Иссохший букет

      Дверь захлопнулась с глухим стуком; запираться в комнате, когда твоя жизнь и так проходит у всех на виду — тон, право, уж излишне дурной, оттого замок даже не врезали. Менаса это, впрочем, не останавливало: шепнув себе под нос короткое заклинание, он легко взмахнул рукой. Это была разумная мера: нарушить его чары могли разве что учитель Рунас да отец, но если первому по ночам во дворце делать нечего, то второму… второму было откровенно всё равно.       Пустая и холодная кровать в столь поздний час могла бы показаться очень даже привлекательной, но у Менаса, впрочем, было дело поважней; дел поважней, чем сон, у него, правда, было с лихвой, но это — самое важное. Сведя запястья вместе и выставив вперёд ладони, он принялся очерчивать в воздухе круги.       «Не спи, не спи, пожалуйста, не спи…»              В появившемся диске чётко просматривалась чужая, но уже ужасно знакомая, выученная до мельчайших деталей, спальня; книжные шкафы, до самого потолка заставленные книгами, разбросанные рукописи и — темнота, едва-едва тронутая светом открытого портала. Отчаянная, звенящая, покрывающая всё темнота. Сердце Менаса, до этого истерично колотившееся, печально вздрогнуло на пути в пятки. Он тяжело вздохнул, почти смиряясь со своим поражением.              «Пожалуйста…»              Когда посреди чужой тишины замаячило чьё-то движение, Менас уже было прервал связь. Хорошо, что не успел: через несколько мгновений движение обрело форму и лицо — сонное, всклокоченное, по-домашнему помятое, но, тем не менее, чрезвычайно дорогое и чертовски нужное. Менас, предельно довольный, удовлетворённо улыбнулся.              — Поздно ты сегодня, — тихо раздалось с той стороны.       — Ну извини, — с обычной невозмутимой язвительностью отозвался Менас, стараясь ничем не выдавать свою радость, — это не от меня зависит.       — Что, очередной важный приём? — усмехнулся собеседник.              Менас встрепенулся под цепким взглядом и проследил за ним, уткнувшись глазами в собственное одеяние. В стремлении хоть как-то успеть на ежевечерний-еженощный разговор времени сменить его не было; отблески его собственной магии играли на золотой фамильной броши, браслетах, ободке, стягивавшем идеально уложенные кудри… рядом с только проснувшимся другом блистательный Менас создавал огромную пропасть. Он смутился, слегка покраснел и потупил рассеянный взгляд в чужие книги.              — Ну да. Как иначе?       — Значит, рассказывай.       — Да что рассказывать?.. — отмахнулся Менас. — Ты… написал что-нибудь?       — Не то чтобы. Не об этом сейчас. А тебе после семейных сборов всегда есть что рассказать и на что пожаловаться, поэтому… рассказывай.              Менас усмехнулся; они оба — и он сам, и, конечно, Зимас, — прекрасно знали: завеса «у меня всё хорошо, ничего не беспокоит, а если и беспокоит, то это никого не касается» непременно падёт, но ни за что не падёт сразу. Сперва нужно поёжиться, поиграть в героя, этой самой завесой помахать — это, можно сказать, этикет. И только когда все его пункты будут соблюдены в точности, плотину прорвёт. Но прорвёт — обязательно.              — Да ничего особенного, — пожал плечами Менас, отцепляя брошь от хитона и незаметно зажимая её в кулаке. — Всё как обычно: ундианцы прибыли ещё с утра. И Вадриус, и Маргос, и целая делегация. Отец давал в их честь большой приём.       — Но ведь… до Церемонии Назначения ещё несколько недель?       — Ну да. Они пробудут тут вплоть до неё. Поторопились.              В его голосе явственно чувствовалось и волнение, и даже какое-то раздражение. Скрывать его перед родителями и другими высокопоставленными лицами Менас научился: обязывало положение старшего наследника, но держать эту маску и перед единственным другом, с которым и пообщаться-то удавалось лишь урывками, сил уже не было. Быть старшим — это, на самом деле, довольно погано: Гелос-то мог вполне чётко свою позицию в отношении всех ритуалов выражать, с него спрос небольшой; а Менас — пример. Всегда был примером.              — Отец до сих пор зол на меня: невесту-то я так и не нашёл. Не соответствую! — Менас хмыкнул язвенно и задрал нос в некоей гордости. — А ему от меня только это и надо. Учись, женись, правь, идеальным будь — иначе ты не годишься. Традиции же.       — Ты… слишком строг к нему, — мягко вздохнул Зимас. — Он же любит тебя. Просто… по-своему.              Глаза Менаса загорелись каким-то бесовским огнём, лицо его тут же подёрнулось гримасой высшей обиды; губы дёрнулись было, чтобы выпустить пару-тройку крепких ругательств, но выдрессированная с раннего детства сдержанность взяла верх. Вместо этого он до белых костяшек сжал кулак: игла броши болезненно впилась в ладонь, присоединяясь к зубцам гербового цветка. Менас привык себя наказывать.              — Нет, — уверенно парировал он. — Никогда он меня не любил. Может, разве что в глубоком детстве, а потом… — Менас многозначительно вздохнул: оба они, безусловно, понимали, с какого момента началось это «потом». — Потом я стал для него неудобным и неподходящим. Если бы ты любил своего сына, стал бы ты его запирать в одиночестве на годы?       — Менас…       — Он ведь меня почти не навещал, знаешь? А если и навещал, пару раз в месяц, скажем, прекрасно чувствовалось: боялся. Меня боялся, понимаешь? Не было там любви — и нет. Но это нормально, — вздохнул Менас, — сомневаюсь, что это вообще возможно.       — Что именно?       — Любить меня. Невозможно.              В этом уже не было ни обиды, ни злобы, ни наигранности, ничего — только твёрдая, холодная, стальная убеждённость. То, что он — чудовище, достойное жить только в строгих рамках, иначе — катастрофа, Менас понял рано: ещё в детстве, в той одинокой комнате, во время бесконечных уроков с Рунасом. Понял — давно. Принял — только повзрослев.              — Но твоя мать…       — А что мать? Мать слаба. И полностью в его власти. Его она не ослушается, — развел руками Менас. — Да и любимый сын у них есть, а есть — сорняк, который нужно постоянно облагораживать. Но ничего: после Назначения ни у кого уже не останется сомнений, что сорняк что-то да заслужил.       — И ты… ничуть не сомневаешься, что Кристалл выберет тебя?       — Ничуть, — для пущей убедительности Менас кивнул. — Всем назло выберет. Отец этого прямо не говорит, но вполне понятно: он бы хотел видеть на престоле Гелоса. Но этого не будет.              Зимас поёжился: так много в этих словах было хладнокровия, уверенности, жёлчи… Менас, переломанный, искалеченный и выкованный, свою семью не любил. Выстроив между собой и ними крепчайший барьер, он себе этого и не позволял. Уважал — безмерно, но любил — никогда.              — Но если вдруг…       — Нет. Не будет этого. Иначе… — огромные голубые глаза снова светились. Не злостью — крупными тихими слезами. — Иначе всё это не имело смысла.              «Я не имел смысла».