***
У него до конца смены было ещё четыре часа, и он проработал весь день на холодном ветру, так что уши закладывало здорово. Сойка был легче Джека, его посылали на тонкие стропила, и он прекрасно балансировал там, обвязанный только хлипкой верёвкой, которая при падении не удержала бы его ни за что. Только переломала позвоночник, дёрнув так, что он кулем свалился бы и повис на ней, как мешок с мукой на жалком тросике. Только к семи часам, когда заморосил мелкий колючий дождик со снегом, их с напарником отпустили на отдых. Конец смены был ознаменован долгим гудком: рабочие сразу веселели, когда его слышали. Это значило, можно забыть о стройке на несколько часов и заняться своими делами. Начальник, мистер Нэш с толстыми усами-щётками, зычно называл имена, выдавая подошедшим талоны: — Джон Харрис. Эдди Брукс. Джон Торпенс. Дэвид Оуэн. Луис Уолкер. Подошёл Сойка и взял свой талон. Он редко вспоминал своё второе, не индейское — белое имя; дома-то его звали просто Сойкой. Он спрятал талон в карман шерстяного старого пальто, подбитого полотном; оно стоило когда-то пятнадцать долларов, он им дорожил. Подняв воротник и пряча лицо от усилившейся непогоды, Сойка отошёл в сторону, чтобы подождать Джека… — Сойка! — прокричал кто-то. Ему почудилось, какая-то женщина. Он подумал, что бредит, и не сразу поднял глаза. Но женский голос прокричал снова в зыбком мареве дождя: — Сойка! Я здесь! Вот тогда он взглянул вперёд. Небо совсем потемнело; улица стала выглядеть угрюмо, особенно из-за строительных лесов, оцепивших здание, как скелет, который зачем-то поставили снаружи каменной плоти. Там, за невысоким ограждением, которое было нужно только для того, чтобы местные мальчишки не забирались на стройку без ведома взрослых, стояла какая-то красивая тонкая незнакомка, зарывшись лицом в меховой пушистый воротник. За её спиной был чёрный юноша с зонтом: зонт он держал над её белокурой головой. Сойка сощурился и не сразу, но, кажется, признал в этой фигурке Дакоту. И подумал: да быть того не может. Он уже бредит! Сойка прошёл немного вбок, исподтишка наблюдая за ней, и поверить не мог, что она поворачивалась к нему и в упор смотрела. Как жаль, что лицо спрятано в тени шляпки! Она пошла вдоль ограждения, степенно шагая под зонтиком. Сойке кое-что пришло в голову, и он разволновался, дёрнув кадыком. — Он-наппа! — крикнул Сойка, до конца не веря, что это она, и протёр глаза рукой. Если это правда Дакота, она поймёт, что он сказал. И в ту же секунду она действительно остановилась. Он что, спит? Сойка нерешительно пошёл к ней, всё ещё думая, что это шутка или ошибка; миновал двух мужчин, несущих деревянную балку внутрь здания, и неожиданно легко, будто не торчал на работе всю смену, порысил к ограждению. Кое-кто прыснул за его спиной, но беззлобно. Луиса, которого здесь звали простодушной кличкой Омаха, никогда ещё не видели таким улыбчивым и радостным. Он бежал, а волосы летели крылом у него за спиной. Но он остановился возле богато одетой девушки, перегнулся через ограждение — и та радостно взвизгнула, повисла на его шее. Оба сгребли друг друга в охапку, будто старые друзья. А может, и больше, чем друзья. Симпатичная мисс, которой не место было в семь часов вечера возле стройки, стиснула в пальцах воротник его дешёвого пальто и совсем не замечала, как жадно индеец смял её в руках, а потом приподнял. Тогда эта самая мисс счастливо расхохоталась. Холод и усталость отступили от каждого, кто услышал тот смех. Джек со своим талоном сделал несколько шагов к Сойке и с улыбкой остановился. Он убрал руку в карман, а затем ушёл в общежитие, ещё несколько раз оглянувшись назад прежде, чем спрятаться в дверной тени.***
— Как ты здесь оказалась?! — Нет, как ты здесь оказался? Они сели в маленьком итальянском ресторанчике неподалёку: Сойку не впустили бы туда ни при каких условиях одного, но он был с хорошо одетой девушкой, и управляющий сдался. Пара устроилась за столиком возле окна. Спрятаться от непогоды и дождя, разросшегося в ливень, было невозможно где-нибудь ещё — всё кругом закрывалось, так что они забежали в первое попавшееся местечко и сняли намокшие пальто. Волосы у индейца висели сырыми патлами вдоль скуластого смуглого лица; у девушки совсем поникли поля красивой шляпки. Сойка расчётливо полагал, что здесь он оставит свою дневную выручку, но оно того стоило. Он не мог налюбоваться румяным лицом Дакоты напротив. Деньги в этот момент, и его жизнь, и прежние заботы — всё прекратило иметь значение: Дакота была здесь, она держала его за руку, а её рука была совсем ледяной даже в тонких кожаных перчатках. Рядом с Дакотой Сойка буквально излучал жар, хотя совсем забыл, что в спешке пальто распахнулось, так что рубашка под ним тоже была вся мокрая. — Я здесь работаю, — ответил он и упал на спинку стула. — Сама видела. — Да, — согласилась Дакота. — Видела. Это ужасно. У меня сердце замирало, когда ты был там. — Ты долго стояла? — Полтора часа, наверное… — она увидела, какой взгляд стал у Сойки, и поправила себя. — Или не так много. Джо застыл у неё за спиной и старался делать вид, что не смотрит на них. Сойка понимал, что парень впитывает всё, как губка. Он метнул на него быстрый взгляд и наклонился к Дакоте: — Что это за юнец околачивается возле тебя? — Посыльный моей тёти, — поморщилась Дакота. Веснушки на её носу поблёкли с лета, и загар тоже почти сошёл. — Помнишь, я тебе рассказывала? Тётя Эстер, мамина сестра. — Возможно. Конечно, помнил. Дакота примирительно стиснула его пальцы в своих. По бегающему взгляду видно было — она всё не верила, что Сойка здесь, с ней. Это было похоже на какой-то дивный сон. Почти на сказку. Да как такое вообще возможно? — Как долго ты здесь работаешь? — переменила она тему. — Несколько недель. Дакота обомлела. Она явно расстроилась. — Я приехала сюда две недели назад… — стало обидно, уголки глаз покраснели. — Вот же чёрт. — Что такое? — Что? Могли бы видеться чаще, вот что! — горячо воскликнула Дакота и надула губы. — И почему я такая слепая. Я так часто ходила по той улице. — Я не лучше, — примирительно сказал он. — Ладно, митава воште. Встретились — уже хорошо. Давай-ка поедим что-нибудь. Выбери себе, что приглянётся — ты совсем холодная, нужно согреться. Дакота смутилась: — Я вышла ненадолго и не взяла денег. — Это не проблема, воште. Что ты любишь, ну-ка? — Не знаю, я здесь никогда не была… — оба замолчали и углубились в меню, которое до того им принёс молодой усатенький официант. Дакота взяла овощную пасту с курицей в сливочном соусе и немного кофе, Сойка — пасту аматричана с чесноком, беконом и маслом; он выбрал для Дакоты сливочные хрустящие трубочки канноли и сладкий пудинг цукотто с толстой коричневой корочкой печенья савоярди. Сам он такого никогда не ел, но помнил, какая Дакота сладкоежка, и с удовольствием смотрел, как она уплетала то пасту, то пудинг, и жмурилась, и нахваливала каждое блюдо. Она засыпала его сотней вопросов, и Сойка, обычно немногословный, говорил, говорил и говорил, держа пасту за смешно оттопыренной щекой. Он рассказал, что клал асфальт вдоль Миссури, и что они там жили почти в палатках, где было очень холодно. Что многие заболели кишечным гриппом, и работать было некому, а потом заболел и он. И что он писал Дакоте письма, на которые она не отвечала. И что, если бы не Джек, он бы здесь ни за что не оказался. Дакота вытянулась лицом, когда услышала про письма, но ей было нечего сказать. Сойка спрашивал Дакоту, как ей жилось все эти месяцы. Она быстро посмотрела на изящную кремовую скатерть, раздумывая, соврать или сказать правду о том, как отец вломился к ней в комнату, а она притворилась спящей, и рассказать ли о несчастной корове Бесси, и обо всех отцовских выходках… Она посмотрела в глаза Сойки: они лучились теплом и сытым, радостным счастьем. Дакота подумала, что будет с ним, если он обо всём узнает. Представила — и не побоялась солгать, что всё было так хорошо, что даже скучно. Разве по долгам в школе она успела отчитаться. Скоро на тарелках остались только крошки. Официант кружил возле их столика чаще, чем возле остальных: он опасался, что индеец в дешёвом пальто, испачканном известью, сбежит со своей нарядной пассией — но Сойка поднял руку и попросил счёт. Потом извинился, отлучившись в уборную под пристальными взглядами других официантов. Дакота взглянула на напольные часы в глубине красивой арки: было уже почти девять. Она поглядела по сторонам, обернулась к Джо и сказала, когда он наклонился к ней: — Послушай, Джо. — Да, мисси? — Будь другом. Сбегай к тёте домой и скажи, что я встретила того друга, Сойку. Она всё поймёт, я о нём говорила. Скажи, что скоро я буду дома, пусть не волнуется. — Не думаю, что это такая хорошая идея, мисси, — возразил Джо, моргнув выпуклыми блестящими глазами. Дакота вскинула брови. — Я доверяю ему больше, чем себе. Давай, Джо. Я настаиваю. Ему пришлось уйти. Он хотел оставить зонт, но Дакота велела и его забрать. Сойка столкнулся с Джо у дверей. Не попрощавшись с ним и сделав вид, что не заметил его, Джо стремительно покинул ресторан и быстрым шагом пошёл вдоль стен; Сойка устроился за столом. Тогда же официант принёс красную кожаную папку со счётом внутри. — Куда это делся твой провожатый? Он сунул руку за пазуху и вынул деньги, скреплённые скобой. Затем отсчитал нужную сумму и вложил в папку. Официант ничего не сказал, даже не улыбнулся — но от стола отошёл. — Я попросила его уйти, — игриво сказала Дакота. — И предупредила тётю, что прогуляюсь с тобой. — Это очень хорошо, — одобрил Сойка. — А я всё думал, зачем нам этот без пяти минут тёткин фараон на хвосте. — Я думаю так же. Ну, что… проводишь меня до дома? Сойка встал, встряхнул своё пальто и придержал пальто для Дакоты. По коже пробежал приятный трепет, когда он коснулся её плеч и мягко расправил на них песцовый воротник. Она чувствовала спиной тёплое, тяжёлое тело позади и сделала глубокий вдох. — Пойдём? — ей показалось, голос его стал низким и тревожным. — Да. Дождь снаружи кончился. Теперь в темноте медленно падал первый сухой, мелкий, как соль, снег. Рано он пошёл этой осенью. Сойка задумчиво посмотрел в небо и спросил: — Как там ваше поле, маавоште? — Скучаешь по нему? Сойка задумался. Он вспомнил чёрную, необъятную, безостановочно движущуюся бездну под собой, зловещую, словно живую — и нахмурился. — Тревожусь. Дакота рассмеялась: сегодня она была беззаботна. Взяв Сойку под руку, тесно прижалась к его плечу всем телом, прильнула щекой, которую царапнула грубая шерсть его пальто. — Это ни к чему. Давай я покажу тебе, где мой дом. Нам вон туда. И они свернули за угол на улицу поменьше. Навстречу им попадались редкие прохожие: они ёжились, мёрзли; никто не улыбался, никто не прогуливался, как Сойка с Дакотой. Все торопились скорее оказаться дома и закончить этот день, чтобы начать новый, и дальше — по кругу. Дакота вздохнула. Она прежде думала, что Сойка так не живёт, что он, пусть и беден, но свободен от некоторых вещей, таких, как эти. Всё оказалось совсем иначе. — Когда у тебя начинается смена? — задумчиво спросила она. — А что? — Хочу, чтобы ты скорее отдохнул перед ней. И успел в общежитие до ночи. Вдруг ещё дождь пойдёт. Он медленно сжал её предплечье. В этом было много благодарности за её заботу, очень много. Сойка медленно обронил: — Не растаю я, крошка, не переживай. — Но я буду переживать. Люди стали появляться реже и шли не навстречу, а вдаль. Когда на улице стало совсем пусто, Сойка окинул быстрым взглядом ту и другую стороны. Он хорошо знал, что делает: за фокусы, до которых он додумался, полисмен не погладит по головке. Но терпеть больше не смог бы. Дакота вздрогнула, когда он нырнул в тень узкого пространства между двух кирпичных домов и дёрнул её за собой. Секунда — и она оказалась под ним, в крепких объятиях. Он прижал бы её к стене, если б не положил между ней и кирпичом свою руку. — Я с ума здесь сходил. Под воротником обожгло быстрым поцелуем: она расширила глаза и мягко обняла Сойку за шею, смятённая и взволнованная. Он приник лбом к её груди и долго молчал, вжав в себя. Дакота рассеянно касалась чёрных волос, на которых оседали и не таяли снежинки. Всё стало таким ярким, таким чётким в её глазах — каждая пылинка в воздухе, каждая шерстинка на его дешёвом пальто, каждая складка, облегающая его тело. Она словно впервые увидела этот мир, который до того был за неясной пеленой, как за мутным стеклом. — Я думал, с тобой что-то случилось. — Глухо сказал Сойка. — Я думал, он что-то сделал. Джек говорил, всё в порядке, но я не верил. Я так боялся, Дакота. Она изумлённо покосилась на него. Он это сказал? Вслух сказал? Сойка-то, её молчун? Погладив его по волосам, она нежно прижалась губами к виску и закрыла глаза. — Я тоже беспокоилась. Ты совсем не писал. — Я писал! — возмутился он. — Да… да, я помню, ты говорил. Не знаю, почему писем не было, но это уже неважно. Нас свёл здесь Господь, понимаешь? — Не понимаю. Но я рад. — Наверное, это чтобы мы не сходили с ума друг без друга. Сойка поднял на неё взгляд и долго, внимательно посмотрел прямо в глаза. Что-то в его лице переменилось. Он смотрел и не мог понять, как так вышло, что она снова выросла и стала из дочки его старой знакомой, Мэри МакДонаф с фермы на трёх сотнях акров резервации, девушкой, с которой он хотел бы никогда не разлучаться. Он же помнил её маленькой. Он тогда был женат, а Дакота бегала босиком по кукурузному полю и играла в деревянных лошадок, которых отец вырезал ей целый табун, умещавшийся в холщовом мешке. Сойка хорошо знал, что быть с ней ему никак нельзя: в резервации нищета, Дакота к нищете не привыкла. Как ни старайся, выше сборщика урожая ему никем не стать. Свои будут смотреть косо, ведь она не из омаха. Белые его сгноят или забьют до полусмерти, если он сделает что-то, что им не понравится. Они терпят индейцев до поры до времени, пока те не оплошают. Покуситься на их женщин — значит, как раз оплошать и нарисовать себе на лбу яркую мишень. Всё это промелькнуло в его голове так быстро, что он успел обдумать каждую мысль прежде, чем коснулся губ Дакоты и услышал тихий стон. Она не думала ни о чём таком: только о том, как давно этого ждала — несколько месяцев с самого его отъезда. Обняв Сойку за шею и притянув к себе, ощущала вкус кожи и не могла надышаться одним воздухом на двоих. Целовала долго, неловко вжимаясь своими губами в его, потом почувствовала прикосновение языка в уголке рта и вздрогнула. Это было для неё новым, странным, волнительным — но когда язык скользнул ей между губ, поцелуй стал глубже. Сойка просто решил — гори оно всё ярким, жарким пламенем, и уж если ему суждено сгореть, он сделает это красиво. Между приподнятых ресниц мелькали вспышки тусклого света. Дакоте казалось, Сойка неведомым образом на короткое мгновение коснулся её души — как, она не понимала, но всё в ней погибло, когда он невесомо положил смуглую ладонь на шею. Обветренная кожа была сухой, жёсткой. Дакота мягко отвела его руку ниже, спрятала в воротнике и погрела в сером рябом меху. А потом опустила ещё ниже, за отворот пальто, туда, где под платьем гулко билось сердце. Дакота знала только грубые, жадные прикосновения отца, и неуклюжие дружеские тычки от мальчиков в школе, которые толком не понимали, как ухаживать за девушкой, и почти бесцветные редкие касания Джоша. Её никто не обнимал: теперь она чувствовала тепло тяжёлого мужского тела и не боялась этого, а хотела в нём согреться. Её никто не любил: теперь она купалась в любви и любила сама. Когда Сойка медленно сжал в ладони её грудь, она задохнулась и сунула руки под его пальто, на рубашку — а потом смяла её возле кожаного ремня брюк и прильнула крепче всем телом, чувствуя даже так, как закаменели Сойкины мышцы. Она знала, что за одно это отец избил бы её до полусмерти. Но Дакота быстро прогнала отца из своих мыслей. Она целовала Сойку, не чтобы насолить Френку МакДонафу. Она целовала, потому что правда любила. Сойка прервался на короткое мгновение, выдохнул холодный пар, и пар этот вместе с дыханием овеял лицо Дакоты. Она потянулась к его губам, чтобы продолжить. Вдруг кто-то грубо крикнул там, на улице — кажется, «Эй!». Дакота вздрогнула, Сойка отпрянул. Он молча заслонил её спиной и, нахмурив брови, обернулся. Мимо них промчался мальчишка. Вслед ему неслась ругань. — А ты думал… это нам? — тихо спросила Дакота. Сойка ничего не ответил. Тогда она рассмеялась, едва слышно, но так ласково, что Сойка не сдержался — улыбнулся тоже. Дакота взяла его за подбородок и развернула к себе, целуя в губы. Сойка убрал руку и запахнул на Дакоте пальто, кутая её в мех. Потом взял лицо в ладони. Погладил зарумянившиеся щёки большими пальцами. В груди ныло и болело: он чувствовал предзнаменование чего-то плохого, но был всё равно что пассажиром поезда со сломанными тормозами — и во весь опор мчался навстречу пропасти, в которой пропадёт. — Пойдём. — Шепнул он. — Иначе твоего Джо пошлют на поиски с фонарём, а тётя никогда больше из дому не выпустит. — Пойдём, — согласилась Дакота. — Но, знаешь… Они ловко вывернули из подворотни, и она снова взяла его под руку, положив щёку на предплечье. От Сойки пахло холодом, древесной стружкой и шерстью: у кожи был запах тёплой земли и вьюна, у губ — тоже. Снег повалил крупными хлопьями, но гас в свете фонарей, долетая до мостовой и превращаясь в лужи. На улице уже почти никого не было. — Я не хочу расставаться сегодня, — доверчиво сказала Дакота. У Сойки стали чётче скулы. Он сжал челюсть, посмотрел вбок — так делал всегда, когда нервничал. — Куда нам деваться. — Тёмные глаза потемнели ещё больше. — Я знаю, просто… — Дакота запнулась. — Мне не хочется прощаться. Сойка хмыкнул, но Дакота поцеловала рукав его пальто, повернув голову, и закрыла глаза. Тогда ухмылка слетела с его лица. До её дома дошли молча. Когда он показался за поворотом, Сойка окинул его от подвала до крыши долгим, мрачным взглядом. Большой, красивый двухэтажный особняк с портиком и французскими окнами. В этих окнах горит свет. Там Дакоту ждут. Не его дом, не его жизнь, не его девушка. Но с последним он собирался поспорить. Он остановился с ней возле живой изгороди на другой стороне улицы и мягко выпустил из рук. — Ложись спать пораньше, — сказал он. — А я в эти дни прибегу к тебе, как тогда, на ферме. Обещаю. — Правда? — Крещу сердце, винчинчала. За это его наградили поцелуем в лоб — правда, ему пришлось наклониться, а Дакоте — придержать его чёрные волосы, чтоб не упали. Они были мокрые от снега и гладкие, как зеркало. Она расправила воротник его пальто и положила ладонь на щёку. Сойка тихо смежил веки, наслаждаясь последними прикосновениями. — Я не хочу никуда уходить, — сознался он. — Но мне нужно. Ты беги. Я подожду здесь и тоже пойду. — Хорошо. — Дакота была встревожена: он слышал по голосу. — Но завтра мы точно увидимся? — Если ты покажешься в этих дверях, — сказал он. Тогда она просияла: — Покажусь! И обняла его напоследок так крепко, как могла, а потом бросилась через пустую дорогу, постукивая каблучками по лужам, и взбежала по ступенькам, вся горячая, как от лихорадки. Тогда ей казалось, что это внутреннее пламя погасить невозможно.***
За завтраком Эстер смотрела на неё пристальнее обычного и выпила уже две чашки кофе. Знала, что будет мучиться изжогой, но что поделать. Вчера Дакота рассказала всё, как было — ну, почти, но про встречу не утаила. Разве что смолчала про поцелуй. Дома она была спокойна, на все вопросы отвечала дружелюбно, извинилась за опоздание — а в глазах была странная печаль: прошло меньше четверти часа, а она уже тосковала без Сойки. Столько времени они были в разлуке, только-только встретились, и теперь — снова поодиночке! — Джо здорово за тебя попало, — возвестила Эстер, сидя в кресле за вышивкой. Вышивала она, когда успокаивала нервы. — Но он это заслужил. — Джо не виноват. Я сама его отпустила. У меня был провожатый, и ещё какой! — заверила Дакота, устроилась в кресле напротив и рассказала взахлёб про Сойку. Тётя слушала, но виду не подавала. Смотрела поверх очков на Дакоту — изредка, если делала в её словах акцент на чём-нибудь, и снова опускала взгляд на вышивку. Она не перебивала до самого конца, но после посоветовала идти спать и немного остыть: про индейцев в этом доме слышно теперь уж очень часто, ей-Богу. Но, хотя она была ворчлива, Дакота со спокойной душой ушла к себе во флигель, чувствуя, что ничего дурного случиться здесь не может. Тётины слова были колючими, однако глаза её улыбались: это был добрый знак. Наутро Эстер не теряла времени даром. Она любила, когда всё говорят прямо и в лоб. И она в лоб, как и нужно, заявила, только-только разрезав свой омлет: — Ты вчера мне рассказала про этого Сойку. Как вы с ним виделись. Дакота улыбнулась и протянула солонку. — Он очень хороший, — продолжила она. — Работает сейчас посменно на стройке. — М-м-м. Помню. — Да. Эстер промолчала, неторопливо намазывая тост маслом. В её руках так и поблёскивал серебряный ножичек. — Вот что, Дакота. Пригласи-ка его нынче к нам домой. Хочу посмотреть, кто таков. Дакота впервые заволновалась и отложила вилку в сторону: вдруг она ошиблась в выводах, и тётя Эстер похожа на отца по своим взглядам больше, чем она думает? Она тихо сказала: — Я его люблю, тётя. Сильно. Эстер вскинула брови и взяла с блюдца тост. Она нашлась, что сказать, только когда откусила, прожевала и проглотила большой кусок: — Что же скажет на это твой папаша? — Ничего. Он не узнает, — сказала Дакота очень стойко, хотя улыбка её окончательно померкла. — И потом. Я всё равно закончу школу и уеду от него. — В резервацию омаха? — уточнила Эстер и хмыкнула, когда по глазам поняла: она ткнула пальцем в небо, а попала в яблочко. — Ты хоть представляешь, что там творится, девочка? Судя по дрогнувшему голосу, Дакота представляла, но очень неважно: — Какая разница, если мы будем вместе. Уверенный тон Эстер Галлагер разбил её надежды вдребезги: — Там пьянь и нищета. Некоторые люди побираются с голоду, другие вкалывают как проклятые; там ни у кого нет работы, поэтому они надолго уезжают со своей земли. Ты думаешь, этот твой Сойка будет с тобой всё время? Ты не пристегнёшь его к своей юбке, дорогая. Дакота поджала губы, но промолчала. Эстер спокойно говорила: — Индейцев все кругом ненавидят. Это люди даже не второго сорта, а третьего. Ты же это видишь, сама говорила много раз, как дурно обращаются с твоими друзьями. Так кто вас обручит с ним? Кто признает ваших детей? Ты хочешь детей от третьесортного отца? Ты хочешь себе проблем? Хочешь загубить свою жизнь? — Он обещал забрать меня из дома, — твёрдо сказала Дакота. — Я пойду с ним, куда скажет. А там будет видно. — Это так по-детски, — вздохнула тётя и отложила в сторону полотняную салфетку с колен. — Забрать. Что значит — забрать? Будто ты вещь. И главное, зачем забирать? — Я не вещь. А он не третьего сорта, — добавила Дакота. — Может быть, но что толку? — Эстер отпила кофе и сморщилась. — Ой, горько как. Джо, принеси ещё сливок. Все так считают, деточка. Знаешь эту присказку: сто человек посмотрят на жеребца и скажут, что это ишак, и все поверят, что это впрямь ишак. — Значит, они слепцы и тупицы. — Но их много, — заметила Эстер. — Больше, чем таких, как ты и твой Сойка. Как много браков белых женщин с индейцами ты видела? Дакота промолчала. — А он что? — Эстер покачала головой. — Чем он думает, когда даёт тебе такие глупые обещания? Сколько ему лет? — Он… — Дакота запнулась и покраснела. — Он уже взрослый. Ему тридцать три. Он был женат. Потом развёлся. Он всё придумает, как-нибудь мы обойдёмся. Обещаю. — Всё это нехорошо звучит, девочка. Дакота не могла признаться, что дома ей будет хуже, чем в нищей резервации. У них с Сойкой не было другого выхода. Она это знала, а тётя Эстер — нет. Дакоте было жалко, что Сойку посчитали бестолковым фанфароном, но в этом уравнении не все переменные должны быть известны. И не обо всём она хочет говорить. — Тётя, — мягко сказала она. — Давай не будем о том, что мы задумали. Я прошу вас с Сойкой встретиться только дружески. — Он мне не друг, — резко возразила Эстер. — И мы обе это знаем. Но хорошо, давай. Как я понимаю, отец твой не в курсе всего этого? — Он и не должен быть, — похолодела Дакота. — Если он узнает, мне конец, и Сойке — тоже. Эстер с самого начала что-то подозревала. Дакота была сперва очень пугливой и робкой, хотя характер у неё вовсе не такой. Напротив: боевой и весёлый. Эстер чувствовала: что-то случилось там, на ферме МакДонафа, и началось всё даже не с её приезда, а многим раньше. Возможно, со смерти сестры. Был бы жив их отец, покойный Терренс Галлагер, он подумал бы, что это Френк довёл Мэри до яда. Сам Френк клялся перед Эстер в церкви, что он не виновен, когда та обещала растащить его имущество через адвокатскую контору по ниткам, если только окажется, что он довёл Мэри до самоубийства. И теперь ещё один повод насторожиться. Дакота. Девушка её возраста не ведёт себя как она, не говорит таких вещей про отца, не стремится сбежать из дома — не просто по прихоти или из глупости, а продуманно. Словно нет другого выхода. — Я тебя не пущу к этому Сойке, дорогуша, — твёрдо сказала Эстер, — пока не погляжу лично, что за человек. Не бойся. Я к красным безразлична и не питаю неприязни: мне с ними нечего делить, их и так скоро никого не станет. У Дакоты по плечам пробежали мурашки. Она насилу проглотила омлет, вставший комом в горле. — Но повстречаемся мы непременно. И если Сойка так уж хорош, как ты говоришь, быть может… — она помедлила. — Я тоже могла бы вам в чём-то помочь.