Сойка, улетай!

Это был Сочельник. Мужчины, с которыми Сойка поехал из города, хотели скорее добраться до своих родных — ну или, по крайней мере, не встретить праздник в дороге. У них был форд модель-Т с дурно стеклённой кабиной, где едва помещалось четверо рослых мужчин. Сойка прижался плечом к двери, из неё постоянно дуло, и даже несмотря на свою тёплую дублёнку, по уму скроенную мехом внутрь, он озяб. За больше чем восемь часов пути по заметённым дорогам от Миссисипи до старых земель омаха он много чего передумал и извёл себя разными мыслями, одна хуже другой, но поторопиться не мог. Они и так выходили трижды, если машина увязала в снегу или двигатель глох. Приходилось молча терпеть и свои тревоги, и приподнятое настроение попутчиков, что было даже хуже: от злости, что они смеются и улыбаются, Сойка впервые в жизни хотел начистить им физиономии. Хотя они и не были повинны в его бедах, а даже помогали добраться до фермы и ради этого сделали крюк, к концу пути, когда ранние сумерки опустились на затянутые белым поля, Сойка их ненавидел, потому что они были счастливы, а он — нет. Такого малодушия он от себя не ожидал, но не мог совладать с собой. Они высадили его в трёх милях от фермы, сообщив, что им надо поторопиться, чтобы развезти остальных. Это Сойка воспринял нормально. Он, конечно, надеялся, что эти ребята довезут его до дома и подождут там минут пять или десять, когда он обернётся с Дакотой, но уже по тому, как ехали, понял, что этого не произойдёт; все трое очень устали в дороге, с индейцами не дружили, а их терпели, и на Сойку обращали внимания меньше, чем на половички у себя под ногами. Но он и в этом их не винил. Довезли — и вонге-удо. Он спрыгнул с подножки в снег и не рассчитал, что он такой глубокий: провалившись в него на нечищенной дороге по лодыжки, Сойка выругался — онкажи! В ботинки его мигом набился снег. — Ну что, вождь, — посмеиваясь, спросил усач за рулём, — доберёшься сам, куда надо? Или с нами доедешь до города? — Тут всего пять миль, — прибавил тот, что сидел рядом, кутаясь в пальто. — Дальше вся дорога будет такой. А назавтра тебя кто-нибудь подхватит с утра до ферм. Сойка покачал головой, закинул на плечо мешок и побрёл по дороге. Круглые фары форда бросали столбы жёлтого света на снег и дорогу, и на одинокую фигуру человека, поднявшего воротник и надвинувшего шляпу низко на лоб. Под ней Сойка надел на голову платок, концы которого теперь трепал поднявшийся ветер. Он согнул спину, подчиняясь злой метели и не противоборствуя ей, а будто поддаваясь её порывам, и очень скоро исчез там, за границей жёлтого света, погрузившись в ранние зимние сумерки. Только за его спиной какое-то время слышался звук мотора, который становился всё тише и тише, пока не смолк совершенно. И Сойка остался наедине с ветром, пронизывающим холодом и тишиной.

2

В тот день, двадцать четвёртого декабря, Джош получил от сестры большой сэндвич с влажным яйцом внутри, с ломтиком бекона, куском сыра и паприкой, а впридачу к нему — стакан молока. Дакота собрала ему еду на столе, дождалась, пока он сойдёт вниз, на кухню, и сядет за обед, хотя знала, что до первой звезды отец никогда бы не позволил им взять в рот ни крошки. Но снаружи было уже в три часа слишком темно и хмуро, а из-за метели звёзд они бы не увидели. Потом уже она поднялась к себе в комнату, собрала небольшой саквояж, который принадлежал раньше матери, затем взяла из-под полей шляпы накопленные деньги, разрезав фетр ножом, и оделась так, чтобы не замёрзнуть, пока идёт пешком. Не первый день она думала об этом, но окончательно решилась только сейчас: больше не было сил ни надеяться, ни терпеть. Она знала, что отец уедет в Ред Клауд на всю ночь и останется там до утра, а если повезёт, до следующего обеда. За это время она успеет убраться отсюда подальше. Сложность заключалась в том, что она должна была пройти по дороге, не попавшись ни шерифу, ни рейнджерам, ни соседям — никому из местных, потому что это было чревато тем, что её насильно вернут домой. Девчонка, одна, с вещами, зимой в поле! Что тут ещё было думать? Разве что она чокнулась. На этой земле местные считали, что родителей нужно почитать, даже если те почтения не заслужили. Никто друг к другу в душевные загашники не заглядывал. Никто в умах и сердцах не ковырялся. За благополучными фасадами свежевыкрашенных домов каждый хранил свои страшные тайны, в которые не планировалось никого посвящать, и Дакота знала, что все эти люди охотно примут сторону Френка — иначе она давно бы дала отсюда дёру. Её расчёт был прост. Даже полиция сидит дома в Сочельник, не желая соваться на фермы. Сейчас машин на дороге окажется меньше всего. Это значит, у неё есть шанс уйти. Её страху быть пойманной настал конец. Нужно было что-то делать, и в Дакоте говорил только трезвый расчёт. Она надела пальто, капор, застегнула меховой воротник, взяла перчатки, обула высокие сапоги — теплее обуви у неё не было — и спустилась на кухню. Джош в свете керосиновой лампы доедал свой сэндвич и допивал молоко из высокого гранёного стакана в цветочек. Он был в полосатой домашней рубашке, толстой и мягкой, расстёгнутой на три пуговицы, и грудь у него выглядывала наружу вместе с розовыми рубцами, которые остались от отцовского ремня. Дакота поглядела на них и содрогнулась, но решительнее подошла к нему и положила руку на коротко стриженый затылок, ласково пройдясь по коже и волосам пальцами. Она не могла так просто бросить здесь Джоша, считай — на убой. — Ты поел? Не глядя на неё, а только в тарелку, он кивнул. И замер, когда она сказала: — Собирайся. Джош медленно поднял на сестру рассеянный взгляд и только теперь увидел, что она была одета. Он с удивлением пробубнил: — Куда это? Дакоте было трудно подбирать слова. Поджав губы с запёкшейся на них коростой — она их теперь часто кусала, особенно в те разы, как отец ложился с ней — осторожно ответила: — В какое-нибудь безопасное место. Джош кашлянул, вытер нос. Откинулся на спинку стула и развернул плечи. Он был всё ещё растерянным, но теперь, кажется, делал вид, что это вовсе не так. Дакота по его глазам видела: он в ужасе. Но по-прежнему бросать его не хотела. — Куда это? — повторил Джош, сжав челюсти, и набычился. — Я никуда не пойду. И ты тоже. Здесь наш дом. — Больше нет, — глухо сказала Дакота. — Наш дом — там, где мы с тобой держимся друг за друга. А это просто стены и поле, милый, и если мы здесь останемся, он нас забьёт до смерти. Джош заткнулся, потому что что-то в его телячьей малоумной голове начало проясняться. Он упёрся взглядом Дакоте в пальто, на нём был занятный рисунок шерсти «ёлочкой», и он начал это рассматривать, как повороты лабиринта. — Но как же папка… — этого он никак не мог взять в толк. — Мы должны хотя бы записку ему оставить. Дакота покачала головой. — Нельзя, иначе он нас найдёт и притащит назад. — Но… — сколько у него было этих «но»? — Снаружи холодно, темнеет, поднимается вьюга. Может, обождём и уйдём наутро? Ага, подумала Дакота, значит, он не так уж против. Она отодвинула тарелку, присела на краешек стола и положила ему на широкие плечи руки, глядя глаза в глаза: — Нельзя, милый. Утром он может уже вернуться. А потом, когда светло, ездит много машин. Все эти люди решат, что мы с тобой ужасные сын и дочь и просто сбежали от хорошего отца Френка МакДонафа, потому что дурно воспитаны. Сейчас нас никто искать не будет. Никто даже не хватится, куда мы ушли. Джош понимающе кивнул. Судя по беспокойству в его глазах, что-то в нём всё же пробуждалось. Он почесал в затылке и пробормотал: — Но куда же мы пойдём… — Куда угодно, — равнодушно сказала Дакота. — Куда угодно. Но только подальше отсюда. Может, нас примет тётя Эстер. Мы в любом случае пойдём к ней в город. Когда окажемся за Ред Клауд, поймаем попутку. Мы здесь не останемся. Джош размышлял, раскидывал в уме все «за» и «против». На деле, их у него было не так уж много. Он был не слишком умён, но понимал, что останется здесь — и однажды всё кончится очень плохо. Хотя он не мог взять в толк, отчего всё это, но стремился не углубляться в причины. Он встал, одёрнул рубашку, в волнении прошёл с тарелками до раковины и опустил их туда. — Брось всё, — мягко сказала Дакота. — И одевайся. Это уже неважно, мы уходим. Мы вправду уходим. Джош собрался очень быстро и всё делал как в тумане. Он обулся, нацепил пальто. Взял у Дакоты саквояж, куда уместились и его немногочисленные вещи в том числе. Они вышли на террасу, глядя на бескрайнее белое поле, кажущееся ледяным морем подо льдом, и Джош заметил, что у него дрожат руки — но не от холода, а от страха. Дакота стиснула его пальцы в своей ладони и повела вниз, по ступенькам, шаг за шагом. Они даже не заперли дом, просто закрыв за собой дверь. — Вот теперь, — сказала она, когда оба вышли на дорогу, едва найдя её под таким-то снегом, — мы вправду в пути. Пойдём скорей, Джош. Нам надо вон туда. — Уже темнеет, — беспокойно сказал он. — Ну, фонарь-то ты взял? — Да. — Тогда вперёд. Пока не зажигай его. Он нам ещё пригодится ночью. И они пошли. Один шаг за другим уводил их всё дальше и дальше от фермы, от молчаливого кукурузного поля, где под толстым белым одеялом спала благодатная почва, укутанная от мороза и инея. Почва, которую их отец почитал как Бога и уничтожал ради неё своих детей. Стараясь молчать и не тратить энергию и тепло попусту, они, держась за руки и увязая в снегу, брели по дороге, чувствуя, как рвутся невидимые ниточки, которые удерживали их в прочной связи с домом, красным амбаром, новеньким сараем и коровником. Тиньк, тиньк, тиньк, тиньк — одна за другой, их становилось всё меньше. Да, в пути было нелегко. Мороз кусал за щёки, ветер проникал под пальто, снег всё сыпал сверху, и каждый шаг скоро давался с трудом. Ещё тяжелее было понимать, что впереди у них — целая ночь в пути и неизвестность, но Дакота думала: всё лучше, чем там. Всё лучше, чем с ним. Всё лучше, чем так, как было до этого столько времени. Уже совсем смеркалось, и было часов шесть с половиной, не меньше. На горизонте не было ни одного огонька, ни одного дома. Только они — Дакота и Джош — посреди белого моря неизвестности. И поля, поля, кругом индейские поля, молчаливые, наблюдательные, кажущиеся странно живыми. И вот, когда брат с сестрой стали останавливаться чуточку чаще, устав от ходьбы по снегу, кто-то показался вдали, на дороге. Он одиноко брёл им навстречу, и у Дакоты от испуга сжалось сердце. В таком-то снегу было не разглядеть, кто это, тем более так далеко. Джош крепче сжал её руку и неосознанно задвинул себе за плечо. — Это же не может быть он? — глупо спросил Джош, но в голосе его появился страх. Дакота и сама не знала. — Он уехал на машине. С чего ему идти пешком? — с сомнением спросила она. Чем ближе был человек, тем больше угадывался его силуэт. Коричневая дублёнка, чёрная шляпа с полями, надвинутыми на лицо — только вся облепленная снегом. Ссутулившись и сунув в карманы руки, он шёл, как бы исподлобья глядя впереди себя. Но потом вдруг ускорил шаг. У Дакоты от испуга чаще забилось сердце. С чего это ему вдруг бежать в их сторону? Он что, их знает? Кто это такой? Из-за метели было почти ничего не разглядеть. Джош беспокойно сказал: — Если вдруг намерения у него недобрые, я его задержу, а ты беги. — Вот ещё, — огрызнулась Дакота и посмотрела на брата. — Будто я тебя оставлю. Только тогда, взглянув на неё в ответ, он вдруг понял, что совсем её не знал. И слабо улыбнулся, будто благодарил. А когда оба решительно поглядели вперёд, на того человека, Дакота отшатнулась, зажала рот рукой и вдруг, бросив руку Джоша, отчаянно побежала, но не от него, а к нему. Джош на мгновение оторопел. — Да… Дакота! — испугавшись, он кинулся за ней. Разве её догонишь! Откуда столько прыти взялось? Она до того едва брела в снегу, теперь, пусть увязая, но летела. Капор сбился с головы, волосы выпутались из-под воротника. Загребая снег сапогами, она, задыхаясь и смеясь, со всего разбега бросилась человеку на грудь и едва не повалила его в сугроб, прямо на дорогу, обняв так крепко, точно хотела раздавить. — Я знала! — сипло крикнула она. Джош, не добежав шагов двадцать, остановился, весь потный и ничего не понимающий. — Я знала! Я знала! Знала! Знала! Человек, который очень крепко обнял его сестру, уткнулся лицом ей в плечо и странно дрожал, но когда поднял взгляд, стал Джошу знаком. Джош не сразу признал, кто это. Потом припомнил, что это тот индеец, который так злил отца. Он был смугл, черноволос, из его губ вырывался пар, и он был не так высок и крепок, как Джош себе это представлял, когда вспомнил, что отец про него говорил — но в его глазах было что-то такое, отчего Джош сжал плечи. Дакота взяла его за подбородок и притянула к себе, осыпая холодные щёки поцелуями: — Я знала, точно знала! Я как чувствовала! Сойка! Да быть того не может, что ты здесь! Я сплю? — Нет. Он молча опустил её в снег и натянул обратно на голову капор, укутав обратно в сбившееся пальто. Дакота впилась ему в предплечья: — Я так тебя ждала, я так ждала Эстер! Но зачем ты сюда пришёл сейчас?! Нельзя тебе здесь быть! Он тебя ненавидит! Он тебя убьёт. Сказала это всё — и расплакалась. Джош перемялся с ноги на ногу и спрятал нос под коричневым широким шарфом. Индеец по имени Сойка посмотрел на Дакоту, положив большую ладонь ей на макушку. Посмотрел на Джоша. Взгляд у него был холодный, как замёрзшее поле, и он сказал: — Не убьёт. Мы идём дальше втроём. Дай-ка мне вещи, если устал, парень — и давайте поторопимся, пока не стало совсем темно.