Кошачьи голубые.

Марина матерится тихонько, старой соседке дверь подъезда придерживая, а на чужое «спасибо» улыбается притворно. Татьяна Андреевна ей всегда человеком двуличным казалась. Настроение у нее зависело от Луны во втором доме, а мелькающая временами вежливость противным привкусом желчи отдавала. Марина непостоянных людей всеми фибрами души ненавидит еще с детства, а потому сейчас едва сдерживается, чтобы эту старую суку вслух не послать. Сдержалась, естественно. Ей сегодня настроение никто не испортит, ибо оно уже ниже плинтуса упало. Упало, да там и сдохло, видать, вместе с совершенно глупой надеждой на «четверку» в четверти по химии. Александрова, конечно, все свои косяки на химичку сваливала, ведь та ее еще с восьмого класса невзлюбила. Марина ни физику, ни химию не понимала никогда; зато по литературе, русскому и истории «пятерки» схватывала почти ежедневно, и это, как она надеялась, компенсирует нелюбовь к точным наукам. Марина ключ из кармана джинсов достает и в замочной скважине провернуть два раза по привычке пытается, но потом понимает, что дверь открыта, и глаза закатывает. Тоже по привычке. Наручные часы показывают без пяти шесть вечера, а это значит, что мама сегодня раньше. В голове тут же появляется мысль дневник в мусоропровод закинуть, однако это еще опаснее. Девушка в прихожую заходит, дверь за собой прикрывая попутно, а уже стоя в коридоре чувствует аромат вина красного. Нет, мама выпивала, конечно, но Александрова вспомнить не может, когда она в последний раз что-то кроме коньяка пробовала. Да и красное вино не признавала особо никогда. Если по праздникам — только белое. — Кого я вижу, Мари, — короткая фраза вихрем в голове проносится, все мысли тут же с собой забирая, а Марина замирает у двери, в белую стену взглядом впиваясь. Ее никто и никогда «Мари» не называл. Все Мариной, Маришей, Машкой иногда (таких хотелось собственными руками придушить), но Мари — впервые. Шатенка оборачивается медленно, будто все еще не до конца реальность осознав, но осознать, в общем-то, и не успевает, потому что в чужие голубые врезается быстрее намного. У Юли глаза привычно острыми стрелками украшены, оттого Александровой всегда кошачьими казались. Сколько себя помнит — Снигирь всегда «с иголочки», всегда в костюмах. Редко когда платья надевала, потому в детско-подростковом сознании именно такой всплывала. А всплывала часто, потому что Марина каждого визита ждала. — Юля! — она подбегает, в чужие раскрытые объятия доверчиво падая, и за шею обнимает, на брюнетке почти нависая. — Ты приехала! Снигирь в последнее время редко в их жизни появлялась. Вернее, даже не так. Она появлялась. Периодами из их квартиры практически не вылезала; заходила по пустякам и допоздна засиживалась, рассказывала истории всякие, работу свою трёхэтажным матом крыла, вино с кофе мешала, а еще много курила. И сигареты не обычные — дорогущие, но цену свою вполне оправдывающие, потому что от Юли не перегаром пахло, а табаком вишневым и спичками жжеными. — Куда ж я денусь, — женщина густые каштановые волосы пальцами перебирает аккуратно, а Марине заурчать хочется. — Съемки закончились, и сразу к вам. Юлия актрисой Марии́нки стала еще года три назад. Марине тогда только-только пятнадцать исполнилось, а потому такое внезапное исчезновение столь необходимого ей человека стало сильным ударом. Но Снигирь, конечно же, никуда пропадать не собиралась. Теперь пропадает по три-четыре месяца, а потом точно так же неожиданно возвращается. И у Александровой в дни возвращений сердце биться почему-то в три раза быстрее начинает.

***

Марина ненавидит в себе несколько качеств: эгоизм, лень и перфекционизм. Она сама толком понять не может, как эти качества могут друг с другом в одном худощавом теле уживаться, но за все восемнадцать лет эти трое ее знатно так заебали. Неопределенности в ней столько же, сколько эгоизма, а перфекционизма хватает пока только на Цветаевские стихи. Александрова выдыхает рвано, за столом в три погибели над толстой тетрадью по алгебре сгибаясь, и думает, что выйти в окно третьего этажа, в принципе, не такая уж и плохая идея. Додумать не успевает, потому что чувствует в районе шеи чужое горячее дыхание. — Математика, да? — Юля руку через ее плечо перекидывает и тетрадь со стола стаскивает. — Из вас там вундеркиндов делают или эксперименты ставят? — Однозначно второй вариант, — Марина сама не замечает, как уголки губ трогает едва заметная усмешка. — Я тоже так думаю, — кивает Снигирь и по привычке касается указательным пальцем нижней губы, слегка смазывая бордовую помаду. А Александрова подмечает, что делать это так чертовски красиво может только она. — Ты долго не засиживайся, а то мало ли, поумнеешь. — К черту идите, Юлия Викторовна. — Как скажете, Марина Андреевна. Юля из комнаты выходит, дверь со скрипом прикрывая, а Марина себя убедить пытается, что щеки у нее горят оттого, что в комнате просто душно. И окно нараспашку открывает, ледяной воздух с наслаждением вдыхая. В тот день не прыгает, кстати.

***

Александрова из комнаты впервые за весь день выползает и ежится от холода, взглядом к открытой балконной двери скользя. Мама в магазин вышла минут десять назад, а Снигирь еще утром в гости «на часик» заехала да так и осталась. Марина к балкону почти крадется, лишних звуков стараясь не издавать, и видит Юлю. Она стоит у распахнутого окна и курит свой «Чапман». У Юли три главных зависимости: кофе, сигареты и русская классика. У Марины тоже — стихи Цветаевой, благовония и Юля. Сходятся они пока только в одной. — А ты в курсе, что курить — вредно? — шепотом со спины. Она, кажется, не удивляется вовсе. Даже не оборачивается. — Научить? Девушка на секунду в неясный ступор впадает, пытаясь понять: шутка или она это серьезно? Зная Юлию с ее вечным сарказмом, скорее всего, первое. Но Марина, разумеется, просто делает вид, что так и задумано. Тоже у нее научилась, между прочим. — Научи.

«Курить — значит, буду дольше жить».

Александрова, наверное, раз десять в голове эту фразу повторила. Земфира ведь не врала никогда, правда? А если так подумать, то Снигирь с этой зависимостью может себе гарантировать лет двести беззаботной жизни и еще столько же килограмм табака в организме. Марина подкуривает с бледных рук, холодную кожу ногтями нарочно задевая, а Юля смеется. В этот момент приходится задуматься: а не поняла ли она? — Ты маме не говори только, а то она нас обеих убьет, — брюнетка зажигалку в карман джинсовки прячет, а сама долгую затяжку делает, кошачьи глаза прикрывая и приятную сладость на языке чувствуя. — Не скажу, — обещает Марина, те же манипуляции за женщиной повторяя. Копирует будто. И Юлия только сейчас замечает, как она на нее стала похожа. За последние лет пять все ее привычки себе по одной забрала. Александрова вдруг оборачивается, своими голубыми в чужие вляпываясь. Лисьими в кошачьи. Юля вообще кошка самая настоящая. Красивая, хитрая и догадливая. Потому руку протягивает, ледяными кончиками пальцев касаясь Марининого подбородка, а Марина в упор смотрит и под взглядом глубоким плавится, точно она какая-то фарфоровая. У Снигирь губы такие же, как она сама — ледяные. Но мягкие, на январском морозе обветренные. Сладкие, с привкусом вишневых сигарет. И Марина к этим губам жмется с совсем не детским рвением, нижнюю нагло прикусывая. А Юля спустя полминуты ее от себя отталкивает, улыбается и взглядом прожигает насквозь. Взглядом кошачьих голубых.