2
— Я не оставлю этого! — грубо сказал индеец в чёрном широком пальто и шагнул обратно на ступеньки, но депьюти преградил ему рукой путь. — Так дело не пойдёт. — Езжай к себе, — велел Стивенс и сузил серые глаза. — И не нарывайся на неприятности, Джек. Я тебе этого не советую делать, во всяком случае. Джек вскипел. Пропал человек, в Сочельник уехал на ранчо МакДонафов — и как сквозь землю провалился! Джек Разжёг Огонь чуял нутром, что с Сойкой что-то случилось. Люди не исчезают просто так, без повода, а Сойка — не из тех идиотов, кто мрёт по дороге на ранчо. Его не взяла бы ни стужа, ни что угодно другое, пусть этот чёртов полицейский ему не заговаривает зубы. Всё же Сойка был омаха, знал эти места, как свои пять пальцев, потому что они ему и принадлежали — и ни одна живая душа не смогла бы убедить Джека, что с ним что-то там случилось, и он не доехал до Френка. Джек два часа пытался втолковать депьюти, что это чушь, и что Сойка ехал туда, потому что с девчонкой творили страшные вещи, какие — это лучше спросить у Френка, но свидетели есть: Сойка и её тётка из Сент-Луиса. Он требовал поехать к МакДонафу прямо сейчас и потребовать от него ответ. Вместо этого Джека выперли из участка. Так сразу, впрочем, сделать это не удалось, иначе он бы все два часа околачивался по снегу под окнами. Джек был бойким, говорливым, не совсем похожим на других омаха. В нём была какая-то жилка от белых — та, что заставляла переть напролом, если нужно, и добиваться-таки своего. Набычив лоб, он твердил депьюти одно и то же, одно и то же, до тех пор, пока тот не выдержал и не велел дождаться шерифа. Но шериф был не помощник. Едва он показался в дверях и увидел там индейца, сразу велел выкинуть его вон без разговоров. В резервации омаха были своя полиция, пусть он идёт к ним, если у него пропал друг. Джек рассвирепел, но остался вежлив, хотя на виске у него вздулась жилка. Он сложил большие ладони в кулаки, опустив их вдоль бёдер, и едва не сквозь зубы ответил, что уверен: именно на ранчо МакДонафов с Сойкой случилось что-то плохое. Полицию омаха туда даже не допустят, какое там — из резервации-то не выпустят, скажут, что это не их подконтрольная территория. И заключил: потому-то я к вам и пришёл, шериф. Шериф хорошо знал, что случилось с этим самым Сойкой, так что вопрос для него был закрыт. Он терпеть не мог индейцев, они — как болезненный нарыв на заднице всего штата. Грабежи, изнасилования, разбой, стрельба, убийства по пьяни — вот их настоящее лицо. Нищета, дикие, устаревшие взгляды на жизнь, нежелание водить своих отпрысков в школы, странные пёстрые одежды и недобрые тёмные глаза — это они, омаха. Шериф скривил рот, взял Стивенса за плечо, притянул к себе и сказал: — Чтоб этого быка здесь не было через две минуты. Стивенс был мельче Джека, но он был полицейским — с полицией Джек не хотел связываться. У Стивенса, если б Разжёг Огонь сопротивлялся, есть все полномочия, чтоб застрелить его, и ничего ему за это не будет. Джек не боялся Стивенса, совсем нет, но не хотел оставлять Дакоту без помощи, не хотел просто так умирать, не узнав, где Сойка и что с ним. А вдруг он сейчас лежит где-нибудь в амбаре у МакДонафа и гниёт там, весь избитый? Сердце чуяло дурное. По бегающему взгляду шерифа Джек понял, насколько он прав, и, пригрозив, что «так это не оставит» — оставит, конечно, куда денется? — широким шагом, резко запахнув пальто, ушёл прочь. Крупными хлопьями валил снег. Ред Клауд снова заметало. Джек промочил ноги, был одет слишком легко и чувствовал, что вот-вот заболеет, если не уберётся с улицы, но ему было не до этого — он был взбешён. Он не глядел по сторонам на прохожих, удивлённо провожавших его глазами. Джек знал: среди них ни один не был ему другом, ни один не заступился бы за него, будь он хоть тысячу раз прав. Потому что это такой мир, и Джек всё давно уже понял, но мириться не собирался.3
Френк МакДонаф раздражённо перевернул блинчик и чертыхнулся: снова подгорел! Вот же дьявол! Как у этих баб получалось так ловко готовить, чтоб на выпечке не осталось ни одной чёрной корочки, и чтоб всё было вкусно и сытно? Он требовал, чтоб Джош занялся стряпнёй, но кулинар из того был неважный. У мальчишки вообще здорово потекла крыша после Сочельника, Френка это и злило, и пугало. Джош много бормотал себе под нос, постоянно молился. Правая рука его то и дело дёргалась, как в нервном тике, словно он хотел осенить себя святым крестом, но не решался, и в таком же точно тике подрагивала и голова — всегда вправо. Лицо у Джоша в такие моменты становилось резким, полубезумным. В глазах светилось болезненное отчаяние. Он очень хотел этого не делать, но не мог. И постоянно прокручивал в голове одно и то же, одно и то же. Френк не знал, что он каждый вечер, закрывшись в своей комнате, падал на колени, утыкался лбом в пол и шептал слова молитв — а потом брал старый отцовский ремень с острой пряжкой, которую припрятал у себя под кроватью, и стегал себя по спине, плечам, груди, рукам, ляжкам и паху, безжалостно, и обязательно — до крови. Джош привычно возбуждался, но ему становилось от этого противно: он напоминал себе отца, и тогда наказывал себя ещё страшнее. Он знал, что на теле останутся уродливые рубцы и шрамы, и что следующим летом ему придётся как-то оправдываться за них, если он снимет рубашку или просто закатает рукава. Но каждый раз, стоя на коленях и сгибая широкую спину перед одиноким деревянным распятием с Иисусом на стене, Джош думал: лета для него может и не наступить, и это приносило ему странное успокоение. Он не решался зайти к Да… к Дейзи, хотя ему очень хотелось. Он боялся, как она посмотрит на него. Он, верно, тотчас провалится под землю от раскаяния. А ещё боялся — вдруг она умрёт, и что тогда? Папка сказал, дьявол заберёт её в ад, ведь она спала с безбожником и язычником, с грязным индейцем. Но Джош вспоминал Сойку, его непонятное, смуглое, гордое лицо, его натруженные руки, опрятную, но старую одежду, и Сойка не казался ему ни безбожником, ни грязным. Он не знал, куда попал Сойка после смерти, но полагал, что тоже в ад, если он не был католиком… а если и был, всё равно он омаха, и даже по происхождению своему рай ему не положен, даже проживи он как праведник. Джош боялся, что Дейзи посмотрит на него, как на убийцу человека, которого она взаправду очень любила. Он не мог бы винить её в этом: так оно и было. Он даже рыл для Сойки могилу и был последним, кто касался его, чтобы удобнее уложить в мёрзлой яме. Джош вспоминал об этом ночами, бесконечно долгими, тёмными, страшными, особенно ясно — когда выла вьюга и мела позёмка, словно пытаясь снести их дом посреди белой неизвестности. И, сжавшись под одеялом, Джош боялся даже шелохнуться или зажечь свечу. В дальнем углу комнаты, возле шкафа, когда наступала тьма, каждый раз кто-то стоял. И Джош боялся: вдруг возьмёт керосинку или свечку, а оттуда на него посмотрит мёртвыми глазами Сойка, весь обледенелый и обнажённый, покрытый багровыми синяками, неживой? Нет, Джош был сам себе не хозяин. Френк догадывался, что сынок слетел с катушек, но насколько сильно, не знал. Джош однажды был в такой прострации, что взялся жарить картошку и едва не спалил дом: столько масла налил в сковороду, что та вспыхнула, и огонь стоял чуть не до потолка. Тогда Френк выбежал с пылающей сковородой во двор, швырнул её в снег и осыпал сына тумаками. На том всё и кончилось, и они решили, что, пока Дейзи не встанет, Френк сам будет готовить. — Чёрт! Чёрт! — выругался он и швырнул подгорелые блинчики на тарелку, окаймлённую голубой клеткой. — Проклятье! Он в последний раз занимается этой дрянью. Дальше еда будет проще и привычнее, — поклялся себе Френк, поставил тарелку и чашку с какао на поднос, а затем понёс поздний завтрак Дейзи, которой пора бы уже, честно сказать, пообедать. Он прошёл по тёмному коридору: керосин экономили, потому что Френк не хотел оставлять Джоша дома одного с сестрой, а отпустить его в Ред Клауд тоже не мог — пацан обязательно сотворит что-нибудь сумасшедшее, отчего вопросы будут уже к самому Френку. Не стучась, он толкнул бедром дверь в комнату Дейзи и увидел, что та не пила утренние лекарства. Пилюли так и лежали на фарфоровой тарелочке с щербатым краем. Сироп стоял в рюмке. Френка это взбесило. Он скрежетнул зубами, но ничего не сказал. Дейзи и так лежала полуживой, почти как призрак стала бестелесной — ещё и волосы светлые, и бледная, словно смерть. Френк поставил на тумбочку поднос: места ему было мало. Затем присел на краешек постели. Под ним тяжело скрипнул матрас. Дейзи даже не шелохнулась. Некоторое время они провели молча. Френк глядел на дочь, которая от голодовки и болезни становилась прозрачной. «В какой момент ты совершил ошибку? — вдруг подумал он, нахмурившись. — Когда решил сделать то, что сделал, и всё пошло по накатанной?». Но отвечать себе не захотел. Вместо этого накрыл лапищей руку Дакоты, такую маленькую в его собственной ладони — чувствовалась каждая косточка — и ласково попросил: — Дейзи, дорогая. Надо встать и поесть. Она смотрела всё так же в стену. В глазах не промелькнуло ни единой искры, и в лице ничего не изменилось. Губы, покрытые сухой коростой, были красными только изнутри, когда она приоткрывала рот, чтобы кашлянуть или сделать глубокий вздох. В уголках глаз полопались сосуды, и белки казались розовыми, как у кролика-альбиноса. Френк крепче стиснул её руку. — Дейзи. Ты меня слышишь? Она всё прекрасно слышала, но отвечать не хотела. Она пыталась бороться с ним — в конце концов, он силой взял её. Она пыталась сбежать от него — он убил её Сойку. Теперь она не хотела жить, потому что никак иначе противостоять ему не могла, потому лелеяла свою болезнь, как мать пестует дитя. И её постигло тёмное удовлетворение, когда она услышала в голосе отца тревогу и сдерживаемую злость: — Дейзи, нужно встать и поесть. Если ты хочешь поправиться, ты должна. И ты не пила таблетки. Она и не хотела их пить. Она так давно не шевелилась, что, казалось, мышцы рук и ног совсем ослабли. Дейзи закостенела, словно пробуя испытать свою силу воли — и оказалось, что воля её крепка. Крепче желания жить. Френк низко склонился к дочери; шероховатой от цыпок из-за мороза рукой взял её за впалые щёки и подбородок — сожми он пальцы, и череп её, кажется, треснет. — Если ты не будешь меня слушать, — тихо сказал Френк, — я силой волью это в тебя. Он повернул её голову так, чтобы она смотрела прямо ему в лицо, но она всё равно смотрела сквозь него. Дейзи с издевательским безразличием пялилась на отца, обмякнув на подушках. И это было для него всё равно что курок у пистолета, на который палец так и ложится, чтоб вышибить кому-то мозги. Он резко вскочил, навис над Дейзи, вдавил её и без того неспособное к сопротивлению тело в постель и зажал нос двумя пальцами. Она инстинктивно, ненавидя себя за это, по-рыбьи открыла рот, чтобы сделать глубокий вдох — и тогда Френк вылил в него сироп. Дейзи попыталась стиснуть челюсти, но Френк молниеносно сунул между сомкнувшимися зубами два пальца и заорал: — С-сука, ты меня укусила! Дейзи злобно сверкнула глазами, не в силах даже руки поднять, чтобы оттолкнуть отца. Она впервые за эти дни пожалела, что так серьёзно больна, раз не может сделать это. Френк с трудом раздвинул ей челюсти и кое-как просунул между зубов пилюлю. Он ненавидел в тот миг эту мерзкую девчонку, так сильно ненавидел, что хотел бы, чтоб она умерла — но не мог позволить этому случиться. — Глотай, — прорычал он, когда Дейзи забарахталась под тяжестью его тела. — Глотай эту сраную… Она сделала судорожный глоток, икнула, булькнула, и всё выпитое вместе с желчью пошло наружу. Френк отскочил в сторону, Дейзи огромным усилием бросила тело на край кровати, и её стошнило так близко от ботинок Френка, что пара капель желчи попала на них. Это был протест, МакДонаф это знал: только теперь Дейзи перечила ему не словами. Она напоказ решила скорчить из себя мученицу. Но всякому терпению приходит конец. Озверев от скопившегося внутри напряжения, которое не отпускало его долгие месяцы, Френк схватил поднос и грохнул его об пол, так, что тарелка и кружка разбились, горячий какао разлился даже на одеяло и обжёг Дейзи голую лодыжку, свесившуюся наружу, а блинчики шлёпнулись в лужу мутной рвоты. — Хочешь сдохнуть с голоду, — проорал Френк в лицо Дейзи, схватив её за волосы на затылке и задрав её голову так, что хрустнули позвонки, — тогда подыхай! И вылетел вон.4
🪶 Skraeling — Dark ambient Native American flute К боли в груди и спине, под левой лопаткой, присоединилась саднящая, жаркая боль в обожжённой лодыжке. Дейзи подложила ногу под себя, перевернулась набок и, стараясь не вдыхать кислый запах блинов, размокших в желчи из её несчастного, пустого желудка, слушала, как горланит внизу папаша, напившись чего-то явно покрепче, чем пиво. Дейзи смотрела в пустоту, в дальний угол тёмной комнаты, и слушала, как кружит за окном вьюга, такая сильная, что ветер гнал снежинки наискосок, и они слипались в тяжёлые, мокрые комья. Вспоминать прошлое не было сил, но кроме этого у неё ничего больше не осталось. Мучительно медленно смежив веки и помедлив прежде, чем открыть глаза, Дейзи надолго над чем-то задумалась, пока тлел закат. А когда алое небо затянуло чернотой, посмотрела на приковатную тумбочку и кое-как потянулась к ней. В узком ящике, за чистым платком и маминой Библией, заткнутым в угол лежал флакон с пилюлями, которые Дейзи велел принимать доктор Дэниелс. Она нашла их не сразу: слабо пошарила рукой, переворошила всё, что там было, и наконец стиснула в пальцах. Хватит ли у неё сил открыть крышку? Она поднатужилась и шумно выдохнула, прокрутив резной ободок. Пальцы закололо. Дейзи снова напрягла ослабшие мышцы и открыла флакон. На одеяло высыпались белые гладкие пилюли. Дейзи кое-как поймала их, собрала в кулак и подумала: сколько нужно выпить наверняка?.. Снег особенно сильно стукнул в окно, будто что-то тяжело ударилось в стёкла, и те дрогнули. Дейзи резко подняла на него взгляд и осмотрелась. Это только непогода, но в любой момент сюда могут зайти отец или Джош. И тогда ей попадёт, сильно попадёт. Этого нельзя было допустить. Дейзи раскрыла ладонь и заколебалась. В доме было так тихо, что тишина эта, казалось, тоже имела свой гудящий, ровный звук. Даже отец больше не шумел: верно, уснул. Дейзи долго смотрела на пилюли, сверля их взглядом и не в силах набраться решимости, и у неё сжалось сердце — не от страха, а от горечи, заполнившей рот. С ненавистью к себе, она ссыпала их обратно в стеклянный флакон, подписанный рукой доктора, и запихнула обратно в ящик. Руки её дрожали. Бам! Окно со стуком распахнулось, словно кто-то пнул створы и выбил шпингалеты. Дейзи испуганно посмотрела в темноту, разверзшую заснеженную пасть прямо к ней в комнату. Ветер едва не моментально выхолодил тёплый воздух, а верхний свет моргнул раз-другой и погас. Дейзи встревоженно встала на локте. Это был единственный порыв, на который хватило её сил. Почти сразу упав обратно на подушки, она беспокойно смотрела в тёмное окно, которое слилось с общей чернотой спальни, показавшейся теперь бесконечно огромной, как ночное поле. Ветер выл снаружи и задувал в дом, развевая занавеси. Только снег давал хоть немного скудного света, который бросал бледную тень от туч в окно и на дощатый пол. И света того Дейзи хватило, чтобы она заметила, что в складках шторы кто-то стоит. Это произошло внезапно. Только что в комнате она была одна — и вот теперь уже нет. Очень медленно, оконные створы задребезжали и закрылись обратно, оставив вьюгу сердито дышать в намороженные стёкла, все в серебристых узорах. Дейзи сжала плечи, по-детски пугливо накрылась одеялом и прижалась спиной к холодной стене, чувствуя тонкой кожей и всем исхудалым телом вырезанные в дереве цифры. Дни. Недели. Месяцы, которые больше ничего не значили. Она видела высокую тень за шторой так же ясно, как видела отца этим днём. Силуэт, покрытый полупрозрачной тканью, как невеста — вуалью, стоял неподвижно и ровно и смотрел прямо на неё. На Дейзи Дакоту МакДонаф. У Дейзи изо рта вместе с паром вырвался вздох, и она спрятала у груди озябшие руки, не смея даже моргнуть. Что, если за это мгновение тот, кто стоит возле окна, пошевелится или подойдёт ближе? Она сглотнула и слабо позвала: — Пап… — впервые за эти недели позвала, но было бесполезно. Голос отозвался тихим сипом. — Пап. То, что было в темноте, отозвалось быстрее отца. Оно заскрипело и заворчало. Оно ломано качнулось вбок и склонило голову к плечу. И, хотя Дейзи не видела его глаз, она знала: оно, не отрываясь, смотрит только на неё. Ветер выл, вьюга бесновалась, в морозном воздухе умирал любой звук. Кукурузное поле было непреодолимым белым морем, окружившим погрузившийся во тьму домик МакДонафов — лодочку в шторм, не больше. В комнате Дейзи то, что ждало её под тканью, щёлкнуло жилами, хрустнуло промёрзшими костями, и по комнате поплыл сладковатый душок смерти. Скрип усилился. Губы у Дейзи задрожали. Если бы только у неё была под рукой свеча или керосинка… Если бы она могла осветить это. Дейзи прикрыла рот рукой, ладонью чувствуя собственное тёплое, слабое дыхание, и поджала к груди ноги, собравшись с остатками сил. Всё, что она могла противопоставить своему страху — выдержку, но знала, что этого не хватит. С резким скрипом, разрезавшим тишину, оно сделало несколько стремительных шагов, и ткань натянулась на его лице и теле, очертив провалы глаз и раскрытого рта, силуэт рук, груди и плеч. Дейзи мигом вспомнила все истории о призраках и испуганно, хрипло вскрикнула, заслонив лицо руками и поставив их крестом перед собой. Её била дрожь, и она ожидала чего угодно, считая секунды. Но сначала ничего не происходило, и время застыло в тишине и непроглядной тьме. А потом… — Маавош-ш-ш-ште. Дейзи боялась отнять руки от глаз, но всё её тело, как иглой, пронзила боль такая острая, что страха даже не осталось. Слишком сильны были эти два чувства. Тело крупно содрогалось под одеялом, и она вся подобралась, до единой обессилевшей мышцы, когда на её пылающий лоб опустилась ледяная рука. Дейзи знала: этого не может быть. — Ма-а-авош-ш-ште, винчинч-ш-шала, — прошептали у неё над ухом. И этот голос она знала. Слёзы пришли первыми, и Дейзи, не понимая, почему щёки стали мокрыми, шепнула в ответ, не смея произносить его имени: — Это ты?.. Она смотрела по-прежнему в сгустившийся сумрак, в собственные руки, но когда их мягко развели в стороны, увидела лишь густую тень над собой и грязную, облепленную снегом дублёнку. Его дублёнку. — Ма-а-авош-ш-ште, — словно с укоризной произнёс он и медленно опустился на корточки перед постелью Дейзи. Он наступил босой ногой на раскиселившиеся блинчики и высохшую лужицу рвоты и даже не обратил на это внимания. Он был мёртв и не думал о таких вещах. Дейзи мучительно содрогнулась, не смея смотреть на него. Сердце стучало так быстро, что стук этот отдавался во всём теле. Когда он оказался напротив, она крепко зажмурилась, но ледяные пальцы коснулись её подбородка. Он выдохнул ей в лицо, и от него пахло мёрзлой землёй и смертью: — Что ты хотела наделать, ма-а-авош-ш-ште, что ты хотела наделать. Примяв ей волосы на макушке закоченевшей рукой, скрипнул, тихо застонал и поднял Дейзи с одеяла, стащив её себе на руки. Она только чувствовала плотное, холодное тело под собой, и как грудь ей укололо в самое сердце, когда она легла на жёсткое плечо, покрытое мёрзлым мехом дублёнки. — Что ты хотела натворить. Она открыла глаза, и перед ними были его чёрные волосы. В них запутался сор с земли, сухие веточки, крупицы почвы и былинки. Смуглая кожа под дублёнкой стала тусклой. Дейзи отпрянула от плеча, дрожа уже не от испуга, а от мучительного ожидания, что всё это неправда и она, быть может, мается от жара и медленно сходит с ума. Но она обхватила его лицо руками, обняла в пальцах, таких тонких и худых, что они казались заметёнными снегом, белыми ветками на его тёмной, посечённой морозом коже. Глаза под тяжёлыми веками, затянутые белыми бельмами, с молочным зрачком и такой же радужкой, были его глазами. Посиневшие, потрескавшиеся губы с запёкшейся коркой коричневой крови — его губами. Не веря тому, что это правда, и всё ещё опасаясь, что это бред от пневмонии, Дейзи без единого звука прошептала его имя, совсем потеряв голос: — Сойка? И он уронил голову ей на грудь, стиснул плечи пальцами, чёрными от земли и грязи. Сжав Дейзи — Дакоту — в объятиях, только выдохнул ледяной стужей, теснившей мёртвую грудь. И тихо, очень тихо заскрипел.