Сборное

Медуза не может ударить свое дитя. Не может, и все тут. Чувство, незнакомое ей прежде, наливает тяжестью кисти рук, давит в груди похлеще самого черного колдовства, и все тысячи змей в теле ведьмы бессильно корчатся – отчего? Чувство это не дает Горгон двинуться с места, пришивает – больно, больно! – к полу из земли и камня босые красивые ступни, и все, что остается Медузе, – большой тощей птицей нависать над упирающейся Хроной и смотреть во все глаза, смотреть, прикусив язык и ощущая, как немеют от напряжения кулаки. Ее ребенок, еще слишком слабый для настоящих экспериментов, похож на непонятного пола и возраста кучу тряпья. Тонкие ноги в башмаках не по размеру, тонкие руки со слоем ссадин и синяков, тонкая серая кожа, пальцем дотронься – сотрешь; волосы тоже плохие, короткие и цвета, что буквально вопит о дурной ведьмовской наследственности. – Маа. И дикция ни к черту. Хрона редко выходит из комнаты и еще реже видит чужих, и теперь хоровод цветов, форм и лиц ведьмовского шабаша не отпускает ее и после окончания мрачной и не детской совсем встречи. Хрона не хочет уходить: цепляется взглядом за скользящих мимо ведьм и, внимательно наблюдая за реакцией единственного более-менее знакомого ей человека, пятится назад. О, нет, она отнюдь не тупа и просто так злить Медузу не будет. Просто что-то в лице ведьмы заставляет Хрону продолжать – пробовать на вкус и, будто обороняясь, жевать как безвкусную жвачку новое и не совсем понятное слово: – Маа? Ама? Медуза поднимает голову, оглядываясь, и ведьмы, спешащие по каким-то своим делам, начинают огибать ее и ребенка по широкой дуге. Впрочем, на малышку все равно посматривают сочувственно. Но лезть – не лезут. Глупые трусливые курицы. Наверняка кто-то из них научил… случайно сказал… Наверняка они. Или кто-то из свиты старухи Мабаа, которой вдруг понадобилось увидеть юную смену шабаша. Потому что Медуза – не учила. Перебирая в памяти все сказанное за последние три с чем-то года, Горгон медленно кивает, успокаивая себя: да, не учила. В общем-то, она всегда старалась поменьше говорить при Хроне, в результате чего словарный запас последней составляла убойная смесь из подслушанных чар и чего-то звукоподражательного и вязкого, как каша. И это было правильным: послушный неболтливый зверек подходил для работы с черной кровью больше, чем что-то, хоть чуть-чуть умеющее соображать. Теперь же – вот он, самый главный ее эксперимент. За одежду хватает, о ботинки собственные спотыкается, губы в трубочку складывает. – Мама! И улыбается еще. Робко-робко так, а губы разбиты и в коростах все, и на шее синеет шлепок аккурат по форме векторной стрелки. Узкий, но болезненный, он опоясывает горло под самым подбородком, заставляя Хрону держать голову прямо. Старые-добрые, проверенные методы… уже не работают, ведь Хрона не боится: наказания ей привычны. Она просто очень не хочет домой, и выносить ее умоляющий взгляд Медузе почему-то тяжело. Вторая из Горгон всегда и искренне думала, что стыд – это то, что обычно случается с другими людьми. Или не-людьми. А теперь чувствует себя немного беспомощной перед несгибаемой верой девочки в «маму» и то, что сейчас эта самая «мама» позволит Хроне остаться среди ярких ведьм чуть подольше. И позволит же. Хотя бы из чувства противоречия. Из чувства дурного и для ведьмы в принципе неприемлемого, из чувства вины и… Мама. Крохотная поблажка сейчас, и девчонка непозволительно многое простит ей в дальнейшем. Всего лишь маленькая уступка. Кнут и пряник, хаха. Мама? Ну нет. Медуза выдыхает, отмечая, как сходит с тела оцепенение и как приятно и резко трезвеет рассудок. Потрепав дочь по волосам, ведьма возвращается к ковену, позволяя неуклюжей, но счастливой Хроне семенить вслед за собой. Однажды она, Горгон, разберется, как это можно использовать. Обязательно разберется.