Иссохший букет

      — Доброе утро, Менас, — от одного скрипа раскрывшейся двери он вскочил с места и вытянулся по струнке. Уважение к учителю было в нём столь велико, что ни годы, ни доброжелательное отношение наставника, больше похожее на дружбу со старшим товарищем, ни почти полное отсутствие формальности в их занятиях не смогли избавить его от этой детской привычки. — Вашему брату всё ещё нездоровится?              Рунас рассмеялся, и Менас вынужденно отразил этот жест короткой улыбкой. Это также входило в обязательства «хорошего мальчика»: меньше перечь, будь удобным, и, конечно, поддерживай взрослых во всём. Перекидывание одной и той же шутки изо дня в день уже набило оскомину, но для заявления об этом требовалось немалое мужество; а оно отнюдь не было в числе достоинств старшего принца.              — Нет, учитель, — выдохнул он спустя несколько мгновений. — Кажется, у него сегодня важные дела в Архиве. Они всецело заняты подготовкой к грядущей экспедиции, и у Гелоса совсем нет времени на остальные заботы.       — Понятно, — произнёс Рунас себе под нос, обсасывая гласные в глубоком размышлении. Менас забегал глазами по лицу учителя в надежде распознать его выражение, но оно оставалось холодным и будто бы каким-то безучастным.              Менас нервно сглотнул; несмотря на большой опыт выгораживания младшего брата, врать всё равно было тяжело, а выходило — скверно. Он считал себя человеком чести, — вернее изо всех сил хотел им стать, поскольку это — необходимая составляющая любого правителя, даже будущего — а ложь с этим никак не клеилась. Пусть даже ложь во спасение. Да и ложь во спасение перестаёт иметь хоть какой-то оттенок благородности, если вспоминаешь, что бедствием в этом спасении выступают необходимые уроки, и спасение это отнюдь не вечное. Ведь чем дольше ты катишь снежный ком по полю, тем больше он становится и тем сильнее он сможет тебя же и раздавить — это понимали даже маленькие дети, но отчего-то не понимал Гелос. Но Менас всё равно продолжал за него вступаться — что перед отцом, что перед учителем, пусть себе во вред — брат ведь.              — В таком случае, думаю, нам придётся провести занятие без него, — Менас вздохнул с облегчением: на сегодня опасность миновала. Сегодня всё было хорошо. — На чём мы остановились вчера?              На самом деле, у занятий не было чёткого расписания. Вернее начинались-то они каждый день в один и тот же час, а заканчивались тогда, когда Рунас посчитает достаточным. «Достаточное» для него было весьма размытым: они могли закончить и глубоким вечером, и за полночь, могли работать без перерывов на приём пищи и до тех пор, пока Менас не начнёт валиться с ног от усталости. Это всё было в порядке вещей, Менас понимал; как понимал и то, что по возвращению в свои покои, утащив с кухни какую-нибудь лепёшку и стакан молока, продолжит упражнения самостоятельно и потратит на них ещё несколько часов так, что на сон времени либо не останется совсем, либо останется ничтожно мало. Ведь ничего важнее магии не было и быть не могло. В это свято верил Менас. Потому что такой распорядок был правильным.              Впрочем, сегодня ему повезло: когда он вышел из учебной аудитории, сквозь колонны веранды пробивался догоравший закат — значит, было не так поздно, как он предполагал, но достаточно поздно, чтобы вечерняя трапеза уже подошла к концу, и домочадцы разошлись по своим покоям. Менас заспешил на верхний этаж, отведённый под комнаты наследников, и не прогадал: брата он нашёл за столом, важно водящим пальцем по какому-то древнему свитку.              — О, Менас! — воскликнул он, тут же отложил манускрипт в сторону и забегал глазами по брату так, будто они не виделись по меньшей мере лет десять. — Неважно выглядишь… что-то случилось?       — Нет… — замялся тот и, поразмыслив, прибавил для пущей убедительности: — Нет, ничего.       — Но ты ведь никогда не заходишь просто так, а? — усмехнулся Гелос по-доброму. — Никаких человечьих разговоров, никакой пустой траты времени! Ты ж мой идеальный братец! — разошёлся он довольно скоро и даже принялся хлопать брата по плечу, чтобы вовлечь его в свою весёлость. — Не человек! Кремень!              Лицо Менаса вновь исказилось вымученной улыбкой. Характеристика, подаренная ему с лёгкой руки Гелоса, подходила ему безукоризненно и была, надо думать, определённо положительной, но отчего-то душу его переполняло какое-то странное, тёмное, тягучее и жгучее чувство. Гелос, будучи значительно ниже старшего брата, всё равно каким-то образом будто бы занимал больше места, развалившись на стуле, чем тот, севший напротив, составив колени вместе и выпрямив спину. Смотря на брата и его беспечность, на его искрящиеся радостью глаза, даже на эту раскованную позу, Менас мучился.              Движения Гелоса были широкими и размашистыми, так же широко и размашисто он говорил, и так же широко и размашисто он жил. Менас же всё время чувствовал, будто какие-то невидимые, но чертовски крепкие, кандалы постоянно сжимали его. Этими кандалами были и воспитание, и положение, и собственный характер, и вся его жизнь. Сбросить их было для Менаса самым большим желанием — стать хоть немного, хоть на самую толику похожим на брата, хоть в чём-то не соответствовать идеально выверенной картинке, хоть на мгновение отпустить контроль и выдохнуть. Образ его жизни Менаса манил и пленял; возможность отринуть устои и ожидания, гордо поднять голову и встать в позу, объявить себя самого творцом своей судьбы и им быть — чудесная сказка, в которой мог жить младший брат. Но никак не старший.              Потому что одновременно с желанием это стремление было и самым большим страхом, ужасом, пробирающим до самых костей. Ведь его жизнь выверена, подготовлена для него, ему предоставленная и от него ожидаемая — значит, безопасная. Пускай тяжёлый, пускай изматывающий, но порядок. Жизнь Гелоса же была хаосом. А хаос — это неизвестность. Жадный до знаний Менас своей собственной неизвестности боялся; потому что за этой неизвестностью может не оказаться ничего. Потому что сейчас он сильнейший маг, возможный наследник престола, не человек, но кремень… а вдруг за этой ширмой — ничего?              — Что-то рано он тебя сегодня отпустил, — отметил Гелос по-прежнему беззаботно. — Неужели ты уже выучил всю существующую магию, а?       — Возможно, — отмахнулся Менас и с холодом в голосе добавил: — Тебе бы тоже не помешало. Хоть немного.       — Нет, — с улыбкой и уверенностью парировал брат. — Мне это не нужно.       — Почему?       — Потому что мне это неинтересно, и я не хочу этим заниматься — вот и всё.              «Вот и всё» — так просто, так наивно и при этом так правильно. Так чётко. Так счастливо. Менас чувствовал, что, сделай он хоть шаг в этом направлении, скинь он хоть часть оков, жить станет куда легче; но сделать это не решался. Только себя изводил. Потому что так было верно.              — Знаешь, мы с Амайей сегодня нашли одну рукопись…              После «с Амайей» Менас уже не слушал. Вот оно — ещё и ещё, в чём его брат был счастливее. Он мог открыто любить, открыто быть любимым и открыто об этом заявлять — и был в этом абсолютно счастлив. Это было заметно — нет, это просто-напросто бросалось в глаза. Менас был лишён и этого. Менас и в этом страдал. Потому что, видимо, страдания формируют личность… которая только из них и будет состоять.              — Рад за вас, — бросил Менас отнюдь не радостно и опустил глаза в пол, теребя подол своего хитона. — Очень рад.              Гелос свободен во всём, и Гелос счастлив. Он не хватает звёзд с небес, не гонится за ними, да и, по правде, этот сачок для звёзд откинул навсегда. Гелосу он не нужен, потому что он так решил.              — Брат, ты что?.. Ты что… плачешь?              Менасу этот сачок тоже не нужен, но потому что он таким рождён. Рождён хватать звёзды голыми руками и больше ни на что не годен… наверное. Из осязаемой и вполне реальной темницы, где его держали всё детство, он как-то очень просто перескочил в темницу взрослого мира — уже невидимую, но такую же чертовски прочную. Потому что так правильно. Потому что так положено.              А зависть к брату… нет, это совсем не правильно. Так быть совсем не должно.