Иссохший букет

      Никто не мог точно сосчитать количество комнат во Дворце. Казалось, количество их менялось постоянно — и, вполне возможно, так оно и было. И уж точно никто не мог предположить, что в одной из них заперт будущий наследник престола, ещё совсем мальчишка… однако это уж точно было правдой. Менас лежал на холодной кушетке и смотрел в потолок.       До прихода учителя оставалось минут двадцать, или, может, полчаса; Менас мог догадываться об этом только по положению солнца, которое иногда можно было разглядеть в мутном окне его каморки — никакие часы в скудное убранство её не входили. Всё убранство это, сказать по правде, состояло только из кушетки, письменного стола, сундука для одежды и книжных стеллажей. Их было в избытке; а больше ничего не было. Однажды он спросил Рунаса, почему комната его настолько бедная и голая. «Чтобы ничто не отвлекало вас от учёбы», — ответил тот с фальшиво доброй улыбкой. Не отвлекало от учёбы, как же! Нет, Менас знал, причина в другом. А крылась она, как всегда, в нём самом. Если бы в этой пустой келье было что-нибудь ещё, он бы это что-нибудь непременно разбил или сломал. Он это знал — они это знали тоже.       — О, Менас… вижу, вы уже готовы к занятиям, — дверь с тихим скрипом отворилась, и мальчик поднялся на локтях. «Готов к занятию» означало «проснулся и позавтракал» — об иной готовности речи никогда не шло.       — Я… да, наверное, — тихо отозвался мальчик. Сказать по правде, он даже был рад приходу наставника. Так Менас хотя бы мог удостовериться, что он не остался единственным живым существом во всём свете.       «Человеку нужен человек», — скажут люди через много лет. И будут правы, на самом деле, но… не совсем. Человеку не один человек нужен, а много. Вся жизнь Менаса была заключена в одном только приходе учителя и в одной только магии — и он страдал, сам того не понимая до конца. Но, впрочем, много об этом думал. В своей детской, неокрепшей, пока ещё мало понимающей, манере.       Сегодняшний урок подходил к концу — Менас понимал это по спрятавшемуся солнцу в мутном окне и по тому, как больно кололо в ладонях и пальцах. Урок подходил к концу — и этому стоило бы, наверное, радоваться, и любой ученик бы на его месте ликовал, но Менасу было тошно и страшно. Он ненавидел окончания занятий; ненавидел, потому что окончание занятия значило, что скоро он снова останется совсем один. В этой пустой, крошечной и холодной комнате.       — Учитель, я… — замялся он, нервно сворачивая пергамент в тонкую трубочку. — Я хотел спросить… вы позволите мне вопрос?       — Да, конечно. Что из пройденного материала беспокоит вас?       — Нет, я… не об этом, — он снова замялся, стушевался, и глаза его забегали, но комната была настолько голой, что и зацепиться им было не за что. Оставалось решаться. — Я хотел спросить… когда я увижу родных?       — Правитель Игнис зайдёт к вам в конце месяца, чтобы узнать о ваших успехах, как обычно.       — А… мать? — вздохнул Менас, трясясь. — Или… или Гелос?       Только оставшись в одиночном заключении Менас понял, как, на самом деле, тосковал по ним. И как ими дорожил. В первый же день он, разумеется, почуял острую нехватку Зимаса; в глазах до сих пор стояла та кровавая сцена — по ней он не тосковал, конечно, но временами она перемежалась светлыми воспоминаниями. И становилось тошно. Друга не хватало. А по прошествии недели, месяца, нескольких месяцев… Менас начал тосковать по всем.       Он не думал, что любит мать и уж тем более — отца. Но почему-то, оставаясь в одиночестве, вспоминал её тёплые ладони и то, как она редко, но целовала его в лоб. За ещё хотя бы одно такое прикосновение он отдал бы всё, что у него было, но… отдавать было нечего, а никто и не брал. О, как хотел бы он обнять мать, поговорить с отцом дольше пятнадцати минут и о чём-нибудь, кроме магии! А ещё… Гелос был одной большой проблемой. Но без проблемы этой становилось жутко.       Он вечно путался под ногами, вечно лез не в своё дело, вечно привлекал к себе внимание и раньше не вызывал у Менаса никаких чувств, кроме раздражения, но сейчас… сейчас Менасу очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь начал путаться у него под ногами, кто-нибудь влез бы в его дела и кто-нибудь привлёк бы его внимание. Менас начал скучать по брату. Менас был в отчаянии.       — О, боюсь… — Рунас явно не был готов к такому вопросу. Волею судьбы помимо наставника в магии ему приходилось быть для юного наследника и наставником духовным — с этой ролью он справлялся куда хуже. — Боюсь, это невозможно.       — Но почему?! — взмолился Менас. — Почему?! Я ведь… я ведь ничего ему не сделаю, вы же меня научили… научили это контролировать! Я же…       И лист пергамента, который Менас по-прежнему держал в руках, вдруг вспыхнул. Рунас, уже приученный к внезапным вспышкам магии у своего ученика, взмахнул рукой, и огонь погас. Он посмотрел на него многозначительным тяжёлым взглядом. Мальчик вздрогнул последний раз и затих, смотря остекленелыми глазами в одну точку — и повсюду одновременно.       Менас понял учителя без слов.       В его комнате не было предметов, потому что он мог их сломать,       И в его жизни не было людей,       Потому что они ломались так же, как предметы.