новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Сафраилов смотрит на часы раз два семнадцать и опаздывает. Опаздывает в редакцию, опаздывает на летучку, опаздывает с датой подачи заявки на форум. У него всё расписано по минутам и долям секунды. Его учили печатать, не смотря на клавиатуру, чтобы экономить время. Инфоповоды лезут из телефона, компьютера, посудомоечных машин и холодильников — и главное, что надо успеть. Тургенев говорил о том, что главное — это сказать не красиво, а вовремя. Сафраилов уверен, что его родной журфак, через пару учебных кварталов от физфака, тоже весь выложен из сотни сохранённых секунд. Их собирали годами и вывалили им на ступени, чтобы маленькие студенты возились в них, опаздывая на историю зарубежной журналистики. У Сафраилова проект. Проект три. Если повезет, конечно. Он бы кинул монетку — так даже достовернее было бы. Орёл — он закончит, опубликует, ему не нужно будет прятаться, бежать и извиняться под дулом пистолета. Решка — он о таком вслух никогда не скажет Не из-за суеверий. Это просто глупое проецирование чужого опыта на его жизнь. Ему повезло, ужасно повезло. С поступлением, с факультетом,с руководителями — с редакцией. Это совокупность факторов, рядом с которыми так удачно вписано его имя. В его стране всегда только так. Если играть по-честному, конечно. Он и тем маленьким, запутанным в секундах студентам говорил. Сафраилов не умеет по-другому. не станет откажется не рассмотрит любой из вариантов, лишь бы с его галстуком сочеталось — смысл всегда один Он не надеется на проект четыре. Молиться он даже не пытался учиться — он все и так понимает. Даже в своем одиннадцатом году, печатаясь в газете при университете, он выслушивал, сколько всего не стоит писать и какие формулировки нужны, чтобы пропустили. Хотя тогда он и думал по-другому, видел то, чего нет в его профессии. Хватал только те темы, которые интересны, и мечтал о чём-то верном и правильном. В своей глупой детской манере. Он об этом почти не говорит. С матерью на другом конце страны, с бабушкой через сотни километром и тысячи споров. Покушений на него не было давно — пусть это будет удачей. Так спокойнее. Хоть и мало вероятно. Снова монетка. Если бы он швырял рубль каждый раз, когда гадал, хотят ли его изуродовать за новую статью, он бы хорошо натренировал палец и научился бы после ловить монету. Приятнее говорить глупости — они нравятся всем. Все к ним тянутся, всем важно высказаться. Редакция не пускает его, пока он не швырнёт в неё пару десятков сохранных секунд. Она подпирает ими стены и бьёт по пальцам тем, кто всё пытается вытащить их. Она не терпит, чтобы они вились в воздухе — и Сафраилов отмахивается от них, когда просачивается в кабинет полный ртов. Разбери это. Орут рты. Сопоставь это. Требуют рты. Анализируй это. Тычут ему рты и суют синтетический автоматный хлеб глубже, за зубы, чтобы быстрее-быстрее-быстрее проглотить. Насытиться, сохраняя секунды и не выпрашивая в кредит. Рты ежедневно выдают ему задания, чтобы писать-обозревать-обвинять. Что-то ужасно остро-социальное на каждый день. Сафраилов смотрит, как пережёвывающие рты тараторят и говорят о том, что такие дни для журналиста — ужасно благоприятная среда. Рты не умолкают ни на секунду. Правки, правки, ещё вот это проверь, здесь замени. Перепиши. Исправь. Сделай. Редакция пинает его в спину около одиннадцати. Когда улица по-будничному затыкается и тлеет под подошвами. Сафраилов отвечает на звонок, когда только успевает провернуть ключи дважды против часовой стрелки и спрятать толстую визитницу во внешний карман рюкзака из сумки. За дверью тоже что-то тлеет, ужасно расходует время. — Как мой день? — он швыряет ботинки сырыми подошвами на север и не включает свет. — К счастью, не пытались облить кислотой и на том спасибо. Да, нет, конечно, ты же знаешь, что это не шутки. Я бы тебе больше рассказывал, но тут явно не буду. Я и так вечно по краю ношусь. Не хочу, чтобы тебя потом затаскали по допросам. Ты ещё ученым станешь и будешь российскую науку с колен поднимать. Они перешли с Вы на ты за пару недель. Последние теплые недели августа. Когда ещё не надо было включать свет, чтобы найти на кухне стакан и полупустую бутылку. Когда Фалеев только подавал документы на факультет через пару кварталов от его родного. — Я и для «Важности» пишу, конечно. Куда без этого, — Сафраилов скупится и включает свет над раковиной. Грязной, полузасоренной. Зато попадает точно в стакан, потому что от водки всё равно остаются разводы на столешнице, даже если промокать и оттирать рукавом. — Да, нет, конечно, не думай, что у меня один проект и я только с ним без остановки. Так и чокнуться можно. Ты ведь тоже не с одной физикой своей сидишь. Возможно, он видит в Фалееве эту детскую глупую манеру, когда он рассказывает ему про лаборатории, конференции и статьи. Сафраилов всё обещает себе рассказать ему о своём втором проекте. — Что говоришь? Друг твой пропал? Королёв который? Не знаю, я тебе уже говорил про него, — Сафраилов морщится и, цепляя стакан, вваливается в темную комнату. Вторую в его квартире недалеко от метро. — Да, я с ним лично не знаком, но всё же. Я ведь сужу по тому, что ты мне о нём рассказываешь. Ладно-ладно, не буду, — пальцы лучше его знают пароль от ноутбука, и он снова пялится на белый-белый-белый лист. С каплей чёрного. — Просто у тебя и так забот много, а он, судя по всему, только добавляет. Как, кстати, Белов? Всё ещё зовёт к себе? Сафраилов возит по открытому полупустому ворду и улыбается. Иногда ему кажется, что Фалеева, его любимого первокурсника, выловить сложнее, чем его. Он всегда рад его звонкам, даже если Фалеев звонит, потому что ему одиноко идти десять минут от метро до дома. Пару месяцев назад Сафраилов предложил бы звонить Королёву, но в последние недели тот вечно не отвечает. А сам звонит только под утро. Фалеев рассказывал ему, как считал, сколько раз Королёв звонил в промежутке между четырьмя и пятью утра, а потом неделями не появлялся на парах. Фалееву, оказывается, об этом не особо охотно сообщает его староста. Оказывается, что Сафраилову тот не нравится еще больше, хотя он даже имя не запомнил. — Тебе ведь завтра опять к первой? Иди спать. Тебе пора, — Сафраилов лениво возит курсором по двум словам в файле и делает глоток, который жжёт его нёбо. Когда-то его учили, что водку надо залпом, а не по глоткам, потому что дело не во вкусе, а в ощущении и эффекте. Но он всё равно всё по-своему. — Да нет, не потому что я тебя маленьким считаю, совсем нет. Я тоже сейчас пойду. Допишу статью и пойду. Ага, завтра сдавать. Я не строил иллюзий по этому поводу, не волнуйся. Давай-давай. Завтра ещё позвонишь. Королёву тоже позвонишь. Только не сейчас. Может, он придёт, не волнуйся ты так. Всё будет в порядке. Он кладёт трубку — как рвёт что-то, а перекиси никогда рядом не оказывается. Она вся в детстве, когда бабушка шлёпала ватными дисками по его коленкам. Где-то там. Далеко и больше не про него. Что-то детское и глупое осталось там и больше не может до него дотянуться, даже до щиколоток. Он поджимает ноги к себе и смотрит на полупустой экран. Некрасивый. Без заголовка. Сафраилову жжёт глаза желто-спальный свет фонарей, и он задёргивает шторы. Крадя у себя пару секунд, чтобы представить, как он всё же оказывается в тех сугробах и как холод ласково пережёвывает его пальцы. И думает о том, чтобы назвать статью «то, что вечно мешает взгляду».