новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Фалеев трёт глаза и оставляет на морозе Лебедева. Позволяет факультету облепить себя. Плитка, ламинат, мрамор. По форме его тела, голоса и цвета глаз. Королёва он тоже оставляет, и думает, что от этого не помогает табак. Лекция. Лекция. Они тянут его за руки и не дают водить пальцами по расцарапанным партам. Семинар. Он так громко о чём-то кричит, что Фалеев не слышит, как его зовут в профком. Он обещает зайти. Забывает, уходит домой позже всех, тянется к лицу. Фалеев трёт глаза, и говорит с Беловым. Едва понимает о чём. Конференция. Тезисы. Они ползают по высокой, кажется, что на пару метров, улыбке Белова и корчатся с высоты. Если не называть это — как будто и нет ничего. Как будто это не стоит за углом, не нажимает синхронно на тот же этаж, не налипает на полки над кроватью. Такое большое, что справиться или обхватить руками невозможно. Много-много лет подряд, горбясь, сутулясь и всю ночь сидя на простыне слева от подушки. Фалеев трёт глаза и пытается вспомнить, когда смог запомнить дату. Сам, без матери, вспоминал, ездил за черту города с двумя пересадками и живыми цветами. Раз, два, три, четыре красные гвоздики на коленях и мраморе. День. День. Обмазывают его колгейтом. Выкидывают социалку под автобус в такую же слякоть, как и в тот год. Нечётный. Некрасивый. Он чувствует этот февраль голо. Натянутым на голую расчесанную шею шерстяным свитером. Колючим. Старым. У Фалеева нет сил поднять подбородок от стойки. Сухие рваные раны в волокнах и шерсти. Свежие, сколько бы ни прошло. Он бы спрятал это за отваливающиеся плитки в туалете на втором этаже. Придётся только подпрыгнуть и вытащить это. Возможно, через ноздри. Наверное, оно тяжело будет ползти по глотке, сломает ему пару хрящей в трахее, и кровь обязательно попадёт в лёгкие. Будет там гнить, пока он будет скрести стены и считать дни. До четырёх. С четырнадцатого. Только Фалеев до сих пор остался ужасно брезгливым — готов умолять, чтобы это не шевелилось и не вызывало тошноту. Это ведь даже слезам не поверит. Фалеев трёт глаза и чувствует, что больше ничего не осталось. Он один на один. Со временем, каждый годом и днём. Как будто в первый раз. Настолько явно, так близко. Нанизывает на нитку или как кольца на пальцы. И всё тяжелее. Нитки рвутся, пальцы ломаются. Вечер. Ночь. Они толкают Фалеева на самом верху эскалатора. Ждут вместе с ним каждый перерыв Королёва у Бутлерова, Лебедева, памятника посередине — и никак не могут дождаться, дозвониться, добежать. Фалеев готов куда угодно, о чём угодно, за чем угодно — только на пару минут не об этом. Он как будто рыба с асфиксией, улов, который колесит по просторам его необъятной. Только даже рыба чем-то накачена, чтобы не скакала, а он всё, каждую яму, хребтом чувствует. Плавниками по кузову возит, задыхается. Фалеев трёт глаза, и мать протягивает ему бокал. Даже не спрашивая, помнит ли он, какой сегодня день. Они пьют молча, не чокаясь: никто из них понятия не имеет, что говорить. Каждое слово глупое и фальшивое. Остаётся язвами на лице и не отмывается от зубов. Его не тошнит — даже слёз нет. Что-то усталое и не умеющее верить остаётся на гладком стекле, когда они без слов расходятся по разным комнатам. Фалеев звонит ему только после полуночи. Глупая-глупая уловка. Как будто со сменой даты что-то изменится. Фалеев понятия не имеет как назвать смерть. Гудки рычат, кусаются, и он едва дышит, когда слышит знакомый голос. Тоже уставший, тоже чем-то придавленный. Фалеев уверяет себя, что становится легче — обязательно станет. — Десять лет было, — он шепчет, сжимает трубку и жмурится, не растирая глаза. — Как я? — не знаю. Это странно. Расскажи лучше, как твой день, хорошо?