в начале Любовь возникла, как первое семя мысли. ты, о любовь, единосущная с великим Камой, даруй же процветание жертвователю! Атхарваведа
— Я вот не понимаю, — говорит Сахадэва, вертя в пальцах опавший цветок париджаты. — Почему именно Сатья-юга — юга Любви? В тени лиан не жарко. Роса уже высохла, но Сурья ещё не вошёл в полную силу. В этот час стены дворца кажутся яростно белыми, а воздух — звенящим и сладким. Поодаль, на утоптанном поле, Кауравы затеяли какую-то игру, но ни смысл их выкриков, ни их мячи сюда не долетают. Завтра — снова в лес. Десять дней царевичи проводят в лагере гуру Дроны, лишь на одиннадцатый и двенадцатый возвращаясь во дворец. (Юдхиштхира так и не начал думать "домой"). — Юдхиштхира, — говорит Видура, — объясни Сахадэве. Он, кажется, вот-вот задремлет, прислонившись к стволу кукубхи. Его неизменный тюрбан лежит на земле, и ветер шевелит тронутые желтоватой сединой волосы. Сейчас Видура с ними как дядя, а не как министр. Поэтому Юдхиштхира не делает замечание близнецам, которые развалились в траве, словно камышовые коты — животами кверху. — Потому что Сатья-юга — первая из юг, — говорит он. — А Любовь старше, чем Закон и Польза. Камадэву зовут Нерождённым и Самопроявленным, помнишь? — Да я не про то! — восклицает Сахадэва. — Почему только Сатья-юга? Любовь же никуда не делась. Коровы рожают телят, кобылы — жеребят, и Шива всё ещё влюблён в Парвати. Мы точно знаем, мы на барельефе видели. Им с Накулой по двенадцать. Как у всех царевичей, их волосы подстрижены до плеч и умащены благовониями — но только у близнецов они безупречно прямые и отливают иссиня-лиловым, будто перья птицы калидж. Дочери слуг шепчутся о них по углам. Близнецы принимают эту дань с молчаливой благосклонностью храмовых статуэток. Боги! Когда они только успели так вырасти? — Потому, что... — Юдхиштхира кусает травинку, подыскивая слова. Это трудно. Но часть его долга в этом мире — находить простые объяснения для сложных вещей, облекать в форму бесформенный сумрак Закона. И он знает: Видура сквозь обманчивую полудрёму следит за тем, как он справляется. — Да, Любовь никуда не делась. Но править миром она уже не может. — Почему? — Потому что каждая юга хуже предыдущей. Портится всё: нравы людей, их облик, их здоровье... — Это мы знаем! Но Любовь что — мясо на солнце? — не успокаивается Сахадэва. — Она-то как может испортиться? — Да очень просто. Это голос Дурьодханы. Он усаживается на траву в шаге от Юдхиштхиры. Солнце играет на золотом обруче, которым перехвачены его волосы. Юдхиштхира отводит взгляд. Горечь травинки пощипывает язык. — Удивлён, что ты решил присоединиться, — роняет Видура. — Обычно игры тела занимают тебя больше, чем игры ума. Позы Видура не меняет, но дремотная расслабленность утекает из его тела. Словно натянулась невидимая тетива. Дурьодхана отвечает поклоном — таким глубоким, что в нём нельзя не увидеть издевательство. — Услышал вас и не удержался. Брат Сахадэва, не будь тугодумом. Сволочь с рынка помнишь? Вот тебе и ответ. Повисает тяжёлая тишина. Это случилось в прошлый приезд. Четвёрка младших давно повадилась сбегать из дворца в город. Смыв со лба царские полумесяцы, они заматывались в старые дхоти, и к вечеру их было и впрямь не отличить от детей из простого люда — чумазые, потные, рот шире ушей. Не сказать, что Юдхиштхира одобрял эту игру. Но и запрещать её смысла не видел. Дворец им тесен, да и — что скрывать? — неуютен. Он лишь просил держаться вместе и не попадать в неприятности. До поры до времени им удавалось. Как Юдхиштхира выяснил потом из сбивчивых пересказов, виноват был слон. Молодой, с белой шерстью и красными, как гранатовые зёрна, глазами, он продавался за баснословную цену. Арджуна влюбился с первого взгляда. Он пытался сбить цену на треть, но хозяин вопил, что с малолетними бродяжками не торгуется — им и горсть дерьма из-под этого слона не по кошельку. Было громко, сквернословно и весело. Под шумок Сахадэва скармливал слону банан, утащенный с дворцовой кухни. Всё это длилось недолго — четверть мухурты, а то и меньше. Что может стрястись за такое короткое время? Но его хватило. Только что Накула был с ними, и вот он исчез. Лица того, кто его увёл, Накула потом описать не смог. У него были мозолистые ладони вайшьи — огромные и тёплые. "Хочешь погладить ручного тигра?" — спросил он. Разумеется, Накула хотел погладить тигра. Лесные хищники сторонятся людей, если сыты и здоровы. За двенадцать лет жизни ему удалось видеть тигра лишь мельком. Потрогать — ни разу. При встрече с великолепным зверем он кланялся и с тоской провожал взглядом исчезающий в зарослях хвост. О, этот хвост! О, густейший охристо-чёрный мех! Словом, Накула пошёл с незнакомцем без тени сомнения. Не было на свете зверя, которого он боялся — а бояться людей ему и в голову не приходило. — А где тигр? В тупике, куда вайшья его привёл, несло гнилыми фруктами и нечистотами. Человечьими, не звериными: запах зверей Накула отличал. Ни цепи, ни миски. Ни единого признака, что тут держали животных. Заподозрив неладное, Накула хотел было вывернуться из чужих рук, но тёплые ладони на его плечах стали вдруг очень тяжёлыми. Боги сжалились. Он успел испугаться — но и только. Сахадэва на другом конце рынка почуял, что его брат в беде. Пока мерзавец пытался одной рукой спустить дхоти, другой удерживая брыкающегося мальчишку, Бхима добрался до места первым. Хватило одного удара. Нос вайшьи провалился вглубь черепа, забрызгав Накулу кровавыми ошмётками. Так и вышло, что опознать мерзавца по лицу никто не смог — за неимением лица. Тем вечером Накула отмывался в купальне так яростно, что по всему телу остались красные полосы. — Это что, — Сахадэву передёргивает, — тоже… Любовь? Близнецы не смотрят на Дурьодхану, только на Юдхиштхиру. Придётся отвечать. Юдхиштхира морщится. Связывать такую гадость с чистыми слогами имени Камадэвы… Но лгать он не способен. — Это то, во что Любовь вырождается, если её не стреножит Закон. В Сатья-юге такого не было. Но мы живём в Двапара-юге, третьей по счёту и предпоследней. Чем дальше, тем твёрже должна быть рука Закона. (Краем глаза он видит, как Видура кивает.) — Иначе — да, иначе люди домогаются мальчиков, как тот человек на рынке. Или чужих жён, как демон Равана. Или, — Юдхиштхира переводит дух, — чего-нибудь ещё, на что они не имеют права. Закон — уздцы для Любви. Это понятно? Накула сосредоточенно сопит. Сахадэва, положив голову на сгиб его локтя, ощипывает цветок. Париджата в царских садах не растёт — кто бы стал сажать здесь дерево печали? — и совершенно непонятно, откуда её принёс ветер. — А сам Закон? — вкрадчиво спрашивает Дурьодхана. — Прости? — Ты говоришь: от юги к юге всё портится. И самому Закону в итоге нужны уздцы Пользы. Значит, и дхарма гниёт, как мясо на солнце? А, так вот зачем он сюда сел. Не ради же благочестивой беседы, в самом деле. И не ради удовольствия послушать Юдхиштхиру. Нет уж, Суйодхана, ты ввязался в бой на чужом поле, и дураком ты меня не выставишь. — Разумеется, нет, — терпеливо отвечает Юдхиштхира. — Дхарма есть скелет мироздания. Она определяет всё. И то, какой рукой тебе доносить ладду до рта, и то, с какой стороны вставать господу Сурье. Дхарма не может испортиться. Но может… скажем так, чрезмерно усложниться. — Это как? — Ты слышал выражение "пути Закона темны"? Не задумывался, что оно значит? — Просвети же меня. Усмешка тлеет под его опущенными ресницами. Совершенно необязательно говорить это таким тоном, между прочим. Хорошо ещё, что Юдхиштхире легко даётся йога. Он научился держать невозмутимое лицо (и не давать крови приливать к нему, когда не надо). Беда вот в чём: он вечно не может понять ни настроения Дурьодханы, ни его причин. Порой тот вспыхивает от самых безобидных слов, порой — напоказ уходит из комнаты или шатра, если туда вошёл Юдхиштхира. А порой — как сейчас. Сам является незваным. И… И. Вот что тебе надо? Я тебе не нравлюсь, это мы выяснили сразу. Тебя раздражает каждый мой вдох. Но и дворец, и лагерь гуру Дроны велики. Тебе есть с кем упражняться, таскать вино из погребов и играть в кабадди. Так зачем? Зачем ты приходишь тыкать палочкой именно меня? — Я уже сказал, дхарма — скелет мироздания. Каждое слово Закона вписано в плоть вселенной навсегда, и стереть его нельзя. Но ведь сама вселенная меняется. Например, когда-то очень давно в Трёхмирье могли жениться родные братья и сёстры… — Какая прелесть. — Дослушай до конца. Тогда людей было мало, и почти все приходились друг другу близкой роднёй. Но когда их потомки населили землю, кровосмешение перестало быть вынужденной мерой и стало излишеством. А излишество — грехом. И в Законе появилась новая строчка. А теперь представь, сколько таких исправлений накопилось за всё время. Сейчас он говорит о том, о чём обычные люди не догадываются. Обычно Закон видится им чем-то вроде огромной книги. На самом же деле Закон — скорее множество книг, написанных на одном и том же свитке. Буквы накладываются друг на друга. Сквозь священные строки просвечивают другие — не менее священные, но устаревшие. И ты должен отыскать единственно нужную, на пользу людям и миру. Иначе мешок с песком ты, а не Царь Справедливости. Или даже проще: не царь. — То есть, — говорит Дурьодхана, — на сегодня дхарма состоит в основном из мусора? Юдхиштхира хмурится. — Это не мусор. Не говори так. Это было Законом, настоящим, просто в какой-то момент... Погоди, давай по-другому. Помнишь того аскета, который приходил зимой? Он дал обет не расчёсывать волосы. Спустя полвека их и невозможно расчесать, любой гребень сломается, но каждый волосок там — это волосок с головы великого мудреца, и... — Я понял, — кротко говорит Дурьодхана. — Теперь всё прояснилось. Дхарма, которой нас долбят в темечко — это войлок с пятьдесят лет не мытой головы, где даже вошь заблудится. Благодарю, дорогой брат. Эта беседа была очень... познавательна. Явно сдерживая смех, он вскакивает и уносится к братьям, не спросив разрешения. Видура трёт переносицу. — Юдхиштхира, с таким же успехом ты мог бы расстилать гирлянды из голубого лотоса перед дикими свиньями. Сожрать они сожрут, но не оценят. Цени себя больше, мой тебе совет. — Дядя Видура, — бурчит Накула, — вы зря обижаете свиней. Они умные. — Да, — подхватывает Сахадэва, — умнее Суйодханы точно. Тогда уж перед носорогами. Хотя нет, носорогов тоже жалко... Они начинают шумно перебирать зверей, с которыми можно сравнить Дурьодхану. Жалко оказывается даже бородавчатых жаб и слепых кротов. Видура глядит молча, и Юдхиштхира, не выдержав, наконец отворачивается.* * *
Всё плохо, и лучше не становится. Видура знает. Единственный из всех. Он противоестественно зорок, когда дело касается адхармы. В какой-то момент он спросил Юдхиштхиру в лоб, явно надеясь, что племянник развеет сомнения простым "нет". Но драгоценный племянник подавился этим "нет", словно финиковой косточкой. — Святые сколопендры! Это было ближе к ругательству, чем всё, что Юдхиштхира слышал от него прежде. Лицо Видуры обрело цвет рыбьего брюшка. Он хлопнул дверью — но тем же вечером постучался опять: — Прости меня. Иногда я забываю, как мало тебе лет. Юдхиштхира молча обнял дядю за колени. Весь день он был ни жив, ни мёртв. Мягко, но непреклонно Видура заставил его подняться. — У юности свои болезни. В зрелости вспоминать их смешно и стыдно, но посетить они могут любого. Только не вздумай путать такую болезнь с истинной волей Камадэвы. Когда воля Камадэвы с тобой случится, ты увидишь разницу. — А если не случится? За год в Хастинапуре Юдхиштхира перевидал больше людей, чем за всю жизнь. Среди них много дряхлых и увечных, много и совсем обыкновенных; но порой встречаются такие, что глаз не отвести. Юдхиштхира не слепой. Он видит изящество придворных танцовщиц, переливы браслетов на их полных руках и медные от хны реки волос. Он видит осанку чужеземных царей, что приезжают поклониться великому Бхишме (нет, прежде всего, конечно, царю Дхритараштре… но все всё понимают). Людская красота повсюду. Юдхиштхира видит её — и она не смущает его ум. Так можно смотреть и на птицу, и на цветок. Только с одним человеком по-другому; с тем, кто ослепительнее их всех, вместе взятых, и настолько же злее. Роптать на богов нельзя, но Камадэва мог бы явить свою истинную волю пораньше. Хотя бы из милосердия. — А это другая болезнь юности: вы торопитесь. Впереди долгая жизнь. Не давай мимолётным помутнениям рассудка её испортить. Юдхиштхира до сих пор не уверен, кого именно Видура пытался тогда успокоить — его или себя.* * *
Всё плохо, и становится ещё хуже, когда речь о Бхиме. "Надо прекратить эти его потасовки с детьми Гандхари", — говорит матушка Кунти встревоженно. Именно так: "потасовки". Словно если назвать что-то несерьёзным детским словечком, оно этим и станет — щенячьей вознёй, ссорами в куче песка. Верит ли в это она сама? Матушка Кунти не хуже его знает, как Бхима ссорится и мирится. До Хастинапура случалось всякое: синяки, ссадины, слёзы. Но лишь здесь Юдхиштхира увидел, что это такое — злость Бхимы, не стреноженная любовью. — Сын Дурьодхана, — матушка Кунти упорно зовёт его только так, — Бхима не хотел ничего плохого, он просто играл с твоими братьями... Дурьодхана щурится. Кажется, яд вот-вот потечёт у него по подбородку. — Удивительное дело. Когда я играю со своими братьями, им потом не требуется лекарь. Может, я играть не умею? Обязанность старшего — следить за младшими, но Бхима не привязан к нему верёвкой. И нередко он прибегает уже на шум драки. Человеческой речи оба не понимают; Юдхиштхира хватает Бхиму за волосы и тянет, не жалея пальцев. — Бхима! Стыдно! Почему я должен вас растаскивать, как собак? И ты, — это уже Дурьодхане, — почему не ведёшь себя умнее?! Дурьодхана ухмыляется, сплёвывая кровь на взрытую комьями землю. — Орать на своих младшеньких будешь. Если Вивитсу останется без глаза из-за этого ублюдка, я приду ночью и проткну ему оба два, ясно? Наедине в лесу Бхима утыкается лицом ему в колени и молчит. Гора бронзовых мышц и сухожилий — не растил бы его с пелёнок, не поверил бы, что ему пятнадцать... Юдхиштхира устало наматывает на палец прядь жёстких, слипшихся от пота волос. — Ты расстраиваешь матушку. Ты расстраиваешь меня. Бхима вздыхает. — Поклянись, — велит Юдхиштхира, — что это был последний раз. — Не могу. — Что? Бхима поднимает голову. — Я не могу, — мрачно рокочет он, — давать старшему брату клятву, которую нарушу. Рвётся оно из меня, понимаешь? Вижу его морду — и рвётся... Нет, не поклянусь, и не проси. Юдхиштхира хмурится. Но прежде, чем он успевает что-то сказать, Бхима взрывается, пугая сонных птиц в кронах: — Ты послушай, что эти суки меж собой говорят! Про тебя, про матушку... про нас всех! Что я — жалеть их должен? Сглатывать? Много толку быть Бхимасеной Врикодарой, если даже за вас не постоять! Вздыхая, Юдхиштхира треплет его по загривку. Безудержный, безжалостный, отчаянно преданный Бхима. — Не требуй от него невозможного, — замечает позже Видура, когда они прогуливаются по саду в густом, как суп, стрёкоте цикад. — Бхима рождён героем и делает то, что положено герою. На том, хм, уровне, на котором у него это сейчас получается. Ты ведь не требуешь от мангуста помириться со змеёй? Юдхиштхира не отвечает.* * *
Хуже всего, конечно, сны. Юдхиштхира знает, что спит — но майя от этого не слабеет. Наоборот. Во снах кажется: это наяву всё ненастоящее. Правда тут, на берегу сонной воды, в мареве и звоне тростника. Он никогда не был в этом месте, но раз за разом приходит именно сюда. — Что ты здесь делаешь? Голос тих, низок и Юдхиштхире не знаком. Он принадлежит скорее женщине, чем мужчине, хотя это и не имеет никакого значения. — Ищу драгоценности в мутной воде, — отвечает он, кланяясь так низко, что касается воды лбом. Прикосновение ледяное и нежное, как поцелуй мертвеца. Дна не видно. — В ней водятся змеи. — Я знаю. — Кто защитит тебя от них? — Я сам себе защита. — Они ядовиты. Ты не боишься умереть? — Змеи ведь не боятся воды, которая их родила. Они погружаются на самое дно, а потом выходят на сушу. Почему я должен бояться смерти? Однажды и я выйду на сушу. Беседа повторяется ночь от ночи. Он не видит лица той, с кем говорит, и не знает, довольна ли она его ответами. Хотя, надо думать, довольна. Иначе прогнала бы. Вода принадлежит ей, и это она родила змей. (Порой кажется, ещё чуть-чуть — и он вспомнит её имя. Но оно ускользает, короткое и звонкое, как всплеск.) Иногда она показывает ему… всякое. Вода становится зеркалом, и в нём отражаются картинки. Девочки-близнецы, играющие с золотым мячом над пропастью. Восемь лучей Свастики, вспарывающие небо. Огонь на дне. Картинки завораживают, но понять их он не может... и на самом деле он ждёт только одного. Обычно ему не приходится ждать напрасно. Силуэт поднимается со дна. Пряди волос клубятся вокруг лица чёрным дымом, золотая тилака почти стёрлась — если не знать, ни за что не угадаешь в ней полумесяц. Лепесток кувшинки отпечатался, вот и всё. Дурьодхана целует его, прежде чем потянуть в глубину, и Юдхиштхира никогда не противится. В этих снах Дурьодхана не враг ему. Кто угодно — но не враг. Они целуются в прохладном сумраке, жадно и голодно, путаясь ногами в шершавых лентах водорослей, а руками — в волосах друг у друга. Серебряные бусины воздуха всплывают сквозь мутную взвесь. В груди саднит. Даже во сне Юдхиштхира не умеет дышать под водой. Чаще всего так он и просыпается — когда в глазах темнеет, а в спину мягко ударяется илистое дно. Но иногда… иногда ему удаётся продержаться дольше. Пока колени, которыми он стискивает Дурьодхану, не начнут трястись и судорожно сжиматься. Пока горло не обожжёт задушенным криком, а вода не станет на вкус как мёд. Будь он брахманом, после таких снов ему понадобилось бы ритуальное очищение. Но он кшатрий. С него хватит и душащего стыда, пока он разматывает в предрассветной мгле промокшее дхоти, чтобы, омывшись, переодеться в чистое. Гуру Дрона хвалит его за ранние подъемы. И, — что особенно смешно, — за усердие в йоге.