Сойка, улетай!

Стояла зима тысяча девятьсот двадцать первого года. Старожилы в штате Небраска говорили, что давно уже не было её, такой холодной, такой лютой: люди не могли выйти из домов — был страшный мороз, от которого спазмом сковывало горло. На Рождество замёрзшими в снегу нашли нескольких человек, не вернувшихся домой после того, как выпили в баре и пьяными упали на улице. Кто-то не добрался до дома с тяжёлой работы. В метель на дороге перевернулась машина, погибло двое мужчин. Зима выдалась не в меру плохой. Стоило пройтись по холоду с пятнадцать минут, и кожа на лице становилась сухой и красной, а рты обматывали платками и шарфами — иначе невозможно было дышать. Машины не заводились с первого, десятого и последующих разов. Замерзало масло в двигателе. Моторы глохли прямо посреди дороги. Временно передвижение от одной фермы к другой начали ограничивать даже шериф и полицейские: в январе объявили аномальные морозы, притом, что снег непрестанно валил, будто прохудились небеса. Но Френк МакДонаф очень просил доктора Дэниелса посмотреть его дочь. Он говорил, что Дейзи больна уже с Рождества, и ей не становится лучше — а ведь близился конец месяца, и в отрывном календаре до февраля осталось только три дня. Доктор приехал, потому что не мог больше игнорировать телефонные звонки Френка и его молящий, скорбный голос. При докторе Дэниелсе, человеке солидного возраста, обзаведшемся брюшком и пигментными пятнами, рассыпавшимися по усатому лицу, была немолодая уже медсестра, обычно отличавшаяся сварливым нравом. С Френком она была очень благодушной и даже доброй: этот человек своих детей держал в ежовых рукавицах и нравился тем, что не потакал никаким их глупостям, да и сам был весьма, весьма серьёзным и уважаемым в Ред Клауд, даром что вдовцом — ну да это разве он виноват, что жена досталась дура дурой и наложила на себя руки? Дети его были всегда тише воды: это, по её мнению, многое говорило о Френке как об отце и воспитателе. Френк перед тем, как принять мистера Дэниелса, убрался в доме, вытер полы мокрой тряпкой, прошёлся кое-как по пыльным полкам и постарался прикрыть следы погрома в комнате Дейзи. Погром устроил он сам, когда они только вернулись в ту ночь, в ту снежную страшную ночь. Он ворвался к ней в комнату, сорвал деревянный плинтус, чтобы найти что-то ещё, что Дейзи могла спрятать, и разломал письменный стол — он ей больше не понадобится. В ту ночь случилось много плохого. Было уже двадцать пятое декабря, и снаружи ударила такая стужа, что кожа лопалась кровавыми корочками на открытом воздухе. Кифер велел Лейну и Джошу взять лопаты в сарае Френка и копать землю под вётлами. Верёвку он срезал почти сразу. Нечего было привлекать к висельнику внимание, особенно со стороны дороги такой ясной, светлой ночью. Тем более, девчонка орала как резаная, когда отец волочил её к дому за волосы. Земля промёрзла настолько, что лопаты не сразу её взяли. Пришлось раскапывать снег и колоть лёд, наросший в те дни, когда почву холодил мороз, а снег ещё не выпал. Мужчины трудились в поте лица, опуская лопаты снова и снова на чёрную землю, взрыхливая её по чуть-чуть и откалывая кусочек за кусочком. Руки у них стали багровыми. Лица обветрили. Прошло много времени, прежде чем Джош не отбросил первую лопату земли в сторону: дальше стало легче. Индеец всё то время лежал на боку, пристально глядя на тех, кто рыл ему могилу, чёрными глазами. Лейн, изредка посматривавший ему в лицо, беспокойно озирался и ёжился. Он старался быстрее всех покончить с этим и хорошо работал лопатой, отбрасывая комья земли возле себя и всё чаще и чаще наблюдая за мёртвым омаха. Тело у того налилось восковой бледностью, но осталось красно-смуглым, словно покрытым инеем. Синяки и ссадины, страшные следы истязаний, слились на теле вместе с кровью. Кое-где на теле под кожей с лиловыми кровоподтёками вспучились сломанные кости: под грудью и на спине, там, где кочерга вдавила и переломила левую лопатку. В приоткрытый рот было видно, что он так крепко сжал челюсти, что их заклинило, совсем как заевшую пружину на заводной игрушке. — Что ты туда всё время смотришь, а? — не выдержал Кифер. — Если он так нравится, пойди и возьми его себе. Лейн дико поглядел на него, сжавшись ещё больше. Он незаметно осенил себя крестом и, ничего не ответив, насилу дождался, когда яму вырыли. Кифер велел ему и Джошу взять мёртвого Сойку под руки и ноги и сбросить тело в могилу. Те насилу с этим справились. Человек после смерти становится тяжелее, и Лейну показалось, что Сойка весит как молодой откормленный бычок, не меньше. Подняв его за лодыжки, он сначала упал сам на колено в снег, а потом оступился и едва не угодил в яму. Он не хотел держать Сойку за руки, ведь это значило, что он увидел бы его лицо совсем близко от себя. Кое-как они с Джошем дотащили его, раскачали и кинули вниз. Сойка с глухим стуком упал, неловко сложившись пополам, точно его кто-то посадил. Он был в той могиле таким живым, что казалось — вот-вот шевельнётся, поднимет голову, упавшую набок, и поглядит на кого-нибудь из них троих. Лейн сглотнул. Яма вышла неглубокой, Сойке её не хватило бы — и Кифер велел Джошу спуститься вниз и уложить Сойку на спину. Джош с опаской посмотрел на Лейна. Тот кивнул. Он помог парнишке слезть в яму, держа его за руку, и Джош неловко, не без ужаса, коснулся Сойкиных плеч, чтобы затем опрокинуть его на бок. Он попытался кое-как перевернуть его, думал, может, сложить руки на груди, как покойнику, но задумался, а был ли он христианином — и Кифер крикнул: что он, щенок, хочет прилечь к пинто и уснуть вместе с ним? Джош не хотел. Он резво вылез из могилы, цепляясь за руку Лейна. Кифер столкнул к Сойке все вещи, затем швырнул кочергу, которой Сойку истязали. Она с глухим металлическим стуком упала ему на колени. — Закапывайте его, — бросил Кифер, вынул из кармана пальто сигарету, спички и закурил. Огонёк, затрепетавший возле губ, озарил его спокойное лицо. Теперь, даже отёчным от Сойкиной работы кулаками, он выглядел довольным. Прогоревшую спичку он выкинул в могилу. Лейн и Джош начали забрасывать индейца землёй. Одна пригоршня за другой, холодная почва падала на его обнажённое тело и осыпалась, падала и осыпалась. Им понадобилось меньше получаса, чтобы зарыть его. Лейн чертовски устал. Он чувствовал, что промёрз до костей и уже заболевает. Джош постоянно утирал слезящиеся глаза. Но ни один, ни второй не сошли с места, глядя на свежую могилу с переворошённым вокруг неё снегом. Он медленно сыпал из белых туч, которые торжественно и жутко подсвечивали чёрное небо и одинокую ферму за гранью поля. — Долго здесь стоять собрались? — хмуро спросил Кифер, кутаясь в пальто. — Я это… — Лейн замялся, глазки его забегали. Он сжал плечи, сунул озябшие руки в карманы. — Может, хотя бы крест сколотим. — Я могу прочитать молитву, — немеющими губами отозвался Джош. Кифер прыснул и расхохотался. Хохот тот набатом прозвенел в воздухе над вётлами. — Ещё спляшите ему! Два идиота, — он собрал во рту побольше слюны и сплюнул на чёрную землю. — Он за дело сдох, паскуда. Теперь-то он лёг в правильном месте, а не под боком у белой бабы. Если б у дочки Френка мозги были так же хороши, как сиськи, она б такого не допустила. Джош поджал губы, тоскливо глядя на вётлы с огрызком петли, которая запуталась высоко в ветках. Вот если б только Кифер знал, что Сойка не такой уж плохой, как о нём говорил папка. Тогда, может, он бы его не убил. Да, зима была холодная, жуткая, длинная и белая. Ни дня не нашлось без мороза и снега. Снег всё сыпал и сыпал, не заканчиваясь, и Френк, когда задумчиво курил у окна, всё думал, когда же это кончится. Эта зима, а вместе с теплом, может, выздоровеет и Дейзи. Сначала она была ничего. Только кричала как сумасшедшая, расцарапала отца, страшно выла. Френк не мог несколько дней спать: Дейзи издавала звуки такие, какие волкам из леса не снились. Всё плакала — Сойка да Сойка, и ещё — не надо, и что-то бессвязное, вдобавок, стоило к ней заглянуть, кидалась словно бешеная всем, что под руку попадёт: Френк даже подумал, что девчонка совсем рехнулась. Впрочем, это было бы ничего. Успокоить бы её, чтоб могла прибраться, и убедить, что ночью хорошие девочки слушают отцов и делают, что велено — а уж в порядке у неё чердак или нет, это его не колышет. Уже нет, сэр. Но Дейзи день на четвёртый всё же выползла из своей норы, опомнилась немного, кажется. Френк подумал было: ага, порядок! Не тут-то было. Дейзи молчала и была тенью себя. Ходила, как неживая, по дому, часто стояла у окон, что выходили на поле и вётлы, на запад, и глядела туда, беззвучно шепча одними губами слова на языке, которого Френк не знал. Спустя неделю после того, как ублюдка Сойку вздёрнули на ветке, Дейзи несла корзину с грязным бельём по лестнице, оступилась и кубарем слетела вниз. Первым её нашёл Френк. Пришёл из коровника и перемёр от ужаса. Она лежала в крови, неподвижная, бледная, его Дейзи. От падения корзинка перевернулась, платье задралось до бёдер. Он не помнил, как схватил её на руки и взлетел наверх, положив на кровать. Его била крупная дрожь. Он закричал на Джоша, велев принести холодный компресс, воды и виски. Немного того, немного другого и тряпка на лоб привели Дейзи в чувство: она, слава Господу, дышала, но голову себе разбила, да и ногу знатно подвернула. Френк осмотрел её распухшую лодыжку и ласково сказал, чтоб она полежала и отдохнула. И с того дня Дейзи начала умирать. Миновало много дней, до февраля осталось всего-ничего. Френк заметил и до того, что Дейзи много кашляла с той ночи, но теперь кашель её был влажным и глубоким. Она часто разражалась им надолго, до рвотного позыва, пока не заставит себя замолкнуть силой. Её знобило, она куталась в одеяло и не вставала. Дейзи совсем исхудала. Френк раз пришёл к ней ночью — думал, что спала. Он её поил горячим вином, и после этого обычно Дейзи проваливалась в спокойный сон, а он садился рядом на постель и трогал её, гладил, целовал. Днём-то она не далась бы. Но в ту ночь, когда он откинул её одеяло, при свете луны вдруг заметил, какой худой она стала. Колени торчали, рёбра уже не прощупывались — их было видно и так. Его налитая солнцем и жизнью, весёлая Дейзи угасала на глазах, и Френк вдруг испугался. А что, если она умрёт, прямо как мать? И вот он позвал доктора. Доктор Дэниелс приехал, как обещал, в первом часу дня: позже было бы уже слишком темно — небо теперь заволакивало раньше. Джош, причёсанный, с затравленным, диковатым взглядом, в своей лучшей рубашке, стоял в дверях кухни и негромко поздоровался с доктором и сестрой милосердия. Френк встретил их в дверях и с порога источал любезность. — Доброго дня, мистер Дэниелс. Позвольте ваше пальто. Доброго дня, да. Как там, снаружи, сильно замело? — Трижды машина вставала, — проворчал тот, встряхивая воротник от наплывшего снега. — А то приехали бы раньше. Ну что, мистер МакДонаф, хороший у вас снаружи амбар. — Амбар? А, да-да, — спохватился Френк. — Он новый, построили его совсем недавно. — И дом хороший, — одобрил доктор. — Видно, что у вас всё под присмотром. — Я люблю свою ферму, мистер Дэниелс, — сказал Френк и трогательно прижал к груди руку. — Но было бы здесь куда лучше, внутри, и уютнее, если бы по дому суетилась моя Дейзи. Доктор спросил, где она лежит; Френк повёл его наверх. Последней по лестнице грузно поднималась внушительных размеров невысокая сестра милосердия, вздыхавшая так часто, что Джошу показалось — у неё что-то болит. В комнате у Дейзи было чисто и прибрано, но что-то в ней разило неблагополучием, как тухловатый душок с порога. По тёмным углам прятались тени. Доктор Генри Дэниелс вошёл за Френком и обратил внимание, что тот просто толкнул дверь ладонью. Опустив взгляд ниже, доктор увидел, что замки и ручка были грубо срезаны. Он ничего не сказал. Только окинул глазами унылые стены в обоях, испещрённых мелким цветочком: их цвет было отчего-то трудно угадать. В комнате было так тускло, что они казались серыми. На ковре против окна оставался вытертый след, будто там что-то долго стояло, но теперь это вынесли из комнаты — стол или комод, может быть. В углу был одинокий деревянный стул. В другом конце — шкаф с плотно закрытыми дверцами. Единственное, что было в комнате удивительно светлым и оттого ярким — это кровать. Она стояла напротив двери, укрытая льняным бельём. На матрасе под одеялом безжизненно лежала тоненькая девушка, совсем ещё юная. Она даже не повернула головы, когда к ней в комнату вошли трое. — Здравствуй, Дейзи, — доброжелательно сказал доктор Дэниелс и приблизился к кровати, легонько растирая рука об руку, чтобы быстрее согреть ещё холодные ладони. — Ну что ж, твой папа сказал, ты плохо себя чувствуешь. Я пришёл, чтобы тебя немного полечить. Она молчала, не проронив ни слова. Так и смотрела в стену, будто ничего не слышала. Или не хотела слышать. Френк МакДонаф принёс доктору стул, услужливо подставив рядом с постелью. Доктор Дэниелс присел, кашлянул в кулак, поглядел на Дейзи поверх очков. Бледность кожи и и лёгкое посинение губ многое говорило ему. — Позволишь осмотреть тебя? — спросил он, но Дейзи поворочалась под толстым одеялом и переложила голову на подушке, впрочем, не обратив на доктора никакого внимания. — Дейзи, — строго сказал Френк, — доктор Дэниелс приехал по такой непогоде специально ради… — Не нужно, — ровно прервал доктор, подняв руку. — Мне не так уж и требуется её участие. Я просто осмотрю её. Хотя сестра милосердия поджала губы, очень недовольная тем, как нагло и невежливо ведёт себя молодая МакДонаф — ох и наплачется с ней бедный папаша! — мистер Дэниелс был невозмутим. Генри долгие годы работал с разными пациентами и, хотя был простым врачом в Ред Клауд, но обладал тем тонким чутьём, которое сделало бы ему честь и имя в большой дорогой больнице и при частной практике. Увы, он был врач той категории, что в лаврах не нуждался, а лечить власть имущих боялся — вместе с выданными рецептами приходили тайны, которые пациент доверяет своему доктору, а он очень любил спокойно жить. Куда больше, чем доллары, тяжело оседающие не только в кармане, но и на сердце. К тому же, в прошлом году Генри Дэниелс уже схоронил жену, а детей они не могли завести: ему не на что было тратиться и у него никого не осталось, кроме старой собаки породы рэт-терьер: маленькой, в чёрно-рыжих больших пятнах и с шерстью когда-то яркой и белой, а теперь поблёкшей со временем. Старину Хэтча — так звали пса — Генри нынче оставил дома совсем одного и теперь очень хотел вернуться назад до темноты, потому что представлял, как Хэтч будет скулить и прятаться на диване от холода в небольшой выстуженной гостиной, зарывая нос в плед. У Генри Дэниелса глаз на болезни был намётан. Генри был из числа тех докторов, что своим талантом врачевания владели от Бога, подкрепляя его знаниями и опытом. Он осмотрел Дейзи, совершенно безразличный к тому, что сама она безвольно лежала, но безропотно выполняла всё, что было нужно: открыть рот, чтоб доктор Дэниелс посмотрел на её горло, или подвинуться к нему ближе, или повернуться на другой бок. Дейзи была словно кукла, правда, живая и послушная. Генри Дэниелс за годы врачебной практики повидал много женщин, девочек и девушек, и хорошо знал, что даже самые странные из них, даже самые тихие не ведут себя так подавлено, даже когда больны. Хотя бы какая-то искра есть в их взгляде, хотя бы какое-то чувство отражается на лице. Здесь же царило абсолютное безмолвие и пугающий покой. Закончив с осмотром, весьма долгим и обстоятельным, доктор повернулся к Френку и сказал ему, вздохнув: — Полагаю, мистер МакДонаф, у вашей дочери развилась пневмония. Не то чтобы это меня сильно радует. — Господи Боже, — поразился Френк, потерев взмокший затылок. — И что же теперь будет, а, мистер Дэниелс? Он спрашивал со знакомой Генри интонацией, какую тот встречал у каждого встревоженного родителя, если родитель этот узнавал, что его ребёнок серьёзно болен. Перемявшись с ноги на ногу, но не по причине смущения, а оттого, что у него затекли ступни в жмущих старых зимних ботинках, Генри сказал: — Я сделаю то, что возможно по меркам человеческим, мистер МакДонаф, а вы и ваш сын помолитесь за спасение души Дейзи, чтобы Господь от неё в такой час не отвернулся, потому что, скажу откровенно, — и он понизил голос, — приехал бы я тремя-четырьмя днями позже, и лечить мне было бы некого. Френк побледнел, казалось даже, позеленел. Потом сглотнул какое-то невысказанное слово, скис на глазах, опустил плечи. Генри покачал головой. — Не стоит так отчаиваться, мистер МакДонаф. Сейчас медицина способна на очень многое. Давайте надеяться на лучшее и принимать нужные меры, вот и всё. Он сказал это вслух и вслух же добавил: — А теперь будьте так добры. Спуститесь вниз и согрейте миску тёплой воды. — Я попрошу Джоша, — хрипло сказал Френк, впиваясь взглядом в лежащую Дейзи, которая по-прежнему неотрывно пялилась в стену возле своей подушки. Но доктор Дэниелс положил руку Френку на плечо и голосом удивительно твёрдым для человека такой безобидной комплекции сказал: — Сделайте это всё же вы. Френк понял сразу, что доктор планирует осмотреть Дейзи как-то ещё. Он начал было говорить об этом, спрашивая, что тот хочет сделать, но Генри поставил перед собой руки: — Я только боюсь, мистер МакДонаф, что осложнение от простуды было вызвано сопутствующим заболеванием, и хочу удостовериться, что это не так. Не беспокойтесь, я, в конце концов, врач, и это — моя прямая работа. Френк сжал руки в кулаки. Выпрямился. Потом затравлено поглядел вбок, на окно, и сразу опустил глаза. Генри впервые видел, чтобы человек так резко схлынул с лица, чтобы человек так сильно за что-то переживал. Он сощурился за линзами очков и кивнул, когда Френк обронил: — Хорошо, хорошо, док, удаляюсь. Не буду мешаться у вас под ногами. «Да уж, — подумал Генри и проводил его пристальным спокойным взглядом до самой двери, — не мешайтесь». Когда Френк вышел и они с Дейзи остались один на один, исключая сестру милосердия — но сестра Марта была что призрак, безмолвной, когда нужно, и просто исполняющей врачебную волю. Генри мягко убрал толстое одеяло Дейзи в ноги, посмотрел на её ляжки и голени, покрытые синяками, и у него осталось много вопросов. Затем ощупал её поясницу, спросив согласия, но не удостоившись даже кивка, осмотрел всё прочее, отмечая, как безразлично податлива осталась Дейзи к любым его манипуляциям. Велев сестре Марте выйти за дверь и не впускать в комнату никого, пока он не закончит, доктор, уже хмурый и обеспокоенный, закончил полный осмотр только через четверть часа, и уже тогда сделал кое-какие выводы, от которых настрой его резко переменился. Напоследок он, осторожно поправив под головой Дейзи подушку, обмер, заметив, куда она всё это время смотрела. Прямо в стене были вырезаны числа, и по их составу можно было догадаться, что это — календарь.

2

Генри Дэниелс очень хотел попасть домой, это правда. Он также хотел закончить свою работу у МакДонафов и, вернувшись, просто выпить кофе и почитать какую-нибудь из тех книг, которые заканчивал уже много лет назад и просто освежал в памяти, неготовый воспринять что-то новое. Он был не из тех людей, которые лезут не в свои дела, и порой видел то, что врачебная этика заставляла держать в секрете. Более того, Генри не отличался болтливостью, что вкупе с наблюдательностью делало его человеком, умевшим держать на замке абсолютно любые тайны. Но нынче он столкнулся с тайной из числа тех, что нельзя игнорировать и замалчивать. Он знал, что Дейзи МакДонаф была изнасилована, знал, что это с ней случилось неоднократно, и боялся, что тот, кто это с ней совершил, жил в одном доме с бедняжкой. То ли отец покрывал старшего сына, здоровенного детину с недостаточной эмпатией и разумом наивно-детским, то ли — страшно подумать — делал это сам. В любом случае, с этим, как рассудил Генри, предстояло разбираться не ему, а полиции. Потому он поехал не домой и даже не в продуктовую лавку, куда мог наведаться раз в две недели, если вещи первой необходимости вроде кофе или яиц в доме заканчивались, а прямо к шерифу Тулсону в Ред Клауд. Генри надеялся, что шериф ещё был у себя в участке окружной полиции в такую-то снежную хмарь. Сам он прибыл в город только в пятом часу по таким-то дорогам и с облегчением увидел, что в невысоком одноэтажном здании полиции ещё горит свет, а снаружи светит фонарь, пусть и залепленный снегом. Всю дорогу доктор Дэниелс был неразговорчив, хотя обычно мог перекинуться парой слов с сестрой. Оставив у Френка все предписанные назначения и сделав Дейзи нужный укол, он был весь погружён в историю о том, как до шерифа Тулсона донести мысль, что в одном из самых благополучных домов округа случилось что-то плохое. Он поднялся по ступенькам на крыльцо, подёргал дверную ручку. Сначала ему показалось, заперто, но потом дверь поддалась — оказалось, на порожек налипло много снега и его порядочно обморозило льдом. Генри вошёл в полицейский участок, замёрзший за долгую дорогу вдоль обдуваемых ветрами полей, и раскрасневшийся. За большим письменным столом едва не в центре общего помещения сидел сам шериф, Джем Тулсон, мужчина старше пятидесяти пяти, с загорелым обветренным лицом и в форме, поверх которой он накинул широкий вязаный шарф. Его депьюти, Ноа Стивенс, с короткой и жёсткой щёточкой светлых усов — бравый парень, кажущийся повесой, но на деле приятный и толковый, пусть и слишком молодой для помощника шерифа — был за столом по правую руку от Тулсона. Кроме них здесь больше никого и не было, и вот подошёл только Генри — и всё. Он успел завезти сестру Марту к ней домой и теперь мечтал только о том, чтобы скорее расквитаться с неприятным делом, а затем уехать вон. И чтобы его оставили в покое. — Доброго вечера, шериф, — поздоровался он и потоптался на месте, чтоб на коврике сбить с каблуков снег. — Как продвигается служба? — Неплохо, мистер Дэниелс, неплохо, — протянул тот и продемонстрировал стопку китайских кроссвордов, уже наполовину заполненных. — Так сказать, тренируем со Стивенсом смекалку. Что скажешь, Стивенс? — Пока получается не очень, — лениво ответил тот и зевнул. — Доброго вечера, мистер Дэниелс. Проходите. Плеснуть вам кипятку? — Не откажусь. — Жена у меня приготовила печенья, — грубовато бросил шериф. — Но я эту дрянь не ем. Я привык к нормальной жёсткой пище. От неё хотя бы не крутит кишки. Мясо, картошка, бобы. Печенья! Слаще карамелек я ничего в жизни не ем и есть не буду. Я уже много раз ей говорил, что от этого чёртового печенья меня пучит. Рассуждая о причинах, отчего у шерифа болел желудок, Генри назвал бы в первую очередь язву, спровоцированную тем неумеренным приёмом пива каждый вечер после смены в баре — и перед тем, как отправиться домой к той самой жене, виноватой в том, что пекла для семьи печенья. Генри знал, что лучше даже не упоминать об этом, потому пристроился на край стула, чтобы просто рассказать свою историю и уйти. Он игнорировал тарелку с большими овсяными печеньями у себя под носом и вежливо дождался вопроса: — Что у вас стряслось, мистер Дэниелс? Зачем к нам пожаловали? — Я только что вернулся с фермы МакДонафов, — сказал он. — Побывал там, потому что дочка у Френка слегла с пневмонией. Шериф как-то странно посмотрел вбок, тяжело вздохнул и откинулся на скрипнувшую под его весом спинку стула. — Ох уж этот Френк… — неопределённо сказал он. — Что там случилось? Депьюти, вернувшийся с кипятком, с пониманием кивая, поставил чашку перед Генри и сел за свой стол. Генри отпил чай — плохо заваренный, дурного вкуса и качества, но горячий, что уже покрывало прочие минусы — и с осторожностью рассказал обо всём по порядку. Он не стал так сразу обвинять Френка, но в конце намекнул, как и хотел — раз акт насилия был совершён и он видел на теле девчонки следы побоев, может, стоит как-нибудь поговорить с Френком и его мальчишкой? МакДонафы живут ото всех в отдалении, и мало ли что может происходить на таких вот фермах, вдали от людских глаз. — Я, конечно, не хочу никого обвинять раньше времени, — заметил он, что шериф становится всё мрачней и мрачней по мере его рассказа. — Но разобраться в этом стоит. По крайней мере, чтобы понять, что всё будет… — Всё в порядке, доктор, — грубо прервал его шериф и снова вздохнул. Его загорелое лицо с обвислыми брылями и морщинами, порезавшими щёки, будто ножом, выражало такую усталость, что Генри почему-то показалось: он не в первый раз за слышит о ферме МакДонафов. — Мне не показалось, что там всё в порядке, — вежливо сказал тот. — Может, вам стоит с депьюти наведаться туда и… — Мы были у МакДонафа две недели назад, может, немногим больше, — признался шериф и переглянулся со Стивенсом. — Не то чтобы повод для нашего визита был приятным. Как раз речь шла о его дочери и о том, что какой-то человек надругался над ней. Френк сразу рассказал обо всём. — Правда? — удивился доктор и почесал в затылке. — И что же он сказал? — Что в Сочельник его дочь вышла к своему ухажёру на дорогу, и он совершил с ней то, что порядочный мужчина делать с девушкой до брака не должен, — спокойно сказал шериф и громко отпил из своей кружки чай. Стивенс опустил глаза в бумаги, занявшись ими и делая усердный вид. Генри покивал головой. Он понял: ловить ему тут нечего, его история полицейских не впечатлила. Как бы там ни было на деле, а чутьё подсказывало ему, что Френк МакДонаф уклонился от правды, поскольку вёл себя как уж на сковородке после осмотра, он ничего не мог сделать. Но вслух сказал: — Я хочу лишь заметить, что даже при насильственных действиях за две недели — или немногим больше — у девушки прошли бы любые следы побоев, или как если бы её хватали за ноги… а ведь они все в синяках, и на них живого места нет, шериф. Тот поднял на Генри мутный светлый взгляд, сощурился. — Я вас понял, док, — сказал он и холодно улыбнулся. — Мы со всем разберёмся. Он очень ждал, когда дотошный Генри Дэниелс уже уйдёт. Какого чёрта он вообще припёрся? Решил состроить из себя примерного гражданина, старый мерзавец? Он, конечно, понимал, что док ничего плохого не сделал, даже напротив. Поступил согласно тому, как обязан был. Но проблема заключалась в том, что шериф Тулсон и без него хорошо знал, что приключилось на ферме МакДонафов. Френк вправду узнал, что его дочку изнасиловали в Сочельник. Он вправду вернулся домой из бара в Ред Клауд, и человек пятнадцать могли бы подтвердить, что он там был — он перечислил всех поимённо. Он упомянул, что немного выпил пива. Это было только пиво, не крепче. И рассказал, как озверел, когда увидел Дейзи, с которой в амбаре, как животное, совокуплялся чёртов ублюдок из омаха. Судя по одежде и тому, каким был потасканным и грязным, он только что вернулся с сезонной зимней работы. А там не как в их резервации, перепихнуться с кем попало нельзя, да и сам он долго и нехорошо поглядывал на Дейзи во время сбора кукурузы: сосед Френка, Лейн, если что, это подтвердит. Он задурил девчонке мозги, а она, добрая душа, вышла к нему из дома и попалась. Он порвал ей платье, грубо овладел, осыпал всю тумаками и на холоде долго терзал его девочку, его бедную девочку. Френк приехал к шерифу и плакал. У него в глазах стояли слёзы, пока он говорил. Потом слёзы эти потекли по лицу. Он рассказал, как пытался сбросить мерзавца с дочери, но тот оказался свиреп и силён. — Посмотрите на это, — говорил он, показывая на своём лице синяки и ссадины, — и на это. Он отметелил меня и убил бы, при нём был нож — он держал его у горла Дейзи, пока… Шериф тогда знаком велел не продолжать, и Френк сглотнул. — А потом, когда он прыгнул на меня и оседлал, готовый зарезать, мой сын, Джош — он у меня добрый мальчик, добрый, сильный, но немного глуповат, уж чем Господь обделил, так это острым умом — взял со страху кочергу и хватил мерзавца по хребту. Шериф молчал. Замолчал и Френк. Когда шериф достал из шкафчика темного дерева, где хранил кое-какие документы, початую бутылку виски и плеснул его в кружки для чая, Френк залпом выпил свою порцию и разрыдался. — Он добрый мальчик, но не знал, что творит. Он ходит каждую неделю на службу в церковь, знает наизусть молитвы. Если уж кто не хотел убивать человека, так это он. Но Джош… Мой Джош… просто не рассчитал сил. И он шмыгнул носом. — Бум! И у того сломалась шея. А ведь Джош просто не рассчитал. Не думал. Нет. Не думал. Но если бы не он, — и Френк промокнул глаза сухой натруженной ладонью, красной от въевшегося в кожу загара. — Индеец меня бы зарезал.