руками, и думала, что сборщикам осталось всего ничего. Они и так здесь задержались дольше положенного. Дольше, чем Сойка говорил. Её мысли прервал далёкий, почти нечеловеческий крик — протяжный и долгий. А потом — снова тишина, но теперь — беспокойная. Она увидела жёлтую крышу комбайна издали и поспешила, но почти бегом, потому что за комбайном сидел только Лейн, а вокруг никого не было: одна лишь примятая кукуруза. От дороги шли голоса, их было много, и Дакоте стало очень тревожно. Под подошвами башмаков — хруп, хруп, хруп — перекатывалась измотанная кукурузой, вскормившая её крупитчатая земля. Дакота добежала до комбайна и посмотрела на Лейна. Он уронил руки себе на колени, завалился в кресле, глядя поверх её головы в поле, и совсем не собирался с ней говорить, глядя на красную полосу горизонта. — Что случилось? — крикнула Дакота. Лейн не ответил. Разрезав телом кукурузу, Дакота вышла на плешь в поле, где были повалены стебли и початки, и где лежали тюки с золотом внутри. Она внимательно посмотрела в обгоревшее худое лицо Лейна, в запавшие голубые глаза. Он взглянул в ответ. Подумав, пожевал сигарету, потом вынул её изо рта: — У них там беда. Было нам их мало, только этой не хватало. Вот черти. — Что не так, мистер Лейн? Что-то с папой? — Слава Господу, нет, детка. И с братцем твоим всё о’кей, даже не тревожься, тебе не стоит. — Он поплевал табак в сторону. Дакота нахмурилась. Лейн махнул рукой с сигаретой. — Рой Флорес переехал омаха на своём грузовике… Корзинка бахнулась на землю, в пыль. Хлоп! — это потому, что руки у Дакоты повисли вдоль тела. Сердце сжалось вмиг так сильно, что в глазах потемнело, а спина втрое больше облилась потом. Она, не видя ничего впереди — и в то же время замечая каждую чёртову деталь, вплоть до зёрнышек на несобранных початках в ложе зелёных листьев — поплелась к дороге. Она не чувствовала ног. Слышала, что Лейн кричит «погоди, не надо тебе на это смотреть!» — но в висках стучала тревожная мысль, от которой крючило пальцы рук. «Соек так часто сбивают машинами, — подумала она и одёрнула себя. Какая глупая мысль! — Почему же глупая? Когда я еду с отцом или Джошем, вижу, как они лежат тут и там на дороге. Не только их, конечно, сбивают, но всё же — часто. Кого-то переехал тот зелёный грузовик. Кого-то из омаха. Сойку? Да, наверное, его. Соек часто сбивают машинами. Я об этом уже думала». Почему она так решила, было неясно даже ей самой. Но она боялась самого страшного, что могло прийти в голову, и у неё дрожали руки, поэтому она спрятала их в переднике. Она не видела себя со стороны, но вид был отчаянный — Дакота походила на страшно испуганного человека, которого обстоятельства гонят вперёд, вперёд, вперёд. Она была страшно бледной, и потные волосы некрасиво налипли на лоб и виски. И вот, как в тумане, показалась дорога. Дакота вышла из кукурузы и застыла. Зелёный фургон развернуло поперёк. На асфальте был чёрный след от шин зигзагом. Ещё там было что-то бордовое, похожее на малиновый кисель, развезённый по дороге. Одно заднее колесо было развёрнуто так, словно фургон, как раненый бык, отставил в сторону копыто. Перед кузовом толпились люди, широкие спины закрывали то, что было в центре человеческого круга. У Дакоты всё вспыхивало пятнами в глазах, и она попыталась протиснуться мимо одного мужчины и мучительно отодвинула его прочь. Воздуха ей не хватало. Она посмотрела ему в спину и отодвинула второго, не веря, что на это есть силы. Люди шумели, их голоса были вороньим граем. Дакота слышала, как они отстукивают от асфальта, будто мячики для пинг-понга, и прыгают назад, прямо ей в уши. Громче был надломленный, дрожащий голос Роя Флореса. Он был их соседом по западной границе, у его отца — двести акров земли и впридачу к коровнику — три больших чёрных вола. Рой был неплохим парнем, но любил приложиться к бутылке. Дакота помнила, что он учился с ней в одной школе, но на три класса старше. Кажется, школу он так и не окончил… — Я не виноват! Я не хотел! Какого дьявола, чёрт бы его побрал, он бросился мне под колёса?! — Ты мог ехать медленнее, — кричал кто-то другой. — Ты просто сбил его. Ты его переехал, переехал!!! Посмотри, что от него осталось! Посмотри! — Надо всё судить по делам. Кто виноват, что он пошёл на дорогу? Никто. Возьмите себя в руки! — это был отец. Его серьёзный властный голос Дакота узнала бы из сотен подобных. Но ему в ответ стонали: — Фургон вывернул из кукурузы. Вы его слышали? Вы его видели? — Нет, папка, не слышали. Он тихо ехал, — простодушно брякнул Джош. Отец тут же гаркнул на него, чтоб заткнулся. Рой Флорес стоял багровый и надутый, с лицом ребёнка, который нашкодил, а теперь должен понести наказание. Тот, кто стонал, вдруг озлобленно спросил: — Как мы его похороним? — Тут только отскребать от дороги. Давай-ка попробуем перенести в фургон… Рой, отомри. Рой! Чёрт бы тебя побрал, соберись, парень, и слушай! У тебя есть брезент? Дакота бросила взгляд между локтей и плеч на открывшуюся руку на асфальте — полосатая рубашка, вся в крови, и смуглая ладонь. Переломанные пальцы, вздувшиеся багровым. «Это он» — мелькнуло у неё в голове. И мир обрушился страшной тяжестью. Кто-то угрожающе заговорил: — Вы за это ответите! Ты за это ответишь! Я заставлю вас за это ответить! — Успокойся, парень, твой друг сам виноват… — сказал отец и заслонил руку собой. И тогда Дакота закричала очень звонко и очень громко, так, что все отшатнулись: — Пропустите!.. Голоса смолкли. Вопль был таким отчаянным, что все уставились на Дакоту, развернувшись к ней. Она увидела как сквозь сон папашино лицо, пунцовое от жары и ярости, и пьяного молодого Роя Флореса — он был одутловат; волосы, зачёсанные назад, топорщились прядками, точно облитые маслом. И среди них была изумлённая физиономия Джоша. Но они вообще её не интересовали. Она устремила взгляд вниз, на асфальт, где раскинулся смуглый человек с длинными чёрными косами, человек, у которого живот лопнул, как брюква, и расползся кишками по асфальту, очень знакомый ей человек — у него была сломана челюсть, и печать боли навсегда изуродовала благородное спокойное выражение. Он был искалечен посмертно, фургон протащил его по асфальту и, пока он был живой, как из тюбика с кремом для обуви выдавил из него внутренности, а потом намотал их на колесо. Его проволокли, как куклу, и он оказался под фургоном, так что по нему проехались сначала передними колёсами, а потом задними, когда пытались остановить несущуюся по инерции машину. Перед смертью он слышал треск собственных сломанных костей и странный хрип из открытой раны в черепе. Прежде, чем мир для него померк, он агонизировал. И если для кого-то это были чудовищные мгновения, то для него — вечность боли. Но это был не Сойка. Дакота медленно подняла взгляд от Старого Лука, который был действительно стар, чтобы умирать вот так плохо, на дороге, из-за нелепо упавшей шляпы, сорванной ветром, из-за кукурузы, застившей обзор шоссейного поворота, из-за фургона, который рычал и кашлял всю дорогу, а здесь словно нарочно притих, как подкравшийся убийца. Ему, верно, был черёд погибнуть, но не так, не сейчас. У Дакоты был перед глазами его чёрный застывший зрачок, который смотрел в никуда из-под залитого кровью века, но она подняла от него глаза и нашла взглядом Сойку. Джек Разжёг Огонь, высокий и похожий на холёного матёрого быка, готового к рубке с пикадором, держал вместе с Сойкой за рубашку ещё одного индейца. Тот едва не бросался на Роя, застывшего возле Френка будто в поисках утешения или защиты. Страдание и ненависть были на лице того, который рвался из Сойкиных рук и крепкой хватки Джека. Это он стонал и кричал, и, встретившись глазами с Дакотой, сощурился, будто и её проклиная, как все белые отродья на святой земле омаха. У него была длинная встрёпанная коса, старая джинсовая рубашка, перекошенная на плечо, потому что за неё его и держали, и руки в пыли и крови. Глаза сверкали, как два чёрных оникса, и у него дрожали губы. Нижняя челюсть, и так выдававшаяся вперёд, теперь выехала ещё сильнее. У него был вид человека, готового впиться в глотку Роя Флореса зубами. Дакота молча перевела взгляд на Сойку. Его лицо под шляпой потемнело. Пальцы, как когти ловчей птицы, сомкнулись на рубашке соплеменника. Он по чертам Дакоты понял всё, чего она так испугалась, и нежная судорога перечеркнула его стоическое спокойствие. В следующий миг он совладал с собой и, сглотнув, отвернулся к плечу друга, похлопав его по спине другой ладонью. Джек мучительно смотрел на кишки Старого Лука, которые остались — совсем немного — намотаны на колесо фургона. Решётка радиатора вся была в крови, будто фургон, как голодный хищник, окунул морду в плоть жертвы. Но Френку МакДонафу за плечом Дакоты хватило и мига, чтобы с того самого дня понять, что главный его враг — Сойка.3
Это был чертовски долгий, трудный, бестолковый день. Френка грызло и кололо чувство, что его маленькую девочку, его Дейзи, его цветочек, его и только его сучку кто-то попытался украсть. Вырвать из отцовской грядки, смять в грязном кулаке (руки у них всегда грязные, всегда, только отскребать кожу от костей и мяса). А потом, разворошив бутон, этот кто-то, этот ублюдок цветной, хочет раскрыть цветок, не дав ему, Френку, сделать это первым. Па-а-аскуда! Он отщёлкнул крышку с пивной бутылки от окованного железом стола на террасе и, толкнув ногой плетёную корзину со сморщенными яблоками, отпил горькое тёмное пиво. Он не отдаст этой патлатой грязножопой индейской твари свою девочку. Не отдаст. Подумав так, Френк хлебнул ещё пива и сощурился, с ненавистью глядя на гаснущий горизонт. Он-то знал, какие мысли были в маленьких заплывших глазках этого грёбаного индейца. Он-то представлял по себе, как его штучка вставала и крепла между ног, когда он смотрел на Дейзи. На её золотые волосы, на нежные молодые груди, на высокие круглые бёдра и податливые губы, которые так хорошо было бы раздвинуть — плотью плоть — и втолкнуться языком в узкое длинное горло. Он-то знал точно, потому что это не раз заставляло его самого возбуждаться. И боялся даже думать, что ещё хочет эта сволочь с выпуклыми глазами полевой птицы. Такие, как он — все дикари и насильники, алкоголики ч-ч-чёртовы… Френка трясло, когда он вспоминал, какую гримасу изобразил на губастой носатой роже этот мерзавец, оборванец, похотливая голь. Он уже трогал его дочь? Он знает, какая она на вкус? Френк накручивал себя, секунду за секундой, а потом заглотил сразу пол-бутылки и, бешено вращая зрачками, подумал: а заставлял ли он стонать под собой маленькую шлюшку Дейзи? Он вспомнил, как она стонала под ним, под самим Френком, отбиваясь от каждого движения. Отбивалась ли она от этой сволочи? Нет? Конечно, нет, эта маленькая шлюха течёт при виде этого мужика. Но он знал верный способ, как затыкать шлюхе щель. Нужно сунуть туда кое-чего первым, чтобы она перестала так жадно пялиться на эту индейскую сволочь. Откуда в ней столько похоти? Он её за это ненавидит. Потому что она — чёрт возьми — пока что принадлежит только ему. Френку Мать Его МакДонафу. И будет принадлежать потом. Он-то повыбьет из неё всю дурь, и, если она такая сука, что уже сейчас хочет мужика — что ж, он готов дать ей, чего просит. Хоть прямо сейчас готов! Френк отпил пива из горлышка, забулькал им в стекле, сложив трубочкой мокрые губы, а потом швырнул бутылку в деревянную балку, подпиравшую террасу. Во все стороны брызнуло солодовым хмелем, тёмной водой и стеклянными осколками. Он смотрел, как они слабо поблёскивают под тусклым фонарём, и вспомнил, как Дейзи завопила в поле: «Пропустите!». Испугалась за своего ублюдка? Испугалась. И правильно. А как потом она плакала дома у себя в комнате? Как дрожали у неё губы? Как побелело лицо? Маленькая сучка. Маленькая. Похотливая. Дрянь. Она должна бояться, потому что однажды он его достанет. Он, Френк МакДонаф, их всех достанет! — Вот тут они у меня будут! — и он сжал руку в кулак. Джош поднял голову от бруска, по которому что-то старательно резал, прислонившись к перилам. Под фланелевой клетчатой рубашкой — ночи становились ветреными, ветер был обманчиво свеж — по мальчишеским мышцам, окрепшим юношеской силой, прокатился холодок. Он мельком посмотрел на искажённое пьяной яростью лицо отца и опустил глаза. Когда переступил с ноги на ногу, под подошвами башмаков хрупнули стёкла. Он никогда бы себе в этом не признался, но страх перед ним в такие секунды был слишком сильным, чтобы сказать ему хоть слово. Язык отнимался, а в голове становилось пусто, как под часовенным куполом — и всё. Джош мог только придурковато хлопать глазами, хотя гадал, что это так взбеленило его папку. Неужто рассердился на Роя Флореса? Папке он подавил кукурузу и сорвал целый рабочий день. Верно, действительно поэтому. Джош боязливо сжал плечи и понял, что сейчас лучше оставаться там, где сидишь. Отца взбесило бы ещё больше, попробуй он уйти с террасы. «Нет, папку лучше не злить» — подумал Джош и продолжил резать по брусу, словно ничего не случилось. Но иногда, бросая тревожный взгляд на отцовское пиво, он замечал, что тот берёт вторую бутылку, а потом и третью. И знал, что это не к добру.4
— Огради меня, Господи, силою животворящего креста Твоего, и сохрани меня в эту ночь от всякого зла, — шептала Дакота, сложив руки лодочкой перед грудью. Опустив подбородок, она смиренно прикрыла глаза, как и всякий раз, как молилась на ночь. — В руки Твои, Господи, Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же благослови меня и помилуй, и жизнь вечную даруй мне. Стояла тишина, когда она смолкла, не решаясь завершить молитву, и, осторожно оглянувшись на запертую дверь, тихо и истово зашептала, зажмурившись так крепко, что заболели белки глаз. От мурашек, пробежавших по спине, она поджала пальцы ног и съёжилась: — И благослови и помилуй моего друга Сойку, вечного раба Твоего, Господи, и помоги ему в тяготах и печалях, и сделай так, чтобы он смог вернуться ко мне. Аминь. Она быстро встала с колен и легла в постель, накрывшись одеялом по подбородок, словно боялась, что молитва впрямь дойдёт, но не до Господа, а… Что-то зашуршало за дверью, и Дакота побелела. Но прошла минута-другая, и больше не послышалось ни звука. Дакота немного успокоилась. Может, это мышь пробежала, или светлячок заколотился в раскалённую лампу в коридоре. Может, это просто сквозняк из приоткрытого окошка в конце коридора. Обещав себе молиться ещё тише, Дакота сунула руку под подушку, вспоминая весь этот длинный, страшный день. Перед глазами, стоило их закрыть, всё ещё был изуродованный, расползшийся по дороге труп Старого Лука. Дакота вдруг вспомнила, что его звали Долтон, и тряхнула головой, будто пытаясь выбросить эти мысли. Она попыталась ободриться и подумала «Завтра я встану, оторву лист от календаря и с того момента начну ждать Сойку». Сколько дней она насчитала до его возвращения? В том календаре очень много страниц. Но, если отрывать одну за другой день за днём, если не бесить отца, держать себя в руках и соблюдать осторожность, всё будет хорошо. А что, если Сойке удастся навестить её на Рождество или в те дни, когда он вернётся в резервацию омаха, сменяя одну работу на другую? Как было бы здорово увидеться с ним ещё раз хотя бы на минуту. В этот им не удалось даже попрощаться: это было бы опасно, отец мог заподозрить что-нибудь. Но как хотелось ей снова обнять Сойку просто потому, что испугалась за него там, в поле. За такими мыслями пришёл сон. Снаружи громко скрипели сверчки и шепталась кукуруза у дома. Омаха покидали поле МакДонафов. Обрабатывать его оставались только чёрные, и это было очень плохо для Френка: никто не собирал урожай так быстро, как индейцы, потому что они умели с ним обращаться. Но это было уже неважно. Большая часть работы сделана. Дакота погружалась в дрёму, и ей снился чёрный мёртвый зрачок Старого Лука, в который она падала, как в колодец, спиной вперёд и стремительно летела куда-то вниз, не находя опоры, пока не достигал дна… У-у-у-ух! Дакота вздрогнула и резко проснулась, но не открыла глаз: она услышала над собой чьё-то дыхание, скрип половиц, и сначала обрадовалась, что это пришёл Сойка. Но тут же осеклась. От Сойки никогда не пахло выпивкой. И Дакота похолодела, всё поняв. Глаз она не открыла, но её ноги, высунувшейся из-под одеяла, коснулись. И папаша пьяно запел. Его голос срывался в конце каждой строчки:Но все парни обожают Мэри.
Ходят за ней всюду.
Реани и Джини, Бабетта и Мари
Кричат: «А как же мы»?
Все они так любят Мэри,
А она навзрыд смеётся…
Мозолистые жёсткие пальцы скользнули выше, на бедро, и он, ухмыльнувшись, грузно сел на край узкой постели и сжал у Дакоты ляжку. Тряхнул её в кулаке, жадно что-то прорычал. Возле двери скрипнула ещё одна доска. — Папка… — это был Джош, и голос у него дрогнул. — Может, это… слушай, пойдём спать, пап. Но отец продолжил петь вместо ответа, сжимая дочерину ляжку, как в тисках. Это была песня Вана и Шенка, её часто крутили по радио: «Все мальчишки любят Мэри». Дакоту от неё всегда мутило.Есть у Мэри кое-что интересное:
Папашин подвал, полный сам-знаешь-чего.
Как все парни любят Мэри,
Когда спешат через ржаное поле.
Да, сэр, все влюблены в нее.
Потом он пьяно усмехнулся и сунул руку глубже под одеяло, что-то промычав. Дакота держала глаза крепко закрытыми, но самое сложное было не это. Главное, чтоб отец не почувствовал, как напряглось и сжалось её тело. Кажется, даже в подмышках стало очень сухо. Отец задрал её ночную сорочку, сунул пальцы под белую ткань и помедлил на резинке трусов.Раньше пили только половину.
А теперь Реани, Джини, Бабетта и Мари
Не подают ничего крепче чая.
Вот почему все они любят крошку Мэри.
К ней идут, если в глотке пересохло.
Да, сэр!
Он даже не пропел, а проговорил «Да, сэр!» — и снова низко рассмеялся. Широкой грудью, покрытой рыжеватыми волосками, он лёг Дакоте на плечо и задышал ей в шею. От него веяло алкогольным духом. Только бы не сморщиться! Дакота почувствовала, как кровать странно вздрогнула раз, потом другой. Джош, испуганно прижавшись плечом к дверному косяку, смотрел, как пьяный Френк МакДонаф, распустив ремень, сунул руку себе в штаны и принялся водить ею взад-вперёд, тесно прижавшись к спящей Дакоте. — Поглядим, из какого ты сделана теста. Как же ты растолстела, Дейзи… Лицо у Френка побагровело, точно его вот-вот хватит удар. На виске пульсировала жилка. Рука под одеялом бугрилась, точно толстая змея, свившаяся клубком. В эту минуту он был страшен. Он взглянул на сына бычачьи налитыми, воспалёнными глазами и требовательно спросил: — Ну, парень, а ты не хочешь присоединиться? Дакота почувствовала, что отец вздрагивает всем телом. Она не понимала, что происходит с ним — но знала, что он хочет сделать с ней, и это напугало её до чёртиков. Проснуться сейчас? А что, если это его только взбесит? Как быть тогда? Она решила вытерпеть, подождать, затаиться. Быть может, в этот раз всё обойдётся, но если он на неё навалится, как тогда, после того, как материн гроб закидали землёй, она вскочит с кровати, пнёт его между ног и попытается сбежать. Очень странно, но сознание её оставалось чистым и ясным, и она отстранилась от всего, что происходило, словно это было совсем не с ней. Он оторвал пальцы от резинки её трусов и сунул руку к грудям, смяв одну в кулаке. От боли Дакота едва не сморщилась, но это выдало бы её с головой. Отец в пьяном угаре даже не боялся, что она проснётся. Он хрипло напевал:Все парни без ума от Мэри
И каждую ночь стоят в очереди в холле.
Каждый кричит: я буду первым!
В слезах и вздохах жалуются, что хотят выпить.
Все парни так любят Мэри,
Посмотришь на неё — почему это?
А они только и зовут её с собой.
Эй, Мэри! Возьми штопор!
А мы поглядим, чем ты занята в подвале…
У Джоша покраснели щёки, и под рубашкой совсем взмокла спина. Всё, чего он хотел — очень — чтоб папка наконец перестал делать это, а наконец встал и вышел из комнаты, и, пошатываясь, проковылял к себе в спальню. Пусть там упадёт на постель и отоспится. Он, когда напьётся, делает такие глупости… — Маленькая сисястая сука. Отрастила себе дойки больше, чем у мамаши, — процедил Френк. От этих слов у Дакоты закололо подушечки пальцев. — Мамаша была плоскодонкой, куда только тебе такие? Пошлая тварь. Я тебя едва не имею, а ты спишь. Привыкла работать под другими мужиками? Да, Дейзи? Я проверю, чистая ли ты ещё. Не далась ли ты кому. Мы с Джошем… да, Джош? — Папка, — очень тихо позвал Джош. Ему на это потребовалось всё его мужество. В глазах поблёскивал животный страх: он не до конца понимал, чего отец хочет от него. — Давай спать, а? — Ну-ка подойди сюда. Джош не сделал ни единого движения, и тогда Френк рыкнул: — Подойди, я тебе сказал, ж-и-в-о! Дакота услышала шаркающие шаги. Это Джош шёл в своих башмаках. Он навис над сестрой и, сглотнув, увидел, как отец в расстёгнутых штанах остервенело натирает свой член. Джош был поражён. Он ходил в церковь каждое воскресенье, иногда священник просил его петь в церковном хоре — у Джоша был приятный тенор. Он знал, что ублажать себя — большой грех, но понимал, чем занимается отец, потому что однажды подглядывал за Мартой, дочкой их соседа, Лейна, в амбарную щёлку года три назад. Это было на Пасху. Марта тогда уединилась с изрядно вспотевшим Гэри Коэном, фермером поближе к Акроузу; у неё было распахнуто на груди платье, и от узкой щели между бесстыдно расставленных ног шла полоска чёрных волос. Гэри был старше неё лет на десять и больше фунтов на сорок. Он тыкал своей штукой между ног, ловко погружал её прямо в щель и заставлял Марту странно взвизгивать. Тогда Джош впервые ощутил потребность тоже прикоснуться к себе там. Он помнил, что ласкал себя, глядя на них двоих, и ему это очень понравилось. Правда, пришлось вытирать о край рубашки испачканные пальцы. И каждый раз, как Джош хотел потрогать себя, вспоминал повизгивающую Марту в амбаре, на опавшем стоге золотисто-чёрного сена. Лицо у неё тогда скривилось так, словно она хотела завопить, но в груди не хватало воздуха. Джош чувствовал, что это какое-то непонятное для него взрослое таинство. Почти грешное. Так что он делал это один, редко, и потом отчаянно молился в церкви, чтобы испросить прощения. — Послушай, Джош, — пьяно сказал отец. — Я к чему клоню. Если твоя сестра — грязная шлюха и легла под индейца, то её нужно наказать. Хорошие девочки из хороших семей не ложатся под этих ублюдков, потому что эти омаха, и любые краснокожие вообще — они не от Бога, и они делают неправильные вещи. Если Дейзи легла под него и он её продырявил, она побежит за этим самым к нему снова и снова. Потому что они те ещё плодовитые подонки, и они страшные грешники. Знают, как испортить маленьких девочек и сделать их своими сучками. Ты понимаешь, Джош? — Не совсем, пап, — признался тот и переступил с ноги на ногу, почему-то не в силах оторвать глаз от того, как отец яростно мучает свой член. В голову Дакоте вступила острая боль. Больше, чем страх, что её изнасилуют, охватил ужас — неужели отец догадался про Сойку? Но как? Она плохо знала, что ревнивому мужчине достаточно одного взгляда и предчувствия, чтобы всё понять. Она плохо знала, что тёмная страсть заставляет быть проницательным. Дакота взмолилась, чтобы Сойка уже уехал отсюда, как и обещал, и чтобы отец его не сумел достать, даже если очень захотел бы. Она сжала в кулаке простынь и не издала ни вздоха, ничего — когда папашина рука со злости сжала её пополневшую за лето грудь так, словно он хотел, чтобы та лопнула, словно перезрелая брюква. — Так что я тебе говорю: если он её трахнул, мы её накажем. — Внятно сказал отец и осоловело моргнул, прекратив себя удовлетворять, хотя толстый член с узкой головкой криво поднялся и поблёскивал. — Если он это сделал, мы воспитаем её так, чтоб у неё мыслишки больше грешной не возникло. Потому что, если мы не накажем, то Бог её накажет, понимаешь, сынок? — Накажет Бог? — эхом переспросил Джош. Френк кивнул и быстро убрал руку из штанов. — Да. Если она уже не девственница, мы должны её хорошенько отделать, чтобы она не попала в ад. Отец Саймон рассказывал, что такое ад, ты помнишь? — Да, помню. — Что, думаешь, страшнее? Быть отделанной или гореть вечность в аду? Дакота судорожно вобрала воздуха в лёгкие, но не посмела показать, что слышит отца, иначе он отделал бы её прямо сейчас. Джош до смерти боялся, что попадёт в ад, потому что там была жара, черти, сера, там варили грешников заживо, растягивали их на дыбах, отрубали им руки и ноги, и там были страшные бесы-искусители, и пытки длились вечно. Он беспокойно посмотрел на Дакоту и подумал, что не хочет, чтобы она попала в ад. Близки они с ней не были, но всё равно — это же его сестра! Однако что-то не давало ему поступить, как уговаривает отец, даже пытай Дакоту сам Сатана. Он затряс головой и почти шепнул: — Папка, не могу. Па… Давай я лучше скажу отцу Саймону про неё, и он станет молиться. Или можно положить в приходской ящик двадцатку, и её имя будет в хорале. Я просто… это… не смогу, папка. А? Лицо у Френка вытянулось: от одного вида блестящих, испуганных глаз сына он поневоле протрезвел и убрал руки от Дакоты. Он резко встал с кровати и опустил ладонь на плечо Джошу: — Иногда никто не поможет, кроме нас, мой мальчик. Мы же её семья. — Внутри у самого всё переворачивалось от злости, и кровь в жилах кипела, потому что он всё ещё до дрожи хотел сделать со своей Дейзи это, но при упоминании отца Саймона немного остыл. А ну как его полоумный сынок всё вывалит этому полудурку-священнику на исповеди. — Слушай, как мы скажем в церкви такое про Дейзи? Сам подумай. Она связалась с чёртовым язычником. После этого её не пустят в храм, и Бог отвернётся от неё. — Правда? — Да. А это верный путь, чтоб попасть в ад. Ну подумай сам. — Он нахмурился и хмельно продолжил. — Ваша мать — огромная грешница, самоубийца. Наложила на себя руки: такое Господь не прощает. — Я знаю, — смиренно вздохнул Джош. — С такой матерью дочь никем, кроме шлюхи, не вырастет. Всё из-за мамаши. Я помню, Дейзи было лет семь, когда мать привела её в поле по весне, и там были эти омаха. Я, кажется, что-то начинаю припоминать ещё про эту лупоглазую скотину. Он прищурился и поскрёб щетинистую щёку. Дакота вся обратилась в слух. — Он бренчал на своей гитаре и что-то там выл по-своему, а остальные курили и слушали. Моя жёнушка, чтоб её черти в аду имели, притащила туда мелкую девчонку. Она тогда дружила с индейцами. Ей, мол, интересно было их послушать. Нищебродов и оборванцев, представь, что придумала? И вот я — ну глупый был, что поделать, Джош! — гляжу, а Дейзи моя пляшет так, что пыль столбом из-под ног. И глаз не может оторвать от этой сволочи с гитарой. А он всё скалится. Мне бы тогда ещё задуматься, сынок, но я был к ним добр, потому что была добра жена, и я подумал — ну что такого, пусть дочка порадуется. И вот на другой день она с мамкой пошла в поле, чтоб отнести нам обед, и её укусил в руку овод. Рёву было, конечно. Так этот ублюдок… Господи, как его зовут-то, запамятовал… он сложил ей из папиросной бумаги колечко и вручил, мол, не плачь, милая. Подумаешь, овод. Укус быстро пройдёт, а ты вот держи кольцо из бумажки. Дейзи ещё вся была заплаканная. Спросила, зачем оно ей. А он ответил — ты вырастешь, и я на тебе женюсь. Паскуда. Дакота совсем забыла про это, но место укуса — там навсегда остались две малюсенькие заросшие точки — зачесалось. И из глубины памяти всплыло улыбчивое лицо ещё совсем молодого, доброго и наивного тогда Сойки, который смотрел на этот мир любящими тёмными глазами и сострадал бедной девчонке с красными от слёз глазами. И её мать понимающе улыбнулась Сойке, когда он надел Дакоте на укушенную руку крохотулечное колечко из коричневой папиросной бумаги. Дакота сглотнула слюну. Она стала очень горькой. Кольцо носила всю весну и всё лето, не снимая, и промасленная бумага не расползлась, а стала похожей на верёвку. Потом оно куда-то делось… вот только куда? Кажется, она его спрятала в шкатулку с мелочёвкой. — Так что он давно положил на неё глаз, — закончил отец. — И ей-Богу, я не отдам нашу Дейзи ни ему, ни кому другому. — Папка. — Понял ты? — он повысил голос. — Сосунок. Что бы ты знал. Что бы ты… ох, Джош, погоди-ка. Я сейчас вернусь. Ты стой и карауль её, а я приду. Мне нужно отлить. Погоди… Он здорово налакался перед этим. Джош не был уверен, что только пивом: ему удалось улизнуть с террасы пораньше, чем отец закончит развлекаться. Теперь, провожая его взглядом, он понадеялся, что папка помочится и пойдёт к себе в кровать, а наутро просто забудет о том, что говорил. Во всяком случае, он, Джош, точно постарается забыть, потому что он пока не знает, что с этим делать и как спасать Дакоту от таких страшных грехов. Он топтался перед её кроватью до тех пор, пока отец не хлопнул входной дверью, вернувшись в дом. И пока не поднялся к себе в спальню. Только раздался его громкий, раскатистый храп, Джош бросил прощальный равнодушный взгляд на залитое лунным светом лицо сестры — и тоже убрался из её комнаты.