Witchcraft in your lips / Волшебство твоих губ

      Бах.       Голова Эймонда дёрнулась в сторону. Искры посыпались у него из глаз, боль от удара отдалась во всём черепе, и не диво: ветка была толщиной с его руку, а девушка размахнулась изо всех сил.       Рот его исказила гримаса — не то усмешка, не то сдерживаемый рык. Усталость исчезла без остатка, удар будто придал ему сил.       Рассечённая губа кровоточила. Эймонд отёр кровь и обернулся. Девушка застыла, уставившись на него расширившимися то ли от потрясения, то ли от ужаса глазами. Он был приятно удивлён, что ей хватило ума не бросить ветку, хоть это самодельное оружие едва ли помогло бы ей теперь. Эймонд спрятал Тёмную Сестру в ножны, выдернул ветку у девушки из рук и бросил её в костёр.       Ноздри его раздулись, уголок губ дрогнул в мрачном веселье. От этого боль только сильнее запульсировала под шрамом, пересекающим половину лица. Наверняка, там уже расплывался отвратительный синяк. Голова раскалывалась теперь настолько сильно, что больно было даже моргать. Боль кинжалом пронзала челюсть и череп, обжигала и в то же время очищала сознание от горячки боя. Вслед за ясностью мыслей вернулся рассудок, пробудился интерес.       Эймонд подавил гнев и неслышно приблизился к девушке, хищно нависнув над ней. Она была явно высокой для слабого пола, всего на две ладони ниже его самогó. Эймонд опустил голову и вгляделся в прекрасные, тонкие черты её лица. Взгляд широко открытых глаз метался из стороны в сторону, зрачки расширились настолько, что цвет радужки невозможно было различить. Всё её тело слегка подрагивало. У неё была светлая чистая кожа, аккуратный носик, высокие, чётко очерченные скулы древней статуи, губы, нежные как бутон розы. При всём этом лицо её было ледяной маской — непроницаемое, лишённое даже тени эмоций.       То была редкая, ошеломляющая свежестью красота. Девушке не больше шестнадцати, а она уже привыкла видеть жестокость и терпеть её по отношению к себе.       Любопытно.       — Приношу свои извинения, — прошептала она тихо, но удивительно твёрдо. — Я искренне прошу простить мой опрометчивый поступок. Я поступила глупо, особенно после того, как вы так отважно спасли меня. Это было… — она облизнула губы, — очень тяжёлым испытанием для меня, которое… ммм… обострило все мои чувства. Страх разгорячил мою кровь, сбил меня с толку, затуманил мой разум. Я ударила вас не раздумывая. Прошу вас, простите, — добавила она мягко, умоляюще глядя на него, — прошу вас.       Эймонд хмыкнул в раздумье.       Взгляд его скользнул по её лицу. Он заметил синяки, расцветающие на щеке и шее, следы от пальцев на покрасневших запястьях; юбки были разорваны, корсаж покрывали пятна грязи. Она тяжело вдохнула, когда он осторожно коснулся большим и указательным пальцем её подбородка и повернул лицо, чтобы изучить фиолетовый след, пылавший на её скуле в том месте, куда пришёлся удар разбойника. Он мягко ощупал повреждённое место, и она зашипела, но не дрогнула от его прикосновений.       — Болит, но кость цела, — заключил он шёпотом.       Они стояли близко друг к другу — ближе, чем позволяли приличия. Он мог почувствовать ее рваное дыхание, щекотавшее кожу на его груди. Жар схлынул, огонь, бегущий по жилам, остыл, оставляя без сил. Он весь был в крови врагов, и когда убрал руку, то увидел кровавый след в том месте, где был его большой палец — рубиновый на снежно-белом.       Эймонд отступил назад, и напряжение покинуло его тело, плечи поникли. Она боялась, что он ударит ее, а, быть может, её страшило, что он… Нет, Эймонд не позволил себе докончить эту мысль. Вместо этого он впился в неё взглядом, и вопрос, который он не собирался задавать, чуть было не сорвался с его губ.       Девушка поджала губы, догадавшись о его сути.       — Я… — она помедлила, сделав глубокий вдох, руки, висящие вдоль тела, сжались в кулаки так, что побелели костяшки. — Невредима. Мне не нанесли непоправимого вреда, — она пристально вгляделась в его глаз, фиолетовый, потемневший. — Вы вмешались прежде, чем произошло что-то серьёзное. Я благодарю вас, добрый сир, за вашу рыцарскую доблесть.       Эймонд кивнул, в душе разлилось облегчение.       — Леди ведёт удивительно сладкие речи после того, как хотела разбить мне голову.       Краска залила её щёки. Прелестно.       — Я принесла свои извинения.       — Я их услышал. Теперь я должен решить, принять ли их.       Эймонд сильно сжал руки за спиной. Взгляд его обежал поляну. Семеро были несомненно мертвы, а вот последний, мужчина, которому он отрубил ноги, стонал, медленно истекая кровью. Лучше всего было перерезать ему горло, и Эймонд собирался оказать ему эту последнюю милость.       — Если вы хотите загладить вину, отправляйтесь к двум краснодревам, стоящим на краю поляны, заберите сумку с моими вещами и отнесите её к лошадям…       — Лошади, — перебила она. — Одной лошади. Другую убили, когда мы попали в засаду.       — В таком случае у нас есть мясо на ужин.       Если перспектива есть конину и не пришлась ей по нраву, она не показала этого. Девушка так тщательно контролировала эмоции, отражающиеся на её лице, что это заинтриговало его.       — Вы умеете готовить? — в ответ она только отвела взгляд. — По-видимому, нет. Что ж, раз вы не умеете готовить, сомневаюсь, что вы сможете освежевать добычу. У нас есть костёр, но может потребоваться больше хвороста. Будьте добры, соберите немного.       Она кивнула, хотя губы её чуть заметно сжались. Эймонд был доволен наконец получить ответ и задумался, в том ли дело, что она раздосадована тем, что он обращается с ней как со служанкой, или в том, что ей не нравится, когда ей указывают как неразумному ребёнку. Пожалуй, оба варианта верны. Она выглядит и держит себя как девушка знатного происхождения, хоть и одета просто.       Пока она занималась данными им поручениями, Эймонд принялся убирать за собой. Он приблизился к умирающему мужчине и рассмотрел его. Тот был явно вестеросцем, одетым в простое груботканное платье без знаков различия. Разбойник, что более вероятно, или наёмник, однако состояние его клинка не наводило на мысль о толстом кошельке.       — Сжальтесь, прошу, — прохрипел он, цепляясь за кровоточащие культи, в которые превратились его ноги. Тёмная Сестра отрубила его голени, оставив чистый срез. — Я…       Эймонд извлёк из-за пояса кинжал и провёл им по шее мужчины. Он никогда не интересовался насильниками и не собирался слушать последние слова одного из них. О чём бы мужчина ни собирался попросить, теперь его мольбу услышит только Неведомый. Он встал на колено и вытер клинок о рубашку убитого, потом обшарил его карманы и нашёл пять серебряных оленей, тринадцать медяков, прилично сбалансированный кинжал за поясом и деревянную фигурку Старицы. Эймонд оставил мертвецу его идола, швырнул кинжал и меч к центру поляны и сунул в карман деньги.       Методично Эймонд обошёл оставшихся убитых и забрал кинжалы, пронзившие черепа двух из них. В конце концов он обзавёлся кошельком, в котором было восемнадцать золотых драконов, двадцать пять серебряных оленей и примерно сорок медяков, стальным доспехом, отливающим серо-голубым, шестью мечами, топором, луком с колчаном и пятью кинжалами. Оружие и доспехи он сложил в центре поляны. Он оставил мертвецам личные вещи, но забрал кое-какую одежду — чистую сменную рубашку у одного, кожаный камзол, почти не забрызганный кровью, у другого, и поношенный, но всё ещё крепкий плащ из промасленной ткани у мужчины с похожим телосложением.       Солнце уже садилось, когда Эймонд оттащил тела к краю поляны. Труп уродливого здоровяка был самым тяжелым, почти две с половиной сотни фунтов весом, и это после того, как Эймонд стащил с него доспехи. Он оглядел мертвецов. Если сжечь их, можно привлечь к себе внимание: запах горящей плоти ни с чем другим не спутаешь. Оставить их гнить было бы лучше всего, но тогда точно не избежать встречи с волками и другими животными, питающимися падалью. Нужно убрать их подальше от лагеря до наступления ночи.       Эймонд отряхнулся от пыли, разогнул спину, напряг протестующие мускулы, отозвавшиеся болью. Он покрутил шеей, сделал вращательное движение плечами; суставы хрустнули словно ветки, охваченные огнём. Он вдруг остро ощутил, насколько кровь и пот пропитали его одежду, забрызгали грудь и спину. Он опустил взгляд и увидел, что рубашка на нём стала теперь скорее красной, чем белой. Осторожно он приподнял её и осмотрел бок, слегка ощупывая, пытаясь понять, его это кровь или чужая. Эймонд не мог сказать наверняка, но больно было сильно.       Он стащил испорченную рубашку и бросил на землю рядом с телами. Взглянув через плечо, Эймонд обнаружил, что девушка уже выполнила его поручения и теперь стояла на коленях подле убитого рыцаря, сцепив руки и склонив голову в молитве.       Эймонд, слегка прихрамывая и щадя сухожилия на повреждённом бедре, подошёл ближе. Он навис над девушкой, изучая убитого, и кончик его косы, покачиваясь, коснулся её щеки. Рыцарь был невысоким, не больше пяти футов двух дюймов ростом, и худощавым. У него было измождённое лицо, напоминающее лисью мордочку, на голове копна жёстких рыжих волос.       Сначала Эймонд предположил, что девушка была знатной девицей, сбежавшей с возлюбленным низкого происхождения, но рыцарь не производил впечатление человека, способного очаровать и соблазнить такую исключительно прекрасную леди. Разве что эта леди — наивная дура. Эймонд окинул девушку оценивающим взглядом. Коса её, темная как кора дуба, мягко сияла в отблесках огня, свисая вдоль прямой спины. Они перемолвились всего парой фраз, но девушка не показалась ему неразумной.       На самом деле в момент кровавой ярости и близкого насилия Эймонд ожидал не смолкающей болтовни или истерики. Вместо этого она держала себя с выдающимся самообладанием и красноречием. Поведение одновременно впечатляющее и тревожащее.       Таким образом, он отринул мысль о страстном романе между этими двумя.       — Вы скорбите по нему? — спросил он.       Губы девушки дрогнули, но она по-прежнему держала глаза закрытыми и сжимала руки, моля Семерых направить душу погибшего паренька.       — Не мне скорбеть по мужчине, которого я знала меньше одной луны, и всё же его смерть должна быть замечена и оплакана. Сир Шадрик не был рыцарем в полном смысле этого слова, но он всё же попытался спасти меня. Да смилуется над ним Матерь, да упокоит Неведомый его душу.       Она поднялась и оказалась с ним лицом к лицу, пристально вгляделась в его черты сверкающим взглядом. Яркие как звёзды, её глаза были сапфирово-синими. Она сияла в угасающих сумерках.       — Могу ли я спросить имя моего спасителя?       — Вы можете спросить, но не получите ответа.       — Как мне обращаться к вам, добрый сир?       Эймонд скривился.       — «Милорд» подойдёт.       — Милорд, — тотчас повторила она послушно, — вы хотите истечь кровью и умереть?       Эймонд был истинным драконом, стойко переносящим жар и пламя, потому что ярость и жажда крови внутри него пылали, как драконий огонь, вытесняя всё остальное. Этот же драконий огонь, бегущий по его жилам, давал ему силу, делал его неутомимым и свирепым, но это был опасный обоюдоострый дар. В пылу битвы он заставлял разум Эймонда не замечать боли, а тело — слишком терпеливо сносить ранения.       Он почти забыл о полученном им порезе, потому что не чувствовал его. Его ноздри раздулись, он прищурился, задумавшись. Прижигать рану ему бесполезно, и мысль о наложении шва самому себе тоже не радовала. Прошло слишком много времени с тех пор, когда он мог рассчитывать только на себя, потом появилась Алис, у которой рука была легче, чем у него.       — Леди вскипятила вино? — поинтересовался он.       Она покачала головой, пламя костра отразилось в её глазах.       — Нет, но у леди есть огненное молочко, игла и нить. Септы говорили, что у меня твёрдая и ловкая рука.       Эймонд наградил её долгим взглядом. Если это и была уловка, он не мог понять, зачем она нужна. Знала ли она, кто он такой? Он сомневался в этом. Его серебряные волосы порозовели от крови, одежда была простой и не имела знаков различия; к тому же Эймонда считали при дворе самым несимпатичным из трёх братьев, знаменитым только благодаря единственному глазу и сапфиру в другой глазнице, вовсе не из-за какой-то особенной миловидности, а повязка на глазу во время войны вряд ли могла быть особой приметой. Девушка никак не отреагировала, увидев его, в бездонной синеве её глаз не мелькнуло ни искры узнавания.       Он коротко и резко кивнул, и лицо девушки озарила застенчивая улыбка. Она чувствует себя ещё более неловко, чем он сам, понял Эймонд, хотя и хорошо прячет свои страхи.       Она сделала книксен — это заставило брови Эймонда взлететь вверх — и целеустремлённо направилась к серой в яблоках лошади, принадлежавшей погибшему рыцарю. Прежде она предусмотрительно привязала кобылу к дереву и оставила её пастись неподалёку от костра. Эймонд проводил девушку взглядом. Она говорила гладко и красноречиво, чётко произнося все слова. Она не служанка и уж точно не крестьянка, и он не мог понять, зачем ей нужно притворяться простолюдинкой.       Наполовину сбитый с толку, наполовину заинтригованный, он поплёлся следом. Каждое движение только усиливало боль в ранах, полученных при падении в озеро вместе с Вхагар; мускулы были напряжены, и от этого бок, на который пришёлся самый сильный ушиб, ужасно болел, просто горел от боли. Бой с семью противниками усугубил каждую травму, какая только у него была.       Эймонд уселся на бревно рядом с костром и наблюдал за девушкой, которая приблизилась, держа в руках коричневую кожаную седельную сумку, резко выделявшуюся на фоне её бледной кожи. Она опустилась перед ним на колени, и Эймонд с запозданием понял, что должен был предложить ей кусок ткани, чтобы расстелить на земле. Увы, у него не было запасного плаща, да и её платье так запачкано, что его было уже не спасти. Она открыла сумку и вынула непрозрачную бутылочку с бледно-красной жидкостью — это, без сомнения, было огненное молочко, — вельветовый мешочек с швейными принадлежностями и кусок мыла. Затем она тщательно вымыла руки, аккуратно поливая их водой из меха.       — Милорд, — окликнула она его, потупив взор, и протянула ему мех с водой, несомненно, предполагая, что он сам очистит место вокруг раны от грязи, пота и крови. Эймонд тихо фыркнул, ему показалось забавным, что девушка, достаточно храбрая, чтобы попытаться разбить голову мужчины веткой, теперь не решается смотреть на его обнажённый торс. Она изо всех сил старалась смотреть ему только в лицо, но положение, в котором они находились — она стояла на коленях между его разведённых в разные стороны ног, причём его живот был у неё прямо перед глазами, — было бесспорно компрометирующим и стало бы позорным, если бы кто-то прошёл мимо них в этот момент.       Эймонд никогда особо не был внимателен к нежным чувствам девушек, ему просто никогда не приходилось быть таким. Его жизнь не переполняло общение с женщинами, как у прочих мужчин. При дворе он находился главным образом подле любимой сестры и матери. В его обязанности принца входило развлекать женщин благородного происхождения: очаровывать дам сладкими речами, продуманными комплиментами и изысканными манерами. Тем не менее, Эймонда мало интересовала поверхностная куртуазность в общении с женщинами, которые падали в обморок при виде смазливого личика Эйгона, закрывая глаза на его репутацию и дурные наклонности. Большинство знатных девушек едва удостаивали его взглядом, ведь всё, что они видели — тёмную полоску его глазной повязки, которая в их фантазиях скрывала невиданные ужасы. Они обычно задерживались на тренировочном дворе, когда он фехтовал, хихикали и, краснея, прятали лица в ладонях, но никогда не приближались к нему. Однажды он был помолвлен с Флорис Баратеон, самой очаровательной из дочерей дурака Борроса, но Флорис была скорее ребёнком, нежели невестой, и Эймонд выбрал её за лёгкий нрав и юный возраст, стремясь отложить свадьбу на сколько это возможно. Что до Алис, она уже давно не была невинной девицей, когда Эймонд встретил её.       Несмотря ни на что, ему не составило труда проявить учтивость. Правила подобающего поведения были привиты ему с рождения, и хотя ему редко приходилось следовать им во время войны, было бы бесчестным повести себя подобно неотёсанному негодяю и выйти за границы пристойности ради краткого бестактного развлечения, потешаясь над девушкой, которая часом ранее чуть было не подверглась насилию. Если она хочет соблюсти приличия и продемонстрировать ему капельку скромности, Эймонд уступит её желанию. Он взял мех с водой и широкую полоску белой ткани, которую она несомненно оторвала от запасной юбки, лежащей в сумке, и принялся мыться.       Через несколько минут Эймонд успешно смыл кровь и грязь с лица, шеи, руки и большей части торса, обнаружив при этом рану на боку. Само собой, она была с той стороны, на которую он был слеп, и он едва не закатил глаз от того, насколько это было предсказуемо. Мечник нанёс удачный удар, прочертив разрез от нижних рёбер до середины живота, но, хвала богам, рана была легкой и чистой.       Он отложил мех и пропитавшуюся кровью тряпицу и стал наблюдать, как девушка подготавливает иглу, прокалив её кончик в пламени, а после окунув в огненное молочко.       — Вам знакомо искусство исцеления? — спросил он.       — Самую малость, милорд. Меня научили промывать и бинтовать раны, — она скользнула взглядом по его грудным мускулам, тёмные брови сошлись у переносицы. — Что касается наложения швов… Это не труднее, чем шить изделия из кожи.       — Боюсь, я намного чувствительнее овечьей шкурки, мне по нраву придётся лёгкое прикосновение.       Улыбка, которой она ответила ему, была робкой, широко раскрытые глаза смотрели взволнованно; вместе с этим она распрямила плечи и упрямо сжала челюсти. Она протянула ему чистую ткань и плеснула бледно-красное огненное молочко на длинный порез. Эймонд подавил вздох — жидкость была холодной, но обжигала, на ране она с шипением вспенилась. Он стёр лишнее куском ткани, и девушка повторила процедуру ещё несколько раз, пока рана не была очищена.       Она вставила нить в иглу, прихватила столько кожи и плоти, сколько удалось оттянуть, и начала зашивать рану. Эймонд мог почувствовать, как игла входит в кожу и выходит наружу, прокалывание ощущалось остро, но для него вполне терпимо. Он всегда хорошо справлялся с физической болью, подавлял и игнорировал её. Если его губы и дёргались в подобии гримасы, никто кроме него самого не знал об этом. Чтобы скоротать время Эймонд опустил взгляд и принялся рассматривать девушку. Точка обзора была великолепна: мерцающие языки пламени отбрасывали пляшущие тени на её лицо, заостряя его черты, делая щёки ещё более впалыми, золотя кожу и волосы. У неё были длинные густые ресницы, отбрасывающие подобные перьям тени; они трепетали как крылья бабочек Хелейны всякий раз, когда она моргала.       Между её бровями залегла морщинка, она шила сосредоточенно и хорошо. Её руки были прохладны и мягки, даже нежны. Их прикосновение вовсе не казалось ему неприятным. Она не солгала: она действительно была опытной и ловкой и делала маленькие, аккуратные, удивительно ровные стежки. После того, как рана заживёт, конечно останется шрам, но он будет тонким и светлым, а если Эймонд будет смазывать его маслами, то кожа станет гибкой. Девушка хорошо делает свою работу, и рубец не помешает ему биться.       Девушка. Он же не может называть её так, верно? Это было бы некрасиво.       Эймонд прокашлялся, привлекая её внимание, и ему это удалось, хотя взгляд её был по-прежнему сфокусирован на зашиваемой ране.       — Леди внимательна и милосердна, и всё же я не знаю имя той, которая заботится обо мне.       — Вы не знаете его, потому что не спрашивали.       — Я спрашиваю теперь.       Она нахмурилась, и Эймонд почти улыбнулся. Ему сложно было разгадать её, она удивительно хорошо владела собой. Выражение её лица, подобно льду, скрытому туманом, оставляло в неведении: её мысли и настроение никак не проявлялись в нём. Попытки вызвать её ответную реакцию начали доставлять ему неожиданное удовольствие. Точно так же ему нравилось наблюдать за реакцией отозванной и разозлённой этим Вхагар в первый год становления их связи.       Она завязала узелок и отрезала кончик нити серебряными ножницами. Её пальцы легко порхали по его животу, проверяя качество работы.       — При этом вы отказываетесь назвать своё имя.       — Открыть его — моя привилегия. Ваше же имя станет мне подарком.       — В честь чего, позвольте спросить?       Эймонд слегка насмешливо хмыкнул.       — Неужели леди так низко оценивает свою жизнь?       — Вы собираетесь постоянно напоминать мне об этом? Это не по-рыцарски.       — Боюсь, рыцарственность вот уже многие годы не моя сильная сторона, миледи. Мне следует напоминать вам о вашем долге до тех пор, пока вы его не выплатите сполна, — его коса веревкой упала на её колено, когда он наклонился, сокращая расстояние между их лицами до тех пор, пока не оказался достаточно близко, чтобы разглядеть россыпь бледных, чуть заметных веснушек на её переносице. — Итак, миледи, ваше имя?       Эймонд внимательно рассматривал её лицо, отыскивая давно знакомые признаки обмана. Опыт позволял ему отличить горькую правду от сладкой лжи. Судя по её лицу, она стояла перед выбором.       Он приподнял бровь и наградил её холодным взглядом, будто предупреждая. Девушка недовольно сморщила нос. Удовлетворённо хмыкнув, Эймонд отстранился.       — Меня зовут Алейна Стоун, — сказала она наконец осторожно. — Я — внебрачная дочь лорда Петира Бейлиша.       Она протянула ему маленький плотно закупоренный глиняный кувшинчик с мазью из горчичного семени, и Эймонд, благодарно кивнув, зачерпнул пальцами немного содержимого. Интересно, подумал он, смазывая шов. Незаконнорождённая девушка с манерами и самообладанием знатной леди — словно драгоценный камень, покрытый грязью. Было бы досадно не поднять этот камешек, раз уж он сам подкатился ему под ноги.       — Никогда не слышал о нём, — пренебрежительно отозвался Эймонд, накладывая на рану повязку и крепко обматывая торс бинтами.       — Отец родился в семье мелкого лорда с Перстов, но благодаря своим заслугам возвысился, и королевским указом его провозгласили лордом-протектором Орлиного Гнезда и Долины Аррен, верховным лордом Трезубца и лордом Харренхолла в награду за… его доблесть в бою, — Алейна Стоун лишь флегматично излагала факты, в голосе её не слышалось гордости. — Быть может, вы слышали его не слишком приятное прозвище: Мизинец?       Эймонд хмыкнул, размышляя, губы его сжались в тонкую линию.       — Едва ли.       Лорд-протектор Орлиного Гнезда и Долины Аррен?       Верховный лорд Трезубца?       Лорд Харренхолла?       Эймонд поднялся и принялся надевать на себя то, что забрал у разбойников, голова шла кругом. Что ещё Эйгон сделал в его, Эймонда, отсутствие?       Насколько он знал, леди Орлиного Гнезда, Защитницей Долины Аррен и Хранительницей Востока была леди Джейн Аррен, прозванная Девой Долины. Несмотря на всю неприязнь к Деймону, Джейн Аррен оставалась верна Рейнире, чья мать происходила из Арренов. Долина была на стороне чёрных, так как же Эйгону удалось так помочь делу зелёных и сместить леди Долины? К тому же, кто, Иные бы его побрали, он вообще такой, этот Петир, мать его, Бейлиш? У Джейн Аррен не было детей, и предполагалось, что ей наследует её кузен Арнольд Аррен, который дважды восставал против неё и теперь сидел в одной из небесных камер Гнезда, потихоньку сходя с ума. Если он будет не в состоянии это сделать, тогда титул отойдет его сыну, сиру Элдрику Аррену. А вовсе не какому-то неизвестному лордику с проклятых Перстов.       Эймонд не мог даже вообразить, что за цепь идиотских случайностей привела к тому, что этот сукин сын, его брат, провозгласил мелкого лорда чёрт знает где затерянной помойки сразу и верховным лордом Трезубца, и лордом Харренхолла. Он почувствовал новый ужасный приступ головной боли.       Его взгляд упал на Алейну Стоун. Она чопорно восседала на том же бревне, которое занимал до этого он, перекинув длинную тёмную косу через изящное плечо, и укладывала свои запасы обратно в седельную сумку.       — Как же случилось так, что на дочь лорда-протектора напали разбойники? — спросил Эймонд, пытаясь вытянуть рукава плаща из промасленной ткани, которым он обзавёлся. Плащ был слишком коротким для него, широким в талии и узким в плечах, но Эймонд как-нибудь справится с этим. — Хоть вы и рождены вне брака, я сомневаюсь, что ваш отец отправил бы вас домой под защитой всего одного рыцаря, тем более в такие неспокойные времена.       — Отец не отправлял меня сюда, — ответила она отстранённо. — Когда я сказала, что сир Шардик не был настоящим рыцарем, это я и имела в виду. Он приехал в Лунные Врата в поисках призрака, а нашёл меня — и похитил ради выкупа. Мой отец родился мелким лордом, но он достиг выдающегося положения и нажил большое состояние. Всякий знает, что Петир Бейлиш самый богатый человек в королевстве после Ланнистеров.       Эймонд развернулся на каблуках и уставился на неё:       — Похитил ради выкупа?       Она тихо вздохнула, сплетая пальцы лежащих на коленях рук:       — Он хотел получить шесть фунтов золотом, — Эймонд даже присвистнул. — Да, именно. Достаточно крупная сумма за незаконную дочь вне зависимости от того, любит её отец или нет.       Взор Эймонда сам собой устремился к трупу рыцаря, рука рефлекторно сжала рукоять Тёмной Сестры. Алейна вдумчивым взглядом проследила за движением его глаза.       — Не беспокойтесь, милорд. Сир Шадрик не позволил себе ничего лишнего, несмотря на свои корыстные намерения, а, быть может, благодаря им. Утратившая невинность дочь никому не нужна, особенно если её честь уже запятнана незаконным происхождением. Мой отец не дурак, он бы удостоверился в том, что септы и мейстер тщательно осмотрели меня прежде, чем вручить мешок золота похитителю.       Бесстрастный, невозмутимый тон, в котором она говорила о себе с точки зрения пользы и ценности, задел Эймонда, настроение испортилось. Он питал стойкое отвращение к торгу и обсуждению выгоды при сватовстве. С тех пор, как Хелейна вышла замуж за Эйгона, именно Эймонду приходилось утешать её после исполнения супружеского долга. Он же вылавливал брата из очередной чаши вина, пока тот не надумал с горя утопиться взаправду. Скорее всего, это началось ещё раньше, с матери.       Даже когда Эймонд был совсем маленьким, мать находила утешение в его объятиях. Она искала его общества в минуты слабости, черпая в нём свою силу словно воду из источника. Ребёнком он гордился тем, что является опорой матери, её рыцарем, её принцем. Когда он подрос, то постепенно осознал, что мать искала его поддержки не потому, что любила его больше, а потому что Эймонд — единственный её ребенок, захотевший посвятить себя ей и долгу. Она выплёскивала на него свои тревоги и страхи, разочарование и гнев, и он принимал всё это, впитывал в себя, словно очищая рану от гноя. К четырнадцати годам Эймонд знал о браке родителей больше, чем сам Визерис, даже то, как Алисента Хайтауэр узнала, что стала невестой короля.       Алейна стиснула губы и решительно выпрямилась, неверно истолковав его хмурый вид. Эймонд смягчился, увидев это; что-то подталкивало его утешить её, проявить доброту, но… он не знал, как выразить свои чувства. Должен ли он опуститься перед ней на колени и взять её за руки? Что дальше? По прошлому опыту он знал, что мягкие слова и понимание помогают лучше всего, но она не была ни его матерью, ни сестрой. Они были незнакомцами. Слова сочувствия из его уст могут показаться ей пустыми и формальными.       Вместо этого он, будучи в замешательстве, отвернулся. Он стоял прямо, словно аршин проглотил, сцепив за спиной руки и глядя в огонь, концентрируясь на том, что было по-настоящему важно, что стояло превыше всего прочего: своей семье.       — Что привело к тому, что король Эйгон пожаловал вашему отцу эти… высокие титулы? Не каждый сразу принял бы такой великий дар, как владение Харренхоллом.       — Прошу прощения? — переспросила она, округлив глаза.       Эймонд прицокнул языком.       — Я спросил, что с Эйгоном?       — Принцем Эйгоном? — теперь её глаза стали размером с блюдце. Эймонд не понимал, откуда взялась эта легкомысленность, ведь она уже показала свой острый ум парой минут ранее.       — Королём Эйгоном, леди Алейна.       — Не было, — начала она медленно, так, словно слова были слишком большими и не помещались у неё во рту, — не было короля, носившего имя Эйгон с правления Эйгона Невероятного, пятого этого имени.       Гнев взвился в нём, сопровождаемый чем-то ещё, каким-то подозрением, ужасом.       — Я спрашиваю о короле Эйгоне Таргариене, втором этого имени, сыне Визериса Миролюбивого.       — Милорд… Король Эйгон Старший умер сто семьдесят лет назад.