Сойка, улетай!

— Ничего страшного не случится, если он откажет, — твёрдо говорила Дакоте Эстер, поправляя на себе то шляпку, то шарфик, то край перчатки. — Он может говорить что угодно, но я буду настаивать на своём, поняла? Если даже сейчас не выйдет его уболтать, а я буду очень стараться, помни: мы что-нибудь да придумаем. Я тебя с ним одну не брошу. И не бойся его. Он теперь над тобой власти не имеет. Он теперь — никто для тебя. Дакота повторяла эти слова в голове, словно детскую песенку по нотам, а сама ёжилась в своём новом пальто и куталась в меховой воротник, вспоминая, как сунула Сойкину руку себе за пазуху и спрятала на груди. Она пробовала вспомнить и его прикосновения, и его дыхание, и его улыбку, но всё посыпалось прахом, когда тёткин «Додж» остановился в дорожной слякоти, на краю опустелого кукурузного поля, и на пустую террасу кто-то вышел и зажёг свет в керосинке под деревянной крышей. Губы у Дакоты пересохли, руки перестали повиноваться. Она вышла из машины почти неживая, вся разодетая, как красивая кукла, но с каменным лицом. Тётя Эстер хлопнула дверью и с важным видом пошла к дому, подцепив под локоть Дакоту. — Ты как палку проглотила, — процедила она. — Веди себя повеселей. Ты, как-никак, приехала домой, назад, к отцу и брату, понимаешь? Дакота поняла всё от и до: если Френк что-нибудь заподозрит, быть беде, но сделать с собой ничего не могла. Она уже попробовала на вкус совсем другую жизнь, настолько отличавшуюся от этой, что сейчас словно вернулась в ад, поглядев одним глазком на райские кущи. Нервно тряхнув запястьем, она убрала от лица упавшую прядь и попыталась убрать из взгляда ступор но всё было тщетно, едва она разобрала в темноте, под лучистым кругом света от керосиновой лампы, рослую фигуру Френка МакДонафа. Эстер — и та после того, что узнала, смотрела на него совершенно по-другому. Хитрость и женская смекалка велели быть умнее и затаиться, однако желание вцепиться ему в рожу, выцарапать глаза и убить на месте было сильнее. Как она пожалела, что не умеет стрелять из пистолета и что при ней нет никакого оружия! Этот ублюдок МакДонаф — он не заслуживает жить. Она с удовольствием вогнала бы пулю ему в лоб или отстрелила отросток между ног, который заставляет его делать такие гнилые вещи. Уняв дрожь в губах, Эстер подошла с Дакотой к террасе и грубовато воскликнула: — Ну что, Френк, может, стоит провести всё-таки освещение к дороге? Пока дойдёшь до крыльца, сто раз провалишься в ваши сусличьи норки. — Привет, Эстер, — как-то даже весело ответил он и потёр щетинистый подбородок. — Вот уж кого я не ожидал увидеть. И рассмеялся, перемявшись с ноги на ногу, а потом продолжил: — Что, вернула мне назад блудную дочь? Говорил он почти ласково, а выглядел неважно: из-под широкой груди выкатился тяжёлый, как барабан, живот — верно, Френк часто налегал на пиво. Рубашка грязная, на воротнике — подтёк томатного соуса. В голубых глазах — странная тоска, будто он даже не надеялся увидеть Дакоту дома, а теперь она пришла. Он взглянул на дочь и с улыбкой протянул к ней руки: — Ну, Дейзи, милая, обнимешь папу? Эстер даже не переменилась в лице, так хорошо собой владела — научилась за годы жизни, не каждый из которых выдался простым. Ветер усилился, стал холодным и злым; она запахнула на груди пальто и прищурила слезящиеся глаза, не понимая, то ли слезятся они из-за ветра с поля, то ли стало горько за Дакоту. А в груди был страх… Столько страха, что Эстер почти не пошевелилась. Ну как девчонка разрыдается, устроит истерику, убежит? — Конечно, папа! — улыбнулась Дакота в ответ и, взбежав по ступенькам, как ни в чём не бывало обвила его руками за талию. — А где Джош? Я ужасно скучала. — Правда, что ли? — пробормотал Френк и похлопал её между лопаток. — Джош немного устал, мы с ним вчера много работали в коровнике, дочка… Он спит. — Тогда не будем его будить. — Не будем, — согласился Френк и поднял взгляд от макушки Дакоты прямо на Эстер. — Спасибо, что заехала к нам. Уверен, Дейзи у тебя очень понравилось. — Даже не передать, как, — спокойно сказала Эстер. — Ну а что же, Френк, не пригласишь меня с дороги на чашечку чая? Нужно кое-что обсудить. — Если ты сейчас останешься с нами пить чай, боюсь, обратно ты уедешь только завтра, — шутливо откликнулся Френк. — Я могу и переночевать на ферме, — невозмутимо ответила Эстер. — Или ты думаешь, что я сена и коров боюсь? — Нет, конечно, — посмеиваясь, сказал он и вдруг взял Дакоту за плечо. — Слушай, Дейзи, милочка. Сходи за своими вещами в машину, хорошо? — Да, пап. — Снеси их наверх. Справишься? — Конечно. Она отпрянула от него, даже не замечая, какими ледяными стали руки, хотя она старалась улыбаться и всякое такое. Пар сорвался с губ, когда она, дыша приоткрытым ртом и пытаясь выгнать из лёгких то, чем пахнет отец, сбежала с крыльца и пошла по сухой, жёсткой земле, опустелой и сиротливо черневшей под пасмурным, затянутым тучами небом. С каждым шагом сердце стучало всё сильнее, её охватила тревога, хотя она пыталась во что бы то ни стало не вызвать у Френка никаких подозрений. Она открыла «Додж», забрала один чемодан, затем — другой. Кое-как взвесила их в руках, вздохнула и побрела назад, заметив в почти непроглядных сумерках, что Эстер подалась к Френку ближе и что-то ему говорит, а тот словно бы усмехается. Выглядел он таким довольным, что Дакоте стало не по себе. Чемоданы были страшно тяжёлыми. Новенькое красивое пальто заплеталось между ног, в ботинках на низком каблуке идти по земле было неудобно. Она дошла до крыльца и хотела секунду передохнуть там, но перехватила взгляд Эстер Галлагер и остолбенела. У той в лице не было ни кровинки: вся бледная, белая, как полотно, и враз постаревшая — Дакота увидела на её щеках и под глазами сеточку мелких морщин. Глаза у Эстер покраснели и стали стеклянно-влажными, будто она долго плакала. Дакота остановилась. Френк МакДонаф с улыбкой смотрел на старую суку Эстер и знал, что ту сейчас разве что не разрывает изнутри. Вон как, вся дерьмом вскипела. Он ничего не сказал, когда она прошептала: — Это я так не оставлю. И, не сказав ни слова ни ему, ни Дакоте, развернулась на каблуках и бросилась к «Доджу», сжимая пухлую руку в кулак. Никто из них не знал — ни Френк, довольный, что сумел прогнать Эстер, ни Дакота, обомлевшая, потому что тётка её бросила — что Эстер Галлагер не сбежала. Ногтями она впилась себе в ладонь так, что оставила на коже лунки от них. Из глаз исчезли страх и отчаяние, но зарождалась только ярость. Она боялась сказать Дакоте на прощание хоть слово, потому что Френк МакДонаф, этот чёртов психопат, даже за него мог бы избить девчонку до смерти — она в этом не сомневалась, и хотела как можно скорее домчать до ближайшего города, чтобы там связаться по телефону со знакомым адвокатом. Она не могла бросить Дакоту, не могла отступиться от неё, особенно когда на руках у Френка была справка о её мнимой недееспособности. Только когда Эстер сама завела «Додж» — не с первого раза, силы у неё были уже не те — и села в салон, то увидела в зеркало заднего вида, как Френк повернул голову к её машине. И проследил, как она уехала по дороге вдаль, теряясь в дорожном полумраке. А потом взял чемодан Дакоты в одну руку, обнял её за плечи другой. Второй чемодан Дакота потащила сама. — Пойдём в дом, дорогуша, — сказал он ласково, но ласка была похожа на нежность розог, смоченных в яблочном уксусе для хлёсткости. Сжавшись, Дакота сделала тяжёлый шаг, затем — другой. Как она ни крепилась, но сдержать слёзы не вышло. Быстро вытерев щёку, она попыталась украдкой посмотреть на дорогу — вдруг тётя вернётся? Но Френк толкнул Дакоту в спину, и, когда она зашла в коридор, запер за собой все до одного замки.

2

В доме было темно и пахло сыростью. В гостиной подняли окно, пусть снаружи по полю гулял холодный ветер. На кухне, прямо на обеденном столе, лежала гора консервных банок, а в коридоре вдоль стены стояли батареи пустых пивных бутылок. Во что он превратил дом? Френк молча шёл за Дакотой. Единственный выход для неё был — зайти в комнату и успеть закрыть дверь, но она понимала, что хлипкие замки он выбьет и сорвёт. Гадая, где же Джош, она бросила короткий взгляд на дверь его комнаты и увидела, что под ней был только липкий сумрак. Дакоте стало страшно. «А вдруг я с ним совсем одна?». Она взглянула на свою дверь и покрылась холодным потом. Замок на ней был срезан, вместо него осталась только зияющая дыра — и больше ничего. Френк это понял, будто читал её мысли, и шепнул, наклонившись прямо к уху Дакоты: — Что, дорогуша? Больше не сможешь запереться? Она знала, что его нельзя злить, но и свой страх показывать тоже нельзя — Френк был сейчас не лучше их пса Техаса: только бешенство своё скрывал, и сдерживающей цепи на нём не было. — Я и не хотела, папа, — тонко сказал Дакота, и голос её дрогнул. Ах, чёрт! Она не смела обернуться к нему и поставила чемодан у стены, будто там ему было самое место, и перешагнула через порог своей комнаты. Кажется, здесь всё было, как она помнила, на своих местах — каждая вещь: и фотокарточки в рамках на полке, и подушка на опрятно застеленной кровати, и письменный стол, и стопка учебников на самом его краю. Но на душе у Дакоты было гадко, и она, с отвращением разглядывая мебель и стены, едва не дрожала. Отец в её отсутствие ворвался сюда, наверняка перерыл все её вещи и сорвал замки — мерзость. Мерзость! Она проглотила всё это — боль, ярость и страх — и прошла к стулу, не раздеваясь. Единственное, чего она хотела — чтобы он ушёл, сейчас же, и оставил её в покое. Но Френк не спешил этого делать. — Я тут подумал, дорогуша, — сказал он и опустил второй чемодан рядом с первым, — что, может быть, тебе будет теперь безопаснее спать не здесь. Она понимала, к чему он клонит, и, не оборачиваясь на отца, посмотрела в окно, далеко в поле. Френк прошёл к ней. Дакота только слышала, как скрипят под его ботинками половицы, и по скрипу этому как казни ждала, когда он приблизится. — Я ведь очень скучал по тебе, Дейзи, — продолжил Френк и опустил ладони ей на плечи. — Ты тоже скучала по нам? По нам с Джошем? Она почувствовала, как медленно он начал сжимать пальцы, и её охватил ещё больший страх. — Да, пап. Она почти не чувствовала рук, так крепко стиснула ими спинку стула. Как сильно ей хотелось бы, чтобы случилось чудо, и чтобы отец ушёл к себе, отстал от неё, забыл о ней или снова был прежним, прежним — как раньше, добрым и тёплым, её папкой, от которого пахло сеном, коровьей шерстью, землёй и пивом. Как хотелось бы ей взаправду обнять его — отца, по которому она скучала; отца, который читал ей книжки на ночь, если у матери сильно болела голова или она была занята по хозяйству; отца, который любил её, и Джоша, и Джона, и маму, и всегда так заразительно смеялся, и называл её — Дейзи, мой цветочек, и из города всегда привозил леденцы россыпью, даже если денег выручить удавалось совсем немного. Она зажмурилась, сгорбилась — Френк навалился ей на плечи всей тяжестью, роняя на Дакоту длинную чёрную тень. — Я очень по тебе скучаю, пап, — сказала она так устало и честно, что, будь Френк в порядке, и он бы понял, что крылось в её голосе. Но он был точно не в порядке, особенно сейчас. — Тогда пойдём. Это было не то, что хотела услышать Дакота. Дозваться бы до него — но как сделать это с тем, кто не слушает? Она побелела, повернулась к отцу и встретилась с его глазами. В них сидело по дьяволу. — Пап, — голос у Дакоты дрогнул, и она прочистила горло. — Пап, не надо. Пожалуйста. Не надо, папа. Она вот так же говорила, когда мать умерла. Френк вспомнил, что надрался в тот вечер так, что едва языком шевелил — но возбудился как никогда сильно, глядя на ладную фигурку дочери, на то, как она хлопочет в своём чёрном облегающем платье вокруг стола, убирая с него всё, что было не съедено гостями, почтившими память — память, ха! — этой мерзкой старой суки, отравившейся крысиным ядом. Тогда Френк подошёл к Дакоте со спины, поднял ей волосы и коснулся шеи губами, шепнув, что пахнет она сладко, как цветы, и что он её хочет. Дакота что-то начала бормотать, отпихивать его, пугливо блестя глазами — говорила, что он пьян, и что ему надо прилечь. Но он подсёк ей ноги и повалил прямо на грязные тарелки, грохнувшие под хрупким телом. Затем в одно движение разорвал на ней платье, обнажил грудь и задохнулся: она уже носила взрослые, прям как у мамаши, бюстгальтеры, но только у Мэри нечего было положить туда, а у Дакоты однозначно было. Он жадно прильнул к её груди, и неважно, что ноги разъезжались в стороны, когда он пытался забраться на дочь, а та пинала его коленом в живот, выставляла вперёд крутое бедро, била кулаками по спине и лицу. И только когда он прямо через ткань впился зубами ей в ореолу, а руки сунул под юбку прямо в трусы, Дакота разъярилась и как кошка начала полосовать его ногтями. И тогда ей удалось вырваться. Она так крепко въехала ему коленом в пах, прямо в налившийся член, что Френк охнул, а потом — потом Дакота пятернёй расцарапала ему щёку, и он ещё долго не показывался соседям. Он был так обескуражен её сопротивлением, что отступил, ошарашенно хватая ртом воздух, и даже опомнился вроде бы… Начал бормотать там что-то: прости, извини, на меня что-то нашло. Но Дакота выпрямилась, слезла со стола и умчалась к себе, закрывая грудь руками. Наутро… Френк помнил плохо, что было. Всё же он тогда надрался. Дакота его не ненавидела, он это знал точно, хотя плакала — всё лицо было зарёванным. Она вела себя, как обычно, не понимая, что нашло на отца. Верно, она тогда подумала, что он поступил так от горя, совсем обезумев из-за смерти жены, и решила не подливать в огонь масла, не делать хуже, не ранить его слишком сильно. Всё же она его любила. Но теперь Френк точно знал, что он тоже её любит, правда, не так, как раньше. Раньше она была его девочкой, его доченькой. Он не особо много раздумывал над ней. Что она есть, что её нет: дочь — не сын, и как бы ласкова и хороша она ни была, толку в ней мало. Другое дело — первенец, умный, смышлёный, сильный. И мёртвый. Не вернулся с войны. Похоронен в братской могиле на чужбине. От него осталось-то так, ерунда — письмо, что он погиб, пара рубашек и фотокарточки, три штуки. Когда Френк смотрел на него, сияющего и весёлого, светлоглазого, горло душили слёзы. Когда смотрел на Джоша, становилось ещё горше: парень-то идиот, не годный ни на что, кроме тяжёлой работы, и в школе ему здорово промыли мозги всеми этими церковными штучками. Всё с того страшного дня, как пришла повестка о смерти старшего, в жизни Френка посыпалось, всё стало неважным, всё бесило, а будущее — пугало. Для кого он взращивает с таким трудом и любовью это огромное кукурузное поле? Для кого он копит эти деньги на банковском счёте? Кому отойдёт этот дом, этот амбар, эти новенькие дорогие машины для сбора урожая? Он плакал и молил у Господа искупления, но оно не смогло бы вернуть сына. Он плакал и молил, чтобы Джош смог быть достойным наследником фермы, тогда эта чудесная, плодородная земля не пропала бы впустую, когда сам Френк отойдёт к праотцам. Но Джош оставался всё таким же тупоголовым дурнем, молитвы не были услышаны. Он плакал и спрашивал у огромного деревянного креста с Иисусом, распятым на нём — за что Он так с ним поступил? Но не получал ответа. Только молчание, только взгляд, полный любви и укора. И тогда Френк озлобился и перестал плакать. Что-то пошатнулось в его уме, что-то стало зреть в нём, как гнилой початок на чистом, здоровом стебле, и он часто выходил в поле, перебирал взрыхлённую землю в пальцах, брал её горстями и шептал что-то кукурузе, говорил с ней. Она-то всегда слушала. Она-то всегда понимала. Он просил её зреть, расти, наливаться жизнью и сладостью — и она отвечала, и им двоим, ему и его полю, было так хорошо. — Ты пойдёшь со мной, — ровно сказал Френк и взял Дакоту за запястье. А потом потащил за собой. Как он и ожидал, она отбивалась от него в своём новеньком дорогом пальто от этой толстой шлюхи Эстер; даже меховой воротник, кажется, стал дыбом, как шерсть у кошки. Но Френку даже это было бы сегодня нипочём. Взгляд его горел. Он пил всё это время, пил и думал о ней, и ему главное было — завалить её на кровать, сунуть под себя, а там — будь что будет. Он равнодушно волочил её за собой, усмехаясь, потому что на каблуках она стояла не так прямо, как без них, и ноги подламывались. Он рванул её за воротник пальто и оголил до плеча, открыв красивое закрытое платье с вырезом-лодочкой. Тем не менее, оно хорошо подчёркивало ключицы и живот, который буквально с ума Френка сводил — мягко-женственный, округлый, чуть выступающий. Он думал только о том, как сунет в неё, втолкнётся, сделает женщиной, сделает своей и кончит в этот живот — а там уж она сделает то, чего он так хочет. Он не пустит её никуда, пока она не родит ему наследника, нормального наследника, хорошего, умного парня. Он, конечно, был не дурак и слышал, что от таких союзов, бывает, рождаются уродцы — ну да плевать: урода он утопит или бросит в печь в подвале, но почему-то Френк был уверен, что всё у них с Дакотой будет хорошо. Он был готов на всё. Он дотащил её до порога. Она рычала и кусалась, и кричала — много кричала. Френк только усмехался. Давай-давай: старайся! Тут-то тебя никто не услышит. Дакота голосила — «Джош! Джош! Помоги!» — а Френку хотелось смеяться. Он колотил Джоша так крепко, что тот теперь не шелохнется от страха. Он ему мозги на место вправил. Френк шагнул в тёмный коридор. Дакота вцепилась в стену и заорала, будто её ножом режут. Тогда-то Френк врезал ей в челюсть. Ох, как давно ему этого хотелось! Она захлебнулась воплем и заткнулась так быстро, словно он её просто кнопкой выключил, и Френк даже испугался, что своротил Дакоте челюсть. Пока она не оклемалась, он подхватил её на руки, жадно смял тело, прижал к груди и понёс в спальню, совершенно не обращая внимания даже на то, что она слабо брыкалась. — Я ждал три недели, — крикнул он и бросил её на кровать. Пружины под Дакотой громко скрипнули, она попыталась отползти, но Френк встал над ней на колени и, коротко замахнувшись, ударил снова по лицу. Она откинулась затылком на матрас, спокойно взглянув в потолок и прекратив сопротивляться. Вот и хорошо. Вот и хорошо. Вот и хорошо. Френк стянул с себя подтяжки, расстегнул рубашку — торопился, пальцы подводили, дрожали. Потом снял штаны до колен, и бельё — тоже. Руки, плечи, шея и торс у него ещё сохраняли загар, а вот бёдра и ляжки — нет. Задница и вовсе была очень уж белой. Он снял с Дакоты пальто, вынул её руки из рукавов и оставил лежать прямо поверх него. Затем повозился с платьем, но всё было бесполезно — оно не снималось. Пока Дакота словно отключилась, безразлично глядя в потолок — врезал он ей как следует — Френк вскочил, путаясь в штанах, подошёл к комоду и достал из верхнего ящика ножницы. Он в два счёта разрезал шёлк на лоскуты и распахнул его на Дакоте, будто освежевал её и раскрыл плоть, чтобы обнажить внутренности. — Пап, — слабо прошептала она и вдруг упёрлась ему в грудь ладонью. Глупая. Остановить этим пыталась? Он мягко убрал руку и навалился сверху, целуя в шею. Он не был противным, не был мерзким, не был гадким. Но он был её отцом. И он делал ужасные, противные, мерзкие и гадкие вещи — и Дакота, глядя поверх его плеча в веснушках на потолочную балку, почему-то вспоминала Сойку и морщинки в уголках его глаз, не замечая, что плачет. Френк не знал, как расстегнуть лифчик, потому его разрезал тоже. Он высвободил обе груди, тут же от тяжести упавшие в стороны, и жадно обхватил их ладонями и губами, хватая ртом то одну, то другую. Член, мокрый от желания, лежал у Дакоты на животе. Френк дрожал от мысли, что сейчас всё случится. Он хорошо помнил, что это его дочь, но помнил также, что планировал это уже давно, и с удовольствием стянул с Дакоты трусы, запустив ей между ног руку… и тут же подняв её к глазам. На пальцах была кровь. — Ч-чёрт возьми! Он был брезглив. Отшатнувшись, Френк с гримасой отвращения на лице вытер о платье Дакоты пальцы и посмотрел ей в трусы: на тряпочке, подложенной между ног, было уже порядочно крови. — Чёрт! И снова он не может взять, что хочет. Глаза бычьи налились и покраснели. Френк сжал кулаки, и вены на его руках вздулись. — Сука! Он сгрёб рукой её волосы и рванул голову на себя. Чуть больше усилий — и он сломал бы ей шею. Что-то бормоча — так тихо, что сам не мог собственных слов разобрать, да и не помнил сказанного — Френк слез с дочери: касаться её было мерзко, и он схватил её за плечо и столкнул с кровати. — Иди к себе! Она упала на пол и не пошевелилась. Потом начала двигаться, опираться на руки, подняла голову. Френк снова сгрёб ей волосы в кулак и проорал, глядя прямо в лицо: — Выметайся отсюда! Она кое-как встала и, пошатываясь, сначала упала животом на угол комода, зажмурившись от боли. Потом — грудью — на дверной косяк. Ноги подкашивались, колени дрожали. Дакота не чуяла тела. Она не помнила, как дошла до своей комнаты и упала возле кровати на пол, свернувшись в клубок. Она даже не плакала — просто лежала и смотрела в стену, спрятав рот под ладонями, будто хотела закричать, но не давала себе этого сделать. Из комнаты Френка доносился грохот. Дакота слышала: отец неистовствовал, и боялась, что он придёт к ней и расколет голову, или сожмёт череп — и тот треснет, как гнилая тыква. Френк крушил мебель вокруг себя. В ярости швырнул вазу жены в стену, затем расколотил стул. Встав по центру, напряжённый и злой, он осмотрелся, как загнанный в клетку зверь. Член криво подымался до лобка, покрытого тёмно-русыми волосами. Подойдя окну, Френк открыл его настежь, и комната быстро наполнилась холодом. Вернувшись к шкафу, Френк достал оттуда кожаный ремень, осмотрел его, будто думая, сгодится ли тот для дела, свернул его пополам и, стиснув зубы, огрел себя по плечам железной пряжкой. Он бил, бил и бил, выдыхая изо рта пар, и, весь багровый от боли и возбуждения, хлестал себя и удовлетворял до тех пор, пока не кончил и не доплёлся до кровати совершенно без сил.