Сойка, улетай!

«Додж» Эстер Галлагер со снегом и сугробами, с заносами на дороге и льдом, лишь слегка припорошенным метущей позёмкой, не справлялся. Сама же Эстер, будучи за рулём, крепилась: в такую непогоду и так далеко от родного дома она ещё не ездила, но при ней был Джек, а на ферме ждала Дакота — и она упрямо решила довести дело до конца. Они проехали Ред Клауд и не стали там останавливаться, решив, что в полицейский участок без толку заезжать. — Всё позже, — сказала Эстер. — Сначала — к МакДонафу. Джек согласно кивнул. Белые поля и тёмный край леса там, далеко за бесконечными просторами, скованными льдом и снегом — вот всё, что они видели из окон «Доджа». Дорога здесь была одна, она вела от одной фермы до другой, и Эстер это напомнило об отметках на перевалочных пунктах. Они с Джеком уже миновали несколько домов, разбросанных на приличном расстоянии друг от друга, когда заметили на пути машину, слетевшую в сугроб, и что-то тёмное на снегу. Обоих коснулось неприятное чувство свершившейся беды. — Что это? — нахмурился Джек. — Не могу разобрать. Кажется, это полицейская машина? — Да. Подобравшись поближе, они увидели, что это действительно она. Увидели они и крышу дома, оставленного в стороне от дороги. Вдруг Джек вскричал: — Стойте! Стойте! — и Эстер резко затормозила. «Додж» вильнул вправо, затем, на гололедице — влево, прошёл холостым ходом несколько футов и остановился боком. Под колёсами что-то захрустело — тонко и неприятно, как веточки, как кости — и по спине Эстер пробежали мурашки. Они только что проехались по нескольким птичьим телам, ничком лежавшим на земле. Эстер, вцепившись пальцами в руль, не отпускала его, и Джек вышел первым. Он беспокойно взглянул на снег и остановился у машины, не смея идти дальше. Он только медленно скользил глазами по мёртвым птицам, распластанным на дороге, и наконец остановился вдали. Там, у колёсных арок, погружённых в снег, лежало грузное человеческое тело. Второе Джек заприметил за машиной только из-за выглянувшей руки. — Господи Боже мой, — обронила Эстер и усилием воли заставила себя выйти следом. Некоторые птицы близ полицейской машины были ещё живыми. Они жалко трепыхались на земле и слабо молотили крыльями. Всех их будто сразили на лету, но на них не было ни следа крови, ни других повреждений. Эстер испуганно отступила, когда одна из них, казавшаяся до того неживой, вдруг вздрогнула и заскользила по снегу, пытаясь подняться прямо у её сапога. — Это всё сойки, — удивлённо сказала Эстер. — Как их здесь много. Разве они в такие морозы не прячутся? — Прячутся. Джек что-то прошептал на языке, которого она не знала, и медленно, осторожно прошёл вперёд. Он беспокойно смотрел на тела на дороге, не отрывая от них глаз. Эстер не решилась последовать за ним. — Кто там? — поморщилась она, придерживаясь за дверцу «Доджа». — Шериф, — глухо сказал Джек и положил руку себе на шею, испуганно глядя на разорванное, окровавленное горло покойника. — И вон там — его помощник. Боже… Кто их так растерзал? Он склонился к ним и присел на корточки, хмуро разглядывая рот шерифа с поехавшими в стороны, треснутыми уголками. Алые от крови губы были покрыты тонкой корочкой инея, сломанная челюсть уродливо отвисла, как у испорченной куклы. Джек взглянул вбок, на помощника, и по коже пробежал мороз. Только теперь он заметил, что тот лежал вповалку с третьим телом — человека, которого Джек хорошо знал: это был Лейн Уолгрейв, хозяин здешнего поля, только теперь от него осталась ровно половина, и замёрзшие кишки протянулись за ним по снегу, как черви. — Зрелище не из приятных, — обронила Эстер и встрепенулась. — Кто это едет? — Где? — Вон там, я заметила движение на дороге. Видно теперь? — Кажется, да. — Джек поднялся и отпрянул от трупов. — Нам нужно будет спросить помощи. Не можем же мы вот так бросить их здесь. Эстер старалась не смотреть на полудохлых соек, ворочавшихся на дороге. Их здесь было столько, что это не укладывалось в голове. Снег был покрыт их облетевшими яркими перьями, и всё, что могла думать Эстер — как это вообще возможно. И что это, чёрт возьми, значит. Машина, подъехавшая к месту аварии, остановилась и показалась Эстер смутно знакомой. Прищурившись, она пригляделась к заиндевелому стеклу, но Джек уже побежал по снегу, и Эстер всё поняла. Френк МакДонаф смотрел на жуткую картину смерти перед собой и не сразу заметил Эстер. Поражённый увиденным — а именно, трупом распополамленного Лейна, своего закадычного дружка, повисшего сейчас на шее у помощника шерифа — он смотрел на его искажённое ненавистью, торжествующее, мёртвое лицо с побелевшими, широко открытыми глазами. Губы раскрылись в издевательской ухмылке. При жизни Лейн никогда не выглядел таким злым. Таким жестоким. Френк буквально оцепенел, не в силах даже пошевелиться, а когда сообразил, что кто-то стремительно бежит к нему по снегу — несмотря на могучие габариты, очень легко, даже не увязая — было слишком поздно. Френк начал разворачивать машину, подал назад, но мужчина налетел на него и резко открыл дверь, а затем выволок Френка за шкирку — и швырнул в снег. — Чёрт… что… что вы делаете?! Джек ничего не говорил. Он бросился на Френка, пока тот барахтался в сугробе в расстегнувшемся пальто и потеряв там шляпу. Когда Джек оказался рядом, Френк попытался сбить его с ног и сбежать, но тот увернулся, схватил его за рубашку и поднял к самым глазам. Френк, бледный и напуганный, оказался на уровне смуглого, точно из камня вырезанного лица, такого гневного, что сердце ушло в пятки, а страх перед покойником Лейном напрочь забылся. Чёрные глаза Джека метали молнии. Он был похож на человека, готового совершить убийство и при этом даже не поморщиться. Френк почувствовал себя, словно в поле напротив разозлённого быка, готового растоптать и уничтожить его, потому что ему это было по силам. Он рванулся было и попытался подло ударить Джека в живот, но тот поднёс Френка к его чёрному «Форду» и опустил со всей силы на капот. Френк ощутил, как затылок взорвался яркой болью, а от удара отнялись руки и ноги. Он устало лежал на холодном металле, глядя на облака, плывущие по небу, и ему показалось, что он плыл вместе с ними. Затем над ним нависла чёрная тень. Это был Джек Разжёг Огонь, Френк наконец узнал его. А сначала даже позабыл, кто это такой, вот же. — Куда это ты собрался? — холодно спросил Джек и передавил Френку грудь локтем. — Не твоё дело, — процедил тот. — Отойди. Отойди, или я донесу на тебя в полицию: неизвестно что здесь ещё случилось. Ну?! Джек занёс кулак, и лицо Френку обожгло такой дикой болью, что показалось — ему сломали нос. Кровь брызнула из ноздрей, заливая губы и подбородок. Джек отвёл кулак в сторону, но не разжал его. В чёрных маленьких глазах сидело по дьяволу. — Это моё дело, — спокойно ответил Джек. — Где Дакота? Френк хрипло рассмеялся, плюнул кровью в сторону Джека, но промахнулся. Тот хмуро глядел на него. — Дейзи там, где должна быть, индейская ты образина. И это не твоё дело. Эстер вздрогнула и похолодела, когда Джек опустил кулак во второй раз. Со стороны он был не человек — машина, и Эстер вдруг поняла, что он забьёт Френка до смерти, если тот не будет посговорчивее. — Это моё дело, — нравоучительным тоном, словно терпеливо объясняя простую истину ребёнку, повторил Джек. — Где Сойка? Френк пустил слюну из онемевшего рта, чтобы вместе с ней и с кровью выплюнуть два выбитых зуба. Джек холодно смотрел сверху вниз, и снег заметал его чёрные волосы. — Улетел, — оскалился Френк, теперь уже щербато. Джек напряг руку, коротко замахнулся. Его кулак был что отбойный молоток. Ещё два таких удара в голову — и Френк не жилец. Эстер заторопилась к ним, испуганно обходя и соек, и труп шерифа, и стараясь просто не смотреть на него. Когда Джек ударил Френка в грудь, тот задохнулся и прекратил улыбаться. Джек бил метко и знаючи, так, что резко вытравил у Френка весь воздух из лёгких. — Стой, стой, Джек! Погоди! Эстер схватила его за запястье и повисла на нём, взволнованно продолжив: — Он нам нужен живым, Джек! Пусть расскажет всё, что знает. А ещё лучше — бросай его в машину, мы доедем до фермы и там всё узнаем. Вдруг лицо Френка исказил такой страх, что он перечеркнул даже следы боли и побоев. Френк МакДонаф съёжился и закричал: — Я на ферму не поеду, хоть вы меня здесь убейте! — Вот кто тебя убьёт, — рявкнул Джек и сгрёб Френка за отворот пальто, подняв с капота и дав взглянуть на три трупа у себя за спиной. — Видел, чьих рук это дело? — Нет! — Кто их убил?! — Не знаю! — Где Сойка?! — закричал Джек. — Я! НЕ! ЗНАЮ! — завопил Френк в ответ. Из расквашенного носа его текла кровь. Он так дрожал, что Эстер подумала: чего именно он так боится? Хотя, прямо сейчас было чего испугаться. Она поёжилась. Повернулась к полю и посмотрела на него, и её словно ударило молнией. Там, в его зыбкой белизне, стоял человек, и один взгляд только взгляд на него внушал тревогу. Эстер не разглядела его лица — оно было занавешено чёрными, грязными волосами — но увидела рваную, клокастую дублёнку и совершенно точно — босые ноги. — Джек! — она схватила индейца за плечо. — Там! Джек Разжёг Огонь резко взглянул, куда велено, но никого уже не увидел. Френк, почуяв, что он отвлёкся, попробовал завозиться и вырваться из его руки, но Джек не думал его отпускать. — Теперь мы поедем к тебе на ферму, — жёстко сказал он. — Хочешь ты того или нет. — Пожалуйста… — сбивчиво сказал Френк и покачал головой. — Я ничего не скажу из того, что вы хотите знать. — Вот какие твои слова, так, значит? — вдруг распрямилась Эстер. — Ты пытался представить свою дочь недееспособной. Ты что-то сотворил со своей женой, Френк, такое страшное, что бедняжка покончила с собой. И я знаю, что ты сделал с Дакотой. За всё будет расплата, Френк, поверь мне — именем Господа тебе клянусь в этом! — Не клянись, — оскалился вдруг он, и изо рта повалил пар. — Господь и так уже давно наказал меня. Сначала погиб старший сын. До того родился Джош, форменный дурак. И Дакота, такая же дурная, как её никчёмная, несообразительная мать, которую, видит Бог, я всё же любил. — Тот, кто любит, не подталкивает к изменениям настолько страшным, что человек меняется и стремится убить себя! — вспыхнула Эстер. — Но, раз так, — внезапно выкрикнул Френк, и глаза его бешено сверкнули, — что за напасть случилась с моей девочкой? Раз этот дрянной мёртвый индеец так любил её, как ты думаешь, и был так чист помыслами — что же теперь происходит с Дакотой, Эстер Галлагер, что я смотрю в глаза своему ребёнку и не узнаю её?! — Что ты сказал? — медленно сказал Джек и поднял Френка, остолбеневшего от собственного вскользь брошенного признания, за грудки пальто. — Что ты… — Очнись, индейская образина! — губы у Френка дрогнули, как и голос. — Мне нечего терять, да, пусть так — пусть, пусть вы узнаете, что его убили на моих глазах! Джек сомкнул на его горле руку, и в его чёрных глазах потух всякий блеск. В тот миг он стал для Эстер страшен. Не решившись коснуться его, она молча отступила назад, глядя на то, как Френк побелел в этой хватке. Всё, что спросил Джек — это только четыре слова: — Это ты убил его? Поднялась метель, рванула его чёрные волосы и пальто в сторону, накрыла снегом трупы, окоченевшие и покрытые выступившим инеем. Джек не разжимал руки. — Я… — Френк клокотнул горлом. — Ты живёшь ещё несколько секунд, потому что я этого хочу. Говори. — Я… — Френк издал новый мучительный звук, затем выдавил. — Я только бил… — Ложь. Джек швырнул его в сугроб, а затем, схватив за лодыжку, потащил мимо трупов до «Доджа». Эстер заторопилась за ним, и, хотя истово верующей себя не считала, но от души помолилась за благоразумие и выдержку Джека, в чьей воле было свернуть Френку шею одним махом. Когда Френка кинули в машину, словно тюк с мукой, и Джек сел рядом с ним, а не впереди, с Эстер, буря разыгралась уже нешуточной. И Эстер, поглядев на землю, тяжело заметила, что почти все сойки, кое-как трепыхавшиеся на дороге, теперь перемёрли.

2

Кифер и его жена Абигайль проводили время одни в своём небольшом и совсем небогатом доме на северо-востоке Омахи. Земли у них было мало, денег тоже почти не водилось. Всё, что удавалось заработать Киферу временной халтурой, он спускал в баре и борделях. Разумеется, в этакую метель он никуда не мог поехать, так что машина стояла в сарае, плотно укрытая специально пошитым чехлом — машиной этой Кифер дорожил, как единственным ценным, чем обладал и к чему испытывал привязанность. Оттого, что он уже месяц не мог выбраться в Ред Клауд, и все дела его остановились из-за лютых холодов, терзавших округ, он был не в себе. С утра он избил жену за то, что она подала ему омлет не той стороной, какой любил — и на краешке была зажаристая чёрная корочка. Другой раз — её за то, что громко кашляла. Абигайль умудрилась заболеть, пока носила дрова из поленницы в дом — может, легко оделась, а может, распаренная на жаркой кухне, где часто стояла у плиты, вышла на мороз и её просквозило… Но даже заняться сексом с этой сопливой, больной насквозь дурой Кифер не мог. Это сводило его с ума. Он почти ни разу не вспомнил о том, что убил человека на Рождество. Он не считал индейцев за людей, да и вряд ли по кому бы то ни было, по красному, чёрному или белому, его терзали бы скорбь или совесть. Он не знал, что такое раскаяние — разве что в раннем детстве, когда все люди ещё достаточно хороши, чтобы испытать его чувство в полной мере. А потом раскаяние он утратил, став наконец собой. Во всём доме, кроме как в кухне, где трудилась Абигайль, было очень холодно, и Кифер не снимал ботинок и хлопковой куртки, подбитой полотном. Он читал старую газету, сидя в маленькой гостиной, и пробегал глазами по строчкам, пытаясь справиться с раздражением — в который раз подумывая о том времени, когда буря немного утихнет, и он сможет отправиться в Ред Клауд. — Кифер, — выглянула с кухни жена и тут же закрыла рот ладонью, надсадно кашляя. — Обед готов. Он не ответил. Только дёрнул щекой, будто на неё села мошка, и с нарочитым интересом опустил глаза в газету. Абигайль устало прислонилась плечом к двери. Она хорошо знала, что муж её не любит и что он ей изменяет — впрочем, о любви в их семье совсем не шла речь. Она жила с ним, а он жил с ней, и они просто существовали бок о бок. И, хотя в больших городах говорили о том, что женщины начинают обретать права слова и свободы, такие, как Абигайль, совсем этого не чувствовали — и чувствовать боялись. Подумать о свободах от кого — от мужа? — ей было непривычно. Хотя она не могла смириться со своей участью почти что вещи при живом супруге, но сделать что-то с этим она не могла, да и не очень стремилась. А когда Кифер напивался и был в редкие минуты ласков с ней, она отвечала ему с большой охотой. В такое редкое время тихого, вынужденного счастья он принадлежал только ей, и, пусть стремился просто причинить удовольствие себе, но был собой чрезмерно хорош — и Абигайль этого хватало для наслаждения. Хватало ей этого и для того, чтобы ездить в Ред Клауд с поднятым подбородком. Другие женщины пусть и спали с её Кифером, но это она носила его фамилию, и это она жила в его доме. В чём ещё ей было искать утешения? Однако сегодня он был особенно невыносим, и даже эти мысли не были Абигайль хотя бы слабым утешением. Усталая, насквозь больная, она выслушивала от него тычки, когда на столе не оказалось обеда к часу. Но вот она приготовила обед — и Кифер, которого позвали к столу уже дважды, вдруг сказал: — Ешь это сама, Эбби. Я не хочу. Абигайль опустила глаза. Давно с ней такого уже не было, но она начала свирепеть. Конечно, это было бесполезно: так бы она нарвалась на большие проблемы, а потому просто тихо произнесла: — Кифер, послушай. Я и правда очень больна, но сделала тебе обед. Сходи, поешь, иначе всё остынет. — Что там? — он поднял взгляд от газеты. — Овощное рагу с курицей и салат. Он поморщился и дёрнул щекой. — Ешь это сама. Я. Не. Голоден. — Но ты же был. Кифер раздражённо убрал газету на колени и скривился. Грудь его высоко поднялась и быстро опала, он глубоко втянул воздух ноздрями, отчего те затрепетали. Всё это было маленькими звоночками для Эбби: не стоит, ох, не стоит тебе меня злить. Но она уже разозлила. — Всё, что от тебя просят, видит Бог — сидеть тихо, варить жрачку и помалкивать, если я об этом прошу, — сказал он. — Дома грязь и пыль, готовишь ты отвратительно, и за хозяйством следишь ужасно. — Кифер, — почти взмолилась она, испугавшись своей вспышки гнева и зная, что по-плохому с ним не получится — и ей тогда тоже будет плохо. — Ну, пожалуйста. Иначе мне придётся всё переделывать, а это выкинуть, ведь ты не ешь несвежее. Он и вправду не любил разогретую еду. К его приходу на столе всегда были только горячие, только что приготовленные блюда. Кифер поманил её к себе пальцем, и Абигайль сжала плечи, но осталась на месте. Перемявшись с ноги на ногу, она глупо смотрела на мужа, думая: может, ещё удастся как-то избежать прямого контакта с ним? Нет, не удастся. Он исподлобья поглядел на неё, глаза его стремительно налились кровью. — Эбби, — сказал он таким голосом, что она решила больше не возражать, — подойди-ка ко мне, я с тобой малость потолкую. Давай, дорогая, давай. Только поживее. Она подошла, считая каждый сделанный шаг. В прихожей тихо постукивали ходики. Поперёк пересохшего, надсаднённого кашлем горла что-то встало — туго, как кость, и Эбби попыталась сказать мужу, что, конечно, он может сделать всё, что хочет, если не желает обедать, и… Она ничего не успела. Он рванул её за запястье к себе, и ей показалось — в руке что-то сломалось. Затем Кифер повалил жену на ковёр одним толчком. Она повалилась безо всякого сопротивления, хорошо зная, что против него не выстоит, а если будет дёргаться, выйдет только хуже. Он проволочил её за руку по полу на кухню. Эбби сосчитала своим костлявым телом каждую половицу и порожек, и только лишь надрывно постанывала от боли в суставе — когда Кифер дёрнул её за руку, болью взорвалось плечо. Абигайль казалось, он сейчас оторвёт ей руку… но Кифер взял со стола миску с горячим рагу, от которого ещё шёл дым, и опустил его на голову жены. Она заойкала, воскликнула, обжёгшись, и сбила миску на пол. Рагу осталось в волосах, просыпалось на одежду. Кифер согнулся и плеснул ей в глаза молоком из эмалированной кружки. Слава Господу, оно было холодным. Эбби зажмурилась, вся сжалась, задрожала. А он закричал, широко разевая рот прямо у её лица. — Паршивая овца, сколько раз я говорил тебе, не приставай ко мне! Если я сказал — не буду жрать твоё дерьмо, значит, не буду! Это твоя работа, Эбби! Сколько б раз я не велел тебе приготовить — ты должна нести свою тощую задницу на кухню и сделать всё, что говорено, даже если я потом выкину это в мусорное ведро, где твоей стряпне самое место! Эбби тряслась, как припадочная. Молоко стекало по лицу и залило глаза, повисло на ресницах. Голова и плечи были всё ещё обожжены. Но это ничто по сравнению с тем страхом, который она испытала снова — как и каждый раз, когда Кифер выходил из себя. В прошлый, два месяца назад, он ударил её по животу так сильно, что она потеряла ребёнка. Срок был маленький, пришлось звать доктора Дэниелса. Тогда всё обошлось… Кифер гладил её по волосам при докторе и говорил, что жена упала с крыльца, когда несла корм курам. Конечно, тот ничего не сказал, хотя видел синяки на её лице и прежде. Вряд ли она могла быть так неловка всякий раз. — Открой глаза. Открой глаза. Открой, мать твою, глаза! — грянул Кифер, взял её за узел на затылке и тряхнул голову. Эбби кое-как смогла это сделать, хотя молоко сильно щипало слизистую. Она даже не терпела, когда вода глаз зальёт, что уж здесь говорить. Перед ней всё расплывалось. Кифера она видела неясно, смутно. Только его лицо, перекошенное гневом. И чёрные волосы зализаны назад и блестят, как жучиный панцирь. А потом Эбби увидела кого-то позади мужа и попыталась проморгаться, потому что она остолбенела и подумала — кто может оказаться в их доме? Показалось ей, что ли? — Что ты хлопаешь ресницами, дура? — спрашивал Кифер. — Когда это ты решила, что имеешь право мне приказывать, а? У меня нет сил глядеть на твою тупую овечью физиономию. Ты забыла, как получила от меня, когда решила выпытать, где я был в октябре ночью, и… — Кифер, — выдохнули его имя. — Кифер. Тот смолк. Что-то странное сделалось с его лицом, Эбби даже так это разглядела, но всё равно, глаза слезились, и она не видела слишком ясно того, кто был сзади. Однако волоски на её теле, все до одного, встали дыбом, а по ногам побежали мурашки. Так страшно ей не было ни единого раза в жизни. Даже когда Кифер избил её ногами в медовый месяц: она устроила ему скандал, что он пошёл к шлюхам. Она так не испугалась даже выкидыша, хотя вывалившийся из утробы эмбрион оплакивала целый месяц. Её измученные побоями, бедные почки, раздувшиеся в боках, закололо. Слабый мочевой пузырь предательски защекотало. Она ужасно захотела обмочиться, поняв, как побелел её муж. Страшный голос, страшный оттого, что был так тих и так нечеловечески глубок и бесплотен, снова коснулся обоих супругов, точно далёкое эхо. — Вот и Сойка прилетел, Кифер. Заскрипели обледеневшие суставы. Чья-то тёмная, большая рука легла Киферу на голову. Он сидел до того на корточках, а теперь молча упал на колени, не смея пошевелиться. Он сам не знал, отчего его охватило такое оцепенение. Но позади него шевелилось нечто, из-за которого Кифер чувствовал себя овцой на бойне. Он ощутил, как пальцы с острыми когтями, похожие на лапы огромного паука, обхватили его до самого подбородка. Кифер разжал руки, и Эбби молча отползла в угол кухни. Оттуда она видела, как тёмный человек с лицом, наполовину спрятанным под сальными чёрными волосами, навис над её мужем и мягко поднял его лицо за подбородок. Она не убрала молоко с глаз, хотя Кифер теперь не ударил бы её за это. Она дрожала и смотрела, как тёмный человек заставил Кифера запрокинуть голову, и у того спазмом перехватило горло. Бам! В окно что-то ударилось, и Эбби вздрогнула. Бам-бам-бам! Что-то с размаху билось в стёкла, будто камушки, но затем одно из двух окон дрогнуло, и в комнату влетела окровавленная сойка. Побившись грудью о стены, она упала на плиту и там затрепыхалась. Бам-бам-бам-бам! Всё новые и новые птицы пробивали собой стёкла, и Эбби вскрикнула, зажав уши руками. А Кифер не мог издать ни звука. Он только смотрел в чёрные глаза мёртвого индейца, которого велел похоронить в мёрзлой яме в поле МакДонафа. Сойка приблизил к нему лицо так, что Кифер ощутил запах сырой земли и снега от кожи. — Я приготовил для тебя кое-что особенное, — сказал он. Птицы бились о стены, оставляя на них следы крови из израненных грудок. Они трепетали на полу, как сумасшедшие, слетались к дому Кифера и Эбби. Взяв Кифера за верхнюю челюсть одной рукой, а за нижнюю — другой, Сойка напряг мускулы и неторопливо налёг на него всей своей массой. Кифер дёрнулся, застонал, подавился собственной слюной — но не мог пошевелиться. Его словно разбил паралич. — Закапывайте его, — вдруг выкрикнула одна из соек. — Закапывайте индейского ублюдка! — Я могу прочитать молитву! Ха-ха! Ещё спляшите ему! Спляшите ему! Спляшите! — Ты убил индейского ублюдка, Френк? Убей ублюдка! — Закапывайте его! Гомон голосов наводнил кухню, и Эбби, не желая их слышать, завизжала что есть сил. А Сойка подналёг ещё и разорвал Киферу рот — раскроил так, что сломал обе челюсти, и нижняя уродливо отвисла едва не на грудь. Кифер ещё слабо дышал, когда Сойка грубо залез в его рот и вырвал язык, выкинув на поклёв птицам. — Добей его! Убей его! — Закапывайте его! — Если он так нравится, пойди и возьми его себе! — Закапывайте! Соек было так много, что они мельтешили в воздухе, словно летом мошкара. Они хлестали крыльями и хвостами по лицу и телу Эбби, они врезались в стены и ломали себе шеи. Они падали и умирали, падали и умирали, но кричали снова и снова: — Закапывайте индейского ублюдка! — Я могу прочитать молитву! Ха-ха! Ещё спляшите ему! Спляшите ему! Спляшите! — Ты убил индейского ублюдка, Френк? Убей ублюдка! — Закапывайте! И когда Сойка вынул сердце из груди Кифера через рот, от отвращения он поморщился, и почти человеческая эмоция проступила на его мёртвом лице. А затем, проглотив его, он взглянул на Эбби, попятился, вышел из кухни — и пропал. Едва это случилось, все сойки, разом омертвевшие, рухнули на пол. И смолкнувшая до того Эбби завопила вновь.