В яблочко.
Маша и бровью не ведёт, разваливается на жёстком стуле, без какой—либо обивки. Открывает один из ящиков. Откидывает несколько пакетиков презервативов, выуживая такую необходимую пачку сигарет. Зажигалка же лежит на видном месте, около лампы. Оглядывает пёструю, красную упаковку «Мальборо». Кусает губы, мнёт крышечку меж пальцев, думая, готова ли она дополнительно выслушивать про мерзостный запах в её кабинете. Решает, что выдержит. Несколько раз чиркает зажигалкой, закуривает. Чувствует давку и удовольствие почти в глотке. Стонет протяжно и выдыхает дым, так сладко и гадко. Как она привыкла. Зажимает сигарету меж губ и вертит пальцами карандаш, пялясь на лист с недавно пришедшим ей в голову костюмом. Несколько раз поглядывает на лампу, что ржавым светом обводит кусок её стола. Думает о том, как смешно то, что никто и предположить не может, что под этой самой голубенькой лампой скрыты несколько белых пакетиков и пять таблеток. Улыбается самой себе и дочерчивает финальные линии на платье. Бросает сигарету в урну под столом, кою глупо обернули гирляндой, полагая, что это повысит уровень «Джингл Бэлс» до неба. Раздражительно мигает разными цветами, освещая только пол и девичьи ноги, а вот шнур пролегает почти по всему кабинету, уходя за шкаф. Маша трёт глаза, но сразу же одёргивая руку, матерясь. Тушь. Достаёт зеркальце, оглядывает ресницы, тихо ликуя стойкости косметики. Снова терзает себя, впиваясь глазами в ненавистную рамку. Фотография чёткая, цветная, красивая. Хочется разреветься, да не получается. Слёзы глаза щиплют, но уходят, только комок в горле болью давит, подавляя всхлипы. Она там малявка, стоит и руками массивное тело к себе прижимает. Улыбается. Рыжие волосы волнами плывут по плечам, не скованные в чёрные, детские резинки. А папа сидит на корточках, обнимает двумя руками за хрупкие плечи и тоже улыбается. Почему реветь хочется? Потому что он больше её не обнимал. Только деньги давал. Откупался. Уходил утром, возвращался ночью. Пытался избежать с ней разговоров, а она намеренно не спала. Сидела, ждала. Впитывала запах наркоты, что въелся в его одежду. А потом Петрова смирилась. Не ждала, не скучала, но впитывала. Деньги только принимала, растрачивая их на одежду, еду он и сам приносил. Правда уже три дня как ничего не приносит. Лежит изуродованный, гниющий, погрязший в своём же смраде. Лежит на металлической, холодной, как и он кушетке. Лежит в морге. Хорошо хоть наследство не пожадничал, оставил. Ещё несколько лет назад подарил хорошенькую квартирку в Питере, не смотря на их «Ссору». Проявил благородство. Молодец. Маша была уверена, что какая—то из его очередных девиц—эскортниц обязательно погладит его по головке. О кокой головке шла речь, она не задумывалась. Сделала там ремонт, обжилась быстро. Застелила почти всё стены плакатами, повесила крест в коридоре. В бога не верила, а посмеяться хочется. Повесила прямо напротив входной двери, чтобы когда они, обдолбанные, приползали на коленях, знали, перед кем грешили. Петрова в точности помнила её ссору с отцом. Он так кричал, аж вена на лбу выступала. Такой смешной и самонадеянные. Не хотел, чтобы она в Питер ехала. А Маше всё равно. Пусть хоть в петлю лезет. Она уехала, поступила, отучилась, первый секс, красный диплом и пустота. Петрова потерялась.Что делать?
Куда идти?
Петрова нашлась. Театр дружелюбно открыл перед ней двери, приглашая войти. Маша погрузилась с головой. Не пропускала ни одной смены, ни в жару, ни в стужу. Правда опаздывала часто, а иногда приходила слишком рано. Петровой нравились качели. А отец не приезжал. Не звонил и, что уж говорить, не писал. Должно быть, он надеялся на то, что Маша устроит ему нормальные похороны. Устроит, но не Маша. Почти в тот же день она перекинула всё на агента. Агента, что улыбался ей противной улыбочкой. Скалился. Он скалился. Скалился, во время того, как помогал зарыть уже не дышащее тело человека в землю. Мерзость. Он сам заберёт тело из морга, Петровой не хочется марать руки. Ей искренне плевать, когда он поменяет ячейку на кузов. Она выбрала быть обычным гостем на похоронах. Никаких речей, слёз и соплей по подбородок. Всё будет чисто, без неё. Маша давно выяснила для себя то, что похоронные бюро пользуются растерянностью и горем родственников. Как жаль, что Петровой было до глубины души всё равно. Но агент не растерялся, воспользовался её ленью, пообещал сделать всё за неё. И это сработало. Маша крутит золотое кольцо на пальце, качая ногами из сторону в сторону. Прикрывает глаза, откидываясь на жёсткую спинку стула. Не обращает внимания на сквозняк из открытой форточки. Где—то в сердце, что сковано цепями артерий, вен и капилляров, в ней засела скорбь, обида и ноющая боль. Что—то, что выходило наружу только ночью, приковывая её тело к кровати, пуская конвульсии. А Петрова поддаётся. Пускает это в себя, разрешает боли разрастаться деревом. А Боль скручивает, притворяется венами, выступает на руках паутиной. А Маша разрешает. Просто смиренно выдерживает агонию. Жмурится. Плачет. И засыпает, носом в мокрую от слёз подушку утыкаясь. Встаёт резко, до головокружения, но не останавливается. Подхватывает очки со стола, возвращая их на переносицу. Покидает кабинет, закрывая того на ключ. Пялится по пути в экран телефона, лениво отвечает на приветствия, что летят от малознакомых лиц, которые бродят по коридорам закулисья. Подходит к автомату и выбирает Капучино. Подпирает плечом стену, игнорируя пачкающую, осыпавшуюся краску. Так было не везде, только в этом забытом всеми уголке, со спасающем её автоматом кофе. Как жаль, что об этом месте забыли не все. — Маша, ты ахиреешь, — Петрова привычно игнорирует грим на лице Сони, что пытается отбиться от надоедливых кудряшек, — Слышала, что недавно шоу «Импровизация» закрыли? — Допустим, — Маша достаёт пластиковый стаканчик, игнорируя ноющую боль от обжигающих стенок, — И что? — Так вот, — Соня набирает побольше воздуха, — Арс устроился к нам в театр! Выдыхает она, а Петрова хмурится. Думает несколько секунд и только потом понимает о ком речь. А Аксёнова пропищала это, как что—то грандиозное. Тянет поддельно заинтересованное «Мм» и делает глоток кофе. Всматривается в горящие глаза Сони, легко улыбается. Та щебечет что—то воодушевлённо, повторяя несколько раз, какой же Арсений сексуальный. Умолкает и ждёт поддержки. — Круто, уверена, он хороший актёр, — Сонечка сразу улыбается и активно кивает, — Кстати, ты не видела Пашу? — Видела, злющий припёрся, — Она сразу догадывается о намерениях Маши, — Я бы к нему сейчас не приближалась. — Я попробую. — Попробуй. Петрова коротко прощается, напоследок спрашивая, где же заветный художественный руководитель. Находит. Подкрадывается незаметно и боязливо. Морщится от бьющего в лицо синего светодиода. Проклинает мысленно световика, но не отступает. Очки уменьшают напор лазурных лучей, за что Маша им безмерно благодарна. — Пашенька.. — Шепчет она опасливо. Стоит за спиной, руки к горлу прижимая, — Паш! Маша перекрикивает гул толпы. Мужчина оборачивается, глядит на неё несколько секунд. Сдёргивает очки с глаз, всматриваясь в зрачки. — Вины в твоих глазах нет, — Паша прищуривается, натягивая полу—улыбку, — Значит, не опоздала. — Пашуня, мне отгул нужен, — Он закатывает глаза, отворачиваясь, — Ну, Паша! — Как ты можешь о таком просить.. — Петрова пялится на его шею. Чувствует, как в нос бьёт мужской одеколон. Он был не намного выше Маши, всего лишь на два сантиметра. Паша разворачивается к ней, хватая за плечи. Она морщится оттого, как сползает лямка платья, — Ты работаешь без выходных, я тебе хоть на неделю отгул дам! — Нет, на неделю не нужно, — Петрова улыбается и Паша улыбается в ответ, оголяя белые зубы, — К нам же телезвезда устроилась. — Бывшая телезвезда, — Он тускнеет, а Маша сразу узнаёт его взгляд. Взгляд, означающий, что сейчас он будет поливать кого—то грязью, — Что ему в нашем театре приглянулось? Вон, Соня о нём всё трезвонит, Таня загримировать нормально не может, — Петрова про Таню всё поняла, ещё когда Соню увидела, — Фиона вся потерянная ходит. Маша взгляд резко поднимает и еле—еле сдерживает смех. Заключает рот в ладони, скрывая улыбку. — Ну, он секси, — Петрова сразу мысленно даёт себе по лбу, — Он же и раньше в театре играл. Может, соскучился. — По деньгам он соскучился, — Маша только губы поджимает. Иногда она не может держать язык за зубами. Поэтому предпочитает быстро смыться. Людей слушать не любит. То, как они поливают друг друга грязью за глаза, а потом давят улыбки друг другу, зная, что потом своими языками обгадят эту улыбку до кончиков губ. Будут перемывать кости с какой—нибудь подружкой—шлюшкой за бокалом дешёвого вина из тетрапакета. Петрова и сама знает, что её обсуждают. Обсуждают даже те, которые ползают на трясущихся от ломки коленях, выпрашивая дозу. Каждый вечер сидя на пледе, что хоть как—то смягчал поверхность пола, Маша представляла, как он под кайфом представляет, как она ему сосёт. Как сама принимает таблетку в рот из его пальцев. Секс с наркоманами вообще затея провальная. Даже под мефедроном ей было мерзко чувствовать, как его руки ползут под юбку, сжимают бёдра. Как он трётся членом о ягодицы, как оставляет ниточки слюны от поцелуев на шее. Мерзко. Противно. Маша видела его тогда, как чёрную дымку. Он выполз из темноты, облизываясь, скалясь, позволяя себе прикоснуться к чужому, молодому телу. Этот монстр просто принял образ человека, просто у него во рту появились зубы. А рот у Макса был отвратительным, язык неестественного цвета, зубы покрыты двухдневным налётом. Хотелось блевать. Оттого как он пытался возбудить её грязными пальцами в её нижнем белье. Это всё хотелось выблевать. Прямо вместе с органами. А на людях он ничего такой. Вон, даже может к себе кого—то затащить, например, на стол. Делает вид праведника, какого—то «Мцыри», недавно сбежавшего из монастыря. А Петрова помнит, как он пытался подсыпать наркоты ей в морс. Она помнит всё, только Максим об этом не догадывается. Сейчас он притворяется, что против того, что бы она употребляла. Правда плюёт на то, что продолжает это делать сам. А Маша знает, что он притворяется. Знает, как он мечтает снова залезть к ней под юбку. Снова нагнуть на столе в её же квартире. Что он нашёл в этой Фионе? Петрова знает Макса, знает его сущность. Видит насквозь. Он не просто так решил потрахаться именно в её кабинете, у него была цель. Показать Маше, что она не единственная, что она заменима? — Паш, тебя там ждут, — Петрова машет головой в сторону двух актрис, что скромно стоят, переминаясь с ноги на ногу. — Да.. Короче, чтобы завтра тебя на работе не видел! — Маша улыбается и кивает, прижимая кончики пальцев правой руки к виску. Паша подмигивает и уходит к девушкам, которые глазами Петрову благодарят. — Seigneur, aie pitié de moi pécheur! — Шепчет она, когда сзади налетает Соня, — Аксёнова, Mon cœur, если ты будешь вот так нежданно—негаданно бросаться на людей, то тебя когда—то посадят за непредумышленное убийство. — Я понятия не имею, что ты там бурчишь на своём французском, — Аксёнова отнимает руки от чужих плеч, убирая упавшую на лицо кудряшку, — Что ты у Паши выпрашивала—то? — Отгул, — Петрова отвечает неохотно, обнимая себя руками. — Ты? — Соня выпучивает глаза, — Отгул? Ты и отгул — это антонимы. — Полагаю, это можно считать за комплимент, — Маша девушке подмигивает и начинает идти к кабинету, мысленно сравнивая, как же сильно отличаются её размашистые шаги от маленьких шажочков Аксёновой, что была ниже Петровой на две головы. — Что же у тебя случилось, что ты решила кинуть нас на один день? — Соня равняется с Машей. — Ничего. Просто решила отдохнуть, — Петрова не врёт, даже не умалчивает. Заходит в кабинет, на Аксёнову вовсе не смотрит. Снова бросает взгляд на лампу, улыбается сама себе и садится за стол, — По глазам вижу, как сильно ты хочешь поговорить о своём Арсении. Соня смущённо улыбается и плюхается на диванчик. Маша насмешливо всматривается в горящие зелёные глаза, мысленно усмехаясь. — Он не мой, — Аксёнова делает паузу, закусывая губу, — Но хотелось бы. Петрова щурится, жадно рассматривая зажатый между зуб клочок губы. Смотрит по—животному, будто видит что—то знакомое, что—то нужное. Соня никак не реагирует, только облизывает пересохшие губы. — Будешь соблазнять 39—летнего дяденьку? — Маша подпирает щёку рукой, ухмыляясь. Аксёнова улыбается как дурочка, смотря куда—то сквозь Петрову. — А почему нет? Мне 32 года, в конце концов! — Да, действительно. Это будет ваш общий последний вагон, — Маша заливисто смеётся, утыкаясь лицом в ладони. — Ага, очень смешно, — Соня картинно закатила глаза, откидываясь на спинку дивана, — Тебе—то всего 25, вся жизнь впереди. — А возможно я умру завтра, — Петрова закусила губу, гордо выдерживая, как Аксёнова прожигает её взглядом. Такие осознанные, глубокие, серьёзные глаза. Прямо утонуть можно. Маша всегда дивилась тому, как Соня выглядит так молодо. Тридцать два ей точно не дашь. А сама она.. лёгкая, прямо—таки бабочка в воздухе. Красивая, но временная. — Тебе ещё жить и жить, — Аксёнова говорила это так уверенно, что Петрова улыбнулась. Жить и жить... Главное, что бы в собственной квартире за таблетку не зарезали. Маша часто раздумывала о том, как ей однажды выпотрошат кишки. Залезут в каждый карман, раскидают книги по полу, измарают паркет и кровать грязной, густой кровью. Либо Петрова сама начнёт задыхаться в какой—нибудь заледеневшей Питерской арке. Пустит пену изо рта, поддаваясь неестественной ломке. Как её найдут с посиневшей от мороза кожей, окоченелыми пальцами, в пропитавшейся дерьмом и сигаретами блузке. Самая отвратительная, но такая интересная смерть. Вся её жизнь была безумно интересной, захватывающей. Закрываться в комнате от отца и лежать на кровати в позе солдатика, пялясь в потолок, пока тебя окутывают щупальца запретной эйфории. Когда она залазила руками себе в трусики, представляя, как её кто—то трахает. Трахает так, как она любит, хочет и просит. Либо лижет. Движет языком резко, грубо, быстро, вызывая конвульсии по итак умирающему телу. Но это было давно. До того момента, как ей стало мерзко от самой себя. До того момента, как она переспала с Максом в своей квартире. Она завязала. На удивление, это ей удалось не так мучительно, как она ожидала. Ей повезло. Петрова отняла эту возможность у себя, но стала дарить её другим. Она открывает людям новый мир. Показывает, как можно забраться на радугу зимой. Как развеять мрачные тучи, что были сотканы из повседневной рутины, серой работы и безысходности. Они сами её просят. Сами находят. Сами и мучают. — Плевать я хотела на эту жизнь, — Аксёнова морщится, а Маша уже настырно роется в ящике, в поисках спасения, в виде красной пачки табачного яда, — И сколько мне ещё жить, я разберусь сама. Вспыхивает быстро, как спичка в её руках, кою она подносит к сигарете. А причины агрессии нет. Просто захотелось. Соня вжимается в диван до скрипа, будто боится. Будто полагает, что Петровой не плевать. — Откуда в тебе столько чванства? — Чванство.. — Протягивает Маша так по—детски невинно, что Аксёнова на секунду теряется, — Разве то, что за всю свою жизнь ты не нашла никого, кто мог бы поговорить с тобой без оттрахивания тебя в конце называют «Чванством»? Соня каменеет. Нижняя губа нервозно подёргивается, а зелёные глаза накрывают желанные морские волны. Яркий лес перестаёт пестрить любовью и радостью. Петрова не смотрит, сжимает фильтр зубами и настойчиво молчит, дожидаясь скандального хлопка двери. А Аксёнова всё сидит и глупо на Машу смотрит. Слеза скатывается по некогда сухой щеке, оставляя некрасивый след, что портит весь грим. Соня всегда была слишком чувствительна. Такая хрустальная, так и тянет разбить. Но Аксёнова каждый раз находит изоленту. И она больше не красивая. Она искалеченная, разбитая и такая наивная. Хочет, чтобы её склеила именно Маша. Чтобы обняла, успокоила.Чтобы она побыла другом.
Так хочет её исправить, починить, вылечить. Почти скулит от беспомощности, дрожит оттого, как Петрова продолжает выдыхать клубы сигаретного дыма. А ей нравится, что Соня рядом. Всегда была. Нравится, как Соня мычит, стонет от боли, но с Машиной спесью мирится. Терпит. Она запах курения ненавидит, но всегда стоит рядышком на балконе, почти врастая в угол, кутаясь в наспех накинутую на плечи ветровку. Аксёнова терпеть не может фильмы ужасов, но всегда с Петровой в кинотеатр ходит. Жмётся ближе, пальцами в Машину руку впиваясь. И так уже два года. — Ты просто боишься, — Петрова вскидывает бровь заинтересованно. Осмелела? — Боишься, что когда—то тебя прирежут в собственном доме. Маша только хмыкает, продолжает Соню взглядом прожигать. Лишает губы уже привычной сигареты и тушит её о уже прожжённый участок кожи. Чуть слышно шипит, но не хмурится, не жмурится. Видит, как Аксёнова на секунду морщится, но сразу же возвращает уверенность.Слепила из всего, что было.
— Возможно, — Тянет Петрова увлечённо, — Но ещё неизвестно кто из нас боится больше. Маша искривляет губы в ухмылке. Такой лёгкой и надменной, даже игривой. — Ступай, Сонь, тебя на репетиции заждались, — Аксёнова теряется на секунду, потому что Петрова произносит это почти ласково, нежно. — Дай салфетки, — Просит Соня надломленно. Маша глядит на неё удивлённо, и Аксёнова сразу спохватывается, — Пожалуйста. Петрова со скрипом открывает ящик и выуживает почти законченную пачку сухих салфеток. Смотрит на Соню с жалость, с грустью, но без вины. Аксёнова вытаскивает пару и почти не касаясь, вытирает влажную щёку, стараясь не испортить грим. Тупит взгляд в пол, пытаясь не смотреть лишний раз. Маша за этим наблюдает и мысленно смеётся. Давится победой, кою она получила вместе с сигаретным дымом. Соня убегает. Аксёнова больше не заходит. А Петрова льстит ей, ведь она это замечает. Даже расстраивается на секунду, что перед глазами не мелькает милая мордашка с большими глазками. День почему—то становится сырым и бесцветным. Скатывается к вечеру, закрывая занавес. Маша лежит на диване безмолвно, прижигает лампу взглядом. Поглядывает на часы украдкой, подмечая, что пора домой. — Можно войти? — Кучерявая голова неуверенно выглядывает из—за двери. — Ну, — Петрова наигранно задумывается, а после машет рукой, — Ты уже зашла, полагаю, моё мнение тебя не волнует. — Я могу уйти, — Фиона делает шаг вперёд, закрывая дверь, за которой крылся погрязший в вечернем мраке коридор. Не уйдёт. Сейчас здесь ни души. — Почему ты тут? — Маша встаёт, делая всего лишь пару шагов. Подкрадывается, словно лиса. — Я снова захотела извиниться, — Она смотрит уверенно, не как утром. Петрова её рассматривает: Немного размазавшаяся тушь под глазами, небрежно накинутый на одно плечо рюкзак, тело покрывает тёмно—зелёный пуховик, — Почти красивая. Грязная и просящая. — Извиняйся, — Маша облизывает губы, а смотрит на чужие. — Хорошо, — Фиона усмехается, будто смиряется, — Извини за сегодняшний утренний инцидент. — Сколько тебе? — Петрова ни капли не смущается, гладит взглядом голубую лампу и ждёт. — Двадцать семь, — Она закусывает губу. По—другому, не как Соня, — Я тут уже четыре года работаю. — Я тебя не замечала. — А я и не старалась заполучить твоё внимание, — Маша ухмыляется. Фионе остаётся только гадать, с какими эмоциями её ухмылка, — Мы виделись один раз. — Когда я брала мерки? — Девушка кивает, — Фамилия. — Дайсон. Петрова хмурится, делая вид, будто пытается вспомнить. — Ясно. — Я вот тебя видела часто, — Дайсон переминается с ноги на ногу, нервно теребя лямку рюкзака, в котором, казалось, она уместила всю свою квартиру, — Ты приходила в шесть утра и запиралась в своём кабинете. — Ты тоже была здесь? — Фиона смеётся, и Маша понимает — больная тема. — Да, — Дайсон выжидает паузу, — Я в гримерке спала. Петрова кивает сама себе и садится за стол. — Ты тут останешься? — Не волнуйся, спать здесь не буду, — Маша колется, — Хотя… С чего бы тебе волноваться? Фиона кивает и прошептав прощание, уходит. Петрова улыбается, чувствуя, как до лица дотягивается прохладный ветер. Маша выключает лампу, что давала последний обрывки искусственного света. И всё стало таким тёмным и холодным. Всё приобретало свои уникальные характеры под взором взошедшей полной луны. Есть в этой Фионе Дайсон что—то интересное. Такой туманное и непонятное. Петрова решает оставить всё на завтра. Точно.. Значит, на послезавтра. За один день никто же не захочет протереть пыль под лампой? Никто. Маша даже немного жалеет, что не сможет увидеть, как будут пылать глаза и щёки Сони, стоит бывшей звезде ТНТ перешагнуть порог их театра. Если бы она с кем—то общалась, может, попросила бы заснять это зрелище на камеру. Петрова оставила костюмы на вешалке, подписав всё на жёлтых стикерах. Она гремит сумкой и цепочками, что перепутались на её шее. Закутывается в пальто, завязывая пояс потуже. Но это не страшно, в машине всегда есть подогрев, что будет приятно гладить колени. Маша плетётся по пустому коридору, слушая только как цокают собственные каблуки. Волосы пытаются выбраться из непривычного им пучка. Редкие стоны машин на улице пробиваются через стёкла окон, заверяя в том, что на дорогах пусто. В темноте холодно и страшно. Но Она выдержит, Она не сорвётся. Петрова лениво перепрыгивает через огромные мутные лужи. Подошва туфель скользит по декабрьскому льду, что замёрз на тротуарах. Но это традиции зимнего Питера. Гирлянды, висящие на ветках оголённых деревьев, светят ярко и красиво. Маша с трудом оплачивает парковку, всё—таки не сдержавшись и один раз ударив по еле—еле работающему автомату. На телефоне ни одного сообщения, ни единого звонка. Оно и к лучшему. Люди на улице, проходящие мимо, смотрят с осуждением и непониманием. Маша уверена, что именно так они и смотрят. Они знают, что она делает, в чём одета, и именно это их и злит. Злит её свобода. Они завидуют, хотят также. Чёрный BMW Петровой подмигивает и открывает двери. Маша бросает сумку на заднее сиденье и включает первую попавшуюся волну радио. Обогрев ставит почти на полную и сжимает кожу на руле. Дорога не длинная, но скучная. Выученные дома, дворы и кафе. Но ночь в Санкт—Петербурге красивая, загадочная и грязная. Небо, забитое когда—то звёздами, сейчас застелено покрывалом хмурых туч. И хитрая Луна этим пользуется, выглядывая и показывая себя во всей красе. Каждый закоулок так и пестрит новогодними украшениями. Гирлянды, шарики, елки, мишура и другие приблуды. Встав на светофоре Петрова заглядывается на театральную тумбу. Афиша их приближающегося спектакля, к которому актёры усиленно готовятся, в особенности, Соня. Концерты каких—то певцов, которых Маша не слушает. Импровизация. Ничего себе, они всё ещё выступают. Их самому высокому Антону, кажется, не повезло, пол головы у него кто—то оттяпал. Арсений же оставался, на удивление, идеально нетронутым. Что же, он правда красивый. Кому Петрова врёт, она смотрела их передачу. Ей больше всех приглянулся Шастун тогда, два года назад. Такой милый, весёлый и невинный. Пальцы окольцованы и бижутерией, и взаправду дорогими украшениями. Кудряшки по—детски сползают на лоб и закрывают брови. Кудряш. Маша нарекла его именно так. Будто ставя его ниже, будто он был младше неё. Загорелся зелёный. Квартира в центре не такое райское место, как может показаться. Вечные истошные крики машин и гул ходящих за окном людей раздражают. Но здесь красиво. Петрова убирает грязную обувь, непроизвольно зубами отдирая кожицу на губе. Надевает леопардовые тапочки и шагает на кухню, заранее не выключая утром свет. Вчерашние два куска пиццы заждались её в холодильнике, и сейчас Маша с удовольствием прекратит их муку. Переключает каналы по телевизору, всё же оставляя играть какую—то русскую мелодраму.***
Шторы задвинуты плотно. Петрова смотрит на крест, что разошёлся на пол стены. Он не светится. Почему? Она же чистая. Маша сейчас прямо перед ним. Открытая и умирающая. Кажется, кто—то звонит на телефон. Разве она достойна чьего—то внимания? Разве она заслужила? Холод противно ползёт по плечам и доходит до щёк, облизывает ключицы, ласкает губы. Что—то вязкое и липкое обволакивает сердце. Похоже на ненависть. Зеркал в её спальне нет. Они есть везде, а в спальне нет. Обычно по ночам Маша не любит на себя смотреть. Маша боится. Маше стыдно. Как же ей стыдно. Маша чувствует как носом становится трудно дышать, как всхлипы так и рвутся наружу, а щёки отчего—то становятся влажными. Должно быть, глаза плавятся. — Отче наш, Иже еси на небесех! — Маша в бога не верит, — Да святится имя Твое, — Бог в неё тоже, — Да приидет Царствие Твое. Маша склоняет голову, а глаз от иконы не отводит. Чувствует, как что—то приятное растекается по душе. Что—то приятное, но отчего—то одиозное. Да будет воля Твоя, Маша кается. Яко на небеси и на земли. Маше грустно. Маша плачет. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; Машу трясёт. Маше больно. И остави нам долги наша, Петрова слёзы рукавом ночнушки вытирает, а икону грубо в ящик кидает и закрывает на ключ. Ящик самый последний в шкафу, третий. Три — это её любимая цифра. Я коже и мы оставляем должником нашим; Маша выходит в коридор. Маленькая лампа защищает её от нападок мрачных теней. Петрова заглядывает в зеркало и улыбается. Она всё также красива, также сексуальна, также идеальна. Рыжая чёлка немного не дотягивается до бровей, волосы чуть ниже груди, а глаза всё такие же. Мрачные и манящие. И не введи нас во искушение, А телефон всё трещит и трещит. Но избави нас от лукаваго. Маша знает, кто это ей звонит. Оттого и трубку брать не хочется. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Петрова, предвкушая веселье, смотрит на подготовленные пять маленьких пакетиков, что невинно хранят в себе то, что даёт людям свободу. Маша дарит людям свободу. Аминь.