2
На обратной стороне стояла печать «до востребования», на передней — марка штата Небраска, оранжевая, с двумя центами, тиснёными гравюрой, и ещё — обратный адрес, написанный мелким убористым почерком. Сент-Луис, Линч-Стрит, дом номер четырнадцать, Эстер Абернатти Галлагер. До востребования, да. Письмо на имя Дакоты. Сердце возбуждённо забилось у неё прямо в горле. Ладошки вспотели, будто она делала что-то непотребное, и щёки раскраснелись слишком ярко — Дакоте казалось, у неё по глазам видно, что она получила письмо, так ярко они мерцали от счастья. Она пялилась на него, как на восьмое чудо света, и боялась помять, едва придерживая за краешки конверта, но когда из дома зычно позвал отец, спохватилась. Решение пришло моментально. Дакота нырнула рукой в вырез пуловера, за воротник платья, и, нащупав косточки лифчика, сунула письмо туда. Между полными грудями у неё была широкая серединка, и письмо вполне уместилось туда. Дакота прихлопнула его ладонью, чтобы легло как следует и не топорщилось. Затем посмотрела на себя сверху вниз и взяла остальную почту. Отцу тоже пришло какое-то письмо, а ещё — ежемесячная газета и купоны на продукты. — Чего ты там застряла? — недовольно спросил отец и окинул её колючим взглядом с ног до головы. Дакота вспыхнула и подала ему почту. Едва он забрал её, на лице его промелькнуло удивление. — Отлично, — пробормотал он и бросил газету с купонами на узкую обувницу, вперив выжидающий взгляд в конверт, — просто отлично… Так и ушёл на кухню допивать свой утренний кофе. Ему навстречу вышел Джош: они разминулись в дверях. — Можно я поеду с тобой в школу? — как и каждое утро, с надеждой спросила Дакота. Джош кивнул. Он пошёл заводить машину — для того приходилось долго крутить ручку двигателя, потому что па отдал ему старичка-доджа, который был не так скор, как его автомобиль. Дакота поспешила на террасу и присела в кресло-качалку матери, почти подпрыгивая от возбуждения — так ей хотелось прочитать тётино письмо. И хотя искушение сделать это здесь и сейчас было велико, она не стала этого делать. Дакота чувствовала: если отец его увидит, ей несдобровать. У него в этом доме везде глаза и уши, и после лета он стал втрое бдительнее обычного. Дакота не хотела рисковать, потому что нутром знала — тётя Эстер написала ей что-то очень важное. Что-то, что может изменить её долгую тоскливую осень. И она не ошиблась. Как ни странно, точно такое же судьбоносное письмо получил и Френк. Он торопливо допивал свой чёрный кофе без сахара, поглядывая на белый конверт с кучей штампов и оттиском «Коллегии Адвокатов штата Небраска». Если бы Дакота была более внимательна, она обязательно посмотрела бы чуть дольше на этот пёстрый из-за красно-синих надписей конверт, где хранилось письмо, способное предрешить её судьбу. Около двух недель назад Френк МакДонаф одним жарким днём вместо того, чтоб заниматься у себя дома хозяйственными делами, поехал в город и оттуда телефонировал старому другу Кею Уолтеру в Линкольн. Его очень интересовало, возможно ли по причине недееспособности своей младшей дочери отозвать у неё дарственную матери на землю, а если да, каким образом следует установить, что она недееспособна. — Что для этого нужно сделать, Кей-Си? — спросил он смущённо и прибавил. — Девчонка у меня не очень-то сообразительная. После смерти Мэри я с ней, конечно, справляюсь, но всё же она такая… с чудинкой. — Насколько, Френки? — бойко отозвался Кей из трубки. — Что она, ходит под себя или… — Нет-нет-нет, не настолько. Но дурочка, как её мамаша. Если отдам ей эту бумажку, денежки вскружат голову — и плакала моя ферма. Себе же сделает хуже, глупая. — Ты хочешь сделать это тихо, Френки? — сразу спросил Кей. В его практике такие дела были, он хорошо понимал старого друга, с которым вырос в пыльной глубинке Небраски. — Или с комиссией? Френк сделал вид, что замялся. — У нас такая глушь, Кей. Кому я рассказываю! Ты сам всё знаешь. — Ну да. — Если приедут машины, люди в форме, люди с корочками, чего доброго, мою девчонку запишут в больные. Что соседи скажут? Я не хочу ставить крест на её жизни и замужестве, а ты сам подумай, кто возьмёт замуж клиническую идиотку? Он придал голосу сердобольности и положил мозолистую ладонь себе на широкую мускулистую грудь, выглядывавшую из-под клетчатой бордовой рубашки короткими светлыми волосками. — Она недалёкая, но не более. Я буду чертовски должен тебе, если удастся сделать как-то так, чтобы она не наделала глупостей… — Господи, Френк, Бо-о-оже мой, конечно, удастся! А насчёт должен-не должен, мы с тобой вместе столько крапивы сожрали… Слушай, у вас же на Уобаше до сих пор хорошая рыбалка? — Где резервация, да, — сказал Френк и сразу вспомнил чёрные холодные глаза индейца с пером сойки за тульей шляпы. — Можем запросто туда съездить. — Тогда, считай, сочтёмся, — довольно сказал Кей-Си, радостный, что ему всё же удалось вернуть старые долги семейке МакДонаф, потому что они всегда были зажиточнее, чем он, Кей-Си Уолтер, и его отец, Эрик Уолтер, и как хорошие соседи, им помогали. И вот теперь Френк даже не верил, что Кей-Си так быстро обстряпал это дельце. Он с волнением открыл письмо, забегал глазами по строчкам, и самая глубокая морщина на его лбу вдруг разгладилась, как по волшебству. Он повеселел, чего не было с конца августа, и готов был вскочить из-за стола и сплясать, как мальчишка. Снаружи, за окнами, громко захлопал старый двигатель, а потом послышалось ворчание мотора и шелест колёс по придорожному гравию. Френк посмотрел на пыльно-коричневую машину, в которой из дома укатили его дети, и сжал руку в кулак. Теперь, с полной опекой над дочерью, признанной недееспособной специальной комиссией из Линкольна, штат Небраска, он был спокоен.3
Письмо кололо кожу уголками конверта. Дакота едва высидела английский и историю, и была как на иголках в ожидании перемены. Когда мисс Кирби занудно начала рассказывать о Великой французской революции, Дакота не выдержала и подняла вверх руку, чтобы отпроситься из класса. Мисс Кирби была недовольна, что её перебили. Она стояла с открытым толстым учебником истории и смерила взглядом Дакоту МакДонаф: встрёпанную, с красными щеками и ушами, как большинство девочек и мальчиков в классе — загорелую. Полевой загар с лета никуда не ушёл. Прилип, будто вторая тень. Мисс Кирби была молодой по возрасту, но не душой. Она росла под пятой авторитарной бабушки, заправлявшей домом и семьёй — собственной и её родителей, и у Патрисии Кирби это не вызвало протест пойти наперекор. Наоборот, она неодобрительно смотрела на тех девушек, называвших себя флэпперами, и точки в журнале вместо плохих оценок ставила не потому, что была мягка с учениками, а потому, что не хотела портить себе статистику, которую сдавала каждый месяц директору школы. От этого зависела не только её зарплата, но и её репутация, потому мисс Кирби стоически терпела этих ленивых олухов. Включая Дейзи Дакоту МакДонаф. — Если так не терпится, Дейзи, — сухо сказала она, — выйди. Дакота спокойно прошла от парты до двери и прикрыла её за собой, но потом заторопилась по коридору в женский туалет. Кабинок там не было — только стенки-перегородки, облицованные облупившимся голубым кафелем. Дакота осторожно заглянула в уборную и выдохнула. Там никого не было. Притулившись в уголок возле раковины, она вслушалась в тишину, удостовериваясь, что никто не подсмотрит, и быстро достала письмо, сунув руку в вырез пуловера. Оно немного помялось и сохранило запах её тела. Дакота ногтями вскрыла конверт, надорвав марку, и достала кремовый лист, на котором всё тем же убористым почерком было написано: «Дорогие Дакота, Френк и Джош! Как ваши дела? Как вы поживаете? У меня всё в порядке. Наконец-то старую обувную лавку удалось неплохо продать. Её уже снесли, как и прочие на улице, и на этом месте будут строить большой магазин. Говорят, там будет посуда, бельё, платье — всё по новой моде, явно дорогое. Застройщик денег не жалел, так что мне удалось закупить немного больше тканей, чем рассчитывала, но это хорошо. Сейчас с тканями всё не так славно, как хотелось бы. Что там Джош? Поди, вырос уже и собирается в колледж. Хочется спросить и о малышке Дакоте. Я давно не виделась с племянницей и хочу известить тебя, Френк, если ты читаешь это письмо, что приеду к началу октября, в первых числах, к осенним каникулам. Думаю, Дакоте пойдёт на пользу, если она проведёт их со мной в Сент-Луисе, в доме покойной матушки, по которой она, верно, скучает. Полагаю, она будет не против моего приглашения? Пускай Джош не печалится, что оно не выпало на его честь. Помню, как отчаянно звала вас всех к себе в гости, но только вы, мужчины МакДонафы, воротили с этого носы. Что ж, я всё запомнила! Вы знаете, как я не люблю писать длинные письма. Будьте умницами, скоро мы увидимся! Приеду как всегда с подарками. Ваша Эстер Галлагер». Дакота едва не взвизгнула. Сент-Луис, тётя, начало октября! Она лихорадочно вспомнила нынешнее число. Шестнадцатое! Господь, остаётся перетерпеть ровно пол-месяца. Что потом? Отпустит ли её отец? Она закусила губу, улыбка сошла с лица. Задумчиво опустившись на корточки, Дакота сгребла на коленях платье и положила на них подбородок. Она думала, что делать, чтобы отец не был против. Как преподнести ему эту новость? Долго сидеть было нельзя. Хранить письмо — тоже. Дакота перечитала его дважды, запомнив почти наизусть, благо оно было таким маленьким. Затем, прошептав губами «первые числа октября», она порвала письмо в мелкие клочья и выбросила его в слив раковины, а потом смыла водой. Побрызгав ею себе в лицо, Дакота подняла взгляд от потока, бьющего по стенкам раковины в старых почернелых сколах, на своё отражение в тусклом зеркале с паутиной трещин в углу. Решение пришло внезапно. Она просто не скажет ничего отцу. Посмотрев на себя искоса, хитро, Дакота вскинула брови, будто очень удивилась, и наигранно спросила: — Письмо? Какое письмо? Потом поняла, что так отец мигом её раскусит, и сотворила впрямь растерянное выражение на лице. Так уже лучше. Она кашлянула. В горле запершило, как першило каждый раз, когда она лгала. Затем вымыла руки, пригладила водой волосы, заправив их за уши, и вышла из туалета, чтобы пойти на урок к мисс Кирби. Она сделает вид, что никакого письма не было, а когда тётя Эстер приедет за ней в октябре, отцу придётся её отпустить.4
Между Сент-Луисом и городом Ред-Клауд, больше по обстановке и населению похожим на деревню, притом очаровательную, простёрлись мили железнодорожных путей, которые сильно пострадали из-за недавнего шторма на реке Миссури. Ежесезонно нужно было также обслуживать шоссе Линкольна. Оно связывало атлантическое побережье США с тихоокеанским. Сойка и Джек отправились именно туда, надеясь, что им найдётся работа, и не прогадали. Сперва они снимали корки вспученного старого асфальта и побуревшее от летнего жара крошево. Затем устраивали толстую подушку из песка, гружёного грузовиками. Рабочих, вызвавшихся класть асфальт, было достаточно, притом хотели успеть до первых дождей, чтобы асфальт успел застыть, пока его не размыло. На это ушло несколько долгих дней сентябрьской духоты. Парни на дороге называли это «индейским летом», только выдалось оно в этом году злым, и у Сойки потемневшая на поле шея стала в итоге совсем коричневой. Тяжёлые мышцы на плечах и руках Джека, который работал в нательной майке без рукавов, были багровыми с оттенком тростникового сахара. Что было плохо — все оттуда бежали. После первой получки спустя две недели число работников резко сократилось, и остальным пришлось вкалывать вдвое больше. Иногда Сойке казалось, он вот-вот околеет после особо тяжкого дня. Порой вставать со своей койки в маленьком трейлере на восемь человек никак не хотелось. Тело протестовало, ноги и руки ломило, и Сойка тогда ещё не знал, что это были первые симптомы болезни, которой страдали тогда все на западе Миссури из-за аномальной летней жары. Такая же душная осень только усугубила обстановку. Когда им четырежды в день выдавали воду, часть своей порции Сойка выпивал, а другой обливался. Джек мрачнел. Он был вынослив, как бык, и так же упрям, и будь он повнимательнее к словам Сойки, они бы уже после первой зарплаты сбежали куда-нибудь на другую работёнку. Но Джек был из тех, кто не бросает дела на полпути. Так что всю длину полотна, на которую их и наняли, он намеревался сполна отработать. Было двадцать второе сентября, когда с самого утра Сойка почувствовал себя неважно. То есть, ещё более неважно, чем обычно. Последние дни ему было совсем плохо: он никому не жаловался — не было такой привычки, и знал, что Джек был точно такой же. Однажды во время потасовки в баре в Линкольне сильно выпившие молодчики начали палить и случайно прострелили Джеку плечо. Этот дьявол не подал виду, пока их всех не упаковали в полицейский фургон, где он и потерял сознание. Джек был молчун, Сойка был молчун. А чего говорить-то? Но в тот день даже Джек видел, что с Сойкой что-то не то. Он был бледен и осунулся. Засунув в себя завтрак, он кое-как выбрался из трейлера, умыл лицо противно тёплой водой из общего жбана и бросился в чахлые придорожные кусты, чтобы выблевать весь свой завтрак — овсянку со щепками зерновой шелухи, слабый кофе, дешёвый пончик из кафе. Джек устало вздохнул, выйдя следом за Сойкой. Уже тогда он понял, что Сойка тоже заболел, как и многие другие ребята, за которых приходилось отрабатывать смену. Джек принёс ему воды в стеклянной бутылке — упоительно холодной, потому что на ночь он закапывал её в тенистую землю, и когда Сойку после двух глотков вывернуло снова, похлопал его по спине: — Всё о’кей, приятель. Думаю, тут тебе надо заканчивать. — С ума сошёл? — просто спросил Сойка, утерев клетчатой рубашкой рот. — Если отсюда сбегать, то только вместе. — Господи, слова-то какие громкие, сбегать, — улыбнулся Джек и подмигнул. — Я подойду к Николсону, скажу, что мы сможем отработать только до конца сентября. Не думаю, что ты оправишься до того срока. — Да ладно. — Если это кишечный грипп… — он запнулся. Сойку снова рвало. Когда тот кончил, Джек продолжил. — Если это он, закладывай дней семь, а там отправимся в Сент-Луис. Джо Эйвори говорил, там строят большой дорогой супермаркет… — Джо Эйвори? — Ну да, парень с бородой клинышком. — Джек, сощурившись, почесал подбородок. — Так вот, это тебе не гравий лопатой кидать в сто четыре градуса. — Кто мне это говорит? — ухмыльнулся Сойка и ткнул друга под ребро, но рёбер у того не прощупывалось — всё было скрыто под плотными мышцами. — Ты что, согласен поступиться принципами? — За неделю мы утопим в твоей рвоте весь Миссури, давай признаем, что я беспокоюсь за общее дело, потому что весеннего потопа было достаточно, — улыбнулся Джек, но Сойка понял. Джек просто знал, что Сойку эта работа доконала, как доканывала сбежавших ребят, которые были покрепче Сойки, и он решил, хотя ему это давалось с трудом. Хватит.5
Ко второму октября Дакоте удалось исправить две точки на уроках истории и одну — на тригонометрии. Мисс Кирби была недовольна, но вывела вместо них В и С в журнале. Мисс Кёрсти была старше неё на двадцать восемь лет, она преподавала литературу и английский и не говорила Дакоте ничего насчёт поступления в колледж, но по одним только взглядам, которыми они порой пересекались в школьных коридорах или на занятиях, та понимала, что всё делает верно. Возможно, мисс Кирби считала Дакоту недалёкой деревенской девчонкой, и считала также, что её жизнь неплохо пройдёт и на отцовской ферме — куда ей тянуться за другими? Но Дакота так не думала. К началу октября всё было сразу легче и сложнее. Легче, потому что она чувствовала себя увереннее на уроках, и отец почти не обращал на неё никакого внимания. Так, перебрасывался парой фраз по нужде, молча ел свой ужин и уходил к себе в спальню, в амбар или на террасу. Иногда листал там книги, щурясь под тусклым светом лампы: ему пора бы уже носить очки, но он всё считал, что пока что не в том возрасте для этого, хотя Дакота видела в его светлых волосах серебристую седину. Иногда он закрывался в амбаре — Дакота не любопытствовала, зачем. Сложнее было потому, что от Сойки не пришло ни одного письма, хотя он обещал писать. Может, слишком занят? Может, не до того ему там, далеко от дома, где бы он ни был? Может, он нашёл себе кого-то и забыл о ней? В минуты таких сомнений она лезла в свой тайник, который устроила за широким деревянным плинтусом. Когда поддела его кухонным ножом в первый раз, оттуда полезли мокрицы. Дакота вычистила маленькое углубление в стене от их гнезда и расковыряла его лезвием, а после положила туда свою маленькую находку. После той ночи, подождав, когда в доме всё утихнет, Дакота, ни живая ни мёртвая, встала с кровати, сняла ночнушку, подставила стул под дверную ручку и, накинув платье, в котором обычно бегала по хозяйству, подвинула стул к высокой книжной полке. Там хранилась резная старая шкатулка. Раньше она принадлежала матери, потом Мэри МакДонаф отдала её Дакоте. Она прятала там свои девичьи секретики. Разноцветные бутылочные стёклышки. Старый отцовский компас. Медальон подруги, который та подарила, когда уезжала с родителями в другой штат. Бумажное кольцо там тоже было: когда-то цвета корицы, а сейчас — выцветшее от времени. Дакота спрятала его под плинтусом, обернув в лоскут ткани. Других сокровищ у неё не было. Кольцо она не доставала: мало ли, кто мог подглядеть — только если отца и Джоша не было на ферме. Дакота хмуро думала, почему Сойка ей не пишет, а сама прибавляла, что вдобавок к этому ещё и тётя Эстер не спешит приехать, как обещала в письме. Как легко не сдержать данных обещаний, и как они дороги тем, кто в них действительно нуждается! Полный разочарований октябрь перевалил за половину. Дакота без удовольствия отрывала листы календаря на кухне, уныло встречая очередной день. Утешение она находила только в учёбе: к тому времени, закрыв все долги, Дакота коротала вечера за учебниками, стараясь забить голову формулами, датами, именами, латинскими названиями, столицами, стихами и прочей чепухой, чтобы не думать о главном. Все, на кого она рассчитывала, её бросили. А потом пришло утро восемнадцатого октября. Шёл сильный проливной дождь. Первый настоящий осенний ливень в этом году. Снаружи парило от земли; холод выстудил дом, и Дакота спала под тёплым одеялом, которое достала из шкафа. Но проснулась сразу же от выстрела. Села на кровати и оказалась в звенящей тишине. Только маленькие круглые часы на прикроватной тумбе отстукивали секунды. А потом грянул второй выстрел. У Дакоты сердце упало в пятки. Спустив босые ноги на половицы, она прошла к окну, не чувствуя, что от страха дрожат колени. Она прислонила ладонь к стеклу. На пальцах осталась влага. Дакота смотрела в туманную дождливую пелену, серо-голубую, предутреннюю, дымную. И увидела, что из ворот коровника, в их чёрную щель, выходит отец, умостив ружьё на плече. Он был в высоких резиновых сапогах. Куртка вся вымокла. Дакота не шелохнулась. Ей в голову не пришло, что он мог её увидеть — а если так, что будет тогда? В кого он стрелял? Кого он застрелил? Дакота проглотила тот паршивый вязкий ком в горле, который является предвестником всех страшных событий. Тревожный знак предчувствия. Она посмотрела на коровник, пытаясь понять, кто был там в такую рань, и когда перевела взгляд на Френка, тут же отступила в тень комнаты. Он на неё смотрел. Дакота опустилась на пол возле кровати и, прислонившись к ней спиной, оцепенело уставилась в никуда. Пролетела первая глупая мысль — а вдруг это был он? Но Дакота тут же её прогнала. С чего бы он? Он даже не писал ей писем. Он пропал с самого сентября, а тут вдруг обернулся? Но в кого ещё отцу стрелять таким ранним утром? Дакота нахмурилась. Сойка, конечно, частенько залезал к ней в комнату ночами ещё до этого лета. Она сама его просила, когда ей было особенно страшно. Что, если сейчас он приехал обратно в резервацию и решил проведать её? Дакота нервно встала и снова подошла к окну, стиснув руки в кулаки. Ей хотелось выйти наружу и посмотреть, что там. Потому как неведение было страшнее всего. Что бы там ни было, она должна узнать. Но едва она так подумала, взгляд наткнулся на маленькую оранжевую точку в тени крыльца. Это была тлеющая сигарета Френка. Он стоял, словно в засаде, и внимательно следил за дверью. Не зайдёт ли кто в дом? Не выйдет ли? Дакота уронила локти на подоконник и опустила голову между рук. Её охватило отчаяние, такое сильное, что на короткий миг она готова была даже выйти, и пусть он её изобьёт или подстрелит. Пока голова думала так, руки делали то, что дóлжно: она открыла шпингалет, толкнула оконные створы и вдохнула поглубже в лёгкие холодного свежего воздуха. Ноздри наполнились запахом сырой земли и осени. Дождь всё лил и лил. С куртки Френка на доски натекла лужица, а он совсем не двигался. Он смотрел, что у дочери открылось окно, и удовлетворённо думал, что у неё сейчас поджилки затряслись. В этом-то он понимал получше Дакоты. Жалко, что пришлось застрелить Бесси; она была старой, но славной. А всё из-за письма. Чёрт бы его побрал!6
Сойка отправлял Дакоте письма семь раз. Сначала, до середины сентября, он понятия не имел, о чём писать, когда прошло всего ничего с момента их расставания. К тому же, ему было не до того. Рабочие уходили с дороги, а те, кто остался, выполняли повышенную норму. Он приходил, ел, умывал лицо, шею, руки и грудь и ложился спать, чтобы через четыре часа встать в ночную смену. Потом, когда Сойка соскучился, он стал размышлять, о чём пишут письма таким девушкам, как Дакота. Что ей понравится? О чём говорить на бумаге? Он не писал писем родным. Они были малоразговорчивы, сухих фактов и короткой весточки хватало, а тут он знал, Дакота хочет услышать что-то другое. Тогда он решил, что напишет всё как есть. Письма были неуклюжими. Сойка старался как мог; он был не из тех, кто болтает попусту. Ему было неловко, и он краснел даже через загар, когда выдавливал из себя пол-листа. Надеясь, что это лучше, чем ничего, он отправлял письма Дакоте и знал, что они могут попасть не в те руки, так что они вполне походили на дружеские. Но Френк нутром чуял, что это всё дерьмо собачье. Он получил все семь писем, одно за другим, и не мог ничего с собой поделать с семнадцатого на восемнадцатое октября. В ночь он пошёл в коровник и напился, хотя, по правде сказать, держался долго. Бегая слезящимися глазами по строчкам, он их читал, пока буквы не запрыгали по бумаге: тогда скомкал их и швырнул себе под ноги. Старушка Бесси наивно потянулась к бумажкам, пока Френк пил виски как есть, из бутылки, и так же спокойно, как и всегда, глядела в пустоту, когда сжевала парочку писем. Френк тогда швырнул бутылку в сторону, и она разбилась вдребезги. Коровы не глупы, они сразу почуяли неладное. Бесси продолжала жевать. Тогда Френк вышел из коровника и прошёл в дом. Он поднялся к себе в спальню, зарядил дробовик. Эти письма. Зараза эта. Они теперь как паразиты — в желудке у Бесси. Он сглотнул слюну несколько раз и вытер сухие глаза, будто силился заплакать, но не мог. В горле нарывал спазм. Он тяжело посмотрел на ружьё у себя в руках: будто у него был другой выбор. А потом он вернулся и застрелил Бесси. Сначала угодил ей в грудь. Она была старой, но не дряхлой: мощи в ней хватало, и она пошатнулась всей своей тушей, коротко, болезненно замычав. Затем переступила у себя в стойле. Так просто завалить её не удалось, но она даже не брыкалась. Крови на чёрной шкуре почти не видно. Френк посмотрел на отстрелянную гильзу на полу и прицелился Бесси в широкий чёрный лоб с белой звёздочкой. Он знал, что это безумно. Судя по глазам — влажным, выпуклым, укоризненно-всепрощающим — она знала тоже. — Извини, — коротко сказал Френк. И выстрелил. Наутро после завтрака — каша, к слову, пригорела, и Дейзи за это получила нагоняй — он велел Джошу пройти с ним в коровник и помочь вынести тушу на задний двор. — А что случилось, па? — спросил Джош. Дейзи была как мел белая. Френк, карауливший её до утра, сообщил: — Ей поплохело, и я сделал так, чтоб она не мучилась. Джош ковырялся в своей каше и отложил ложку. Он очень хотел узнать, как это — поплохело, неужели настолько, чтобы её застрелить? Но отец посмотрел на него совсем по-особому, и все вопросы у Джоша иссякли, тем более, Френк не смог бы и сам пояснить, зачем это сделал. Одно он знал точно. Явись этот ублюдок на порог его дома, даже просто на поле, он, Френк, сделает из него подушечку для иголок. Он выбьет из него всю сраную дурь. Хуже стало двадцать шестого октября, к тому моменту старую Бесси уже как неделей раньше частью пустили на мясо, частью — прикопали остатки туши в поле. Дакота ходила тихая и послушная; это хорошо. Френк немного успокоился, писем от чёртова индейца больше не приходило. Но одним днём — это была суббота, снова лил дождь, все сидели дома — кто-то свернул с главной дороги к ферме МакДонафов. Френк дремал, накрыв лицо газетой, и проснулся, когда в когда в дверь постучали. Френк, велевший Дакоте открыть, побелел, услышав голос, который молчал так давно. Это была Эстер Галлагер. Здесь. На его ферме, мать её.