новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Это дерьмово. Как хлориды, которые вялыми кучами разбросаны по гололёду. Которые жрут кожу на ботинках и понижают рабочую температуру. Дерьмово так, что Королёв затягивает одеяло вокруг плеч потуже и отворачивается от окна. Оно всё в этом дерьмовом блеске то ли от солнца вперемежку со снегом, то ли от хрипов в голосе его идиотского сожителя. Прошла уже неделя. Больше процента от его срока, а улучшение — разве что по модулю. Первые два дня он даже не пытался искать перчатки, а совал руки в свой план. Обжигался, дул на пальцы, сопел и представлял, какого это будет — забыть Фалеева по-настоящему. Каково это — когда пиджак не топорщится на талии и не выглядит так, как будто он мал, потому что эта глупая память о Фалееве облепила всё его тело. каково это Не чистить с ним по утрам зубы, не подпихивать пальцем в мусоропровод слишком большой пакет без формы и краёв, не топтать по форме его имени прихожую и не тыкаться носом в мысли о нём перед сном. Королёв уверен, что вот-вот поймёт, и каждый окурок с пятого этажа провожает уже почти как выигравший. На третий день у него заканчиваются сигареты и силы. Чтобы от подъезда до метро дойти и чтобы разлюбить Фалеева. Наверное, надо было продумать, что ещё, кроме цели, должно быть в плане. Через пару дней — весна. К которой он не готов. Если сойдёт снег, то всем среди хлоридов станет очевидно, что он не справляется со своим планом. — Ты бы хоть ради приличия на факультете появился. Жабин, его идиотский сожитель, воняет чем-то на грани правильного и затхлого, как мусоропровод на их этаже. Жабин стягивает с него одеяло и ловит за голую щиколотку. Эта квартира осталась от бабушки и больше года стояла пустая. Мама всё искала жильцов, а потом Королёв сказал, что его тошнит от всей семейки и что он хочет съехать. — Мне даже этот твой, благоверный, названивать начал. Тебя потерял. В этой квартире запрещено упоминать Фалеева. И щекотать Королёва, чтобы заставить его встать. Это было его условием. Он пойдёт учиться, если мать выдаст ему ключи. Жабин появился через неделю. Или месяц. Может, вообще через год, если бы они были знакомы не полгода. Он завалялся у него, как тот дорожный знак, который Королёв притащил пьяным и поставил под окно. Только знак смотрит на него по-тупому, одним прямоугольным глазом, и не замечает ничего. А Жабин — всё видит. Только понимает вечно по-своему и прованивает комнату своим прокуренным голосищем, от которого слепит. А ему просто дерьмово, и Жабин, который ради скидки на общагу согласился стать старостой, ни черта не понимает. Прокуривает его квартиру и каждый раз спрашивает, как зовут королёвскую мать, когда о благодарности вспоминает. — Жабка, а, жабка, покурить дашь? — Жабин молча впихивает ему между пальцев сигарету и даже не двигается, когда Королёв протискивается рядом и ворует зажигалку. Не боится, что он случайно и их воскресенье подпалит. Королёв впервые за двое суток дополз до балкона, а не до разгорающейся форточки. Он так и ослепнуть может. Хотя вдруг легче станет — Фалеева больше никогда не увидит. На каждый квадратный миллиметр балкона становится меньше воздуха, когда Королёв суёт сухие щёки под такой же ярко-хрипловатый воздух. Жжётся, как от пожара. — Что это за сигареты? Жабин бурчит что-то шипящее и про двести сорок рублей, пережёвывает звуки и говорит куда-то вниз — Королёв был бы не против кинуться следом, чтобы словить это слово. Только всё равно — всего пятый этаж. Только ноги переломает и будет сидеть, как в третьем классе, жрать бабушкин склизкий холодец. Правда, бабушки больше нет, а маме он о таком рассказывать не станет. Староста курса, курица правильная, говорит, что их диалог уже можно превращать в записную книжку, потому что Королёв всё равно не читает ни одного сообщения. И он представляет, как её первый, грубый и неправильный, парень лишает её девственности трофея ради. А потом решает даже имя не записывать. Представляет, как она прорыдается и пропустит какие-нибудь ужасно важные собрания, нагрубит председателю студсовета, и её выгонят в профком, который не признают и спихивают в кабинет в дальнем крыле на самом верху, поэтому до ближайшей курилки целых пять этажей, а то и все шесть, если так хочется курить с кристаллографами в подвале, где нельзя складывать вещи по технике безопасности и потому что нужно ценить чужой труд. Только курица эта всё равно не курит, а Королёв ей не отвечает. Даже когда она скидывает ему лабораторию, в которую его определили, потому что сам он найти не удосужился. Какая разница — это всё равно всё ужасно дерьмово. Как переполненный мусоропровод, в котором однажды он увидел рвоту и рваную варежку. — Я тут, это, праздновать свое старение через недели две буду, — Жабин выделывается тем, как вертит в пальцах зажигалку, тут же поджигая вторую. Наверное, подстилку свою этим и завоевал. — Ты не планируй ничего и отскребись уже. Смотреть тошно. Королёв жует фильтр, параллельно захватывает легко рвущуюся губу и хочет заодно Жабину что-то откусить. За наглость, нежелание вытаскивать сигарету из зубов при разговоре — и за свои мысли о том, что Фалееву бы не понравились покусанные губы. — Я даже этого твоего, благоверного, позвал. Поговорите хоть. Не через меня. Он правда с хахалем припрется, но, ничего, я отвлеку ненадолго — С хахалем? Жабин кривенько хекает сквозь фильтр. Королёв теребит рукав и сильнее жует не губы. Пусть смотрит ему в рот и завидует. — Ну, с Гаврюшей со своим. Беловым или как там его. У них же там что-то намечается. Королеву хочется спросить, правда ли именно Фалеев за собой Белова тащит или это Жабин опять все перепутал, потому что хоть и видит все, но в тонкостях не сечет ни черта и вечно путает жопу с пальцем. А потом становится так тошно — как Жабину, видимо, когда он снова пытается щекоткой выгнать Королева из кровати, — что никакие тонкости в горло не лезут. И он выкашливает их через дым от жабинских на какую-то шипящую. Наверное, на «ша» или что-то в этом роде. Наверное, надо больше жрать, чтобы тошнило меньше. Или не думать. Или не страдать вместо завтрака, обеда и полдника. Королев отказывается выползать из кровати, пока Жабин перечисляет ему, что, когда и как он будет пересдавать. А ему в голову ни одна формула по этому сраному матанализу не влезет, пока он в своем плане барахтается. Он всё свое тельце распластывает по поверхности, чтобы топить его сложнее было. Ему дерьмово, дерьмово, дерьмово, и он задыхается, когда кромсает фильтр и суёт голову глубже под пододеяльник. Проблемы просто надо решать по мере их поступления, а их учебка кичится тем, что за всех до последнего борется. Было бы приятно, если учебная часть ему не пересдачи назначала, а поддержала его план. Не критиковала, не дай боже, а просто что-то напутственное сказала. Мол, давай, дерзай, всё у тебя выйдет. Хотя и выходит пока так дерьмово, что даже Жабин заметил. Со всей его слепотой к тонкостям. Ему обязательно нужен в плане пункт «Жабин на перекуре хвалит и перестает называть Фалеева его благоверным». И про губы, про губы не забыть. Жабин как-то сам по себе пропитался всей этой королёвско-фалеевской гадостью и почему-то до сих пор не знал про план. Королёв всё планирует между его правильностью и мерзостью впихнуть пару слов об этом. Ему хотя бы не нужно ничего объяснять — Жабин и так всё сам видит. У него места в партере и бинокль. Даже два. Мерзко-правильный рот сплёвывает окурок, и Королёв смотрит на него как тот, кого даже близко к пьедесталу не подпустили. Пнули и сказали, что даже грамот за участие не будет. Это дерьмово, как последние сообщения старосты о том, что завтра надо быть в четыреста пятьдесят шестой после третьей пары в их НИИ. Как Белов, на котором даже с чем-то дотошным к Фалееву пиджаки всегда сидят идеально. В понедельник ему приходится встать не только до балкона. Королёв едва успевает смыть с себя тридцать восемь слоёв, которые с трёх ночи до семи оставил ему Фалеев и недельная жизнь без него. Четырнадцать пропущенных звонков, пока он задыхался и пытался вылечить у себя за Жабина тошноту. До метро он едва успевает добежать — его дерьмовая любовь начинает окисляться на воздухе и липнет к щиколоткам. Почти по форме щекочущих пальцев. Поезд едва трогается со всей этой тяжестью в полупустом вагоне. С планом было бы легче рухнуть под тот же самый вагон и позволить размазать его по всему кольцу. Может, и любовь Фалеева к нему тоже была размазана тонким-тонким слоем? А он просто собрать от Свердловска до Лебедева не успел. — Дайте, пожалуйста, сигареты, знаете, зелёные такие и на «ш» название, — Королёв специально делает крюк, опаздывает, но протискивается в табачку. — Двести сорок стоят. Глаза, прокуренные чем-то сладковатым, просроченным, так смотрят на него, как будто уже знают исход его плана. Может, и про бабушку тоже уже всё разузнали. — Пачка толстая? Зелёная, говоришь? Эти? — сладковатые глаза вращаются по нему и елозят по свежим слоям. — «Пепе»? Очень на «ш». Королёв плюётся чем-то похожим на «хорошего дня» и курит одну за одной, не забыв перевернуть одну сигарету с самого края. И так очевидно, что он загадал. Лифт глотает его и выплёвывает на четвёртом этаже. Без предвесенней мокроты и жалоб на то, что Королёв таскает с собой тяжесть как за шесть человек. — Зореслав Тимофеевич? Королёв весь облеплен так, что едва пролезает в неширокую дверь в конце коридора. Не стучится, сразу вякает с порога. Будет ли честным включать в план пункт «отчаялся, поэтому решил свои чувства в царской водке простирнуть»? — Здравствуйте, я из пятой группы. Королёв. Меня вроде как к Вам на курсовую распределили. А, может, и вовсе — «отвлёкся и ужасно углубился в науку за неширокой дверью», — думает Королёв, смотря на белый-белый вихрь у тяги. Белый-белый. Какого никогда не видывали в Свердловске.