***
Весь день Дакота была рассеяна. Она помогала тёте в магазине — но вещи валились из рук; она натыкалась на мебель, пыталась быть внимательнее — и ничего дальше протянутой руки не видела. Эстер с удовольствием и тревогой наблюдала за ней. Было ясно как день, что девчонка влюбилась, и тем опаснее была вся ситуация: будь предметом её воздыхания простой белый парень, и не возникло бы никаких проблем. Но это был индеец. И проблема была величиной с Йеллоустоун. Какие мысли одолевали Дакоту, Эстер точно не знала, но догадывалась, хотя сама не была никогда ни в кого влюблена. Единственное, к чему она чувствовала глубокую страсть — своё дело. Всё остальное было не по любви. Но она смотрела на бледные щёки Дакоты, на её развязавшийся галстук на платье, на пальцы, которые она мяла, на остекленевший взгляд, и, наконец, хмыкнула себе под нос. Она обслужила покупательниц и за последней закрыла дверь в пять часов. Это было гораздо раньше обычного, и Дакота встрепенулась. Эстер Галлагер подняла брови: — Мы же не хотим оставить этого твоего Сойку без ужина, не так ли? Особенно после работы. Он придёт голодным, как волк, милая. Нужно приготовить еду. Дакота робко заулыбалась: в груди слабо затеплилась надежда, что, быть может, всё обойдётся. — Только поправь галстук. — Тётя окинула её быстрым взглядом и скривилась. — Позже переоденешься. Это платье никуда не годится, если в доме появится мужчина. На улице весь день снова шёл дождь. Дакота впервые задумалась, каково это — работать под ним, потому что знала, что Сойка трудится с утра, и забеспокоилась, не простудится ли он, не устанет ли. Долго терзать себя этими мыслями не вышло: из магазина вернулся Джо и принёс два бумажных пакета с продуктами. Эстер сразу принялась распоряжаться Дакотой. Это убери в холодильник, а это в кладовую. Это поставь вариться. Это почисть. Это обжарь на сковороде. Дакота схватилась за голову: сколько всего нужно успеть к половине восьмого! Джо сказал, Сойка придёт именно тогда. Это только кажется, что в запасе два с лишним часа. На деле, время бежит слишком быстро. В хлопотах оно и вовсе промелькнуло. Эстер улыбалась себе под нос: теперь Дакоте страдать было совсем некогда. Заморённая и измученная возле плиты, она послушно выполняла указания тёти Эстер, а потом, когда всё было готово, принялась споро накрывать на большой стол, за которым они собирались за каждым завтраком, обедом и ужином. Тётя выдала Дакоте чистую белую скатерть, шитую полевыми цветами, затем поставила в центр вазу со свежим букетом гацаний и бледно-розовых анемонов. Дакота совершенно оробела: о таком приёме для Сойки она даже не мечтала. Они достали посуду из дубового буфета, из-за стекла, и сервировали стол на три персоны. Дакота протёрла от пыли высокие винные бокалы с крупными хрустальными камнями на резных ножках и положила рядом с тарелками аккуратно сложенные салфетки. В печи дышал паром жареный домашний хлеб. Тётя выбрала в качестве горячего блюда мокрые свиные рёбрышки в томатном соусе. Вместо обычного супа сварила фирменную похлёбку из моллюсков — очень сытную и густую: в супнице в густом бежевом креме плавали устрицы вместе с белыми, розовыми и серыми раковинами с бежевыми прожилками по створкам. Сезон вишни давно прошёл, но у Эстер были заготовлены банки с цельной вишней в собственном соку и вишней в сиропе с сахаром, так что она подала на стол этот джем и несколько других, а также велела Джо купить в местной пекарне вишнёвый же пирог. Она знала, что на фермах и ранчо пирог этот всегда готовят в знак добродушия и гостеприимства, хотя сама считала это смешным. До назначенного времени оставалось каких-то десять минут. Эстер велела Дакоте переодеться и привести себя в порядок. Наверху, у себя в комнате, Дакота торопливо распахнула дверцы шкафа. Она искала подходящее платье. В глазах все цвета, ткани и рисунки на них плыли калейдоскопом, но она услышала, как внизу звонят в дверь, и остолбенела на мгновение. — Проклятье! — и вынула из шкафа вешалку с заготовленным на крайний случай нарядом, которого немного стеснялась. Платье было особенным. Оно нравилось Дакоте больше остальных, но было очень модным по тем временам… и очень смелым, однако она всё же решилась надеть именно его: тётя Эстер называла это платье «голым» не зря. Шитое из тончайшего шёлка с сеткой из лёгкого кружева, покрывающей ткань. Ткань эта была собрана на бёдрах красивыми складками. Платье было вышито прозрачным стеклярусом и украшено голубым и сиреневым бисером. В свете ламп или солнечных лучей оно мягко переливалось, точно форелевая чешуя, и сидело на Дакоте как влитое, совершенно сливаясь цветом с кожей. В присборённом кулиской декольте соблазнительно смотрелась тяжёлая грудь, поддерживаемая только вшитым удобным корсетом. Платье обволакивало поблёскивающим облаком и её, и талию, и бёдра, и заканчивалось ниже колен на ладонь, по новой моде обнажая щиколотки. Дакота быстро взглянула на себя в зеркало и замерла. Она была бледна, но подкраситься хоть немного не оказалось ни времени, ни желания, хотя тётя подарила ей тушь и румяна. Дакота уже слышала внизу мужской голос, обмирая каждый раз, как он звучал. Сойка здесь! Сойка пришёл! Она обула изящные золотисто-розовые туфельки, такие же переливчатые, как платье, и остановилась, чтобы надеть на шею тонкую цепочку, подарок тёти, на которую нанизала старое бумажное кольцо. Когда оно опустилось ей на грудь и коснулось кожи, дышать и думать стало гораздо легче. Она расчесала волосы щёткой, убрала их назад заколкой и торопливо вышла из комнаты, но на лестнице крепко взялась за перила. Колени дрожали, во рту было сухо. Она глотала и глотала, но проглотить комок, вставший в горле, так и не смогла. Спустившись, она увидела Сойку со спины. Он стоял возле тёмного окна и разговаривал с тётей Эстер, тихо и спокойно, но плечи его были напряжены. Тётя Эстер подняла подбородок, чтобы смотреть ему в лицо, и только тогда Дакота вдруг увидела, что Сойка достаточно высок. На стройке он словно стал крепким и рослым, тело его налилось не полевой сухостью, а силой и весом. Он теперь выглядел ещё старше. Как она этого не заметила? Дакота закусила губу, очарованно разглядывая его со спины и чувствуя, как по собственному телу тепло расходится приятными волнами. — Добрый вечер, мисси, — поздоровался Джо и проскользнул на кухню: в руках он держал коробку с пирожными и бутылку вина. Сойка услышал это и вздрогнул, медленно обернувшись. А потом застыл. Как застыл он, вперившись в Дакоту странно потемневшим взглядом — таким, что белки глаз стали ещё ярче, а зрачки разлились чернотой на всю радужку — так застыла усмешка на тонких губах тёти Эстер. Она упёрла руку в бок, держа в другой руке бокал с аперитивом. Точно такой же, только даже не пригубленный, сжимал Сойка, с тревогой наблюдая за Дакотой. Что сказать, он не знал. — Вот и она, — развеяла тишину Эстер. — Извинишься за опоздание, дорогуша? — Очень сожалею, что задержалась, — сказала Дакота и улыбнулась. Она всегда улыбалась, если нервничала. — Сойка, как хорошо, что ты пришёл! Он беспокойно кивнул. Он глазам своим не верил. Конечно, это была Дакота, но какая же она, а?! Уже взрослая. Такая красивая. Вся сотканная из воздуха и света. Он был человеком земли, простым и ясным, как камень, брошенный в поле. Всё его естество дышало плотским и приземлённым, пускай даже его облик многие белые считали мистическим, но мистицизм этот был не похож на то, что он видел в Дакоте. Другой мужчина посмотрел бы на неё и разглядел лишь юную девушку в модном открытом платье. Увидел бы, может, её красивое тело, кажущееся таким обнажённым и мягким, что его хочется коснуться и утонуть, как в сладком зефире. Но Сойка видел блеск гладких, вызолоченных волос, и плавность каждого изгиба, и родную улыбку. В тот момент ему было так хорошо и вместе с тем так паршиво. Он безо всяких лишних слов осознал только взглядом, какая пропасть всё время пролегала между ним и Дакотой. И как безнадёжно то, что он затеял. — Ну, что, — рассмеялась Эстер. — Допустим, нашего и без того малоразговорчивого гостя ты уже заткнула за пояс, верно? Посмотрим, впечатлит ли его твоя стряпня так же, как твой наряд. Как находите её сегодня, Сойка? Он задумчиво, криво улыбнулся уголком губ, и в его взгляде Дакота вдруг уловила странную печаль. — Нахожу очень солнечной. Как августовский день. — Это хорошо, — одобрила Эстер и мягко взяла его под руку. — Очень красивое сравнение, вы всегда так разговариваете? Ладно, хватит невинных перемигиваний, пойдёмте к столу. Я клянусь, что слышала, как у вас в животе бурчит. Не возражайте! Я сама страшно голодна. Джо! Джо, достань ведёрко с шампанским! Дакота тряхнула головой и, едва слышно постукивая каблучками, поспешила за тётушкой и Сойкой, не отводя взгляда от его гладких чёрных волос, стелющихся по спине. Она отметила с нежностью всё: и светло-голубую вафельную рубашку, мягкую и толстую, но чистую и очень опрятную, заправленную под кожаным ремнём, и старательно начищенные, пусть и старые ботинки. И столько радости и гордости за него затопило её сердце, что она на мгновение зажмурилась и протянула пальцы, совсем незаметно для тёти коснувшись Сойки между лопаток, чтобы он знал — она рядом и очень его любит.***
Суп привёл Сойку в небольшое замешательство: устриц он прежде не ел, но повёл себя очень разумно. Он спокойно и неторопливо проследил за тем, как их раскрывает и ест Эстер. Дакота сидела напротив, сияя, как новенький цент. Хотела бы она поговорить с ним, упасть на стул рядом, крепко обнять и пригладить волосы, но не могла. Тётя сидела во главе стола, расспрашивая Сойку о его работе, о резервации, о том, как он добрался до города. Всё это было таким маловажным, поверхностным и скользящим, что Дакота поняла — тётя просто стремилась увидеть, какой Сойка в общении, как он реагирует на разные вопросы и находится в ответах. Хотя Сойка выглядел бедно и странно, точно был не к месту за этим нарядным столом и в этом красивом доме, но смотрелся, тем не менее, достойно. Прямой и статный, так непохожий на всех, кого видела вокруг себя Дакота в последние месяцы, он был красив необычной, непривычной красотой, чеканной и резкой, граничащей почти с некрасивостью, но это в нём завораживало. Он удивил и Эстер. Он ел из вежливости и пил из вежливости, не был ни тороплив, ни жаден, умел ввернуть шутку, но держался строго, и Эстер в один момент вдруг почудилось, что она говорит не с мужчиной немногим за тридцать, а с человеком почти своего возраста, если не старше. Был в этом Сойке какой-то странный, непонятный, острый и тёмный ум, скрытый за каждым взвешенным словом. — Сколько же вы будете здесь ещё работать? — спросила она и дала знак Джо, чтобы тот убрал тарелки. Дакота встала, чтобы помочь Джо с посудой. Сойка тоже приподнялся, но она мягко положила руку ему на плечо, велев сидеть. Тогда он сложил раковины от устриц и ложку в пустую тарелку из-под супа и ответил Эстер: — До зимы, миссис Галлагер. — Бога ради, пресвятые угодники, Сойка! Зовите меня просто Эстер, я же просила. — Хорошо. Думаю, к Рождеству управлюсь, Эстер. — Вы отмечаете католическое Рождество? — изумилась она и отпила вина. — Кстати, неплохое красное. А что же вы не пьёте шампанское? — Вино мне посоветовал друг, — сказал Сойка. — Он в винах разбирается чуток получше моего. Я не разбираюсь вовсе. А Рождество мы отмечаем, хоть и не все, конечно. Но паства, в общем-то, добралась уже давно до омаха. Он едва отпил шампанского: на вкус оно слишком кислило и ему не нравилось. — И не сказать, что вы этому рады, — заключила Эстер. — Да, — согласился Сойка. — Не то чтобы очень. Джо и Дакота обнесли их горячим. Эстер с удовольствием приступила к рёбрышкам и доверила Сойке первому преломить жареный хлеб. Сойка признался, что его любит, но больше стряпню не хвалил. Дакота знала: не потому, что ему не понравилось. Просто он был в большинстве своём молчалив, и в молчании она легко считывала его эмоции — в том числе довольство и одобрение. — Это вам раньше принадлежали земли МакДонафов? — вдруг спросила Эстер. — Индейской резервации? Сойка держал серебряные приборы, но с вопросом его руки едва заметно дрогнули. Он совладал с собой за мгновение и продолжил как ни в чём не бывало резать рёбрышки на кусочки поменьше. — Да, это так. — Снова односложно ответил он. — Я помню, как мой отец выкупил их у омаха, — поделилась Эстер, перемалывая на зубах мясо. Её красивое чёрное платье, украшенное колье с крупным сапфиром, ходило гладкими складками на объёмной полной груди и обтягивало мягкие руки. — Стояла весна, все поля развезло, всё было в грязи. Мы приехали туда на машине — я, отец и моя сестра. Вы же знали мою сестру? — Очень хорошо, — кивнул Сойка и поднял на Эстер усталый взгляд. От него Эстер даже запнулась, вдруг позабыв, что хотела сказать. Зато она вспомнила, как всё было на самом деле тогда, много лет назад, когда они с сестрой и отцом приехали в резервацию скупать земли. И как на них из каждого старого, ветхого дома тогда смотрели точно такие же глаза, как у Сойки — пустые, невыносимо уставшие, повидавшие всю их изнанку. И Эстер вновь показалось, что Сойка был куда старше неё самой. Может, таким же старым, как то поле и те седые вётлы за ним. Отложив вилку и нож по краям тарелки, она тихонько откашлялась. Поправила помаду в уголке губ. Дакота беспокойно посмотрела на Эстер. Над столом сгустилась вязкая, страшная неопределённость, хотя только что всё было хорошо. — Я помню, как сейчас. Отец расплачивался за поле, конечно, гораздо дешевле, чем если бы он выкупил земли у банка, а вы смотрели на нас с такой смертельной, беспомощной яростью, что мне до сих пор кажется — это вы прокляли те поля. Оттого моя сестра и умерла. — Тихо сказала Эстер. Сойка медленно моргнул. Опустил взгляд. Вот и свершилось. Он хорошо знал, что в этом показном дружелюбии, которое источала миссис Галлагер весь ужин, было обыкновенное притворство, и знал, что разговор будет тяжёлым. Он был к этому готов. В конце концов, ничего неожиданного не произошло. Все и всегда винили индейцев в своих бедах, твердили про какие-то их мистические проклятия, про всю эту ерунду. Тогда он выпрямился и положил руки на стол. — Ваша сестра умерла, потому что Френк МакДонаф — паскуда, ублюдок, сучий потрох и урод, — сказал он таким безразличным голосом, что Дакота едва не выронила вилку из руки. — Она умерла, потому что долго травилась крысиным ядом. Все это знали, а вы нет. Муж дважды подменял ей банки на пищевую соду: она это обнаруживала и покупала яд снова и снова. Она не хотела жить, потому что он избивал и мучил её, и кроме того, что насиловал её тело, насиловал и душу. Эстер Галлагер подавилась воздухом, посерела. Побледнела. Её лицо сковала странная судорога, будто она хотела что-то выкрикнуть, но язык ей не подчинялся. Сойка говорил всё то, чего она так боялась, потому что знала — так и было на самом деле. Сойка же продолжал, и слова его были хлёсткими, как удары кнута: — Я был всего лишь сборщиком урожая на этих полях. В самих же полях нет никакой смерти, нет проклятий: это вы принесли с собой зло. Мы, Омаха, берёмся за любую работу, Эстер, потому что нам нечего есть и не на что жить. Пайков, которые выдаёт по талонам государство, нам не хватает. Их щедрость сильно походит на насмешку. Я живу в резервации с сестрой и её сыном. Племянник скоро отправится в школу, но я не уверен, что хочу отдавать его туда: его заберут туда и обреют, отучат от родного языка, отучат быть омаха. Может, он вырастет и станет лифтёром, или консьержем, или охранником в универмаге, или уборщиком на улицах. Может, то, что он забудет нас, будет, наоборот, к лучшему. Мы с сестрой надеемся, что ему не придётся стоять с ней на дороге часами в любую погоду и продавать плетёные корзинки и индейские безделушки за двадцать три цента. По щеке Дакоты что-то щекотно скользнуло. Она не сразу поняла, что это слеза, но быстро утёрла её рукой. У Сойки был такой голос, словно он был пуст изнутри, как выеденное, разбитое яйцо. — Я долго наблюдал за тем, что происходило, когда ваша сестра была ещё жива, и постепенно стал другом не только ей, но и Дакоте. Я знаю, что после смерти жены Френк МакДонаф что-то делает со своей дочерью, но не знаю до конца, как далеко он зашёл. Она тоже мне не говорит об этом. Эстер резко перевела взгляд на Дакоту. Та побелела, онемела. Медленно покачала головой, не желая слышать это, не желая слушать это, не желая, чтобы все знали это. — Ничего не было, — прошелестела она, испугавшись до судорог в ногах, что она в их глазах будет грязной и меченой, и такой страх охватил её, что она повторила. — Ничего не было. Я ему не далась. — Мой Бог… — сказала Эстер и задумчиво поставила локти на стол, сковав пальцы в замок. Сойка холодно моргнул. Тяжёлые веки прикрыли гипнотические тёмные глаза. — Когда Дакота подросла, я понял, что она попадёт в большую беду. Из-за своей красоты. Из-за своего ума. Из-за того, что она просто живёт в доме Френка. Я это знал, поэтому часто навещал её и был начеку. Я её полюбил. Я понимаю, что вы обо мне думаете. Я сам думаю так о себе. Я ей не чета, вот как считают белые. Мне не стоило бы задумываться с ней о близких отношениях, но я не смог оставить Дакоту. Это теперь невозможно. Я доведу дело до конца: она не будет там жить, Эстер. Миссис Галлагер, которая до того в упор смотрела на племянницу, взглянула на Сойку и увидела в его глазах такую решимость, что испугалась. Игры кончились, приятный ужин — тоже. Перед ней был не тихий, забитый индеец, человек третьего сорта из резервации омаха, а мужчина с несгибаемой волей, с таким взглядом, которого убоялся бы сам дьявол. Куда там было быку МакДонафу стоять на его пути. — Куда вы подадитесь потом, когда ты заберёшь её от отца? — только и спросила Эстер, поняв, что отговаривать Сойку бессмысленно, и он никогда никого не послушает. Сойка прямо посмотрел на Дакоту. — В резервации нас примут на какое-то время, но я ищу выход. Хочу устроиться на любую работу в большом городе, затеряться там будет проще. Сестра останется одна, Сэмми будет в пансионе. Я стану сам по себе, вольной птицей, и хочу уехать с Дакотой так далеко, что МакДонаф никогда нас не найдёт. — Ты думаешь, он будет искать? — спросила Эстер. — Он хочет её. Я видел его взгляд. За такой взгляд я бы убил его, будь у меня свобода воли и выбора, но я скован по рукам, — сказал Сойка, словно не замечая, что слёзы всё быстрее бегут по бледным щекам тихой, молчаливой Дакоты. Он всё видел. Он всё знал. Эстер кивнула, затем опустила глаза в тарелку и первой взялась за приборы, сдерживая в голосе дрожь: — Что ж. Это хороший план, да. Я думаю, всё будет в порядке, уж по крайней мере, не на ферме же ей… — Да. И больше они ни слова не вымолвили до самого вишнёвого пирога. Когда Джо поставил пирог в центр стола — подрумяненный, разогретый в печи, симпатичный, благоухающий спелой вишней — Дакота, белая, как мел, дрожащими руками начала разливать по тонкостенным фарфоровым чашкам чай. Она всё ещё не могла отойти от потрясения. Сойка знал, что отец делает с ней, возможно, во всех красках — но никогда не говорил. Господь. Такой грязной она до того никогда себя не чувствовала, но теперь — теперь да, словно её душу вывернули наизнанку и показали всем. Она не смела поднять глаз на Эстер и Сойку, и пальцы тихо подрагивали, когда она держала чайник над Сойкиной чашкой. Сойка положил свою руку поверх её руки и уверенно придержал. Кожа у Дакоты была ледяной. — Вы можете жить у меня, — вдруг сказала Эстер. Дакота застыла. Сойка удивлённо посмотрел на мисс Галлагер. Она тяжко вздохнула, затем поморщилась. — Джо. Я же приготовила джем, принеси со стола корзинку. — А потом повторила. — Я не сошла с ума: вы можете жить в этом доме, у меня, пока мы не подыщем для вас что-то хорошее. А если не захотите, будете слушать мои тирады каждый вечер, пока не найдёте меня умершей в глубокой старости со штопкой в кресле-качалке. Сойка словно оглох. Он вытаращился на Эстер так, будто она прямо на его глазах обернулась птицей. Дакота неуверенно выпрямилась. — Тётя, я… — Мне нужен хороший плотник, — сердито заявила она. — И Джо не помешала бы помощь: я всё равно буду открывать ещё один магазин. Кто-то должен делать хозяйственную работу там… Бога ради, Дакота, чай! Они с Сойкой так и наливали его в чашку, едва не разинув рты от удивления, и оба опомнились, только когда Эстер окликнула их, а на скатерти появилась лужица. Но это было неважно. Сойке показалось, что колоссальная, титаническая громада размером с гору упала с его плеч, и что наконец-то где-то там, в необозримо пугающем, беспросветном будущем слабо забрезжил рассвет. — Тётя! Дакота быстро оказалась возле неё и обняла так крепко, что почти упала ей на грудь. Слёзы брызнули из глаз. — Ты облила чаем своё платье, — ворчала Эстер, поджав губы, хотя голос её стеклянно дрогнул. — Перестань на меня вешаться, ну! У тебя уже есть мужчина, вешайся на него, в конце концов. Дакота! — Миссис Галлагер… — запнулся Сойка, страшно обрадованный, и встал из-за стола. Он не знал, что ему делать. — И ты туда же! Я же сказала, зови меня по имени! И умоляю, сядь. — Эстер, я… — Только не говори, что откажешь мне с работой. Боже мой, в этих местах днём с огнём не сыщешь хорошего плотника… я надеюсь, ты этим делом владеешь? Сойка в ужасе упал на стул и запустил пальцы в волосы. А затем рассмеялся, хрипло и тихо, так, что Дакота с улыбкой посмотрела на него из-за плеча: — Да… да! — Да, — передразнила его Эстер и сердито столкнула с себя руки Дакоты. — Боже, девочка моя, не нужно меня душить! Брысь на место, ну! — Вы же не шутите? — глаза у Сойки были размером с серебряный доллар. — Вот уж не знала, что индейцы умеют так таращиться… — проворчала Эстер. — Нет, естественно. Но если сейчас тебя хватит удар, никто в выигрыше не будет. — Не хватит, миссис Га… Эстер. — Сойка ошарашенно смолк. — Тогда давайте уже спокойно выпьем чаю, и… Да Господи Боже мой, Дакота, пресвятые угодники, отстань уже от меня, в самом деле!***
Такого вишнёвого пирога Сойка не ел никогда. Он был до странного вкусным. Сойка смотрел по сторонам и вдруг понял, что с его глаз упала странная пелена, и мир стал ярче и полноцветнее. Как такое могло случиться, он не знал, но в крови его кипела радость — впервые в жизни, такая, что он, казалось бы, даже дышал чистой эйфорией. Он, конечно, в глубине души затаил какое-то недоверие, подсознательную тревогу, долю сомнения, потому что у жизни на всё есть свои посулы — и не всем планам суждено сбыться. Но то, что он услышал от Эстер Галлагер, было лучше любого подарка, чище самой светлой молитвы. Остаток вечера он сидел как обухом оглушённый. Дакота перестала дрожать и повеселела. Даже Эстер выглядела более довольной и теперь с достоинством восседала на своём месте. После того, как чай был выпит, а на улице совершенно стемнело, она серьёзно предложила Сойке остаться в их доме — в конце концов, до общежития идти прилично, а снаружи льёт как из ведра. Он отнекивался, как мог. — Уйдёшь завтра спозаранку, — холодно сказала Эстер. — У тебя не было ни зонта, когда ты пришёл, ни галош. Ты, мой милый друг, промокнешь и простынешь, чего делать решительно нельзя: теперь у меня на тебя есть большие планы. Сойка запнулся и замолчал. Эстер положила полные пальцы, украшенные кольцами, ему на плечо, и тихо сказала: — У Господа, верно, тоже на тебя есть планы, Сойка. Если боишься, что скажут насчёт твоего присутствия соседи — поверь, обо мне ходит много всяких перетолков. Мне на них плевать. — Я уйду, когда ещё не рассветёт, — пообещал Сойка. Джо было поручено приготовить ему комнату. Его уложили в отдельной спальне в конце коридора — в самой тихой, самой укромной комнате в доме, удалённой от остальных. Эстер предложила Сойке подняться наверх и передохнуть. Она знала: вставать ему было рано, в смену он заступал с шести часов. Поблагодарив за ужин и разговор и странно взглянув на Эстер в последний раз — так, словно он впервые увидел её по-настоящему — Сойка пожелал спокойной ночи и ушёл вверх по лестнице следом за Джо. Дакота и Эстер остались одни в гостиной. Совершенно опустошённые всем случившимся, они опустились в свои любимые кресла возле окон, молча глядя на то, как дождь и ветер яростно ломятся в стёкла, а внутрь ворваться не могут. Они долго сидели молча. После Эстер повернулась к племяннице и промолвила до странного бесцветным голосом: — Иди к нему. Дакота резко подняла на неё глаза. Бледные щёки наконец залил румянец. Дакота, сжав плечи, покачала головой — не оттого, что не хотела или боялась, а оттого, что не верила: неужели тётя может так сказать? — Вы не увидитесь теперь очень долго, — Эстер мягко кивнула. — Послезавтра тебе ехать домой. До Рождества Сойка будет здесь, я за ним пригляжу. С ним ничего не случится. Если нужно, он поработает у меня. — И повторила, помолчав. — Иди к нему. Дакота встала. Сделала шаг от кресел, затем остановилась. Эстер понимающе дотянулась до её руки и сжала пальцы в мягкой ладони. — Забудь про Френка, как про страшный сон, — сказала она, глядя в самые зрачки Дакоте. — Он никогда ничего от тебя не получит, он никогда не сделает с тобой то, чего вы так страшитесь. Вместе вам будет легче, раз уж вы всё решили. Но после этого тебе больше нечего бояться. — Она отпустила руку. — Иди скорей. Доброй ночи. Дакота, как деревянная, неловко пошла к лестнице, чувствуя, как горит всем телом. Она обернулась на первой ступеньке и посмотрела на Эстер. Та глядела в окно, взгляд её остекленел. Она задумалась о чём-то так глубоко, что казалась почти неживой — и только тихо вздохнула, вглядываясь в дождь. Дакота поднялась к себе. Закрыла дверь, неплотно, так, чтобы из коридора падала узкая щель света. Она подошла к резному туалетному столику, за которым, быть может, когда-то давно сидела её мать, и посмотрела на своё отражение. Глаза покраснели от пролитых слёз, волосы нужно бы снова причесать. Даже не коснувшись щётки, Дакота, чтобы не передумать и не испугаться, встала и вышла из своей спальни, а затем, мягко ступая по ковру, положенному на половицы, добрела до комнаты в конце коридора и задержала дыхание. Нужно постучать. Тогда он откроет. Стук вышел тихим, едва слышным, но она тут же разобрала шаги Сойки. Он показался в двери и смутился, увидев за ней Дакоту, но ответил со всей ласковостью, правда, сдержано: — Ну, что ты, винчинчала? — голос был спокойным, в глазах появилась нежность. — Перестала плакать? Дакота кивнула. — Чего ты хочешь, м? — Я… — она замешкалась. — Можно войти? Сойка растерянно кивнул подбородком ей за спину. — Тётя знает, не бойся. Он пропустил Дакоту внутрь, всё ещё не понимая, в чём дело. Рубашка уже была расстёгнута у него на две пуговицы, он был босиком. С внимательной, лёгкой полуулыбкой наклонившись к Дакоте, он обнял её за локти с тёплым участием. — Я тебя слушаю, маавоште. Вместо слов она скользнула пальцами под воротник его рубашки, ловкая, как змея — не давая себе ни испугаться, ни опомниться, и, встав на носочки, поцеловала его в губы. Сойка оторопел. — Я не… — пробубнил он, но она быстро отпрянула и накрыла его рот ладонью. Затем, помолчав, шепнула: — То, что ты сказал про моего отца — это правда. Он много чего сделал со мной. Плохого. У Сойки от боли дрогнули брови, сузились глаза. Дакота будто ударила его под колени, врезала под дых. Он покачал головой. Он всё знал, но слушать было слишком… Будто его наживую резали. Такой сильной и острой казалась эта боль. — Много плохого, но не такого, чтобы… — она замолчала, пытаясь найти слова. — Я сопротивлялась ему и не давалась. Клянусь тебе, это так. Я ждала тебя. Сойка, у лица которого она всё ещё держала руку, скривился, как человек, силящийся не заплакать. Глаза его блестели. Сказать то, что было на душе, оказалось непросто. Дакота долго молчала, вглядываясь в Сойкины зрачки и слушая его глубокое, беспокойное дыхание. — Я хочу, чтобы это сделал ты, — наконец заключила она. — Потому что нам всё стало ясно. И ждать нет смысла. Я хочу… — слова было подобрать сложно, но она вспомнила, что сказала Эстер, и повторила. — Я хочу забыть про отца, как про страшный сон. Я хочу, чтобы мы больше ничего не боялись. Сойка стиснул её локти так, что костям стало больно. Дакота виновато продолжила: — Не выгоняй меня сегодня. Она всё думала, что он будет делать дальше, когда придёт время остаться наедине и принадлежать только друг другу. Иногда, занимаясь домашними делами на ранчо или ложась в постель, пыталась представить, краснея и смущаясь, как это будет — но не могла вообразить ничего дальше поцелуев и невинных ласк: других она не знала. Поцелуи эти в её тихих фантазиях были похожи на вчерашние — горячие, жадные, быстрые, и в них Дакота вмещала все свои желания и надежды, всю тоску по Сойке. Но Сойка взял её за руку и медленно отвёл к двуспальной неширокой кровати, застеленной аккуратным тёмно-синим покрывалом. Он никуда не торопился, внимательно глядел на Дакоту и словно что-то обдумывал. — Если мы начнём и сделаем это, — вдруг сказал он, — назад пути не будет. Ты не вернёшь то, что утратишь со мной, Дакота. Понимаешь, что я имею в виду? Взгляд его был серьёзен, как у птицы, застигнутой человеком врасплох у родного гнезда. По смуглой коже бликами скользили тени от дождя и тусклого света прикроватной лампы, освещавшей только часть комнаты. Сойка сел на край постели, сложил руки между ног, усталый и сгорбленный. В какой-то момент ему показалось, что судьба над ним снова шутит — дразнит и манит, показывает то, что он так хочет, а взять не даёт, потому что он сам себе это запрещает. Дакота поморщилась, завела руку вбок, под мышку, и осторожно нащупала застёжку на платье. Оно держалось только на ней. Дакота расстегнула платье, и оно совсем упало к её ногам. Большего она сделать не могла, потому что не знала, как быть дальше, и доверчиво смотрела на Сойку сверху вниз, распрямив белые плечи. Загар с них совсем сошёл, и почему-то так она показалась Сойке чуть старше, чем была там, в поле, усыпанная веснушками и синяками от побоев. Она сняла с себя всё до конца — и туфли, и бельё — и осталась нагой. Сойка притянул её к себе, взяв за бёдра, и молча приник к животу, скользя губами и языком по коже. Дакота коснулась его шеи, скользнула под рубашку и прикрыла глаза, когда Сойка опустил голову ниже. Ей показалось, из тела отделилась и отлетела душа, оставив только вздох в прохладной комнате, выхолощенной сыростью из приоткрытого окна. На вкус Дакота была похожа на подсолнечное масло и хмель. Такая же вязкая, гладкая и густая, с тёплым солнечным солодом на языке, и так же пьянила. Сойка нагнулся ещё и осоловело зарылся носом в складку кожи между её ног, затем скользнул по бедру и молча прижался к нему щекой, обняв Дакоту так крепко, как мог. На лице его появилась лёгкая улыбка. — И-идэ, — сказал он и заулыбался шире, когда Дакота ласково коснулась его волос, запустив в них пальцы и массируя скальп. — Ше-эна эгипэ. Она неторопливо помогла ему расстегнуть рубашку, спустила её ниже лопаток, обнажив грудь, и положила руки на смуглые плечи, цветом — как выжженная солнцем земля под налитой кукурузой. Он мягко отстранил Дакоту, затем встал. Сойка совсем снял рубашку, ремень, брюки и бельё, спокойно разоблачаясь. С каждым предметом одежды Дакоте казалось, что его странным образом становилось всё больше, и сам он был всё весомее, пока наконец не заполнил собой всю комнату. Дакота как заворожённая следила за ним, не в силах оторвать взгляда от широкой спины с клубками ладных мышц под кожей, от налитых боков, от впадин на ягодицах, окрепшего члена и чёрной дорожки волос до пупка, от обросших мясом рёбер и плотной груди, припылённой тёмным загаром. — Маавоште, дай-ка, — проворковал он и поднял её дорогое платье. — Оно слишком красивое, чтобы его топтать. Сойка без тени смущения, нагой и точёный, будто вырезанная из дерева статуэтка, прошёл к маленькому письменному столу и на спинку стула повесил свою одежду и платье Дакоты. Затем вернулся к ней, снова взял за руку и, словно маленькую, уложил на кровать, мягко прикрыв по бёдра одеялом. — Холодно здесь, а? Он говорил так, будто они не были обнажены и не ласкали друг друга вот только что. Дакота удивлённо вскинула брови, но ответила: — Так окно же открыто. — Пусть будет открыто, — мирно предложил Сойка. — Пусть с нами останется дождь: он идёт только к добру, к хорошим предзнаменованиям. Дакота кивнула, и Сойка уютно лёг рядом, оперевшись на локоть. Он с интересом разглядывал её лицо, грудь, изгиб шеи, мягкие плечи, цветущие здоровьем щёки. Под одеялом они чувствовали почти вибрирующее тепло от тел друг друга, но пока не сближались. — Если бы я знала, что ты здесь, — сказала Дакота, — мы засыпали бы так уже не первую ночь. — Да, винчинчала. Может, хочешь просто уснуть? В его глазах были хитрые огни: Дакота его разгадала — он её испытывал. Она покачала головой и обняла его за шею, привлекая к себе на грудь, и слабо простонала, когда он послушно лёг сверху, обжёг её твёрдым прикосновением к бедру. — В этом деле первый раз приятен процесс, а не то, что будет в конце, и тем более не то, как я буду в тебе, — простодушно произнёс Сойка, приникнув к её шее с поцелуем. — Сегодня будет немного больно. Подумай, стоит ли. Может быть, позже тебе это понравится. Он заметил цепочку с его кольцом между её тяжёлых грудей с крупными розовыми ореолами и рвано вздохнул. Дакота шепнула: — Мне нравится всё, что ты делаешь. У него под рёбрами отозвалось тупой болью. Она правда хотела его или боялась достаться своему сумасшедшему отцу? Но Дакота мягко опустила руку под одеяло и надавила на тугой, припухший лобок, заставив Сойку на время забыть всё, что его так тревожило. Она обвила его талию ногой, припала к губам своими и не отпускала, влекла всё ближе. Дурные мысли никуда не исчезали, но понемногу отступали с каждым её прикосновением. Сойка расслаблялся. Он навис над Дакотой, уложив её поудобнее на подушку и поставив обе руки на локти так, что она была под ним, под его грудью, и прижималась к ней своей — большой и мягкой, плавно опадавшей по телу от каждого вздоха. Всё, что было на ранчо и в поле, казалось страшным сном. Реальность была здесь, Сойка чувствовал её кожей. Он опустил руку вниз и приласкал Дакоту прежде, чем войти: только когда она стала влажной, а он достаточно возбудился, подсунул ей под бёдра руку и, приподняв их, медленно тиснулся внутрь. Дакота от неожиданности открыла глаза и вжалась затылком в постель. Сойка свободной рукой успокаивающе погладил её по волосам. — Пока не поздно, — тихо сказал он, — можно остановиться. — Уже очень поздно, — шепнула она, не отрывая от него потемневших глаз. — Пожалуйста. Пожалуйста. Он качнул бёдрами, подался вперёд. Дакота ощутила его в себе; внутри тело распирало, сопротивлялось, не давало Сойке проникнуть глубже. Он никуда не торопился. Пока холодок из приоткрытого окна гулял по их спинам и бёдрам, он целовал Дакоту в виски и губы, замирал внутри и неторопливо, слабо покачивался, давая ей привыкнуть к чужой плоти внутри, а потом изнежил поцелуями плечи и грудь. Потихоньку, Дакота чувствовала, как оттаивают её прежде закаменевшие мышцы. Мягко положив ладонь ей на живот, а другой рукой всё так же придерживая под ягодицы, Сойка нашёл между слабыми толчками момент и рванулся сильнее. Больно было, но коротко и быстро, а потом всё затихло. Осталась только странное, саднящее неудобство, и Дакоте показалось, что ей между ног нанесли короткую рану вроде царапины. Потом собственное тело обильно эту рану смочило, и Сойка плавно заскользил внутри. У него давно никого не было, и у него никогда не было Дакоты. Он не стал медлить или сдерживаться: сейчас ей это было ни к чему, он это понимал. Привстав на колене и притянув Дакоту к себе, он осторожно прижался указательным и средним пальцами к чувствительной складке между её ног и начал мягко массировать. Дакота коротко застонала, откинула голову на подушку. Тогда Сойка несколько раз толкнулся действительно глубоко и вышел, спустив ей на шелковистое бедро. Он уронил голову Дакоте на плечо, мягко содрогаясь и прикрыв глаза. Как сквозь сон, он чувствовал, что она сжала ногами его руку, не желая её отпускать из себя, а потому ласкал, пока Дакота не изогнулась, вёрткая, как змея, не выдавила его имя и не спрятала лицо у него на груди, опаляя кожу разгорячённым дыханием. Сойка лёг рядом на подушку, светло улыбнулся Дакоте и уложил её голову себе на предплечье, набросив на бледное тело сброшенное одеяло. — Вот и всё. Дакоте показалось, это случилось слишком быстро. Слишком много эмоций стиснуло ей грудь. Прижав ладонь к глазам, она всхлипнула и расплакалась. — Ай, маавоште, — расстроился Сойка и крепко обнял её. — Тебе не понравилось? — Нет-нет… всё было хорошо. Просто я не верю, что мы наконец вместе. Больше близости между ними не было: оба очень устали. Сойка долго шептал что-то ей на ухо, и не всё сказанное она понимала. Чувствуя, как он поглаживает большим пальцем её щёку и губы, она обмякла и уснула, доверчиво согревшись в тёплых мужских объятиях — а потом уснул и Сойка, прежде потянувшись к прикроватному ночнику и погрузив комнату во тьму. И там, в дождливой, сырой мгле, ему казалось, что время перестало иметь значение. Он держал в руках женщину, которую очень любил. Будущее зыбко разводило перед ним злые тучи: Сойка был всегда осторожен и боялся, что случится что-то плохое. Теперь он не смог бы этого перенести, только не с ней. Он отвёл от её лица светлую прядь, посмотрел в розовые сомкнутые веки и приоткрытые губы. Вспомнил, что уже наступило завтра, а это значило, Дакота вот-вот уедет обратно. В груди у него сжало так больно, что он уронил голову, прижавшись своим лбом ко лбу спящей Дакоты, и тихо, бесшумно, без слёз, но очень горько заплакал. Сойка боялся за неё и не хотел отпускать.***
В день отъезда Дакота, упаковав некоторые тётины подарки в большой чемодан, ждала Сойку возле автомобиля. Он помнил час, когда она уезжала, и не мог не прийти. Тревожась, что его задержат или не отпустят с работы, Дакота смотрела по сторонам, кусая губы, но просияла, когда заметила, как он бежит в расстёгнутом пальто на другой стороне улицы. На усталом лице была улыбка, пусть и печальная. Он выскочил на дорогу и приподнял руку, чтобы притормозить пару автомобилей. Ему вслед недовольно загудели, но Сойка быстро добежал до Дакоты и обнял её. — Маавоште, успел! — Будто мы уехали бы без прощаний, — проворчала Эстер. Она уже была за рулём. — С тобой мы будем видеться теперь чаще, Сойка, так что меня можешь не целовать. — Хорошо, — усмехнулся он и пригладил волосы, гладко убранные Дакотой в узел. — Ну что ты, моя хорошая, что ты? Скоро я приеду к тебе. Половинка ноября и декабрь. И я буду рядом. Он поцеловал её в лоб и прижал к груди, спрятал под пальто всю её тонкую фигурку. Дакота всхлипнула ему в рубашку, крепко сжала пальцы на закруглевших боках. — Я так тебя люблю, Сойка. Возвращайся скорее. — Губы были горячими от накипевшей слюны, кожа из-за этого липла. Сойка придержал её за подбородок и мягко поцеловал, потом прижался щекой к её щеке: — Всё, винчинчала, всё. Я тоже люблю тебя. Эстер вздохнула: — Милые. Обещаю, что скоро вы снова свидитесь, но хотелось бы доехать не по темноте. А я уж поговорю с Френком. Быть может, мне удастся заболтать ему зубы, и ты доучишься этот год у меня. Так что поживей! Дакота спохватилась, Сойка засуетился. Эстер с весельем в глазах смотрела на их торопливое прощание, скреплённые руки, взволнованные взгляды. Сойка открыл Дакоте дверь, усадил её, погладил щёку и с улыбкой отошёл на шаг назад. Машина тронулась, выехала на дорогу. Сойка остался позади. Он смотрел Дакоте вслед, и улыбка растаяла на его губах сразу, как машина отъехала подальше. Он с тревогой провожал её взглядом, растерянный, и не знал, каким богам молиться, чтобы Дакота вернулась к нему. Дакота почти не видела его: из-за слёз всё размывалось. Она помнила его руки первой ночью и следующей — тоже, и просила Господа, чтобы таких дней и ночей было больше. Зарядил промозглый ноябрьский дождь. Тётя Эстер включила фары, потому что пасмурнело быстро. Они всё ехали и ехали, покрывая милю за милей, и Дакота, прижавшись плечом к двери и уже сильно тоскуя по Сойке, спустя несколько часов начала узнавать родные места, от которых воротило с души. Когда до ранчо оставалось двадцать миль, а Дакоту сморил усталый сон, что-то громко стукнуло в окно, и тётя Эстер дала по тормозам на пустой дороге. Дакота вздрогнула и проснулась. — Что это было? Напротив неё стекло было испачкано в кровяном разводе. Эстер пробормотала: — Птица на нас налетела. Ух я и напугалась. Она сказала что-то ещё и поехала дальше, но Дакота её не слышала: она вся похолодела, глядя на кровь на окне и сжимая одну руку другой. В голове пульсировало одно-единственное слово — Сойка, — и она вся сжалась, будто от дурного ответа на свои молитвы.